Павел Нилин
      Впервые замужем
      Не понимаю мужчин-алкоголиков. Что это значит "не могу отстать от водки?". Вот, скажем, я. Уж как я безумно любила, например, кино, даже выразить невозможно. Бывало, хлебом меня не корми, только показывай мне кинокартины. Некоторые я по два, по три, по четыре раза смотрела. Но как родилась Тамара, тут сразу все оборвалось. А почему? А потому, что, когда воспитываешь ребенка, тем более - без мужа, надо думать в первую очередь о ребенке. И о том, что ему требуется и печенье, и молочко, и конфетки, и туфельки. И, стало быть, нечего тратить деньги на пустяки. Лучше их придержать на всякий случай. Ребенок - это уж, как я понимаю, превыше всего.
      Хотя многие, конечно, считали, что Тамара - ошибка моей молодости. Я родила ее, когда мне не сравнялось и восемнадцати. И о замужестве, понятно, никакого разговора уже не было. И не могло быть, потому что Виктор, как говорится, пожелал остаться неизвестным. И уехал сейчас же на стройку - на Ангару, что ли, не сообщив даже адреса.
      А я осталась одна с Тамарой в общежитии. То есть не совсем одна; но почти что одна с двумя подругами, тоже такими же, как я тогда, бетонщицами - Галей Тустаковой и Тиной Шалашаевой, а также с Зоей Егоровой, но ее я не хочу припутывать.
      Было это больше двадцати лет назад, но я до сих пор помню все до мельчайших подробностей, как эти мои подруги привезли меня из родильного дома в общежитие. И даже купили по этому случаю цветы и бутылку красного вина, чтобы самим же ее тут выпить за здоровье моей дочки. И, понятно, за мое здоровье.
      Все было в какой-то, я помню, суете. И больше всех суетилась, как всегда, Галя Тустакова.
      - У нас, - говорила, - внизу, в красном уголке, идет сейчас очень важное собрание насчет морального облика. Ты, ясно-понятно, не пойдешь. А мне велел Осетров выступить. Позволь, я надену на минутку твои чулки, поскольку, понимаешь, у меня чулок поехал, спустила петля. И кофточку твою с кружевным воротничком, разреши, надену...
      - Пожалуйста, - сказала я. И тут увидела вошедшего к нам коменданта Личагина.
      - Ну, поздравляю тебя, Антонида, - сказал Личагин. И без приглашения налил себе стакан вина из этой бутылки. Выпил, вытер губы о скатерть с бахромой, вздохнул. - Но ты, - сказал, - пойми-усвой и мое положение, Антонида. Ребенок, тем более девочка, это, конечно, очень хорошо. Но находиться здесь, в общежитии, по правилам внутреннего распорядка, ей ведь все-таки совсем не положено. Она получается для нашего дела как постороннее лицо. После двадцати трех часов, ты сама понимаешь, у нас тут все должно быть намертво-мертво. А ребенок в общежитии в любой момент может и зареветь, и что угодно сделать. Значит, отсюда какой будет вывод? Отсюда такой будет вывод, что я должен буду тебя выселить. И как можно скорее, потому что с меня тоже строго спрашивают - санитарная комиссия и другие...
      После этих слов я сидела с моей девочкой очень растерянная, хотя я, конечно, и раньше понимала, что из общежития мне придется уйти. Но не сию же минуту.
      Я была уже готова заплакать, когда с собрания первой вернулась Тина Шалашаева и сообщила еще одну новость. Оказывается, в прениях по докладу о моральном облике выступила раньше всех наша лучшая подруга Галя Тустакова в моих чулках и кофточке и в виде примера морального разложения привела не кого-нибудь, а меня, которая, мол, представьте, родила без мужа и даже из роддома, мол, некому было ее, то есть меня, забрать.
      - А что особенного-то? - даже обиделась на меня Галя Тустакова, когда я ей сказала, кто она такая. - Осетров еще месяца два назад попросил меня подготовиться к прениям по моральному облику и привести примеры. У меня, говорила Галя, - вообще-то сперва была наметка коснуться в первую очередь только Катьки Марьясиной, поскольку у нее ребенок тоже ни от кого. Но опять же, поскольку она на днях вышла все-таки замуж, я ее касаться не стала и вычеркнула из своей речи. У меня же, - говорит, - вся речь заранее была отпечатана на машинке в стройконторе. Правда, Осетров мне много из речи сократил. А то, сказал, похоже будет не на речь, а на доклад. Но все примеры Осетров оставил. И насчет Золотовой Нельки и насчет Зинки Пурышевой. И, конечно, насчет тебя. И ты не сердись. Это же все для пользы дела. Для нашей, для твоей же пользы.
