Глава XXII. Защита

Будучи единственным мичманом среди обвиняемых, я по правилам должен был выступать первым. Однако когда в субботу утром суд собрался, я попросил перенести мое выступление на понедельник. Разрешение было дано, и суд вызвал Коулмана. Говорил он недолго, после чего задал вопросы Фрайеру, Коулу, Пековеру, Перселлу и другим. Все подтвердили его невиновность, поскольку он был оставлен на «Баунти» насильно.

Суд объявил перерыв до понедельника.

Почти все воскресенье я провел со своим адвокатом мистером Грэхемом. С ним пришли адвокаты и других обвиняемых, и три группки людей расселись в разных концах кают-компании, чтобы не мешать друг другу.

К этому времени я уже написал черновик моих возражений против обвинения. Мистер Грэхем внимательно его прочитал и указал мне на несколько упущений. Затем он посоветовал, кого из свидетелей мне вызвать и какие вопросы им задать.

Я вспомнил: давая показания, Хейворд заявил, что проснулся ночью накануне бунта и слышал, как я спускался вниз в половине второго.

— Это показание весьма важно для вас, мистер Байэм, — проговорил мистер Грэхем. — Вы ведь говорили, что Тинклер спустился вместе с вами и вы пожелали друг другу доброй ночи?

— Совершенно верно, сэр.

— Тогда Хейворд должен был это слышать. Нам следует постараться, чтобы он признал это. Доказав, что Тинклер был с вами, мы тем самым подкрепим ваш рассказ о разговоре с Кристианом, который Тинклер подслушал. Должен сказать, Халлет нанес нам сильный удар, показав, что вы рассмеялись и отвернулись, когда капитан Блай с вами заговорил.

— Ложь, от первого до последнего слова — ложь! — вскричал я.

— Не сомневаюсь. Мне кажется, что и Хейворд, и Халлет произвели на суд неблагоприятное впечатление. Однако сбрасывать со счетов их показания нельзя. Этих показаний достаточно, чтобы осудить Моррисона, его положение стало гораздо серьезнее. Скажите, у вас была возможность понаблюдать за Хейвордом и Халлетом в день бунта?

— Да, я видел их неоднократно.

— Что вы можете сказать об их поведении? Хорошо ли они держали себя в руках?

— Напротив, они были напуганы до смерти, оба плакали и умоляли о пощаде, когда им приказали перейти на баркас.

— Чрезвычайно важно, чтобы вы осветили это. Задавая вопросы свидетелям, не забудьте остановиться на этой теме. Если свидетели признают, что Халлет был очень встревожен, неопровержимость их показаний пошатнется.

Незадолго до вечера мистер Грэхем собрался уходить.

— Кажется, мы обговорили все, мистер Байэм, — заключил он. — Вы желаете сами зачитать свои возражения или хотите, чтобы это сделал я?

— А что вы посоветуете, сэр?

— Прочесть самому, если только вы не будете слишком уж волноваться.

Я ответил, что на этот счет у меня нет опасений.

— Прекрасно! — ответил он. — Вы произведете большее впечатление, если расскажете все сами. Читайте не торопясь и отчетливо.

К этому времени закончили свои наставления и другие адвокаты, и все трое покинули борт «Гектора». С тех пор как мы были взяты в плен, ни один день не пролетал так стремительно.

Утром в понедельник 17 сентября выстрел из пушки возвестил о продолжении судебного заседания. Мы прибыли на корабль примерно за полчаса до его начала. На квартердеке уже стояла толпа офицеров и штатских; все с любопытством нас разглядывали, словно мы были какие-то невиданные звери. Так мне во всяком случае показалось, но я думаю, что это следует приписать моему возбуждению.

За несколько минут до девяти зрители заняли свои места, а ровно в девять в кают-компанию вошли члены суда. Все встали и стояли до тех пор, пока не расселись лорд Худ и другие офицеры.

После нескольких секунд молчания профос выкрикнул:

— Роджер Байэм, встаньте!

Я поднялся, глядя в лицо лорду Худу.

— Вы обвиняетесь, так же как и остальные, в разбойном захвате корабля его величества «Баунти». Вы выслушали свидетелей обвинения. Теперь суд готов выслушать все, что вы можете сказать в свою защиту. Вы готовы?

