- Ну почему же побрякушкой? К чему эта грубость? Ты, наверно, действительно лишнее выпила, если сама признаешься, что не надо больше пить. Я скорее всего женился бы тогда на тебе...
      - Какая, подумайте, щедрость, какой размах? - усмехнулась зло Вера Тимофеевна. - Он женился бы на мне, осчастливил бы. Нет, Дима, я еще молоденькой, совсем дурочкой, понимала, что ты со своими постоянными увлечениями, со своей, мягко говоря, жаждой смены впечатлений можешь сделать меня только несчастной. И все-таки... И все-таки меня неудержимо тянуло к тебе...
      - Но что же тогда тебя удержало? - усмехнулся и Мещеряков, но не сердито, не зло, а - печально. - Или кто, скажи, тебя удержал?
      - Ты сам знаешь. Меня удержал Дукс. Вот он, - кивнула на портрет. - Он помог мне не стать несчастной. Хотя... хотя и не сделал меня счастливой вполне. Не смог. Это было не в его силах.
      - Ох, какая ты, - выдохнул Мещеряков, точно нес тяжесть и наконец откинул ее. - Это очень смешно, но мне кажется, только теперь я начинаю немножко понимать женщин, совсем, совсем немножко, хотя мне они теперь, пожалуй, и не очень интересны...
      - Неужели? - засмеялась Вера Тимофеевна.
      - Ты знаешь, похоже на то, - засмеялся и Мещеряков.
      - В таком случае, они никогда тебе не были интересны. И я чувствовала это. И боялась, не хотела стать очередной побрякушкой в твоих руках. Вот так-то, Мещеряков, я боялась и не хотела, хотя меня и влекло, - подошла она к нему и погладила его по все еще густым, черным волосам, не часто прошитым белыми нитями седины.
      Он тоже встал и снова выдохнул, удивился:
      - Ох, какая ты!
      - Вот такая, - она выпрямилась рядом с ним.
      Он опять услышал ее чистое дыхание здоровой женщины, слегка замутненное вином, и тот терпкий, ненастойчивый, но милый запах трав своего детства, что тронул его еще в автомобиле. И не увидел, а как бы угадал прелесть ее по-девически высокой груди в разрезе этой пестрой, шелковой, что ли, накидки.
      - Тебе, Дима, не годилась такая жена, как я. Тебе повезло, что ты выбрал Ингу. Или, скорее всего, она выбрала тебя. Вы ведь, мужчины, думаете часто, что именно вы сами выбираете жен. А на деле чаще всего жены выбирают вас, как... как мороженых петухов на базаре. И Инга, на твое счастье, выбрала тебя. И ты знаешь, был период, когда я возненавидела Ингу за то, что она будто отняла тебя у меня. Хотя ты никогда мне не принадлежал. И я не рассчитывала. Но все-таки я возненавидела Ингу. А потом полюбила, даже не знаю за что. Скорее всего - за твердость характера. Она чем-то похожа на Дукса. Боже мой, что я говорю, что я говорю. И зачем? Видимо, мне пить совсем нельзя. Но говорю я правду. И мне даже нравилось потом, что Инга называет тебя "мой медведь" насмешливо и влюбленно. Я примирилась с тем, что это ее, а не мой медведь. Что я говорю и - зачем? Но я надеюсь, что все это ты не будешь повторять и тебе больше не придется... Ну ладно, - вдруг почему-то оборвала себя.
      А Мещерякову почему-то захотелось придраться к ее словам.
      - Что не придется? Не придется мне опять переносить тебя через речку?
      - Хотя бы, - снова мило покраснела Вера Тимофеевна. И усмехнулась. И, чуть отступив, быстрым взглядом окинула его, стоявшего во весь рост. - Да ты теперь едва ли и подымешь меня, Дима.
      - Ну положим, - вдруг сказал он сердито. И неожиданно, может быть, даже для самого себя неожиданно, поднял ее и понес.
      Она не закричала, не стала отбиваться. Она вдруг притихла как в обмороке на его руках и задышала прерывисто ему в ухо и в шею. Но Мещерякову уже не хотелось смеяться, как тогда на шатком переходе через речку Рогожки.
      5
      - ...Боже мой, как все это неожиданно. И даже... И даже ужасно. Но ты, Димка, бесконечно милый медведь. Бесконечно. И пусть со мной что хотят делают. Ты милый.
      Вера Тимофеевна встала, протянула руку к выключателю.
