А ногти… Купила себе этакие штуковины из пластика, наклеивает их на свои слоящиеся ноготки и красит синим или черным лаком. Получаются настоящие когти. Усядется напротив меня, растопырит пальцы и помахивает ими, чтобы лак высох. Ну и процедура. На шее у нее плотно прилегающая черно-синяя продырявленная лента, имитирующая какую-то татуировку, сейчас ее многие носят, даже восьмилетки. И наконец, разумеется, прикид. Туфли, сапоги, сандалии на высоченной грубой платформе, коричневые и бежевые брюки в обтяжку и эти топы выше пупка. В каковой она желает теперь вставить кольцо. Сделать пирсинг.

Ясное дело, налицо так называемый процесс отторжения: модная экипировка, капризы и резкие перемены в настроениях подростков отталкивают и даже несколько шокируют родителей. Но черт возьми, девочке еще нет и двенадцати. А я не могу отделаться от мысли, что она ведет себя и выражается, как маленькая шлюха.

Да, тяжкое испытание. Всего год назад, когда она проводила у меня каникулы, между нами возникали блаженные моменты взаимопонимания. Мы уютно устраивались на диване, под одним пледом, и, тесно прижавшись друг к другу, с огромной упаковкой земляных орешков на животе, в двадцатый раз смотрели «Рони, дочь разбойника»; каждый раз она непременно брала из видеотеки этот фильм. Сложить головоломку «Конь и великан», сыграть в шашки — это и было счастьем. Я даже показал ей, как ходят фигуры в шахматах. Все это больше не срабатывает.

Когда мы идем по улице и встречаем компанию ее ровесниц, расфуфыренных примерно так же, как Люци, она, я думаю, меня стыдится. Стыдится моего брюшка, маленького двойного подбородка. Я невольно втягиваю живот и расправляю плечи. Потом, в машине, в метро, дома, она не разговаривает со мной, разве что обронит нечто невразумительное. Все ей кажется глупым, ничем не угодишь. На этой стадии раздражительности ей наверняка противен весь мой образ жизни, все, что связано со мной. Ей бы хотелось иметь отца, у которого много денег, который в каникулы слетает с ней на южный курорт и так далее. Уж во всяком случае не такого, как скучный, занудный, неспортивный учитель немецкого с тысячью книжек. Через несколько часов она, правда, успокаивается.

Но я все чаще думаю, что она видит во мне искаженное отражение самой себя, и оно ей очень не нравится. Она, конечно, догадывается, что, едва за ней захлопнется дверь, я поведу себя примерно так же, как она. В сущности, я только и делаю, что валяюсь на диване и смотрю всякую дрянь по телевизору, хотя на дворе прекрасная погода.

Кто знает, почему именно сегодня я раскопал папку с материалами о резком росте преступности среди девушек. Эта странная мысль пришла мне в голову недавно, когда я сидел и размышлял о том, что рассказала мне Петра по телефону несколько недель назад. Хотя речь шла совсем о другом, то есть о случае прямо противоположном.

Петра рассказала про одного отца, который избил чужого одиннадцатилетнего мальчика, так что ребенка пришлось отправить в больницу. Он был одноклассником Люци в начальной школе, а эта история, естественно, взбудоражила весь город. В голосе Петры звучала тревога, почти паника.

Дело в том, что мальчишка давно уже командовал другими детьми и в конце концов полностью подчинил их себе. Он постоянно шантажировал, мучил, унижал их, сколотил вокруг себя целый штаб подручных, и они слушались его беспрекословно. По его приказу они издевались над жертвами, но так изощренно, что не наносили настоящих, то есть очевидных, доказуемых травм. Жертвы подвергались избиениям, не жестоким, но регулярным, часто по многу раз в день. Разумеется, у жертв вымогали карманные деньги, но это еще не все. Парень предоставлял им на выбор: либо они признают его главенство, войдут в шайку и станут терроризировать других, либо и дальше будут подвергаться травле. Деньги рассматривались скорее как членские взносы.