— Да, сэр.

— Поднимите правую руку.

Когда я произносил слова присяги, рука моя дрожала.

Сэр Джозеф сидел, устремив взор прямо перед собою, и ждал, когда я начну. На секунду меня охватила паника. Все лица расплылись у меня перед глазами, и вдруг, словно издалека, я услышал собственный голос:

— Милорд, высокочтимые господа судьи! Бунт — преступление тяжкое, и тот, кто обвиняется в нем, вызывает естественный ужас и отвращение любого человека. Я имею несчастье предстать перед вашим судом именно в таком неблаговидном качестве. Я отдаю себе отчет в том, что дело складывается для меня не благоприятно, но это лишь видимость: перед лицом Бога и этого суда я заявляю, что невиновен ни в помыслах, ни в деяниях, в которых меня обвиняют.

Начав таким образом, я почувствовал себя увереннее и, помня совет мистера Грэхема, стал говорить медленно и отчетливо. Я подробно рассказал обо всем: о разговоре с Кристианом, о том, что мистер Перселл и мистер Нельсон знали о моем желании покинуть корабль, о том, как мы с Моррисоном намеревались с дубинками в руках отбить у Томпсона оружейный сундук и, выйдя на палубу, обнаружили, что на баркас к Блаю опоздали.

— Милорд, джентльмены! — сказал я в заключение. — Мне очень не повезло, что три человека, способные подтвердить правдивость моих слов, мертвы. Джон Нортон, рулевой, знавший о намерении Кристиана покинуть корабль накануне бунта, умер. Мистер Нельсон скончался в Батавии, а Роберт Тинклер, подслушавший мой разговор с Кристианом, пропал без вести вместе с судном, на котором служил. Судьба повернулась ко мне спиной. Без свидетельств этих троих мне остается лишь умолять вас мне поверить! Доброе имя не менее ценно для меня, нежели сама жизнь. Прошу вас, милорд, джентльмены, учесть положение, в котором я оказался, и не забывать, что мне не хватает трех свидетелей, которые, уверен, убедили бы вас в правдивости каждого сказанного мною слова. А теперь предаю себя милосердию высокочтимого суда.

Какое впечатление произвела моя история на суд, сказать было невозможно. Лорд Худ сидел, опершись подбородком на ладонь, и слушал весьма внимательно. Я окинул взглядом остальных членов суда. Некоторые делали какие-то заметки для памяти. Судя по их лицам, все они, исключая капитана Монтагью, мне не поверили.

— Милорд, — заговорил я снова, — разрешите мне вызвать свидетелей.

Лорд Худ кивнул. Профос подошел к двери и выкрикнул:

— Джон Фрайер! Войдите!

Штурман занял место для свидетелей, произнес слова присяги и замолк, ожидая моих вопросов.

Я. Если бы вы остались на корабле и решили бы отбить его у мятежников, вы доверились бы мне? Я вас поддержал бы?

(Задать этот вопрос мне посоветовал мистер Грэхем).

Фрайер. Я не колеблясь открыл бы ему свои намерения, и уверен, что он бы меня поддержал.

Я. Как, по-вашему, те, кто спускал на воду баркас, помогали капитану Блаю или бунтовщикам?

Фрайер. Те, кто был без оружия, помогали капитану Блаю.

Я. Вы видели меня во время бунта хоть раз вооруженным?

Фрайер. Нет.

Я. Капитан Блай заговаривал со мной в день бунта?

Фрайер. Насколько я знаю, нет.

Я. Видели ли вы мистера Хейворда на палубе во время бунта?

Фрайер. Да, неоднократно.

Я. В каком он был состоянии? Казался ли он сдержанным или же был взволнован и встревожен?

Фрайер. Он был очень взволнован и встревожен и даже плакал, когда его сажали на баркас.

Я. А мистера Халлета вы видели в тот день?

Фрайер. Несколько раз.

Я. В каком, по-вашему, он был состоянии?

Фрайер. Очень напуган и тоже плакал, когда покидал корабль,

Я. Как вообще ко мне относились на «Баунти»?

Фрайер. Прекрасно. Насколько я помню, все на корабле его высоко ценили.

Суд. Говорил ли что-нибудь капитан Блай о подсудимом Байэме?