      - То есть как же это понять, - вмешалась тут в наш разговор Тина Шалашаева. - Ты, Галина, всенародно вон как ее осрамила, Тоню, и, выходит, все для ее же пользы?
      - А что особенного? - закричала Галя. - Вот именно я должна была выступить...
      - Чудно и непонятно, - вздохнула Тина.
      - Это тебе непонятно, ты, наверно, от рождения тупая. - Галя кивнула на меня. - А вот Антонина все поймет, когда я ей отдельную комнатку выбью.
      - Как же ты ее выбьешь?
      - А вот так, - опять кивнула Галя на меня. - Кто она есть? Кем она сейчас является? Она сейчас является как мать-одиночка.
      - А ты? - спросила сердито Тина. - Ты кем сейчас являешься после твоего выступления?
      - При чем тут я? - удивилась Галя.
      - А при том, - прямо закипела Тина. - Я сказала бы, кем ты являешься и кто ты есть такая, Галина, но я не скажу...
      - Да скажи, не мучайся. Что особенного? - зло засмеялась Галя.
      - Ты свинья, - сказала Тина. - Не обижайся, но ты свинья после твоего выступления.
      - И это точно, - подтвердила Зоя Егорова.
      - Ах, так. Ну посмотрим, посмотрим, от кого ей, - еще раз Галя кивнула на меня, - от кого ей будет больше пользы - от такой свиньи, как я, или от таких вот, как вы, куропаток. Вы только вздыхаете вокруг Антонины. А я, может быть, уже хлопочу, где надо. Хлопочу и ходатайствую за нее и за ее дочку. А что касается моего выступления, то тут особый разговор, потому что моральный вопрос сейчас стоит острее всего. Даже в газетах об этом, не секрет, пишут. И я должна была выступить, поскольку мне было поручено лично Осетровым. А что особенного-то? Это же тоже не секрет, что ты, Тоня, крутилась с этим Витькой Кокушевым. Да если б у меня были твои женские данные, я бы этого Кокушева Витьку на один метр к себе не подпустила. На что он нужен, какой-то недоученный слесаришка - и, кроме того - питух? Ну что с того, что он в зеленой шляпе ходит и в брюках трубочкой? Как какой-нибудь артист или этот - певчий из ансамбля. А теперь - ясно-понятно - из-за этого его поступка ты должна будешь не только выехать из общежития, но, может, даже и лишиться образования. Ты же, - говорила Галя, - не сумеешь в одно и то же время и ребенка воспитывать, и учиться хотя бы и заочно. Ну что, не правда?
      Получилось так, что Галя говорила правду. Учебу мне пришлось бросить. (А я училась хорошо и с большим интересом.) И из общежития пришлось выехать. В деревню к маме я уже не могла возвратиться, вернее, не хотела возвращаться. Не хотела, чтобы по деревне пошли ненужные разговоры на тему - как, где и от кого?
      Правда, по прошествии некоторого времени я обзавелась собственной комнатой. Но это только легко сказать - "по прошествии".
      Тамаре уже было семь лет, когда я отсудила эту комнату после смерти одной старушки, у которой я снимала угол, а прописана была по-прежнему в общежитии.
      Личагин, комендант, тогда меня выселил, но не выписал. И в этом мне помогла, тоже не надо забывать, Галя Тустакова. Она тогда хорошо припугнула Личагина.
      - Я, - сказала она ему, - в случае чего свободно выйду на самого Осетрова, и он не только оставит Антонине прописку в общежитии, но и тебя, Личагин, может без разговоров освободить от твоего занимаемого поста. Что это, разве Советская власть уже кончилась - женщину-одиночку с ребенком вот так вытряхивать?!
      Личагин тогда не выписал меня. Наверное, струхнул. К тому же я вручила ему в свое время десятку.