Хотя шайка из техучилища и редко нападает на гимназистов, с которыми произведен раздел автобусных остановок, Люци, как, впрочем, и все дети, давно уже в курсе дела. От нее Петра и узнала подробности. Люци никогда ничего не рассказывала, поскольку в школе это считается вполне нормальным. Парни, дескать, все такие, заявила Люци. К тому же они принципиально не трогают девочек. Девчонки — дерьмо, не стоит марать рук, любит повторять главарь шайки, а потому, можешь себе представить, Люци это дело ничуть не волнует.

Только один мальчик упорно сопротивляется приказам. Хотя он послушно отдает свои деньги, этого никак нельзя избежать, но все-таки дисциплина у него хромает: он отказывается принимать участие в издевательствах над другими учениками. Ясно, что его самого продолжают подвергать издевательствам. В какой-то момент у него настолько сдают нервы, что за обедом он вдруг разражается слезами, кричит, бьется в судорогах. А ябедничать, хотя бы и дома, запрещено, за это положена жесточайшая кара. Несмотря на это, парень раскалывается, и отец начинает действовать. Идет к директору, ставит в известность родительский комитет, те тоже пытаются что-то предпринять, усиливают надзор на переменах, стыдят банду перед всей школой, предлагают сообщить в полицию, предложение не проходит, и так далее. А главарь оказался настолько наглым и хитрым, что обвел вокруг пальца даже собственную мать. Со своей верноподданной командой он подкарауливает «предателя». Они избивают его, но так изощренно, что доказать ничего нельзя, и через него сообщают отцу, что теперь и он на очереди. Передай папаше, пусть ждет, я его достану, у вас же в доме, а твоей мамашке засунем бейсбольную биту. По вечерам он звонит в дверь квартиры, сквернословит в домофон и тому подобное. А мать главаря, чиновница налоговой службы, каждый раз, когда преследуемый отец звонит ей по телефону, обеспечивает своему отпрыску алиби. Семья на грани помешательства. И наконец этот человек, отец, в свою очередь подкарауливает одиннадцатилетнего паршивца и избивает его до полусмерти.

Все это для меня, право же, не новость. Но Петра рассказывает это в тревоге за Люци. И вроде как одновременно с упреком в мой адрес.

Что же я за учитель, если не выполняю своей воспитательной миссии. Вроде бы она хочет сказать, что такие люди, как я, в принципе виноваты в подобных эксцессах.

В какой-то мере ее обвинения меня задевают. Она права, я не справляюсь с моей ответственностью. Я бы рад, да не могу. С одной стороны. С другой стороны, меня в тот же момент охватывает злое безразличие. Катитесь вы все к черту, отцепитесь, сколько можно тащить вас на горбу, думаю я, имея в виду главным образом Петру. Она же сама некоторое время работала в школе, преподавала основы эстетики, тогда мы и познакомились. Она ненавидела свое дело, работа ее совершенно доконала, но не так, как Герту Хаммерштайн, а с точностью до наоборот. Петра очень быстро отчаялась и сдала позиции. И была рада, что рождение Люци дало ей повод окончательно порвать со своей профессией. Ей ли не знать, что значит быть школьным учителем. Теперь она преподает в этой «Школе фантазии».

«Молодым женщинам давно пора защищаться и нападать. Ведь они всегда только и делали, что уничтожали самих себя».

Кажется, именно эта фраза в какой-то статье спровоцировала меня перелистать материалы в папке. Даже если, а может быть, именно потому, что в инциденте, о котором мы говорили с Гертой, девочки вообще не фигурируют.

«Пытки и травмы, наносимые девичьей рукой, — читаю я, — новый феномен, отмеченный во всех социальных слоях». «Иррациональная жестокость, несопоставимая с вызвавшим ее поводом».

Наслушавшись таких историй, начнешь бояться собственной дочери. Вот она сидит перед телевизором, уставилась на экран с совершенно непроницаемым выражением лица, а я действительно не могу себе представить, что в ней происходит.