Фрайер. Да, неоднократно.

Суд. Вы помните, что именно он говорил?

Фрайер. В день, когда случился мятеж и мы уже гребли к острову Тофоа, я слышал, как мистер Блай сказал о Байэме: «Он неблагодарный негодяй, хуже их всех, за исключением Кристиана». Позже он несколько раз повторял эти слова.

Суд. Вступился ли кто-нибудь из сидевших с вами за Байэма?

Фрайер. Да, я и еще некоторые. Но капитан Блай приказал нам замолчать. Он не позволял сказать ни слова в его защиту.

Суд. Скажите, Роберт Тинклер при вас никогда не вспоминал о разговоре между Кристианом и Байэмом, подслушанном им ночью накануне бунта?

Фрайер. Не припомню.

Суд. Роберт Тинклер защищал когда-нибудь Байэма?

Фрайер. Да. Он не верил, что тот замешан в бунте. Я помню, что однажды, когда капитан Блай в очередной раз принялся бранить Байэма, Тинклер не выдержал и мягко сказал: «Он не мятежник, сэр, клянусь жизнью!»

Суд. Роберт Тинклер ваш родственник?

Фрайер. Да.

Суд. Он пропал без вести?

Фрайер. Есть сведения, что он пропал без вести вместе с кораблем, на котором служил, неподалеку от Вест-Индии.

Суд. Ваши отношения с капитаном Блаем были дружескими или нет?

Фрайер. Далеко не дружескими.

Следующим вызвали боцмана Коула, за ним Перселла. Я задал им те же вопросы, что и штурману, и получил почти такие же ответы. Суд, в основном, интересовался тем, рассказывали ли Блай или Тинклер о моем ночном разговоре с Кристианом, но ни один, ни другой ничего такого не помнили. Я особенно надеялся на Пековера, но он лишь сказал, что видел, как Кристиан и я беседовали на квартердеке.

Суд тут же задал вопрос:

— В какое время это было?

Пековер. Примерно в час ночи.

Суд. Было ли в привычке подсудимого Байэма задерживаться на палубе после вахты?

Пековер. Пожалуй, нет.

Суд. Часто ли Кристиан выходил на палубу в свободное от вахты время?

Пековер. Не особенно, хотя иногда он выходил ночью наверх, чтобы посмотреть, какая погода.

Суд. Почему, по-вашему, они так долго задержались на палубе в ту ночь?

Пековер. Думаю, потому что там было прохладнее чем внизу.

Суд. Когда во время вашей вахты капитан Блай поднялся на палубу, что он там делал?

Пековер. Просто ходил взад и вперед.

Суд. Заметили ли его Кристиан и Байэм?

Пековер. Не могу сказать. Луна уже зашла, и было темно.

Суд. Разговаривал ли капитан Блай с Кристианом и Байэмом?

Пековер. По-моему, да, но о чем, я не слышал.

Суд. Когда Байэм ушел спать?

Пековер. Около половины второго.

Суд. Кристиан ушел с палубы тогда же?

Пековер. Не уверен. Кажется, он остался на палубе.

Суд. Видели ли вы во время вашей вахты в ту ночь рулевого Джона Нортона?

Этот вопрос задал сэр Джордж Монтагью, капитан «Гектора». До сих пор не могу понять, почему ни мне, ни мистеру Грэхему не пришел в голову этот вопрос. Возможно, потому, что Нортон был мертв и мы его не принимали в расчет, так же как и других погибших. Как только капитан Монтагью заговорил, я все понял.

Пековер. Да, я встретил его около двух часов ночи.

Суд. При каких обстоятельствах?

Пековер. Я услышал какой-то стук и пошел узнать, в чем дело. Подойдя, я увидел Нортона, который что-то мастерил, и спросил, что это он делает так поздно. Тот ответил, что чинит клетку для птицы, которую мы закупили у туземцев в Намука.

Суд. Вы видели, что именно он делал?

Пековер. В сущности, нет, было очень темно, да я и не сомневался в его словах.

Суд. Вы еще о чем-нибудь говорили?

Пековер. Я сказал ему, чтобы он шел спать и что у него днем достаточно времени для починки клеток.

Суд. Скажите, разве на «Баунти» плотники клетками не занимались?

