Последняя кража

      - Я Буршин, - сказал Буршин. - Что вам будет угодно?
      - Будьте добры, - сказали оба молодых человека почти одновременно и притронулись к его рукавам.
      Буршин покорно поднял руки. Его обыскивали. Он говорил растерянно:
      - Не понимаю: в чем дело? Я не спросил у вас даже документов.
      Документы ему были показаны. Сотрудники розыска вошли в квартиру и начали обыск.
      Буршин отдал бы все, чтобы сейчас не зажигали свет в его квартире. Он безропотно пошел бы под расстрел, лишь бы дети не знали о его позоре. Он сделал бы что угодно. Он ведь нарочно оделся и вышел в тамбур, чтобы никто не услышал его разговора с сотрудниками розыска.
      А сейчас проснулись все - жена, дети, зять.
      В квартире шел обыск. В шкафу звенела посуда, посторонние люди перебирали в сундуке вещи, заглядывали под кровать, перебирали даже землю в большом цветочном вазоне.
      Буршин в пальто и в калошах сидел на кровати и мрачно смотрел в пол. Сын подошел к отцу и растерянно спросил:
      - Что это такое?
      - Это недоразумение, Ваня, - ответил отец, не подымая головы.
      Сын удивленно переспросил:
      - Недоразумение?
      - Вы поедете с нами, - сказали Буршину.
      Он, кряхтя, поднялся с кровати и, по-стариковски шлепая калошами, пошел к выходу. Он был растерян. Он был стар. Он был глубоко несчастен.
      Но в машине, на свежем воздухе, он вдруг окреп, собрался с мыслями. Перестал на какое-то время быть отцом, который любит своих детей. Снова стал вором-профессионалом, который знает, как вести себя на допросах, и которого ничем не удивишь.
      Жур ждал его в уголовном розыске.
      Перед Журом на столе лежало несколько фотографий Буршина. Буршин в молодости - в котелке, в красивом костюме, с тросточкой. Буршин в советское время, в годы нэпа, - в котиковой шапке, в длинной дохе.
      Жур извлек в эти дни из архива много "дел", в которых были описаны и манера Буршина и его способ вскрывать шкафы.
      Это Буршин всегда на месте преступления оставлял какие-то нелепые инструменты, не имеющие никакого отношения к взлому, но нужные, вероятно, для того, чтобы запутать преследователей. И всегда, для особого воровского шика, он любил выкинуть эдакий фортель - посмеяться над сторожем, положить в разрушенный шкаф арбуз, или сайку, или кусок колбасы.
      Жур допрашивал его когда-то в Сибири. И вот довелось встретиться во второй раз.
      В комнату вошел высокий пожилой человек в мохнатой кепке и в теплом поношенном пальто.
      Жур пригласил его сесть.
      - Ну-с, Егор Петрович, здравствуйте...
      - Здравствуйте, - сказал Буршин и сел.
      - Гора с горой, - улыбнулся Жур приветливо, - как говорится, не встречаются, а люди - они обязательно встретятся. Что это вас не видать было, Егор Петрович?
      Буршин ответил что-то невнятное, пошевелился на стуле. Потом сказал:
      - Закурить разрешите?
      Ульян Григорьевич подвинул ему портсигар.
      - Курите...
      Но Буршин не притронулся к его папиросам, сказал:
      - У меня свои...
      И вынул из кармана коробку трехрублевых папирос "Дели".
      Эти папиросы были единственной покупкой, какую он сделал самостоятельно на украденные деньги.
      Из восьмидесяти тысяч он лично истратил всего три рубля.
      Жур достал с подоконника бутылку с кефиром, открыл ее, налил в стакан.
      Как бы извиняясь, он сказал:
      - У меня с желудком что-то такое. Я постоянно в это время кефир пью... А вам, Егор Петрович, чайку заказать?
      - Пожалуйста.
      - А может, кушать хотите? Бутерброды можно.
      - Нет, спасибо, - сказал Буршин, - я ночью ничего не ем. Чаю - это другое дело...
      Подали чай.
      Ульян Григорьевич размешал ложечкой кефир в стакане, отхлебнул немного и, хитро прищурившись, посмотрел на Буршина.
      - Постарели, Егор Петрович... А? Седина...
      - Немножко, - сказал Буршин, наклонившись над стаканом. - Да и вы, гражданин начальник, не помолодели...
      - Это верно, - согласился Ульян Григорьевич. - Годы не те...
      Помолчали. Ульян Григорьевич пил кефир. Буршин смотрел в стакан, где вертикально плавала чаинка.
      - А кепочка эта вам не идет, - прервал молчание Жур. - Вы ведь всегда, как мне помнится, франтом были.
      - Это я у сына взял, - конфузливо объяснил Буршин. - У меня летняя...
      - Вы ее снимите, - вроде посоветовал Жур. - Тут тепло... А сын-то у вас какой молодец! Говорят, слесарь он... И говорят, хороший слесарь...
      - Да, - сказал Буршин и густо покраснел.
      - Неприятный сюрприз вы ему подготовили, - как бы нечаянно заметил Жур.