Если не вдаваться в суть, можно принять это за беспомощность. Разве что не совсем такую, как беспомощность зрителя. На экране вокруг тебя всегда толкутся эксперты, у которых ты, наверное, за столько-то лет кое-чему все-таки научился, а как же. Ты же сразу берешь быка за рога, умеешь, по крайней мере, ставить правильные вопросы.

Сегодня вечером снова ток-шоу типа «Стираем грязное белье»: «Моя подруга спит с моим лучшим другом», «Он меня бьет, но я его люблю» и тэ пэ. Речь о похабщине и насилии в средствах массовой информации, о том, не вредно ли это для молодежи и как защитить наших детей.

Ах, как озабоченно ты всегда на таких ток-шоу опускаешь углы своего красиво очерченного рта, как решительно, как отважно поворачиваешься всем корпусом к оппоненту! Ты собрал блестящий круг собеседников, в студии сплошь знаменитости. Высокопоставленный чиновник, почтенный интеллектуал, знаменитая мамаша, влиятельная дама, энергично агитирующая в пользу бедных детей, и сам министр юстиции. А ты, ты-то здесь, собственно, в какой роли? Нашего общего представителя и адвоката? Уважаемые дамы и господа, мы не знаем, что все это конкретно означает, насколько скверно обстоит дело, как следует к этому отнестись, мы только испытываем безотчетный страх, ощущаем смутную угрозу, помогите, пожалуйста, успокойте нас! Неужто это и впрямь та роль, которую ты взялся играть перед нами?

Конечно нет. И театр не твоя задача. Ты следишь за тем, чтобы дискуссия не оборвалась, оставалась умеренной, чтобы твои подачи были приняты и отбиты, чтобы подброшенные тобой мячи продолжали летать между участниками. А твоя важная мина просто демонстрирует интерес, но интересует тебя не тема дискуссии, а твое ремесло, то есть чтобы сегодня эта тема тебя кормила.

В самом деле, можно начисто забыть, что речь идет, собственно, о тебе, что ты сам и есть проблема. И твои милые гости, я уверен, об этом забыли, это же видно. Они рассуждают с тобой о тебе, но так, словно ты — кто-то другой, во всяком случае некто или нечто, отсутствующее в твоей студии.

Сейчас выступает главный редактор программы, и ты, соответственно, высвечиваешь на экране бегущую строку: «Отец трехлетней дочери»; он втолковывает нам, что свободная конкуренция как-никак привела к демократизации СМИ и что, с другой стороны, никто, ни один человек не может быть заинтересован в том, чтобы рисковать де-мо-кра-ти-за-цией. Он действительно дважды повторяет это слово. А знаменитая мамаша отвечает, что на родителях в общем-то тоже лежит ответственность, и что нельзя забывать о человеческом эгоизме, и что оба родителя вынуждены нынче делать карьеру и хотят зарабатывать еще больше денег, и что только поэтому они забрасывают свои семьи, и что теперь столько разводов, и что жертвами всегда оказываются дети. За эту тираду публика награждает ее аплодисментами.

А раньше, за ужином, Люци закатила мне сцену. Можно иногда врубить ящик, так, между прочим, в порядке исключения, ничего не имею против. Люци захотелось снова посмотреть детскую программу, сколько уж раз я шел ей на уступки. Но сегодня она была просто невыносимой. Целый день вела себя отвратительно, капризничала, ныла. Ей, мол, со мной скучно, я занудный, я ей осточертел. Она назвала меня дерьмом, и я на нее наорал. Кричал, что она не смеет так со мной разговаривать. А тут еще этот поганый ящик, во время ужина, со всеми его «Бац!», «Спасите!», «Ох!». И лихорадочная, вздрюченная музыка. Я просто вырубил эту штуку, без комментариев. Люци сразу ушла к себе в комнату. Заперлась. Она до сих пор не спит. Ясное дело.

Ясное дело, меня терзают угрызения совести. Отключиться, думаю я, как всегда; отключиться, ясное дело. Знать бы только как.