Пековер. Занимались, но Нортон им помогал, когда у них было много работы.

Суд. А раньше вы замечали, чтобы Нортон занимался чем-либо таким по ночам?

Пековер. Раньше нет, если мне не изменяет память.

Суд. Как вы думаете, мог это быть маленький плот, а не клетка?

Пековер. Вполне. Как я уже говорил, было темно, да я и не обратил внимания на то, что он делал.

У меня появился слабый лучик надежды: рассказ Пековера подтверждал мои слова о том, что Кристиан собирался этой ночью сбежать с корабля и что Нортон об этом знал.

Далее место для свидетелей занял Хейворд. Как я его ни расспрашивал, он так и не подтвердил, что я спустился вниз в ту ночь вместе с Тинклером. Халлет продолжал утверждать, что, когда капитан Блай заговорил со мной, я рассмеялся и отошел в сторону. Правда, я заметил, что его упрямство и наглость произвели на суд неблагоприятное впечатление.

После меня защищался Моррисон. Он прочел свою речь спокойно и твердо; по-моему, она прозвучала весьма убедительно. Фрайер, Коул, Перселл и Пековер подтвердили все, что могли подтвердить. Халлет и Хейворд продолжали утверждать, что видели его вооруженным, но ему удалось заставить их признать, что они могут ошибаться.

Суд объявил перерыв. В час дня он собрался снова и заслушал Нормана, Макинтоша и Берна. Поскольку их невиновность была уже практически доказана, их отпустили довольно быстро.

За ними последовали Беркитт, Миллворд и Маспратт. Вина первых двух была настолько очевидна, что изменить мнение суда было невозможно, ведь оба они добровольно приняли участие в бунте с самого начала.

Последним выступал Эллисон. Он сам написал свою речь, и его адвокат, капитан Бентам, решил ее не переделывать, полагая, что детская непосредственность, с какой Эллисон описал свое участие в мятеже, это единственное, что может смягчить приговор.

Слушание закончилось в четыре часа. Суд разошелся, и нас доставили обратно на «Гектор», где мы должны были ожидать приговора.

Глава XXIII. Приговор

День 18 сентября 1792 года выдался типичным для английской осени — небо серенькое, вода тоже. С самого утра лил дождь, однако к тому времени, когда с корабля «Дьюк» выстрелила пушка, возвещая о начале судебного заседания, ливень утих, и сквозь морось стали смутно вырисовываться силуэты стоящих на якоре кораблей. Немного позже небо прояснилось, и выглянуло солнце. На квартердеке «Дьюка» в толпе зрителей я заметил сэра Джозефа и доктора Гамильтона. Рядом с ними, к своему удивлению, я увидел мистера Эрскина, давнего друга и адвоката нашей семьи. Теперь ему было далеко за семьдесят. Будучи еще мальчишкой, я изредка ездил с отцом в Лондон и там много времени проводил с мистером Эрскином, который не раз водил меня гулять по городу; эти редкие визиты относятся к самым светлым воспоминаниям моего детства. Сейчас, впервые после начала процесса, я был глубоко взволнован и видел, что мистер Эрскин тоже с трудом сдерживает свои чувства.

Наконец дверь отворилась, и зрители заняли свои места. Вслед за ними вошли мы и стоя ожидали, пока члены суда рассядутся. Через несколько секунд профос выкликнул:

— Роджер Байэм!

Я вышел вперед, и председательствующий спросил:

— Имеете ли вы сказать в свое оправдание что-нибудь еще?

— Нет, ваша честь.

Тот же вопрос задали и остальным подсудимым. Затем зрителей попросили покинуть помещение, нас тоже вывели, и дверь закрылась. Мы остались ждать на палубе.

Накануне вечером меня посетил мистер Грэхем и научил, как мне узнать свою судьбу, сразу после того, как я предстану перед судом. На столе перед председательствующим будет лежать кортик. Так вот, если его острие будет указывать на ножку стола, у которой я встану, это значит, что я признан виновным, если же кортик будет лежать иначе, значит, я оправдан. Я чувствовал полную безучастность к тому, что меня ждет. На меня напало какое-то оцепенение, я словно грезил наяву, и происходящие события волновали мое сознание не больше, чем легкий ветерок поверхность моря.