      В спальне было уже темно.
      Над ночным столиком загорелась лампа, осветив большой, в деревянном корпусе, будильник с зелеными стрелками, показывавшими пятнадцать минут десятого. Поздний вечер. Неужели столько протекло времени с момента их встречи?
      Мещеряков лежал с закрытыми глазами. Вера Тимофеевна бережно поцеловала его в лоб, в глаза.
      - Только я еще немножко полежу, Верочка. Еще минуточку полежу. Одну минутку...
      - Ну, конечно, конечно, - поспешно сказала она и укрыла его грудь пледом. - Хочешь, я тебе чаю сюда принесу. С вареньем, клюквенным.
      - А ничего сердечного у тебя нет?
      - Сердечного? Сейчас поищу, - вышла в коридор, где уютно в нише подвешен стеклянный шкафчик домашней аптечки. - Все-таки вы, оказывается, слишком квелые сибирские медведи, - улыбнулась, нисколько не встревожившись. - Курантил тебя устроит? Или - сустак форте? А вот лучше всего, если боли, - капли Вотчала... Дима, ты слышишь? Или ты уснул?
      На цыпочках вернулась в спальню и увидела, что Дима лежит с открытыми глазами. И эти открытые остекленевшие глаза испугали ее.
      Вышла из спальни, снова на цыпочках, и уже не смогла снова войти туда.
      Все было ясно.
      Однако из коридора опять окликнула:
      - Дима!
      На газетном столике в столовой лежала телефонная книжка. Вера Тимофеевна не сразу нашла телефон "скорой помощи". Потом подумала: а что она скажет, когда приедет "скорая помощь"? Как она все объяснит?
      В столовой стоит неубранная посуда, бутылки, рюмки.
      - Вы что же, здесь выпивали? - непременно спросят врачи, что приедут со скорой помощью. - А кто он, этот человек? Ваш знакомый? Ах, муж вашей подруги?
      У Веры Тимофеевны в буквальном смысле подкосились ноги. Она присела тут почему-то не на стул, а на низенькую табуретку.
      И в это время услышала резкий звонок, показалось - незнакомый, дребезжащий, настойчивый, тревожный. Но это звонили у двери - раз и еще раз.
      Вера Тимофеевна пошла открывать и долго не могла отодвинуть простейший засов, который открывала каждый день. Наконец он отодвинулся со щелчком.
      В дверях стояла Людмила Федоровна.
      - Извини, Верочка, что я так врываюсь, но мне очень срочно надо. Я на одну минутку. Возьму до завтра Плеханова, третий том, и уйду сейчас же. Не удивляйся, я буду с ним отчасти полемизировать. Надо немного освежить цитаты. Я сейчас же уйду. Не сердись...
      - Можешь и не уходить. Можешь, что хочешь, - слабым голосом сказала Вера Тимофеевна. И вдруг вскрикнула: - Боже мой, что же делать?
      - А что? Что-нибудь случилось?
      Людмила Федоровна по-черепашьи вытянула из воротника маленькую голову, в модном пышном парике, поправила модные же, во все лицо очки. И уже через мгновение, как говорится, разобравшись в обстановке, начала причитать:
      - Как же ты могла, Веруся, позволить себе такое? Ведь года еще не прошло. И тут его портрет. Я этого совершенно не могу понять. Это, мало сказать, аморально. Это чудовищно. Я никогда, никогда не пойму...
      - Если можешь, помолчи, - попросила Вера Тимофеевна. - Надо что-то делать...
      - Надо позвонить Инге Вяловой, - сказала Людмила Федоровна, называя Ингу по фамилии, как называла ее смолоду еще в общежитии. - Это лучше всего. Все равно этого нельзя скрыть от Инги. Надо позвонить.
      - Я не могу, - призналась Вера Тимофеевна. - Ну что я ей скажу?
      - А ничего не надо. Разреши, я сама, - предложила Людмила Федоровна. Инга, - сказала она в телефон, - извини, что я звоню в такое позднее время, но ты должна немедленно приехать к Верочке Беликовой. Тут что-то произошло. Но это разговор, ты понимаешь, не для телефона. Что-то совершенно чудовищное произошло. Я не могу назвать...
      Инга Вялова приехала раньше, чем можно было ожидать. Запыхавшаяся, в расстегнутом пальто, она вошла в переднюю, увидела бледную подругу свою Верочку, как обычно, крепко ухватила ее за щеки, поцеловала в губы:
      - Ну, выкладывай, красотуля, быстрее, что у тебя тут стряслось?