Люци привезла с собой старые фотоальбомы. Она хотела знать, когда был сделан тот или иной снимок, при каких обстоятельствах, ее интересуют подробности, которых мама, по ее словам, не помнит. И вот я сижу глубокой ночью, за пятой кружкой пива, и роюсь в альбомах, пытаясь подготовиться к ее расспросам. Хотя черные пятна перед глазами снова расползлись и в данный момент, явно под воздействием алкоголя, угрожают слиться в сплошную черную пелену. Ну-ну, без паники, уж это добро я еще вполне могу разглядеть.

А ты, собственно, представляешь себе, что значит развод, когда есть ребенок?

Господи, я любил эту женщину. Я был счастлив, понимаешь? Конечно, порой приходилось туго, но по-другому; не могу сформулировать, я был счастлив, несмотря ни на что. Иногда мне верится, что счастливы были мы оба, хотели вместе стареть, становиться седыми, дряхлыми, ах, тогда я часто рисовал себе эту картину, твердо уповал, что так оно и будет. Здесь вот, на свадебном снимке, как же она красива, как она смеется, я совсем это забыл. Что она может так смеяться. Это мы у входа в загс, теперь здание не узнать, его перестроили под старину. Снимал нас Герберт. А вот коротышка Берти, черт возьми. Он был шафером, одноклассник Петры. Сколько уж лет прошло с тех пор, когда я видел его в последний раз.

Я сентиментален, знаю. Я пьян. Рассматриваю наши фотографии и между делом поглядываю на игровое шоу, один из твоих конкурсов для молодых влюбленных пар. Смертельный трюк. Как эти вот обнимались, когда недавно выиграли приз, жуткое дело, я тогда еще подумал, как это ужасно, и чуть не разрыдался, ну и что?..

Все — фальшь. Это совершенно ясно. Каждая фраза, которая теперь приходит в голову, каждое дурацкое чувство. Завтра мне будет стыдно. А я все-таки хочу это чувствовать, так и знай. Все — фальшь, а потому и правда, что, съел? Как будто таким образом можно тебе отомстить. С ума сойти.

Да ведь и всегда все было фальшью, так? Иначе и быть не может. Все всегда было фальшью, с самого начала, все время мы только и делали, что врали друг другу, разве я не прав? А вот мы в кухне, в нашей первой квартире. Петра уже беременна, пока это почти не заметно, разве что щеки немного пополнели, видишь, третий месяц, кажется. Как же мы были молоды, с ума сойти… а здесь я так забавно разинул рот, губы, как у карпа. Вероятно, в очередной раз излагаю ей одну из моих педагогических теорий. А она вон слушает, подперев рукой голову, тогда она еще носила серьги. Взгляд затуманен, каким-то образом направлен внутрь или бог весть куда. Странно. Понятия не имею, кто снимал, тогда у нас были друзья, регулярно приходили в гости.

Сколько же времени все шло хорошо? Я бы сказал, года три. После рождения Люци было уже не так. Конечно, огромная напряженка, все время ребенок, бессонные ночи и так далее; секс, не знаю, какой там секс, и где прикажете им заниматься, в туалете? И как? Стоя между раковиной и газовой колонкой? К чему? Я хочу сказать, какой, к черту, секс, когда нет ни настроения, ни сил. Ребенок орет. Люци невероятно много орала. Потом этот ее ложный круп. Повсюду пеленки. И наконец, работа, стажировка. Напряг.

Поначалу Петра была в восторге от своей новой роли. Еще бы, стать матерью, встречаться с другими мамашами, чай на травах, с морковными пирогами, вся квартира кишмя кишит хнычущими сосунками и картавой малышней. А я проверяю тетради в соседней комнате. Видишь, тут она склоняется над малюткой, какая нежность, какая самоотверженность, я сам ее снимал. Я ведь все тогда прекрасно понимал. С чего бы ей интересоваться моей работой? На кой черт ей сдалась школа, вечные учительские проблемы, беличье колесо, из которого она сама только что выпрыгнула, позже она именно так высказывалась на этот счет, например в консультации по вопросам семьи и брака.

