Вялое, печальное лицо было у этого человека, под глазами серые мешки, а глаза запавшие, с расширенными зрачками. И волос действительно немного остается. Не узнает его Клавдия. Она курчавым его знала, белокурым и курчавым. "Мой кучерявенький, - называла она его. - Мой кучерявенький барашка". И потом сапоги. Он их раньше носил для молодцеватости. А теперь, когда располнел, ноги выглядят в сапогах слишком тонкими, как у нарисованного детской рукой человечка.
      Все это с особой резкостью бросилось в глаза Сергею Варфоломеевичу только сейчас, будто он посмотрелся в зеркало впервые за последние годы.
      Недовольный собой, он отошел к столу, за которым уже сидели Перекресов и Григорий Назарович, а Тишков тут же стоял, опираясь обеими руками на палку.
      Клавдия Бескудникова в самом деле, должно быть, не узнала своего бывшего возлюбленного или сделала вид, что не узнала. Она принесла огромную сковороду жареной рыбы, залитой яйцами, и, перед каждым поставив тарелку с едой, каждого одинаково ласково попросила:
      - Кушайте, пожалуйста.
      - А ты-то чего не садишься, Тихон Егорович? - спросил Перекресов.
      - Ничего, вы кушайте, я после, дома, поем, - сказал Тишков и посмотрел на голубые ходики. - У меня сию минуту бригадирский час. Вы кушайте, я пойду. Меня бригадиры ждут.
      Однако он все не уходил, поглядывая на Клавдию, будто проверял, правильно ли она угощает гостей.
      - Хорошая чайная, - огляделся Перекресов.
      - Да ничего, для нашего дела пока подходящая, - без излишней скромности согласился Тишков. - Вы вот поглядели бы, в районном центре какая чайная.
      - Я поглядел, - невесело улыбнулся Перекресов.
      - Позор, просто позор и стыд, - сказал Тишков. - Я теперь если в район еду, свои харчи беру с собой. Там одна столовая и одна чайная, а покушать непьяному человеку негде. Грязь ужасная...
      Сергей Варфоломеевич прожевал рыбу, утерся бумажной салфеткой и посмотрел на Тишкова.
      - Вам, конечно, хорошо говорить. Какой контингент здесь и какой контингент там! Здесь же, в вашей чайной, может быть, от силы пятьдесят человек в день перебывает. А там кто с поезда сойдет или с телеги слезет, сразу направляется в чайную или столовую. Разве можно сохранить чистоту?
      - Можно! - почти крикнул Тишков. - Еще как можно! Но для это нужно любить человека, заботиться о нем. Надо сначала завести чистоту, а потом ее сохранять. Надо, одним словом, любить народ, уважать. А вы его не уважаете, не любите. Вы только себя любите, на своем посту...
      Это была уже грубость. Никто еще так грубо не поучал Сергея Варфоломеевича.
      Даже когда его критиковали на бюро райкома или на сессиях, грубостей таких никто не допускал.
      Сергей Варфоломеевич искоса взглянул на Клавдию, стоявшую за буфетной стойкой. Похоже было, что она смеялась. Теперь-то уж, наверно, Клавдия узнала его. И ему бы надо было сейчас напрячь все силы своего ума, все способности, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся Тишкову.
      Не перед Перекресовым, а именно перед Клавдией было стыдно Сергею Варфоломеевичу. Но он, обыскав свою память, не мог найти ни одной готовой фразы, которая сейчас бы пригодилась ему. И сказал только:
      - Давно ли вы здесь, а уже учите людей! А я не первый год нахожусь...
      - Вот это и прискорбно, - перебил его Тишков. - Вот это и прискорбно, что вы не первый год и давно привыкли закрывать глаза на ненормальности. К покойной жизни привыкли. Над нами, мол, не каплет. А я вот недавно прочитал, что, если человек все время будет находиться в покое, у него и мускулы повянут, и тело раскиснет. А если его кормить одной манной кашей, у него и зубы выпадут...
      "При чем тут манная каша? - подумал Сергей Варфоломеевич. - Глупость какую-то говорит". Но возразить Тишкову не смог. Не смог найти подходящих слов.
      Тишков этот, показавшийся ему в первые часы нынешней встречи просто словоохотливым пожилым мужичонком, потом словно вырастал на его глазах, словно приобретал постепенно какие-то особые права на него, словно не Сергей Варфоломеевич председатель райисполкома, а Тишков. Или даже Тишков старше по должности. Но надо бы все-таки Сергею Варфоломеевичу что-то такое ответить ему.
      Сергей Варфоломеевич собирается с мыслями. А Тишков говорит уже спокойным и даже добрым голосом:
      - Ты, Клавдия Ивановна, попотчуй гостей чайком. А я пойду. Люди ждут. Вы, товарищи, потом приходите прямо в правление.
      За столом, когда уходит Тишков, наступает неловкая тишина.
      Если б Перекресов принялся сейчас упрекать или даже ругать Сергея Варфоломеевича, ему, Сергею Варфоломеевичу, стало бы, пожалуй, легче. Хоть разрядилась бы эта гнетущая тишина. Но Перекресов молча доедает рыбу, бережно вилкой обнажая ее скелет, потом придвигает к себе чашку с чаем и, отхлебнув, спрашивает Клавдию, давно ли она здесь живет.