Наконец двери кают-компании растворились, профос пригласил публику заходить и произнес мое имя; оно показалось мне незнакомым, словно я никогда раньше его не слышал. Я вошел в сопровождении лейтенанта со шпагой наголо и четверых матросов, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками. Встав у длинного стола лицом к председательствующему, я взглянул на кортик. Его острие смотрело на меня.

Суд поднялся с мест, и лорд Худ некоторое время молча смотрел мне в лицо.

— Роджер Байэм! Заслушав свидетелей обвинения, а также доводы, которые вы смогли привести в свое оправдание, и тщательно все взвесив, суд пришел к выводу, что ваша виновность доказана. Суд постановил, что вы будете подвергнуты смертной казни через повешение на борту того корабля его величества и в те сроки, какие будут письменно указаны комиссией при адмирале флота Великобритании и Ирландии или любыми ее тремя членами.

Я ждал продолжения, хотя в то же время понимал, что все уже сказано. Затем послышался чей-то голос:

— Арестованный может удалиться.

Я не почувствовал ничего, кроме облегчения: все кончилось. Насколько ужасен и позорен такой конец, я понял значительно позже. По-видимому, лицо мое ничего не выражало, и Моррисон спросил:

— Ну как, Байэм?

— Меня повесят, — ответил я. Мне никогда не забыть выражение ужаса на лице Моррисона. Сказать что-либо он не успел, потому что следующим вызвали его. Мы остались ждать перед закрытой дверью. Коулман, Норман, Макинтош и Берн стояли отдельной группой, а остальные пододвинулись ко мне, словно ища защиты и утешения. Эллисон молча тронул меня за руку и улыбнулся.

Дверь отворилась опять, и появился Моррисон. Он был бледен, но держал себя в руках.

— Будем наслаждаться жизнью, пока можем, Байэм, — проговорил он и секунду спустя добавил: — Боже, как бы я хотел, чтобы моей матери не было в живых!

Следующим вызвали Коулмана. Выйдя из кают-компании, он не подошел к нам, а встал в отдалении: он был свободен. Через некоторое время к нему присоединились Норман, Макинтош и Берн, который от радости и облегчения разрыдался.

Беркитта, Эллисона, Миллворда и Маспратта суд долго не задерживал. Все они были признаны виновными и приговорены к смертной казни. Вслед за Маспраттом на палубу вышли зрители. Мы ожидали, что за ними появятся и члены суда, однако дверь закрылась снова. Очевидно, это было еще не все. Трудно описать, в каком напряжении мы находились следующие полчаса. Наконец в дверях появился профос и произнес имя Моррисона.

Тот снова вошел в кают-компанию. Когда он снова оказался среди нас, то с трудом сдерживал чувства: суд решил ходатайствовать перед его величеством о помиловании. Это почти наверняка означало, что ходатайство суда будет принято во внимание и Моррисона простят. Через несколько мгновений из кают-компании вышел лорд Худ и остальные офицеры. Суд закончился.

По счастью, нам не пришлось долго ждать; нас тут же посадили в шлюпку, которая отчалила, взяв курс в сторону «Гектора». Мы видели, как в другую шлюпку сели наши уже свободные товарищи. Эллисон помахал им шляпой, и через минуту, завернув за борт «Дьюка», их шлюпка скрылась из виду. Больше я никогда никого из них не встречал.

Командир «Гектора» капитан Монтагью и раньше относился к нам весьма хорошо, но теперь, когда мы стали смертниками, он делал все что мог, чтобы хоть как-то облегчить наше существование. Он разрешил мне отбывать заключение в каюте отсутствующего лейтенанта. После полутора лет, в течение которых я практически ни разу не оставался один, я смог оценить по достоинству его доброту. Дважды в день мне было позволено ходить навещать своих товарищей.

Сэр Джозеф Банкс пришел ко мне только на второй день, поэтому к встрече с ним я был уже готов. Он горячо пожал мне руку и взял от сопровождавшего его матроса объемистый пакет.