В какой-то момент наш кров обрушился, впрочем, это было неизбежно. Теснота, повернуться негде, мы мешали друг другу на каждом шагу, кроме Люци, нас уже ничто не связывало. Черт возьми, мы сидели, глядели друг на друга, нам просто не о чем было говорить. Мы оба сознавали, что нужно срочно что-то предпринять, срочно. И вот решили устроить грандиозную вечеринку со старыми друзьями, новыми знакомыми из числа молодых родителей и так далее. Куча гостей в трехкомнатной квартире, вот эти фотографии, видно, что в комнате все вверх дном, малышку в первый раз отправили ночевать к бабушке.

А вот и он. Бьорн, если не ошибаюсь, совсем юнец. Она с ним зажималась. Прямо на моих глазах, она тогда напилась до бесчувствия. И тут позвонила ее мать. Часа в два. Дескать, Люци орет благим матом и что с ней делать. У Люци началась непрерывная рвота, так у нее в том возрасте проявлялась истерика. Ясное дело, мы поехали туда. Молча. Я за рулем. И Петра осталась у матери, а я вернулся домой и распугал последних гостей, после чего сразу же вынес мусор.

Можно сказать, что это было началом конца? Хотя наш брак продержался еще пять лет. Да и после бывали прекрасные моменты. Но в ту ночь что-то разбилось окончательно. Мы честно пытались выяснить, что это было, но так никогда и не выяснили. И конечно, давно оставили эти попытки.

Будем здоровы!

Неужели у нее уже есть в этом опыт? Ласки, объятия, поцелуи взасос?

Сегодня у нас получился более или менее удачный день. Нет, даже просто прекрасный. Мы ходили в китайский цирк, ели сахарную вату и выпили большой бокал кока-колы, и Люци снова вела себя совсем как моя маленькая девочка. Она была в полном восторге от того, что проделывали эти акробаты со своими худыми маленькими телами, они их скручивали и вязали узлом, невероятная сила. Потом мы сидели дома на диване, поглощали еду из «Макдоналдса», и она блаженствовала. Позже она пробовала сделать упражнения на ковре в гостиной, с которого я убрал все лишнее, шпагат, мостик, а я демонстрировал свой коронный номер — стойку на голове. Потом я почитал ей нашу старую любимую книжку «Расмус-бродяга». Отголосок прошлого, что и говорить, но почти два часа между нами царил полный мир. Ну, вот она лежит, положив голову мне на колени. Заснула.

Черты лица разгладились, и стало заметно, что она в самом деле находится точно на пороге. Я вижу ее как в кривом зеркале, в зависимости от угла зрения. Не то ребенок, не то молодая женщина.

Больше ребенок, чем женщина, правда. Из цирка мы возвращались на трамвае, напротив нас сидели подростки. На два, может, на три года старше Люци, двое парней, две девочки, из техучилища, могу поспорить, и мы с Люци еще не совсем перестали быть зрителями. И молча наблюдали.

Сидеть вчетвером на такой узкой скамье — идеальные условия для флирта. Что мне сразу бросилось в глаза и чего я, странным образом, до сих пор действительно не замечал, так это разница в манере одеваться, то есть в самой экстравагантности. Дело в том, что прикид мальчишек был явно круче. Девицы, которых они обхаживали, были, правда, накрашены, ногти, тряпки и все прочее примерно такие же, как у Люци, но никакого сравнения с этими расфуфыренными петухами. Прически невероятной сложности, наверное, парни целыми днями торчат перед зеркалом, сообразил я. А их куртки, майки, обувь, все родное, все тип-топ, как будто они только что соскочили с рекламы в глянцевом журнале. И теперь, естественно, они вовсю пижонили и красовались, а девицы просто сидели развалясь, громко хохотали, иногда перешептывались, потом на несколько минут напускали на себя важный вид.

