Я не так хорошо понимаю немецкий, но обратно в Чехия не хочу, правда. Что там делать, работа нет, и зачем учить профессия? Германия красивая страна. Я покупила туфли в «Квелле», совсем дешево. Желтые, высокий каблук, настоящий супер. Лучше уж Германия.

Официант, как обычно, здесь, наверху, сервировал все на серебре. Мы танцевали. Собственно, фишка в этом. Но потом все больше людей захотели подняться на галерею. Я прислонился к парапету, сделал небрежный знак, и женщины, которым я в общем-то только несколько минут назад позволил подняться, поставили кое-кого стоймя. Я хочу сказать, они свое дело знали, для того их и позвали. Они действительно были крутые, эти женщины.

Ибо в час битвы ты всегда со мной. Я смотрел на небо. Я молился. Алла-о-акбар, только когда надо мной встанет твой крутой кривой серп, не будет обратного пути и для меня. Я знаю, однажды я собственными глазам увижу свою смерть. Каждую ночь я вижу, как умираю. Но пока меня убивают мои грезы, я останусь неуязвимым. Алла-о-акбар, вон лежит моя отрубленная ступня. Я молился. Они отшвырнули ее ногой в кусты. Потом другую, руки, лодыжки, предплечья, язык. Меня разрубят на мелкие куски и расшвыряют по земле, на пропитание большому зверю, который спускается с неба. Мои руки, которые тысячекратно убивали, мои губы, которые тысячекратно славили тебя, Алла-о-акбар. Я молился. Твоя зеленая земля покраснеет, а небо под конец почернеет. Я это видел. И каждый раз, опуская взгляд после молитвы, я знал, что не умру. Сегодня не умру. Меня коснулся Святой Дух. Великий зверь напал на людей, но я останусь неуязвимым.

Но это была всего лишь какая-то деревня где-то на свете. И в ней стоял один-единственный телевизор. По субботам они все смотрели на западный мир, в котором жил я, так и так давно погибший, и тоже погибли. Это я погиб, я. Я никогда не удивлялся, узнав что-то новое. В любой момент мог себе представить, что начали стрелять. Где-то. Вдруг. Тогда некоторые новости застревали в мозгу, но немного позже забывались. Все было краткосрочным. Что-то становилось известным и, значит, существовало. Через две недели существовало уже что-то другое. Я больше не следил за этими вещами. Иногда что-то трогало меня, занимало пару дней. Но опять же быстро становилось совершенно неинтересным.

Мы отрежем чернопузым хвост и пузо, хвост и пузо.

Похабные старые пузаны. Когда они подваливают к тебе на улице в мерзком неоновом свете, они все одинаково похабные. Папики. Все в одном возрасте. Под пятьдесят. И глазки такие масленые. Не поверишь, они сразу начинают рыдать, если позволишь им лизать твои сапоги. Мне, конечно, плевать. Дело есть дело. Иногда даже смешно. Некоторые потом взаправду плачут.

Вялость, головокружение, тошнота, головные боли, шум в ушах, мелькание в глазах, рвота, удушье. А также судороги, симтомы гипоксемии, нехватка кислорода в крови вследствие способности газа связывать в 200-300 раз большее, по сравнению с кислородом, число кровяных телец. Сначала учащается пульс и дыхание, потом наступает потеря сознания.

Когда ангел наконец обернулся ко мне, я закрыла глаза. Его глаза тоже были закрыты. Он парил так тяжело, я знала, если упадет, то убьет меня. И от него исходила такая строгость, как бы улыбчивая. И предельное равнодушие, smooth as raven claws, гладкое, как когти ворона.

Пиво. Просто пиво. Выпить пивка, трахнуть бабу, потратить денежки. А бабам только того и надо, они и одевались соответственно. При чем тут жестокость, безжалостность, бездушие? Я не слепой, вижу.

Девчонки всегда — самое противное. Никакого понятия. Потому что девчонки.