— Садитесь Байэм, — сказал он, развязывая сверток. — Я принес вам вашего старого друга. Узнаете? — И он убрал последний лист оберточной бумаги. На столе лежал мой таитянский словарь вместе с грамматикой. — Позвольте мне сказать вам вот что, — продолжал он. — Я прочел вашу рукопись с большим интересом и знаю таитянский язык достаточно, чтобы оценить проделанную вами работу. Она превосходна, Байэм, как раз то, что нужно. Если эту книгу издать, ей не будет цены. Скажите, сколько времени вам нужно, чтобы окончательно подготовить ее к печати?

— Вы полагаете, что я смогу работать над нею здесь?

— А вам хотелось бы этого?

Один только Бог знает, насколько мне нужно было чем-нибудь занять свой ум. Меня глубоко тронула заботливость сэра Джозефа.

— Ничто другое не доставило бы мне такого удовольствия, сэр, — ответил я. — Я не питаю иллюзий относительно важности этой работы, но…

— Но она чрезвычайно важна, мой дорогой! — прервал меня сэр Джозеф. — В этом вы можете быть уверены. Я принес вам рукопись потому, что работа должна быть завершена. В ней весьма заинтересовано Королевское общество. Мне предложили написать к ней вступительную статью, в которой рассматривались бы общие сведения о таитянском языке и его отличия от европейских языков. Но это мне не под силу. В плавании с капитаном Куком я научился немного разговаривать по-таитянски, да теперь почти все забыл. Такую статью можете написать лишь вы.

— Я с радостью попробую, если только у меня хватит времени…

— За месяц справитесь?

— Думаю, да.

— В таком случае месяц у вас будет. Я имею достаточное влияние в Адмиралтействе, чтобы обещать вам это.

— Я буду стараться изо всех сил, сэр.

— Быть может, вы предпочитаете не говорить о… о событиях прошлой недели? — помолчав, спросил он.

— Ничего не имею против, сэр. Если вы хотите мне что-нибудь сказать…

— Только одно, Байэм. Не стану говорить о своих чувствах. В истории британского королевского флота еще не было столь трагической судебной ошибки. Я знаю, какою горечью вы переполнены. Вы понимаете, почему вам вынесли обвинительный приговор?

— Думаю, да, сэр.

— Другого выхода не было, Байэм, просто не было. Никакие смягчающие обстоятельства — ни то, что вас не видели вооруженным, ни ваш добрый нрав, — ничто не смогло перевесить утверждение капитана Блая, что вы готовили бунт вместе с Кристианом. Доказать что это не так, мог бы только ваш друг Тинклер. Но без его показаний…

— Я понимаю вас, сэр. Давайте больше не будем об этом. Еще более трагичной мне кажется судебная ошибка по отношению к Маспратту. Во всем флоте нет более дисциплинированного матроса, чем он. А его собираются повесить, руководствуясь показаниями лишь одного человека — Хейворда. Маспратт ведь взял мушкет в руки, только чтобы попытаться помочь Фрайеру отбить корабль.

— Согласен с вами и даже добавлю, что у Маспратта еще есть надежда. Прошу вас, ничего не говорите бедняге, но, по некоторым сведениям, его еще могут оправдать.

Такого прекрасного сентября я больше не припомню. В воздухе стоял легкий прозрачный туман, который рассеивал солнечный свет, казалось, что повсюду висит золотистая пыль.

Я работал упорно, изо дня в день, и к середине октября словарь и грамматика были окончательно готовы. Времени у меня оставалось в обрез, и я сразу принялся за вступительную статью.

25 октября, когда я уже в который раз редактировал вступительную статью, в дверь ко мне постучали. Визиты такого рода всякий раз бросали меня в холодный пот, но на этот раз я услышал знакомый голос:

— Вы здесь, Байэм?

Я открыл дверь и увидел доктора Гамильтона.

Мы не виделись с ним со дня окончания судебного процесса. Он сказал, что его назначили на другой корабль, который вскоре уходит в море, и что он забежал попрощаться со мной.

Мало-помалу мы принялись вспоминать «Пандору», кораблекрушение и этих двух бессердечных чудовищ — Эдвардса и Паркина. Теперь доктору Гамильтону не нужно было скрывать своих чувств по отношению к этим людям. Он на все корки честил Паркина, однако к капитану Эдвардсу относился несколько мягче.

— Я понимаю ваши чувства, Байэм, — проговорил он, — однако в действительности Эдвардс не такой зверь. Он командир корабля, и ему приходилось выполнять свои обязанности.