      Буршин промолчал. Он пил теперь чай. И со стороны могло показаться, что все это происходит не в уголовном розыске, а в кабинете какого-то обыкновенного учреждения, где случайно сошлись два знакомых.
      Об уголовном розыске напоминал только большой стенд у стены, увешанный отмычками, фомками и другими орудиями воровского ремесла.
      Буршин допил стакан и отодвинул.
      Ульян Григорьевич сказал:
      - Ну, давайте, Егор Петрович, поговорим о деле. Рассказывайте, как это было. Все рассказывайте. Секретов у нас с вами нету. Не должно быть секретов...
      - Я ничего не знаю, гражданин начальник.
      - То есть как же это так? Буквально ничего не знаете? И шкаф не вы ломали?
      - Не я. Я такими делами не занимаюсь.
      - Бросили, что ли?
      - Бросил.
      - А работа - ваша. Чистая работа! Это не я один так считаю...
      - Я такими делами не занимаюсь.
      Жур задумался. Он порылся зачем-то в бумагах, лежавших на столе, будто вспомнив какое-то дело, не имеющее никакого отношения к Буршину. Потом опять сложил бумаги и спросил:
      - Это вы серьезно?
      - Совершенно серьезно.
      Буршин наклонил голову и с интересом стал рассматривать свой теплый шарф.
      Ульян Григорьевич смотрел на него.
      За окнами была ночь.
      На улице горел фонарь.
      За дверью, в коридоре, раздавались шаги застоявшегося милиционера. Садиться ему нельзя, милиционеру. По уставу он должен стоять. Устав, однако, разрешает ему ходить на посту. И вот он ходит, нарушая тишину ночи, подчеркивая эту тишину.
      Ульян Григорьевич закуривает. Закурив, он хлопает металлическим портсигаром, встает, отодвигает стул и говорит раздраженно:
      - Гражданин Буршин!
      Гражданин Буршин все еще рассматривает свой теплый шарф.
      - У меня такое впечатление, гражданин Буршин, что вы пришли сюда, чтобы морочить мне голову...
      - Я никому не порочу голову, - глухо и враждебно отвечает Буршин.
      Непонятно, зачем он заматывает шею шарфом. В комнате тепло. И даже более тепло, чем надо.
      Жур поворачивает ключ в замке массивного шкафа. Он выкладывает перед вором вещественные доказательства, раскладывает их на столе, говорит:
      - Пожалуйста... Ну... Вы думаете, что здесь дураки сидят, которым жалованье платят, чтоб они в носу ковыряли... А?
      Буршин смотрит на стол, на клешню, извлеченную из проруби, на рычаг, напоминающий трость, на кусок брезента...
      Ночь проходит. Медленно проходит зимняя ночь. На улице гремят ночные грузовики. В коридоре тихо-тихо.
      Буршин делает первую уступку. Уже не отрицает, что вскрывал шкаф. Вот Жур придвигает ему дактилоскопические отпечатки. Ну что ж, запираться, как видно, ни к чему. Нет смысла запираться.
      Но Буршин не хочет выдать сообщников. Хоть убейте, не выдаст. Он старый вор. Он знает традиции воровской дружбы. И не изменит этим традициям. Ни за что.
      Жур откидывается на спинку стула, вздыхает. Глубоко и сокрушенно. Буршин тоже вздыхает. Жур говорит:
      - Эх вы!..
      И осматривает вора внимательно, как будто видит его впервые.
      - Нехорошо! - говорит он, разглядывая седину на его висках. - Нехорошо, Егор Петрович! Мы же с вами уже немолодые люди. Ну как не стыдно вам так вертеться, врать на старости лет?..
      Буршин опускает голову. Он молчит.
      Жур опять встает, ходит по комнате.
      - У вас дети есть, - говорит он. Он говорит о том, что не имеет никакого отношения к следствию: о детях, о седине, о том, что жизнь изменилась неслыханно, о смысле жизни. - Я не понимаю вас, - говорит он. Вот вы старый вор, я старый сыщик. Вы воруете, я вас ловлю. И все это страшно глупо. Понимаете? Глупо!..
      Буршин молчит.
      А Жур шагает по комнате.
      В уголовном розыске любят его за прямоту характера, за добросовестность в работе.
      Но иногда любя посмеиваются. Называют его в шутку проповедником. Говорят, что на допросах он читает проповеди ворам.
      А попадают к нему на допрос чаще всего рецидивисты, старые волки, видавшие виды.
      Жур, впрочем, бывает и очень строгим на допросах.
      Но на Буршина, казалось, ничто не действует.
      Он сидел с опущенной головой и курил четвертую, пятую, шестую папиросу. Он признал себя виновным в совершении взлома, но назвать соучастников не хотел.
      Ульян Григорьевич раздражал его простотой своей.
      В простоте этой Буршин видел несерьезное отношение к себе. Что он, фрайер какой-нибудь, чтобы его агитировали? Он и так все понимает. Попался - сидит. Что дальше будет, покажет время. Но разговаривать его никто не заставит.
      Он достает седьмую папиросу и закуривает.