Во всяком случае у деда всегда было хорошо, не знаю, уютно, что ли. Он всегда говорил «девочка моя». А когда я говорила, как у него хорошо, он спрашивал, везде ли мне так же хорошо, мол, он огорчится, если это не так. И брал меня в сад и показывал деревья, птичьи кормушки и цветы. Дед всегда мне все объяснял. Мне нравилось, когда он рассказывал. Медленно, немного печально, но очень задушевно. У них в доме все дни были похожие, совсем спокойные. Конечно, я должна была соблюдать некоторые правила. Например, всегда помогать в уборке. Или не шуметь, когда бабуля ложилась вздремнуть после обеда. Иногда они даже проявляли строгость. Дед всегда говорил, как важно во всем соблюдать порядок. И еще, что такие умные девочки, как я, должны учиться на врача или в театральной школе. А если в наказание посылал меня в подвал за дровами, то каждый раз повторял: «Нельзя, чтобы везде царил стариковский порядок, но какой-то порядок необходим».

Лупим лысых, лупим лысых, лупим лысых.

Однажды один из таких пришел в класс с нарукавной повязкой, на ней руны, какое-то их воинское звание или что-то вроде. А учитель сразу взвился. Дескать, он этого видеть не может, у него страшные воспоминания, чувства, ассоциации и все такое. И завел свою обычную проповедь. Некоторые учителя вообще любят проповедовать. А ведь это была шутка. Они нашли повязку в театральном реквизите, ну да. Учителя корчат из себя авторитетов. Мы с ними не церемонились. Очень часто случалось обращаться к ним на ты: «Эй, ты, господин такой-то!» В конце концов они раскалывались, рассказывали все свои любовные проблемы, действительно все. Прежде всего те, кто помоложе. Ведь они были точно такие же продвинутые, как мы, разве что немного старше, такая уж у них профессия. Например, уроки немецкого — сплошное кошмарное шоу. Все, действительно все на этих уроках валяли дурака. Да еще учитель болван. Полный абзац. Самые плохие уроки, какие можно представить. Чего бы он ни говорил, никто ни фига не сек. «Кафка, терпеть его не могу, у него как-то все странно, болезненно, неприятно в это вдаваться». Все им болезненно, никто ни во что не хотел вдаваться, им подавай комедию и голливудское фуфло.

Крутые фильмы с крутыми ребятами. Крутой день на пляже с крутыми дисками и крутым солнцем, которое круто бликовало на моих солнечных очках.

Потом картинки пропали, зато наступило сияние и странно зашумело в голове. О Господи. Сердце застучало как бешеное, в горле запершило. Африка. Красные деревья, черная страна. Я поцеловал свой мачете, прошептал последнюю молитву. Иисус Христос, дай мне силу, которую столько раз давал мне, слуге твоему. Мы твоя армия, твое сопротивление, твоя месть, о Господи. И потом, поскольку мне пятнадцать и я старший, я подал знак. Короткий свист в один выдох, три раза подряд. Вот так.

Мы режем, да мы режем, да мы режем, да мы режем.

На каникулах я случайно узнала, как положено вести себя там, в тех странах, особенно девушкам. Им с самого детства ничего нельзя такого, с чем у нас вообще никаких проблем. Кабаки, спиртное, секс и так далее. Но чем лучше я представляла себя на их месте, тем больше думала, что тамошним девчонкам проще. Они знают, что их ждет, у них жизнь размечена: выйдут замуж, станут домохозяйками, матерями, бабками. А у меня полно возможностей, и я понятия не имею, чего хочу. Но когда я потом все-таки возвращалась домой, я сразу снова врубалась в положительные стороны моего образа жизни. Ни о чем не надо заботиться, можешь послать все на фиг и быть этим вполне довольной.

Мы повсюду ходили с ними, мы всегда были при них. Мы были сами по себе. Вы поедете на бал? Что хотите, то берите… А у нас не было совсем ничего.