      - С самого почти что детства, - отвечает Клавдия, красиво щурясь и кокетливо заправляя под косынку волосы. Щеки ее заливает молодой румянец. - Ненадолго уезжала, потом опять вернулась: родные, как ни говорите, места, своя избушка...
      А Сергей Варфоломеевич не может почему-то оторвать от тарелки глаза и посмотреть на Клавдию.
      И почему это, в самом деле, так странно получается? Перекресова он сейчас почти не боится, хотя Перекресов может прямо и быстро повлиять на его судьбу - и, наверно, повлияет, - а вот Тишков и даже Клавдия чем-то словно пугают его, особенно Тишков. Будто с сегодняшнего дня Тишков в самом деле взял какую-то власть над ним, над Сергеем Варфоломеевичем. И Клавдия, может быть, тоже это понимает.
      А ведь ничего особенного сейчас не произошло. Тишков только упрекнул его за грязь в районной чайной. Подумаешь, какое важное дело! Ни одного председателя исполкома еще не снимали за такие дела, даже выговоров не объявляли.
      И все-таки Сергей Варфоломеевич чувствует себя не свободным. Чай обжигает ему губы. Он дует в чашку. Потом медленно выливает из нее на блюдце и, приподняв блюдце на растопыренной ладони, пьет мелкими глотками.
      А Перекресов беседует с Клавдией и внимательно слушает ее, хотя она теперь рассказывает какие-то байки про своего брата Федора.
      Сергей Варфоломеевич уже не первый раз сегодня удивляется, что такой большой работник, как Перекресов, только и делает, что внимательно, не перебивая, выслушивает каждого. Хотя мало ли что могут наговорить!
      Сергею Варфоломеевичу и в голову не придет, что умение терпеливо и с интересом слушать людей, может быть, и есть одно из самых драгоценных качеств человека, взявшегося руководить людьми. И надо уметь не только слушать, но и вызывать на разговор, располагать к себе людей.
      - ...Женихи? Какие уж для меня теперь женихи? - улыбается Клавдия, отвечая на вопрос Перекресова. - Я в этом деле почти что разочарованная. А сама вся сияет здоровьем, и силой, и еще не растраченной молодостью. Это как в песне у нас поется: "Отшумел камыш, отгремел и гром..."
      "Значит, она не замужем, - устанавливает Сергей Варфоломеевич, допив чай. - Очень сильно она меня когда-то любила. Значит, правда, что любила, не обманывала. Из-за меня, наверно, и не вышла замуж. Наверно, из-за меня не вышла. Но неужели ж она теперь меня не узнает или не хочет узнать? Хотя, может, она даже и не слыхала, что я тут был председателем райисполкома".
      Подумав про себя внезапно в прошедшем времени - "был", - Сергей Варфоломеевич отодвинул пустую чашку с блюдцем. Но Клавдия, должно быть, не заметила этого, не предложила ему еще чаю, как предлагала только что Перекресову и Григорию Назаровичу.
      Она теперь рассказывала с увлечением, как Тишков следит за чистотой в чайной и вообще во всем добивается культурности. Он говорит, что, если у них дела в колхозе пойдут хорошо, они года через два отстроят и свой клуб. Надо, говорит он, приучать людей к чистоте и красоте жизни, чтобы они сами себя уважали и видели, что у них намечается впереди.
      - А брат мой был просто так - пустельга, - вздыхает Клавдия. - Хотя, может, и нехорошо этак вспоминать про брата. Но он вот именно не видел, какая может получиться жизнь. Уехал, живет сейчас в Утарове, работает где-то заведующим палаткой на базаре. Из председателей-то колхоза на базар. И все из гордости: живу, мол, в Утарове. А радость-то какая? Лучше бы здесь остался под руководством Тишкова. Тишков его оставлял звеньевым, а он обиделся. Это уж я многих замечаю таких, что все стремятся в начальники, а в начальники они не годятся. Только портят жизнь людям из-за своего самолюбия.
      Сергею Варфоломеевичу казалось, что Клавдия это все говорит не про брата, а про него. Но он не хотел этого слушать. Он вышел из-за стола и стал рассматривать на стене аляповатую копию с картины "Утро в лесу". До него долетали теперь слова Григория Назаровича. Агроном опять говорил Перекресову, что у этого колхоза большие возможности, и делал какие-то подсчеты.
      - Я убежден, - говорил агроном, - что тут в ближайшие годы будет все, что требуется крупному культурному хозяйству. Все будет!..
      "Будет все, не будет только меня. Выживут они меня. Уже выживают!" - с каким-то печальным ожесточением подумал Сергей Варфоломеевич. И, увидев, что Перекресов и Григорий Назарович прощаются с Клавдией, снял с вешалки свой плащ и пошел за фуражкой, оставленной на подзеркальнике около буфета.
      - Сколько с меня? - спросил он Клавдию, надевая фуражку.