      Жур спрашивает:
      - А Подчасова тоже не знаете?
      - Не знаю, - говорит Буршин.
      - А Чичрина?
      - Тоже...
      - И Варова не знаете?
      Буршин отрицательно мотает головой.
      По лицу его, непроницаемому, нельзя угадать ни одной мысли. Нельзя понять, на что он надеется.
      Вероятнее всего, он думает, что этот простоватый человек в конце концов устанет и отпустит его. Буршин просто хочет спать. Все равно где спать дома или в камере.
      Но простоватый человек, по всей видимости, не собирается отпускать его, говорит:
      - В таком случае разрешите, я познакомлю вас с этими людьми.
      И снимает телефонную трубку.
      - Дежурный? - говорит он в телефон. - Будьте добры, товарищ дежурный, пригласите ко мне Подчасова, Чичрина и Варова. Это Жур говорит.
      Жур подтянул ремень на серой гимнастерке, пригладил черные, густо обсыпанные сединой волосы.
      В комнату входят Подчасов, Чичрин, Варов.
      Жур широким жестом приглашает их садиться. Они садятся полукругом против Буршина. У них унылый вид.
      Жур говорит:
      - Ну что ж, общее собрание шнифферов можно считать открытым. Вы узнаете вашего хозяина? - И показывает на Буршина.
      Все молчат. Только Варов поднимается и почти истерически кричит:
      - Я, гражданин начальник, жаловаться буду! Я это так не оставлю! Меня вдруг вместе с какими-то ворами...
      - Ой, как вы кричите! - говорит Жур. - Это же черт знает что. Здесь же все-таки не сумасшедший дом... Буршин, вы узнаете этих граждан?
      Буршин молчит. И все молчат.
      Жур подходит к Чичрину.
      - Ну, хорошо, - говорит он, - я понимаю: Буршин ломает шкафы, Варов ему пропуск достает, Подчасов стоит на стреме. Им много надо. У них свой план. А тебя-то зачем черт понес? Чего тебе-то не хватало? Слесарь ты...
      - Вот именно... Слесарь, - сказал старик и заплакал. - Меня в ударники по всей форме произвели, аттестат дали как самонаилучшему мастеру. Пятьсот рублей в месяц. А я...
      Чичрин взглянул на Буршина и заплакал в голос, как женщина.
      - Погубил ты меня, Егор Петрович! Погубил... И денег мне твоих не надо, и товару. Погубил ты меня со старухой. Что она сейчас, бедненькая, может производить без меня?..
      Потом очная ставка кончилась.
      Подчасова, Чичрина и Варова увели.
      Жур спросил Буршина:
      - Ну, что вы теперь скажете?
      - Чисто работаете, - сказал Буршин.
      - А вы говорите! - хвастливо молвил Жур.
      И после этого краткого диалога беседа приобрела нормальный и даже интимный характер.
      Буршин рассказал Журу и про Варшаву, и про варшавские порядки, и про сына своего, и про дочь, и про жену, и про зятя - аптекаря. Рассказал все. И о том, как пожелал быть бухгалтером, как задумал преступление и как совершил его.
      Через несколько дней его приговорили к расстрелу.
      Приговор не удивил и не испугал его.
      Но все-таки ему было обидно. Было обидно, что жизнь прошла страшно глупо, незаметно и неинтересно, что он не смог изменить ее. Не смог устроиться, как хотел, на старости лет, как устроились даже такие, как этот рыжий Григорий Семеныч, бывший фармазонщик, теперь работающий лекпомом в поликлинике. Разве Буршин хуже его? Разве Буршин не мог бы так же сделаться бухгалтером или еще кем-нибудь? Разве у него мало сил?
      Сил у Буршина еще очень много. И эти силы всегда спасали его. Приговоренный к смерти, опозоренный, одинокий. "Ты, Егорша, один. Как перст, один", - говорила ему мать, - он сидит в одиночной камере и старается не падать духом. Читает, даже занимается гимнастикой и пробует петь тихонько. Пробует успокоить себя. И это удается ему на какое-то время. Но затем опять начинается мучительное беспокойство.
      Беспокойство это особенно тяжко после полуночи.
      В камеру проникает лунный свет. И по камере бродит унылый Буршин. Жизнь, большая, прожитая, вспоминается сразу и еще раз стремительно проходит в воспоминаниях.
      Буршин видит себя в детстве - дома, у матери, в Коломне. Он живет на кухне у зубного врача. Носит старые докторские штаны. Они широки ему немножко и длинны непомерно. Он завязывает их где-то у горла.
      Но они нравятся ему, эти докторские штаны. Он хвастает ими на улице перед мальчишками и мечтает сам стать доктором, зубным врачом.
      Не коммерсантом, не бухгалтером, а зубным врачом мечтал он быть. Все детские годы мечтал. А потом забыл. И вспомнил только сейчас. Вспомнил и еще сильнее пожалел себя.
      В коридоре, лязгая винтовкой, ходит часовой. Жизнь проходит. Она прошла уже, волчья, воровская жизнь.
      Абрамцево, весна 1937 г.