Мое впечатление? Забавно, в чем-то даже смешно. С другой стороны, очень знакомо. Мне каждый раз казалось, что их жесты, их манера отпускать шутки где-то уже встречались. Например, я вдруг вспомнил одно из твоих пародийных мини-шоу, где малыши имитируют великих звезд, вот и здесь я узнавал чье-то телодвижение, чью-то гримасу. Вдруг проскользнет что-то от Гаральда Шмидта, или Ингольфа Люка, или Штефана Рааба, а вот это похоже на Симпсона, Вики или Обеликса, а сейчас мы наблюдаем характерную жестикуляцию какого-то телеведущего то ли программы «МТБ», то ли программы «Вива».

Конечно, так было всегда, и не о том речь. В мое время по крайней мере было примерно так же, ведь в период полового созревания все, что считается клевым и крутым, — чистое подражание; просто я в какой-то момент почувствовал себя древним стариком.

Но что-то заставляло меня продолжать наблюдение, прямо-таки гипнотизировало. Чем больше заводился один из мальчишек, тем отчетливее вся акция приобретала черты какого-то мультика. Я серьезно: подергиванье его плеч, головы, очень быстрое карикатурное движение вверх бровей и одновременно широко раскрытые глаза и рот производили впечатление рисованного фильма. То, что я видел, превращалось в пеструю, вертящуюся плоскость. О чем он говорил? Да ровно ни о чем. В этих репризах слова не играли почти никакой роли, — эй, здорово, готово, бах, — пузыри междометий служили гарниром к номеру. Потом, совершенно неожиданно, следовал взрыв экзальтированного хохота, как будто был рассказан сногсшибательный анекдот, а парень как безумный колотил себя по бедрам. Наконец, после растянутого вступления он с изощренно дурацкой ухмылкой продемонстрировал воистину замечательное умение двигать кадыком. При этом он теребил концы воротника своей ветровки и махал локтями. Девицы, да и мы, не могли удержаться от хохота. Разумеется, и Люци. Когда парень встал, чтобы выйти на остановке, она состроила ему глазки, а он в ответ состроил глазки ей.

В квартире повсюду валяются молодежные журналы. Открывай на любой странице, и всегда встретишь одни и те же гримасы и позы. Вот, например, Рики, у парня в трамвае было в точности такое же пройдошное выражение лица. Бред в общем-то, но они постоянно все это поглощают и в конце концов настолько усваивают, что становятся такими же.

Парень в трамвае во всяком случае произвел сильное впечатление на Люци, на эту вот мою маленькую дочку, это было сразу заметно. Несомненно, теперь она сделает все возможное, чтобы походить на девиц именно того сорта, за которыми именно таким образом ухаживают такие парни. Могу поспорить на что угодно, ей это намного интереснее, чем коснуться наконец пола, садясь на шпагат.

Я не очень понимаю, в чем дело. То ли щеки у нее уже не такие круглые, как раньше, то ли слишком обозначились скулы, то ли подбородок как-то обострился. И когда я обращаю на это внимание, Люци сразу становится далекой, почти недосягаемой. Это, конечно, не высказанный вслух призыв приблизиться к ней по-другому, найти, так сказать, новый подход. Перспектива, которая подчас приводит меня в смятение.

С Ральфом в «БВМ» вчера ночью. До четырех утра, невероятно, да? Bay, наконец-то какое-то развлечение, подумаешь ты. Я сам так подумал, когда он позвонил. А потом и развлекся. Отправился в «БВМ» с Ральфом, ау, вау, единственным, единственным учителем во всем городе, кроме меня, который летом не уезжает на каникулы. Давай смотаемся в «БВМ», сказал Ральф после второй бутылки шардоне в кабаке под ратушей, и, вау, какое чудо, они нас пустили, когда мы вошли.

Ральф Отт, симпатичный коллега, отвечает за эстетическое воспитание. В нашей школе я только с ним мог бы завязать дружеские отношения. Увы, его интересы кардинально отличаются от моих. Космические комиксы, киберпространство, научная фантастика и прочие странные вещи. Он не так давно живет in town, как он бы выразился, в конце года собирается уволиться. Договорился, что возьмет отпуск на два года, за свой счет разумеется. Поедет на какие-то курсы компьютерной графики в Калифорнию. Мы ходили с ним на прогулки несколько вечеров, когда он только приземлился здесь. Но вскоре он предпочел наводить мосты в других местах, вне школьного коллектива. В чем я собираюсь взять с него пример. Кроме того, Ральф на восемь лет меня моложе и голубой.