      - Они уже заплатили, - сказала Клавдия и улыбнулась.
      И по улыбке ее можно было угадать, что она не только узнала, но и, пожалуй, жалеет его за что-то. Или это ему показалось оттого, что улыбка ее была по-прежнему озорная и в то же время чуть грустная.
      Сергею Варфоломеевичу сильнее, чем час назад, захотелось постоять около нее, поговорить, хотя он еще не знал о чем. Но сейчас это было едва ли удобно, потому что Перекресов и Григорий Назарович, оглянувшись на него, уже вышли из чайной уверенные, что и он пойдет за ними. И он должен пойти. А то мало ли что они подумают про него, если он задержится тут, у стойки.
      Он только сказал в легком замешательстве:
      - Тебя и не узнаешь, Клава. Ты поправилась очень. Давно не виделись...
      - Да и вас-то узнать нельзя, - опять улыбнулась она, уже не грустно, а с откровенным озорством и лукавством, что всегда ей шло...
      - Я зайду еще к тебе, - пообещал он и вышел.
      И напрасно вышел.
      Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может быть, даже самые лучшие душевные порывы только потому, что это могло не понравиться кому-то, кто мог посчитать это несвоевременным, лишним или, еще хуже, дерзким.
      Эта способность применяться к обстановке, действовать с расчетом на чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему некоторый успех. Его считали выдержанным, степенным и продвигали все дальше по служебной лестнице.
      И он сознательно вырабатывал в себе умение вовремя смолчать, не торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше его, не проявлять страстей.
      Он слушался во всем Капорова, когда Капоров был секретарем райкома, согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал дальнейших указаний, чтобы немедленно их выполнить.
      Если б Капоров сказал, что в районной чайной надо навести порядок, Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из этой чайной! Но ведь не было такого разговора. И кампании такой не было - по борьбе за чистоту в чайной.
      В районе были другие кампании, которые хорошо выполнялись. И район считался не последним в области.
      Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг приехал вот Перекресов, и все, наверно, показалось ему плохим. И на чайную в районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в Желтые Ручьи его, может быть, обозлила. И то, что Федора Бескудникова вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть, тоже не понравилось. Конечно, не понравилось.
      Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович, и еще какие-то мужики на площади около правления.
      А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как на пустое место, как будто его здесь нет и не было, как будто он не работал, не старался, не вкладывал энергию. Но, может быть, Сергей Варфоломеевич не туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он все-таки не сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что он есть за человек и для чего он действует. Когда Сергей Варфоломеевич распекал работников, казавшихся ему нерадивыми, тем, кого он распекал, постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь распекал, помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он совсем не смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.
      И сейчас, когда никто не видит его, он идет по улице в полной растерянности, отягченный наплывом мыслей, в которых не сразу и разберешься.
      Что же делать Сергею Варфоломеевичу?
      Вечер еще не наступил, но на улице смеркалось и дул легкий, свежий ветерок.
      В каком-то длинном сарае уже зажгли свисающую с потолка большую керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.
      Сергей Варфоломеевич заглянул в этот сарай и сразу увидел в глубине его Перекресова и Григория Назаровича. Они смотрели, как готовят к севу семена.
      Никто из работавших в этом сарае не обратил внимания на Сергея Варфоломеевича. Все, наверно, так были заняты, что некогда было даже взглянуть на него. Но он и это, конечно, случайное невнимание к нему расценил по-особому. И не обиделся, а как-то душевно присмирел.
      Перекресов взял горсть мякины и стал внимательно и молча рассматривать ее под лампой. Он зачем-то дул на ладонь, и часть мякины сдувалась. А на ладони оставались зерна, показавшиеся Сергею Варфоломеевичу незнакомыми и необыкновенно крупными в свете лампы. И без всякой связи Сергей Варфоломеевич, точно желая огорчить кого-то, вдруг почти сердито подумал: "Ну что ж, пусть! В крайнем случае поеду в колхоз. Неужели не примут?"
      За сараем, где-то вдалеке, во все сгущавшихся сумерках, девушки чистыми, тонкими и чуть печальными голосами пели тягучую и красивую русскую песню, сложенную, может быть, еще во времена Ермака. И эта знакомая с детства песня, и особенно ее почти забытый Сергеем Варфоломеевичем мотив будто напоминали ему о чем-то, что давно известно всем и ему было когда-то известно, но что он забыл.
      И вот сейчас стоит он в этом сарае, не зная, за что приняться, что сказать этим людям, занятым важным делом - готовящим семена для посева.
      А может, ничего и не надо им говорить. И не к чему расстраиваться. Ничего ведь страшного не произошло. И, наверно, не произойдет. Просто не выспался Сергей Варфоломеевич, устал от непривычно долгой ходьбы. И поэтому лезут ему в голову печальные мысли.
      Будто отбиваясь от этих мыслей, Сергей Варфоломеевич встряхивает головой. И тоже берет, подражая Перекресову, горсть мякины и тоже рассматривает ее под лампой. Пусть все видят, что он тоже не посторонний здесь и не собирается умирать раньше смерти.
      Москва, май 1955 г.