      Как бы там ни было и что бы сейчас ни говорить, все-таки я вырастила Тамару. Дала ей кое-какой ход и образование, хотя она, конечно, укоряет меня теперь, что я с первого же класса не отдала ее в английскую школу, как, мол, делали другие предусмотрительные родители. Я бы, говорит она теперь, с английским-то языком не хуже Светки Карпухиной объехала бы весь мир, могла бы, говорит, даже стать гидом-переводчиком при интуристе. Но я считала, что она и так устроена не очень плохо в этом ансамбле песни и пляски, куда она стремилась почти что с детских лет, еще даже не закончив школу, и куда ее в конце концов устроила опять же Галя Тустакова.
      - Ух эта змея. Она кого угодно незаметно обовьет и проглотит, - сказала когда-то про Галю Тина Шалашаева.
      Но как-то так получалось на протяжении почти всей моей жизни, что не Тина, а почему-то Галя встречалась мне, когда я оказывалась в беде. Хотя и с Галей и с Тиной мои пути уже давно разошлись.
      После рождения Тамары я все время моталась в поисках подходящей работы - такой, чтобы я могла и с дочкой побольше побыть, и получше заработать.
      Тамара люто хворала от года до пяти. Это, может, оттого, что Виктор, ее отец, когда я с ним, как по-деревенски говорят, гуляла, очень серьезно выпивал. То есть был, короче говоря, питух-алкоголик, хотя и красавец необыкновенный. И Тамаре достался как бы оттенок его красоты. Но хворала она в детстве долго и по-страшному.
      Одно время вдруг начала дергаться всем телом. И врачи не могли понять отчего. Сколько я денег из-за этого переносила хотя бы только одним гомеопатам, пока судороги у ребенка прекратились.
      И все дни она, понятно, не отпускала меня, плакала, кричала:
      - Не уходи! А то я умру...
      Чаще я бралась за ночные работы, мыла, например, вагоны и полы на вокзале и в кинотеатре. А за девочкой ночью приглядывала старушка.
      Днем, полусонная, я сама занималась с Тамарой, потому что она не захотела ходить в детский садик. Побыла там один раз и больше не захотела.
      Учила ее музыке и пению еще до того, как она пошла в школу. Водила ее к частному учителю - уже пенсионеру. Откуда Тамара и забрала себе в голову стать певицей. Правда, я сама хотела этого. У меня у самой лично была когда-то такая мечта.
      Да мало ли о чем я мечтала. Женщина же я была еще совсем молодая.
      Были у меня, конечно, кое-какие встречи и после Виктора. Был даже некто Ашот, техник по телевизорам, предлагавший законно расписаться. Но Тамаре он не понравился. Она считала, что у него слишком большие, мохнатые уши, как, говорила она, у волка, что, помнишь, встретился с Красной Шапочкой.
      У Ашота уши действительно были отчего-то мохнатые - в черном вьющемся волосе. Но человек он был добрый, веселый. И еще - Тамаре не понравилось, что он очень громко хохочет.
      А главное, Ашот имел неосторожность однажды поцеловать меня при Тамаре. И после этого каждый раз, обидевшись на что-нибудь, она кричала мне:
      - Иди, целуйся со своим Ашотом.
      Тамаре тогда еще не было, кажется, и пяти лет. Рассердившись однажды на нее за ее капризы, за то, что она уже вмешивается в мою, как говорится, личную жизнь, я сказала:
      - Вот когда ты станешь женщиной, ты многое поймешь. И пожалеешь...
      - А я не стану женщиной, - закричала Тамара. И вот так прихлопнула ногой, как у нее уже входило в привычку. - Я не хочу, - заплакала, - быть женщиной.
      Не понравился ей и другой мой знакомый. Некто Алеша Куликов, Алексей Иванович. Веселый, красивый мужчина, хотя уже не очень молодой и прихрамывающий слегка. Слесарь-монтажник с хорошим заработком. Он часто к русским словам прибавлял как бы в шутку немецкие, вроде "ахтунг", "данке шен", "майн гот", "даст ист нихтс". Я его как-то спросила: где он так хорошо выучился по-немецки? А он даже удивился моему вопросу, говорит:
      - Там же выучился, где все другие солдатики. На войне. Четыре, говорит, - года усердно учился. И закончил с хорошими отметками - по всему телу. Отчего, - говорит, - и прихрамывать мне положено до самых похорон...
      Вот этот Алексей Иванович Куликов предлагал мне прямо переехать к нему с дочкой. Он как раз квартиру получил, правда, однокомнатную, но с большой кухней.
      А Тамара опять намертво заупрямилась.
      - Не могла, - говорит, - найти себе целого жениха. Выбрала какого-то колченогого.