К счастью, у меня было с собой охотничье ружье, но эта треклятая дрянь куда-то вдруг пропала. Выходи из этой кучи, Кэдди, ревело у меня в голове, не прячься, тебе за них не спрятаться, мы их всех сейчас уложим на месте. И она послушалась. Хорошая девочка, подумал я. Кэндейси первую, ее обязательно первую. А потом уж любого другого в здании. Попадание было точное, и глупые курицы затрепыхались, бросились врассыпную. Идиоты, подумал я. Никакого контроля. Девчонки. Чокнутые. Овцы, крысы, маленькие свиньи. Хрю-хрю. И второй выстрел тоже в яблочко. В точности как в лагере по картонным мишеням. Кэдди готова, и поганая миссис Райт готова. Я расстрелял всю обойму, они повалились все до одной. Запросто. В оптическом прицеле — кофточка в горошек, я всегда ненавидел эти кофточки в горошек, я автоматически вижу в них мишень. Я зарядил по новой. И они в самом деле больше уже не встали.

Окрашенность углекислого гемоглобина Kohlenoxidhaemoglobins приводит к тому, что кожа и слизистая оболочка мертвых приобретает ярко-красный цвет.

Погуще пудры и румян на слишком цветной коже. Каждый инвестирует имеющийся у него капитал, я начинала свою беседу с клиентом лишь после того, как накладывала ему цепи и вставляла кляп. Этому, папик, я научилась у тебя. Накручивать цену. За услуги на улицах Годзилла-сити. И чтобы преподать ему урок, потом протягивала плетку, и он ее целовал. Потом начинала бить. Почему, говорю, ты бросил свою маленькую сладкую девочку. Почему ей пришлось убегать, и вырастать, и делать все такое, совсем не сладкое. И била все сильней. Но разве, говорю, это не прекрасно, папик, что вот теперь мы с тобой встретились и ты получишь свое заслуженное наказание, чтобы наконец-то мы стали одной семьей. Ты же этого хочешь, правда?

Да, больше всего мне хотелось бы иметь семью. Я хотела той самой вяло текущей жизни, которую показывают в вечерних сериалах. С телевизором и микроволновкой, с неполным рабочим днем, с супермужем и суперквартирой и детьми, такая вот миссия и жизненная перспектива. К этому немного интеллекта, раз в месяц ходить в театр, а по воскресеньям в зоопарк. Я думала, есть же такие глупые домохозяйки, которые счастливы. Так что лучше быть как все, тянуть лямку, потом когда-нибудь состариться и умереть бабушкой. А если нет, то либо я должна совсем исчезнуть, по-настоящему все бросить и вести самую примитивную жизнь, либо остается самая примитивная жизнь здесь. Я всегда знала, что таким, как я, в любом случае выпадает самая плохая карта, и все, о чем я мечтаю, никогда не сбудется, как ни крути. Знала, и поэтому мне было наплевать, не сбудется, ну и черт с ним. Я, правда, попытаюсь найти свою дорогу, думала я. Но с самого начала буду иметь в виду, что не смогу по ней пройти, в любой момент буду ждать, что мне что-нибудь помешает. Может быть, я даже на это надеялась. Люди-то на девяносто пять процентов тупые, говорила я себе. А войти в так называемую элиту будет стоить слишком большого напряжения сил, обойдется дорого, а даст мало. И откуда мне было знать, что правильно. Все повторяется, думала я, а конечный эффект нулевой. Можно было сразу соглашаться, чтобы тебя держали за дурочку.

Потом был очередной уикенд. Мы с этими выпили, потом трепались, несли всякую чепуху. Потом поехали к ним, торчали у них на кухне. Я принес из машины свой сидюшник, для настроения. Часа через два-три все уже набрались, ну и немного оттянулись. Игра в бутылочку и прочая фигня.

Мы с дедом каждый вечер играли в шашки. Или в канасту. Я делала уроки, а потом мы пили кофе с пирожными. Для подкрепления, говорил дед, для поощрения, говорила бабушка. И всегда приходила фрау Штрунц из соседнего дома. Фрау Штрунц и бабушка обсуждали двух Борисов — Ельцина и Березовского, детей королевы Сильвии и рецепты печенья, я решала кроссворды или что-нибудь мастерила. Иногда они мне помогали. У деда и бабушки на самом деле ничего особенного не происходило. Собственно, вообще ничего. Но почему-то у них там каждый раз так хорошо. Я бы хотела остаться у них навсегда.