      - Да это не только у нее, как ты выражаешься, стряслось, - заметила, не могла не заметить - Людмила Федоровна.
      Но Инга Вялова будто не видела ее, не хотела видеть, сняла, повесила пальто на вешалку, пригладила двумя ладонями седеющие волосы.
      - Ты понимаешь, Инга, что случилось, - я встретила на улице Дмитрия. Ну, на Суворовском бульваре. Пригласила к себе. Потом стала звонить, чтобы ты приехала. Но Тереза Бенедиктовна мне сказала...
      - Короче. Где Димка? - вдруг оборвала подругу Инга. - Он умер?
      - Но ты понимаешь, - снова заговорила Вера Тимофеевна. - Ты должна понять...
      Инга снова ее оборвала:
      - Я ничего не понимаю. И никому ничего не должна. Где он?
      - Да проведи ее наконец в спальню, - опять вступила в разговор Людмила Федоровна. Она теперь как бы издали наблюдала этих двух несчастных женщин, стоя у книжной полки.
      В спальне Инга бросилась к мужу. Она тормошила его как живого, хотя сразу ясно было, что он уже неживой.
      - Это тромб. Он же весь посинел - и лицо и шея. Это, конечно, типичная эмболия, - как бы самой себе объяснила Инга или еще кому-то, кто незримо присутствовал здесь или должен был присутствовать. - Это ему всегда угрожало. Но дело все-таки не в этом...
      А Вера Тимофеевна непрерывно говорила:
      - ...Мы пили чай. Вдруг Дмитрий почувствовал себя нехорошо и захотел прилечь. Я провела его сюда. Я, конечно, испугалась и провела его сюда. Тем более он все время был взволнован...
      - И ты что же, - сузила глаза Инга, - стала ему помогать раздеваться?
      - Нет, он сам. Но ты понимаешь...
      - Я понимаю только одно, что лгать не надо, - тихо, почти шепотом сказала Инга. - Никогда, ни при каких обстоятельствах не надо лгать. Это стыдно и подло. Все может быть у нас прекрасным, все может быть у нас прекрасным, - повторила она громко, - если мы никогда не будем лгать...
      - Что может быть прекрасным? Подумай, что ты говоришь, Инга, - вдруг сказала Людмила Федоровна, заглядывая в спальню с уже найденным томом Плеханова. - Ведь ты пойми - умер твой муж, а ты...
      - А ты, ханжа, помолчи, - приказала Инга. И, зачем-то опустившись на колени, стала закрывать веки покойного, говоря опять же очень тихо: - Ох, Димка, Димка, сукин сын, шалун мой несчастный, мой глупый медведь. Сколько раз я тебя выручала. Сколько раз. И вот - выручить больше не могу. Не в силах. И все-таки... Все-таки выручу - срама не будет. Верочка, где у тебя телефон?
      - Инга, Ингуся, прости меня, - заплакала Вера Тимофеевна и схватила Ингу за руку.
      - Что ты. Кто я такая, чтобы прощать тебя? Я тоже... Ну где, я спрашиваю, у тебя телефон?
      Инга подошла к телефону, стала набирать номер, и вот теперь слезы крупными каплями застучали по телефонному аппарату.
      - Плачешь? Это неплохо. А то я подумала бы, что ты уж совсем бесчувственная, - сказала Людмила Федоровна.
      Ей, привыкшей ставить отметки ученикам и студентам, надо было и тут соответственно отреагировать.
      И поразительно, что, сокрушаясь на словах по поводу этого действительно и страшного и редчайшего события, в котором уже наверняка она участвовала впервые, Людмила Федоровна оставалась хотя бы внешне невозмутимой.
      - Я на тебя нисколько не обижаюсь за твою грубость, - подошла она вплотную к Инге. - Я понимаю твое состояние и не обижаюсь. - И повернулась к Вере Тимофеевне: - Так, Верочка, я возьму третий том?..
      - Пожалуйста, возьми, - усталым голосом сказала Вера Тимофеевна. Возьми, что хочешь.
      - ...А зачем вы это написали? - спросила автора одна еще не очень пожилая женщина. - Чтобы кого-то напугать?
      - Нет, - сказал автор. - Это написано, наверно, для того, чтобы лишний раз ощутить, как упоительна и неукротима жизнь - и при крайних неожиданностях.
      Москва, июль 1977 г.