      Тамаре в это время шел уже четырнадцатый год. Она уже многое понимала. И я побоялась, что у нас может выйти с ней серьезный конфликт.
      Все-таки дочка была мне ближе всего. И поэтому постепенно я отошла и от Алексея Ивановича. Это несмотря на то что он мне очень нравился. И я ему тоже, надо думать, была не противна. Он мне еще долго писал письма.
      А Тамара была мне не только ближе всего, но в ней, как я надеялась, как мы все надеемся, когда думаем о своих детях, - исполнятся, должны исполниться наши желания, наши мечты и надежды. То есть, может быть, они, наши дети, достигнут того, чего мы не смогли, не сумели достигнуть.
      Тамара, закончив школу, мечтала поступить в ансамбль. И я с ней мечтала. Но в ансамбль ее сперва не приняли. Забраковали.
      Тут и подвернулась мне опять уже моя бывшая, что ли, подруга Галя Тустакова, которую я теперь все реже встречала. Но при встрече она всегда в подробностях рассказывала, как живет, как, вернее, преуспевает. Ей, наверно, это приятно было именно мне рассказывать в том смысле, что вот, мол, какая я на твоих глазах была и какая стала.
      И каждый раз после этих встреч с Тустаковой Галей у меня чуть щемило сердце и думалось: может, если б я в свое время не бросила учебу, сейчас я тоже стала бы кем-нибудь, как Галя. Хотя, откровенно говоря, едва ли бы я дотянулась до Гали. Она слишком шустрая в сравнении, например, со мной. И освоила в полной мере, как говорится, втирушизм, то есть умеет втираться в любую компанию и опять же, как говорится, на любом уровне, как сказала про нее Тина Шалашаева, еще когда мы все учились в вечернем техникуме. И многие ребята называли ее прямо в глаза втирушей и доставалой. Но Галя ни тогда, ни потом ни на кого не обращала внимания, говорила на ребят:
      - Сопляки. Подумаешь, они дают мне характеристику...
      Осетров этот, помогавший ей и выдвигавший ее повсюду, то ли умер, то ли вышел на пенсию, кто его знает. Галя больше не вспоминала о нем. Она уже сама заняла какой-то серьезный пост, когда я при новой встрече пожаловалась между прочим, что моя Тамара никак не может продвинуться в ансамбль. Какой-то Постников при отборе все время к ней придирается, упражнения ей задает необыкновенные и говорит, что у нее нету этого самого... темперамента...
      - Позвони мне послезавтра, - сказала Галя, - я узнаю, в чем там дело и кто от кого зависит. Темперамент тут совсем ни при чем. Скорее всего, я этот вопрос легко проверну. А что особенного-то?
      Через день же она мне сказала:
      - Пусть Тамара пойдет сегодня к четырнадцати ноль-ноль к такому Алтухову Вадиму Егоровичу и скажет, что от Галины Борисовны. Он все уже знает. Я ему все ясно-понятно объяснила. И он все устроит, как надо...
      - А кто это Галина Борисовна? - спросила я.
      - Ты что? - удивилась она. - Душевнобольная? Я и есть Галина Борисовна. Вы все привыкли по-старому: Галка да Галка. А я давно уже Галина Борисовна. А что особенного-то? И запомни, если чего тебе надо или в чем затруднение, всегда звони мне - домой и на службу. Я старую нерушимую дружбу нашу не забываю. Я была и осталась, ясно-понятно, демократкой. За это меня и любит окружающий народ...
      Ну как тут считать, - змея или, тем более, свинья Галя Тустакова, как выразилась однажды Тина Шалашаева, или напротив?
      Тустакова же Галя помогла мне и при обмене одной комнаты на две, то есть на отдельную квартиру. И все вот так, будто между прочим. И обещала:
      - Я приеду к тебе на новоселье. Или, скорее всего, - смеялась она, - на свадьбу Тамары. Надеюсь, Тамара не промахнется, как ее мама.
      Тамара, однако, вышла замуж скорее, чем можно было ожидать, и почти что внезапно для меня. С нынешним своим мужем, тоже Виктором, как ее, пожелавший остаться неизвестным, отец, она познакомилась в этом ансамбле "Голубые петухи", где он еще не работал, но куда со временем предполагал, наверно, устроиться.