— Боюсь, сэр, — отозвался я, — что мне никогда не удастся изменить о нем свое мнение. Он причинил мне слишком много страданий.

— Это понятно, Байэм, вполне понятно. Ведь вы…

Доктор не успел закончить фразу — дверь отворилась, и вошел сэр Джозеф. Он запыхался, словно после быстрого бега, и с трудом сдерживал волнение.

— Байэм, мальчик мой!

Голос его прервался. Я похолодел. Доктор Гамильтон стоял и переводил взгляд с сэра Джозефа на меня.

— Нет… Постой… Это не то, что ты думаешь… Погоди минутку…

Он быстро подошел и взял меня за плечи:

— Байэм… Тинклер жив! Его нашли… Он сейчас в Лондоне!

— Садитесь, молодой человек, — приказал доктор Гамильтон. Повторять мне было не надо: я почувствовал такую слабость в ногах, словно месяц лежал в постели. Врач достал из кармана небольшую серебряную флягу, отвинтил крышку и протянул мне. Сэр Джозеф уселся за мой стол и принялся утирать лоб большим шелковым платком.

— Может, пропишите и мне это лекарство? — спросил он у Гамильтона.

— Простите, сэр, — проговорил я, протягивая ему флягу.

— Ради Бога, Байэм, не надо извиняться! — возразил он. — Сейчас не время демонстрировать манеры!

Он глотнул и протянул флягу врачу.

— Чертовски вкусное бренди, сэр. Готов поспорить, что никогда еще оно не было так к месту. Байэм, я гнал почтовую карету из Лондона во весь опор. Вчера утром я, как обычно, просматривал за завтраком «Тайме» и в разделе новостей наткнулся на объявление о прибытии торгового судна «Сапфир», на борту которого находятся люди, спасшиеся после катастрофы корабля «Караибка», затонувшего на переходе с Ямайки в Гавану. Само собой разумеется, я бросил завтрак и помчался в док. «Сапфир» уже разгружался. Матросы с «Караибки» сошли на берег накануне вечером. Я нашел их в ближайшей гостинице и среди них Тинклера, который собирался к своему шурину — Фрайеру. Я тут же посадил его в свой экипаж, и мы помчались к лорду Худу. Тинклер, естественно, был в полном недоумении: я не сказал ему, зачем он мне нужен. В половине одиннадцатого мы втроем — лорд Худ, Тинклер и я — были уже в Адмиралтействе. Теперь комиссия возьмет у него показания. Благодаря заметке в «Тайме», никто не сможет обвинить нас в том, что все это подстроено. О суде Тинклеру ничего не известно. Я оставил его в Адмиралтействе, а сам поспешил к вам.

Я молчал, тупо уставившись на сэра Джозефа.

— Суд будет созван опять? — поинтересовался доктор Гамильтон.

— Нет, этого не требуется. Комиссия Адмиралтейства имеет полномочия в случае необходимости пересмотреть приговор и полностью оправдать Байэма. Надеюсь, через несколько дней мы узнаем их решение.

— Неужели нужно несколько дней, сэр, чтобы принять решение? — с отчаянием воскликнул я.

— Придется потерпеть, мой мальчик, — отозвался сэр Джозеф. — Видит Бог, я прекрасно понимаю, как тяжело тебе будет ждать, но колесо правосудия вертится не быстро.

— А мой корабль завтра уходит, — печально проговорил доктор Гамильтон. — Я покину Англию, так и не узнав вашей судьбы.

— Быть может, это и к лучшему, доктор, — ответил я.

— Байэм, кажется я совершил непростительную ошибку! — вскричал вдруг сэр Джозеф. — Это только сейчас пришло мне в голову! Боже мой, что я наделал! Мне ни в коем случае не следовало обнадеживать вас заранее!

— Напротив, сэр, — возразил я. — Вы не должны себя ругать, ведь у меня появилась надежда! И даже если она не сбудется, я все равно буду вам признателен.

— Вы в самом деле так считаете?

— Да, сэр.

Сэр Джозеф внимательно посмотрел на меня.

— Похоже, так оно и есть. В таком случае, я рад, что приехал. А теперь мне пора обратно в Лондон. Постараюсь по возможности ускорить дело.