На Востоке я не иметь будущность и никакие возможности, потому я приехала Германия легальный, с виза. Теперь работать налевый. Четыреста марк на месяц. Дерьмо, много работа и не скажи нет. Полиция контроль тоже, я уже опасаться. Нехорошо, нужно врать много. Но я не хотела назад. Правда.

Потом еще один уикенд. Мы пили и трепались с этими. Потом поехали к нам, торчали у нас на кухне. Говорить было не о чем. Один парень принес сидюшник из машины, для настроения. Через два-три часа, когда все напились, немного раскочегарились. Потом я заглянул с одним кренделем в его комнату, там висели сплошь голые женщины, автомобили. И все так эксклюзивно наворочено, с видаками и телевизорами и так далее.

Секс в голове и секс в животе. Секс-рекламы, секс-рекомендации, секс-шопы. On-the road-Sex. Секс-в-пути. Номера с секс-услугами, секси-тини-секс. Суперсекс на книжных полках, по телевизору, в туалетах аэропорта, в отделанных кафелем помещениях. Секс будущего. Секс по Интернету и секс под мостом. Запах секса в твоем новом, только что купленном лимузине, пока ты думаешь о сексе. Рука на руле. Рука на твоем члене. Секс навалом в секс-кабинке. Шесть фильмов одновременно. Слева пепельница, справа щелка для монет, вверху программное табло, внизу стопка бумажных салфеток. Тут ты можешь избавиться от секса в чистоте, во всяком случае ты отсюда не уйдешь, прежде чем не справишься с сексом.

Кричать, кричать не переставая. Кричать громко и долго, пока хватит сил. Кричать, кричать, кричать… Большой красный зверь явился, он был здесь, я слышал, как он рычит где-то рядом, и во мне, и везде. Он рычал, и сквозь его рев постепенно проникало шипенье горящего дерева. Хижины. Треск черных скелетов в красной пасти, прежде чем души вознесутся на небо, белые и просветленные. Дымящиеся жертвы, принесенные тебе, Господь, к твоему золотому трону.

Неотложная помощь. Искусственное дыхание. Процедуры для снижения кислородного сверхдавления. Растирание. Предотвращение охлаждения.

Когда я после каникул возвращалась в школу, мне сначала каждый раз было хреново. Я ужасно долго втягивалась в эту скачку с препятствиями, пока наконец снова не привыкала делать все автоматически. И совсем, совсем ни о чем не думать. Но я чувствовала себя одинокой. Сколько уж лет искала кого-то, с кем можно было бы поговорить. Вместо этого я встречала мужчин, и они все равно были всегда странные.

Немецкие мужчины большие свиньи. Я слышать много от моих друзья, они ехать за граница, делать бизнес, знаешь. И в Германия везде мужчины говорить со мной на улица. Все равно где. Почему они знать, что я ехать с Востока? Но один теперь был милый, делать мой фото. Говорил, я могу стать модель, может быть. Только проба, я ничего не подписывать, всегда бикини. Если не хотеть, могу получать все фото, знаешь. Никакой понятия, имя фирмы «Эрос-фикс», но милый мужчина. Я считать, это супер, если, может быть, работать модель. В Германия остаться трудно. Но обратно Чехия уже не хотела.

Единственное, что я действительно любила, это уезжать. Самое прекрасное — вырваться отсюда, узнавать новое. В Германии мне всегда было как-то не по себе из-за мыслей. Собственно говоря, я предпочла бы всегда только пускаться в путь. Без всякой цели, просто чтобы уйти, уехать. Например, в Африку. Насовсем уехать в Африку и стать настоящей африканкой. Конечно, это страшно трудно осуществить, думала я, но я бы ни в коем случае не запросилась назад. Я хотела бы иметь немного денег, чтобы, например, собрать коллекцию произведений искусства. В Африке у меня была бы такая возможность. А если бы мне захотелось чего-то другого, я пошла бы на рынок и купила рыбу у толстой туземки. Я хотела бы ничего не делать, уметь от всего отключаться, в доме держать экономку, садовника. Да, я хотела бы стать жирной богатой африканкой.