«Не знаю, Франк, как это объяснить, но у меня подчас такое чувство, что мы, то есть я вместе с учениками, ждем какого-то учителя, а он не приходит, и никто не имеет понятия, как он выглядит».

Этой фразы я никогда не забуду. Он выдал ее во время нашей первой экскурсии по кабакам, пьяный в стельку. Ральф любит выпить. Но в сущности, именно эта фраза в кабаке заложила краеугольный камень нашей откровенности, хотя, кроме как в кабаке, с ним не больно-то сваришь кашу.

Я предполагаю, что Ральф, в свою очередь, немного меня жалеет. Потому и позвонил вчера вечером. Он знает, как я живу, и ему-то самому нет никакой надобности идти в ресторан с таким унылым занудой, как я. Кроме того, он единственный человек, которому я рассказал, чем занимаюсь с тобой. Bay, воскликнул тогда Ральф, чертовски интересно. И с тех пор он даже время от времени подбрасывает мне материал.

Во всяком случае иногда мы действительно тусуемся с молодыми хиповыми ребятами в знаменитой «БВМ», самой раскрученной, самой посещаемой, самой что ни на есть андерграундской дискотеке во всем мире. Эта лавочка, где, по словам Ральфа, выступают популярнейшие бэнды субкультуры, где гарцуют самые культовые диск-жокеи, разумеется, заполнена до отказа. «БВМ» означает «битов в минуту», орал он мне в ухо, стараясь перекричать грохот электроударных. Мы располагались на небольшом подиуме, глядя сверху на переполненный дансинг прямо у нас под ногами. Ральф чуть ли не силой приволок меня сюда: ты непременно должен это увидеть, тут ты кое-чему научишься, втолковывал он мне в кабачке под ратушей, это тебе не газетные статьи, не картинки по телевизору, не научные анализы, не твои вечные СМИ. Тут никакого секонд-хенда, все из первых рук, настоящие впечатления. Reality. Реальность.

Что же удивительного, если мероприятие вызвало у меня некоторую нервозность? Я вошел в «БВМ» и немедленно приступил к своему исследованию. Прикиды, манера двигаться, серия диапозитивов, проецируемых на стену слева от стойки, дикая смесь из кадров старых немецких фильмов, рекламных фото шестидесятых годов, размытых снимков городских пейзажей с претензией на артистизм. Все жаждет обратить на себя мое просвещенное внимание. В одной руке я держу свою театральную сигарку, в другой — стакан виски, который успел раздобыть Ральф; я непременно должен ухватить что-то из этих якобы более реальных реалий, обещанных мне моим уже не слишком твердо держащимся на ногах коллегой. И что же, по мнению Ральфа, я узнаю здесь нового, неизвестного? Что же здесь, черт побери, такого, что и сравнить нельзя с моим прежним скромным личным опытом по части дискотек и тусовок? Вот какие вопросы занимали меня на посту наблюдения у края танцплощадки. Да нет, я не был пьян, Ральф опустошил значительно большую часть бутылки. Я просто сгорал, если угодно, от любопытства, хотя и сохранял холодно регистрирующий взгляд на происходящее. Посреди грохочущей круговерти, неподвижный и упрямый, я был чем-то вроде сверхбдительного стража. Ральф то и дело хлопал меня по спине, клал голову мне на плечо, показывал то на какую-то деталь, то на плавные взмахи рук танцующих, метания диск-жокея, на какой-то диапозитив с молодой Лизелоттой Пульвер.