      Он то ли артистом себя считает, то ли режиссером, то ли еще кем, этот Виктор. Ну, одним словом, он приезжий, откуда-то с Урала. И пока на работе еще не укрепился, но уже зарегистрировался с Тамарой. И, понятно, прописался в нашей маленькой двухкомнатной квартирке, которую я, лишний раз повторить, с таким трудом, хотя и с помощью Гали Тустаковой, обменяла на ту однокомнатную.
      Все-таки сколько новых домов ни строить, жилищный вопрос пока что остается. И, можно сказать, из-за него у нас закипел конфликт. Или не только из-за него.
      Но тут я должна сперва объяснить, какой характер в отношении меня развился у Тамары.
      Лет до семи, даже лет до тринадцати ей, похоже, нравилось, что я не где-то мою вагоны и вокзал, а работаю теперь, как это официально называется, лаборанткой. Она как будто даже гордилась мной, говоря подругам:
      - Моя мама работает в научном институте лаборанткой.
      Потом она раза два зашла ко мне на работу, увидела, что я просто мою колбы, склянки, пузырьки, и, может быть, стала стесняться, что ли, что я не научный работник.
      Однажды сказала (но это ей было уже лет шестнадцать):
      - Ты могла бы посвятить свою жизнь еще чему-нибудь.
      Мне это было не очень понятно, что это такое и для чего это посвятить? Я переспросила ее. А она вот так махнула рукой:
      - А, - говорит, - что с тобой разговаривать? Ты все равно ничего не поймешь.
      Я говорю:
      - Как же это я не пойму? Ты понимаешь, а я не пойму. Все-таки я не какая-нибудь тихая дурочка.
      - Ну, как сказать, - засмеялась она. - Если б ты была не дурочка, у меня сейчас был бы хоть какой-нибудь реальный отец.
      Вот так и сказала - "реальный". И вы знаете, я не нашлась, что ей ответить.
      И с того разговора - это было лет восемь назад - она как бы забрала всю власть надо мной.
      Я все еще кормила, одевала ее, старалась даже что-нибудь модное ей сделать, ходила по домам убираться, чтобы Тамара ни в чем не чувствовала нужды.
      Я старалась, кажется, изо всех сил, но главной в доме, то есть в нашей двухкомнатной квартире, почему-то оказывалась уже не я, а Тамара.
      И я порой сама чувствовала себя как бы виноватой перед ней, что я, например, не только без мужа живу, но к тому же и не младший научный сотрудник в нашем институте, а всего-навсего лаборантка - мою колбы, склянки и, когда приходится, полы.
      Конечно, и этого Виктора Тамара привела к нам на постоянное жительство не спросясь.
      Как сейчас помню, она, веселенькая, вбежала в нашу квартирку в конце дня, часов в пять, и спрашивает:
      - Мама, ты одна?
      - Нет, - говорю, у меня Тина Шалашаева.
      И вижу: вслед за Тамарой входит высокий молодой человек в дымчатых очках.
      - Ну, все равно, - говорит Тамара и, увидев в кухне Тину, кричит ей: Привет, Христина Прохоровна. Мама, поздравь нас. Это Виктор Перевощиков. Я тебе, кажется, рассказывала о нем...
      - Нет, не помню, - говорю я в большой растерянности. И мне даже нехорошо делается - наверно, от сердца, что ли. - Не могу вспомнить...
      - Ну, все равно, все равно, - говорит Тамара. - Познакомьтесь. Это... это, как бы сказать, ну, словом, короче - это мой муж...
      - Муж? - уже совсем было растерялась я. - Как же это? Неожиданно...
      - Ну все равно. Познакомьтесь, - как бы подталкивает она мужа ко мне. А он улыбается.
      - Садитесь, пожалуйста. Очень приятно, - говорю я. А что я еще могла сказать?
      А Тина Шалашаева как вышла из кухни, так и застыла у двери, ровно статуя.
      - Я сейчас стол накрою. Мы должны это как-то отметить, - говорю я и улыбаюсь, конечно, хотя мне отчего-то хочется заплакать. Но Тамара говорит:
      - Потом, потом. Мы сейчас спешим. - И достает из сумочки бумагу: - Ты вот тут распишись, мамуля, что просишь прописать на твоей площади твоего зятя, мужа твоей дочери. Это такая формальность. И мы, может, еще успеем в домоуправление, - смотрит она на свои ручные часики, которые я подарила ей недавно ко дню рождения. - Там, кажется, до семи, в домоуправлении? Хорошо, если б они завтра утром его прописали...