Красная стена буша под черным небом. Дым поднимался клубами, крутясь уходил вверх, описывал последний круг и терялся во тьме, увеличивая тьму. Зверь насытился, он возвращался назад. Пламя утихло. Солнце сожрало пепел и засияло в новом блеске. Человеческие кости, еще прикрытые своими оболочками, скоро рассыплются, как скелеты хижин. Их треск потревожил Господа лишь для того, чтобы углубить Его сон. Сначала обрушились хижины. Опередив своих обитателей. Опередив меня. Боже, позволь мне уйти с ними. Я молился. Я вместе с ними вознесусь к Тебе. Я на пути к тому, чтобы Ты и меня преобразил в сияющее великолепие Твоего света. Но я знал, что Бог отошлет меня назад. Отвергнет. Твой свет возвращается, Твой голос проникает ко мне, Алла-о-акбар, да будет воля Твоя. Я молился. Старший из Твоих детей продолжит поход, оботрет кровь с меча, который Ты вложил в руки ему. Мне, Твоему неуязвимому воину, который ведет свое воинство назад, в лагерь. Ибо взгляни, я завербовал новых солдат, к Твоей вящей славе. Я дал знак возвращаться. Они еще плакали, малыши. Но они научатся служить Господу, как научился я служить Ему всем сердцем.

Дед всегда говорил, что здесь каждый знает, что ему делать. Каждый знает свое место, говорил он. Я действительно любила ходить с ними в церковь. Там хорошо пели. Но лучше всего было смотреть телевизор с бабулей по вечерам. Она сидела рядом со мной и вязала, а я грызла орехи из сада и складывала скорлупу в жестянку, которая очень быстро наполнялась. Однажды дед рассказал мне очень грустным голосом, что у них с бабулей не всегда было так и я даже представить себе не могу, какую жизнь они прожили. Мы наделали много ошибок, сказал он, но всегда знали, что нужны друг другу и не должны расставаться. Но они уже давно обрели покой. Я тоже хотела бы когда-нибудь обрести такой покой.

Именно быть счастливой, стать счастливой. Глупо верить в большую любовь, но каждый хоть когда-нибудь да верил и надеялся, что есть где-то на свете человек. Строго говоря, я совсем не верила, что испытаю нечто подобное. Что по-настоящему влюблюсь хоть раз в жизни. С другой стороны, многое, отвергнутое последними поколениями, оказалось не таким уж сплошь отрицательным. Главное, прежде люди бывали счастливы. В том-то и проблема. Я всегда хотела иметь и то и другое. И не представляла, как это осуществить. Завести семью и реализоваться как личность. Со всеми заморочками: досуг, друзья, разные увлечения, да еще профессия и семейные дрязги. Будь я мужчиной, думала я, я бы сразу себе сказала: выброси эту дурь из головы, этим семью не прокормишь. Ведь даже будь я мужчиной, я бы захотела иметь семью. И была бы еще несчастнее, потому что знала бы, сколько нужно на семью зарабатывать. Но ты женщина, думала я, ты можешь попробовать кое-что другое, наверное, это доставит удовольствие, а если не получится, тоже не катастрофа. Я была очень старомодной, но считала, что не так уж это и плохо.

Через несколько дней я даже пригласил эту девушку к себе домой. А она встала как вкопанная в моей комнате и только пялилась на постеры. Ну и ну, подумал я, что это на нее нашло? Пришла в гости, ну так давай не ломайся. Конечно, я подумал так неспроста — когда играли в бутылочку, она не слишком-то жеманилась. Но она только глянула на постеры, и смоталась. Стерва.

Все люди меня отталкивают. Девчонки отталкивают. Все люди отталкивают. Девчонки все одинаковые.

В самом деле, обычно всегда одно и то же. Но здесь было прикольно. Здорово раскочегарено, по-настоящему, на всю катушку, народ завелся, круто, без дураков. Обычно-то ничего интересного не происходит.