Я бы солгал, если бы стал утверждать, что сразу был смущен, взволнован, ошеломлен, что нечто в этом заведении действительно сбило меня с толку. Я искал, но при всем желании не обнаружил ничего подобного. Скорее я оказался в необычайно приятной, расслабляющей, чтобы не сказать мирной атмосфере. Люди, как испокон веков, посиживали с бутылкой пива в руке, танцевали кто во что горазд, щеголяя тряпками собственного пошива. Разве что здесь было намного меньше, ну да, электричества, чем в мое время. Меньше агрессии, если ты знаешь, что я имею в виду. Даже украшенные самым воинственным пирсингом, экипированные самым отчаянным образом типы без остатка растворялись в этой happy family, счастливом семействе. С одной стороны, они сами собой восхищались, с другой стороны, они куда-то ныряли, смешивались, сливались с волной тел, раскачивались в ритме безостановочной звуковой машины, превращались в некую гримасу, жест. Потому что, если и было здесь нечто особенное, то, прежде всего, конечно, убаюкивающий ритм здешней музыки, я отлично это понял. В ней не было никаких напряженных переходов, а только бесконечная череда минимальных отклонений от общего неизменного звукового фона. А мягкие полетные взмахи их рук, или, лучше сказать, дружное колыхание (действительно видное повсюду) воображаемых шелковых платков, на каковое мне немедленно указал Ральф, едва я успел оглядеться, их банданы, их жесты, имитирующие гитарный перебор, я вскоре истолковал как некие опознавательные знаки тайного — назовем так — договора о спасении мира, здесь, в «БВМ».

В спокойном взгляде меланхолии, подумал я, вроде бы нет проблем. Не потому, что их нет у хиппующих меланхоликов, отнюдь. Просто они чают обрести такое место, где проблемы хотя бы на миг перестают существовать. Вот зачем они сварганили себе на скорую руку такое местечко. Дискотека, подумал я, — коллективный транс освобождения, пространство, лишенное всяких забот, гостеприимный кров, где крутят диапозитивы. Не контрмир, а эрзац родины.

А почему бы и нет? В самом деле, я нашел, что все это, в общем, о'кей. Полный порядок. Перенесенная в молодежную массу мечта среднего сословия о счастливой маленькой семье, говорил я себе, хоть и бредовая, конечно. Возврат аденауэровской идиллии в условиях поп-культуры — ей-богу, именно так я вчера и подумал. Одним словом, я был разочарован.

«Эстетическая революция, — орал Ральф, — они сами так ее называют. Celebration, вау. Литургия».

И спрыгнул с подиума на танцплощадку. Спружинил, изогнулся, состроил рожу, непристойно покрутил бедрами, ввинтился в толпу, взмахивающую куриными крыльями, заклиная бог весть какого духа. Шаман, который спасается бегством.

Потом мы сидели в соседнем помещении, где пахло сандаловым деревом и гашишем. То ли бар, то ли Chill-Out-Room, где расслабляются. На прибитой к стене полке, позади стойки, дымились связанные в пучок ароматические палочки. Ральф, вцепившись в свой стакан виски, наклонялся ко мне через стол, пристально глядел в лицо, насколько вообще был еще способен что-то видеть, потом каждый раз глупо гоготал и, успокоившись, продолжал таращиться на мой вспотевший лоб. На моем лице он мог прочесть нескрываемое раздражение, безмерно его веселившее.

Наконец он внезапно откинулся в кресле и издевательским тоном, скривив губы, еле ворочая языком, завел нескончаемый монолог. Как чудесно, витийствовал он, что ему удалось осуществить свой план, затащить меня сюда, показать мне обратную сторону тех жутких картин, которыми набита моя башка, которыми я и все люди старше тридцати пяти не принудительно, а добровольно, как наркоманы, патологически засоряем свои мозги. Ральф подсунул мне сигарету с марихуаной, я несколько раз затянулся, между приступами кашля. Мне вчера исполнилось тридцать, черт побери, лепетал он. Я побывал в Нью-Йорке. В Токио. Вернувшись, я многое увидел другими глазами. А что до здешней публики, то мое попо-коление, он копировал заикание из старого шоу «Какие люди!», вовсе не попо-коление, а Германия, он так и сказал, вся эта смешная страна, битком набитая набитыми дураками.