Нет, я не чувствовала себя одинокой. Даже если не все люди нравились, одни давали мне одно, другие — другое. Как-то я всегда умела их сводить вместе. Наверное, я была бы совсем одинока, если бы знала в жизни только школу и людей, которые мне совсем не годились. Но у меня имелись и другие возможности, поэтому мне было как-то лучше, чем остальным. Правда, было трудно смириться с постоянной необходимостью проявлять гибкость, но однажды мне это удалось, и я в принципе старалась разобраться в людях, понять, какие они. Тогда по крайней мере получаешь от них хоть что-то. А все прочее я отмела. Чисто умозрительная задача.

Пока не лопнет черепушка, пока не лопнет черепушка.

Мы их подкарауливали, и за сто метров было видно, что это за типы. Если нам, например, хотелось послушать джаз, мы шли на концерт, там были джазовые фанаты, лет тридцати-сорока. А на хип-хоп приходили четырнадцатилетние болваны. Ничего не растворялось, все оставалось на месте. И не смешивалось.

Когда-то мне хотелось делать только такие вещи, которые не вызывали вопросов, их приходилось выполнять по необходимости. Лучше всего получалось, когда я что-то делала руками. Я могла бы целый день копаться в земле. Мне хотелось найти покой. И я начала рисовать. Когда рисуешь, что-то возникает из того, за что берешься. Мне нужно было из чего-то исходить. Из чего-то, что я создала сама. Тогда потом можно на это смотреть и о чем-нибудь думать. Результат не играл роли. Даже если я была им недовольна, если мне не нравилось, я по крайней мере знала, что сделала что-то для себя. У меня никогда не возникало желания показать кому-то рисунки. Я складывала их стопками, у меня их была, наверное, тысяча, и все они просто лежали дома. Я видела стопку, просыпаясь по утрам, приходя днем из школы, и знала; это сделала я. Это был мой настоящий, мой единственный успех. Успех, которого я никогда не имела, если нужно было думать. Учиться, сдавать экзамены — это было хуже смерти. Но огромное количество картинок — это была я. Настолько я, что даже непонятно, кто, собственно, мог быть этим самым «Я». Себя я объяснить не могла, не могла составить о себе мнения. Мне приходилось защищаться от посторонних взглядов. Никто не должен был видеть мои картинки. Я бы не выдержала ни малейшей критики. Я не имела права на предательство, это было слишком личное. Если уж я сама не умела разговаривать с людьми, то как бы они сумели понять мои картинки.

Было клево. Мы отрывались по полной. Сначала полный кайф, полный оттяг, потом полная расслабуха. По полной программе, и, ясное дело, потом только усталость, я был в полной отключке, в полной.

Только я еще не нашел себя. Никогда не знал, чего хочу. Всегда знал только, чего не хочу, и всегда это становилось ясно только в последний момент. Я на все реагировал. И понятия не имел, просто ни малейшего понятия ни о чем. Только эта тоска. Но я не знал, чего мне не хватает.

Хочется попсы? Жареных, попсово упакованных новостей, споров о попсе, попсовых скандалов, попсовых слюней? Тяга к попсовым масштабам попсовой философии каждого попсового поколения? Желание славы? Потребность в попсовой политике попсового правительства? Попсовых акций в попсовой конъюнктуре? Даешь еще больше попсы!

Пока не лопнет черепушка.

Иногда я казался себе настолько нормальным, что уже не понимал, разыгралось у меня воображение или нет. Но у меня вообще не было никаких проблем. Смех да и только. У меня никаких проблем. Кроме моих основных проблем.

Папик, говорила я, вот так я все это себе и представляла. Что ты явишься сюда, конечно, прямо из офиса, конечно, вместе со своими милыми коллегами. А если он сразу начинал визжать, я его нарочно не била, а вместо этого заставляла ползать на четвереньках по всей квартире. Скажи честно, говорила я ему в это время, ты меня искал, ведь правда же? Только тебе и во сне не снилось, что действительно меня найдешь. Ты меня едва узнал. Макияж и эти кожаные прибамбасы, нехорошо. И за это тебя следует хорошенько наказать, и все продолжала его воспитывать. Примерно так: привет, папик, это я, твоя маленькая девочка, а он краснел, потел и хныкал, вот смех. Иногда я разрешала ему под конец положить мокрую жирную голову мне на ногу, хлестала похотливого старого пузана по заднице, пока он мусолил мой сапог.

Отчекрыжим хвост и пузо, хвост и пузо.

Классная работа, классный дом, классные дети, классная баба. Классная зарплата. Классно вообще и классно для меня.

И пузо.

И все-таки у меня было чувство превосходства, так что люди считали меня страшно наглым, а я-то считал, что меня просто не понимают. Конечно, я держался высокомерно. Да, меня в самом деле обуяло что-то вроде классового самосознания. Я наверху, а внизу масса. Примерно так. И честно говоря, я все еще так думаю. Я просто никогда не находил дорогу вниз, на этот низший уровень, и это приводило меня в ярость. Я злился на них, на себя, на все. Просто не было никакой связи, я не мог этого отрицать. Честно говоря, себе-то я вовсе не казался высокомерным. Но постоянно попадал в тупиковое положение из-за этой смеси гордости и безнадежности. Вот и начал в какой-то момент оболванивать сам себя, постоянно пялясь в телевизор, заводя как можно больше идиотских друзей и посещая идиотские тусовки.

Знаешь, я просто не считал себя борцом. Ведь в мире постоянно все шло то вверх, то вниз, и снова вверх, и снова вниз. Это было невыносимо, но я так и норовил угодить в это невыносимое положение. Ничего я не собирался изменять, самое большее — свалить куда подальше. И никому не хотел причинять боль. То есть мне всегда было плохо, если я хотел что-то изменить. Ничего не видеть, ничего не слышать, ни во что не ввязываться — и мои дела шли все лучше. Но стоило мне во что-то влезть, где-то копнуть, задать один из проклятых вопросов, сразу сдавали нервы. Уж слишком это было глупо. Если бы я мог что-то изменить — хотя я в это совсем не верил, — ушло бы слишком много времени. Но по правде говоря, я все время ждал. Вдруг что-то наконец произойдет. В культуре, в политике, в общем где-то, как-то. Что я натолкнусь на что-то, в чем мог бы участвовать. К сожалению, я понял, что так быстро этого не случится. Я не мог даже сказать, чего жду. И все-таки это было единственное, на что я надеялся. Ничего подобного я прежде не испытывал. У меня никогда не было чувства, что я могу что-то сделать и тем самым оказать на кого-то влияние.

Когда завыли сирены, я знал: теперь все произойдет жутко быстро. Я пересчитал попадания, три, четыре, пять, схватил ружье, и тут наконец появилась прелестная малышка Натали. Тебя я еще успею, подумал я, будет ровно полдюжины, и тут подъехали копы. Я подумал, быстро они очухались, но тебе не повезло, девочка. И почему у тебя такое лицо, подумал я, зачем ты глядишь на небо, там ничего нет, погляди-ка лучше сюда, вот он я, тот, кто прямиком отправит тебя на небо, но тут на меня попер этот жирный боров. Убирайся, заорал я, не закрывай мишень, убирайся, и нажал на курок. Это последнее, что я помню.

Когда я посмотрела вверх, вокруг было белым-бело. И вдруг я вспомнила лицо, которое напоследок склонилось надо мной. Тогда, перед тем, как я потеряла сознание. Тогда тоже вдруг появился ангел и сразу пропал, в точности как сейчас. А я пела. No more money, no more fancy dress, не надо больше денег, не надо больше красивых платьев. Я осторожно положила Муна на заднее сиденье. This other kingdom seems by far the best. Это новое царство, кажется, намного лучше. И запустила мотор.

Наступление смерти. Паралич дыхания. Остановка сердца.

Итак, расслабляйтесь. Любуйтесь секс-моделями, отрывайтесь по полной на тусовках. Вливайтесь в туземные звуки. Модные ритмы. Крутые прикиды. Обнаженным вход воспрещен.