- Не могу. Нюхать нюхаю, а чихнуть не могу. Слабость. И сна нету. Пропал сон. И все по вашей милости. Вся наша жизнь одно беспокойствие...
      Жалкий этот дедушка, чуть живой, а его еще по тюрьмам таскают, как он сам сказал. За что? И все тут какие-то жалкие.
      Егоров смотрит на худенькую Дуньку, которая удивительно похожа на его сестру Катю. Бывает же такое сходство. Рост одинаковый, волосы, глаза. И щурится так же от лампы. И родинка над верхней губой. С той же стороны родинка, с правой.
      Дунька говорит Журу:
      - Никакого изменения в нашей жизни, гражданин начальничек, уж, видно, не предвидится...
      - А какого же ты изменения ждешь? - спрашивает Жур. - Сама и виновата. Надо устраиваться. Я тебе давал адрес...
      - Адрес - это одно, а дело - это другое, - будто сердится Дунька. - Вы думаете, это легко - солдатские шинели шить? Я себе все руки исколола...
      Егоров почти разочарован. Он был уверен, что именно сейчас, в этом доме, начнется какое-то опасное действие. Он немножко боялся этого действия, но все-таки ждал его. Может, их начнут обстреливать, думал он. А ничего не случилось. Такие же, как везде, разговоры. И жалобы такие же: на плохую жизнь.
      Жур уселся почему-то у самой двери, где стоит ржавый умывальник. Может, Жур ждет чего-то.
      - Значит, ты всех сюда перевез из старых своих домов? - спрашивает он старика. - И из женского монастыря тут, я смотрю, девушки?
      - Да куда же я всех перевезу? - кряхтит старик. - Я и никого-то не перевозил. Они сами. Они работают от себя. Мне только за квартиру...
      - Это верно, - соглашается Жур. - Разве всех перевезешь! У тебя ведь, кажется, три таких дома было...
      - Вы мне все прочитываете, - обижается старик. - Был один дом, правда, мой, а второй - женин, жены моей, покойницы. А теперь вот самого загнали в этакую халупу и еще здесь по ночам беспокоят...
      "Действительно, - думает Егоров, - для чего мы сюда пришли? Людей разбудили, сидим. А людям, наверно, завтра на работу".
      - А сынок твой где? - спрашивает старика Жур.
      - А откуда же я знаю? - разводит руками старик. - Вы бы не пришли, я и про вас бы не знал, где вы есть и в своем ли здоровье...
      - Значит, не знаешь, где сынок?
      - Не знаю. Я ж говорю, только на днях вернулся. А Пашка, говорят, совсем уехал. В Читу, говорят...
      - Значит, ты еще не приступал к делам?
      - А какие ж у меня дела? Мелкая торговля, и то лавка стоит запечатанная. Наложили зачем-то арест. А ведь что писали в газетах? В газетах писали: частный капитал должен торговать. То есть у кого есть деньжонки, пускай торгует...
      - Но никто не говорил, что надо торговать обязательно краденым.
      - А я не спрашиваю, из каких мест доставляют товар. Откуда мне знать, краденый он или дареный.
      На эти слова старика Жур не отвечает. Должно быть, не находит что ответить. Молчит.
      Где-то далеко глухо хлопают выстрелы. За перегородками, за черным занавесом тихо и тревожно переговариваются разбуженные люди. Кто-то поспешно одевается, стучит башмаками.
      Все это слышат Егоров и Зайцев. И Жур, конечно, тоже слышит. Но он, должно быть, не придает этому никакого значения. Он по-прежнему сидит на табуретке подле умывальника, курит. Вдруг он спрашивает старика:
      - Ну, а сейчас-то чем еще думаете торговать, кроме оружия?
      - Какого оружия? - возмущается старик. - Собираете вы бабью сплетню какую-то. Делать вам нечего. И раньше были сыщики. Но такого не было, чтобы по ночам будить...
      - Раньше, это правда, такого не было, - соглашается Жур. - Раньше ты бы сунул сыщику от щедрот своих красненькую, допустим, и воруй и спи спокойно...
      Егорову хочется разглядеть лицо старика, но старик отворачивается от света лампы. Однако понятно, что он усмехается, сердито усмехается.
      - Раньше, гражданин начальник, ты, пожалуй, и сам бы посовестился меня будить. Без всякой красненькой. Раньше, пожалуй, тебя бы не назначили на такую должность. Ты ведь, я знаю, молотобойцем у Приведенцева работал. Я и твоего папашу-хохла знал. Он бондарничал у Вороткова в мастерской. Вот это была ваша настоящая должность. А теперь, выходит, вы хозяева...
      - Выходит, что мы, - опять соглашается Жур.
      Старик наконец чихает и смеется, вытирая полой рубахи нос.
      - Выходит, что правда. Ведь как вся жизнь, целиком вся, перевернулась... А может, она опять обратно перевернется? А что, если она перевернется обратно? А?
      - Ты, наверно, на это и надеешься, - говорит Жур. И включает карманный фонарик, зажимает его в коленях, смотрит на ручные часы. - И Буросяхин на это надеется. И еще кое-кто. Иначе бы ты на старости лет не рисковал, не берег для них оружие...
      - Тю, канитель какая! - еще больше сердится старик и плюет. - Опять он про оружие!.. Да ты его сначала найди. Найдешь - тогда разговаривай и хвались...
      - Найдем, - обещает Жур. - А как же не найти! Нас на это дело специально поставили. Из молотобойцев, как ты говоришь, в сыщики перевели. Кому-то и этим делом надо заниматься...
      На кирпичной плитке близко от лампы стоит незакрытая кастрюля с пшенной кашей.
      Егоров смотрит на кашу. Она необыкновенно белая.
      "Наверно, на молоке, - думает Егоров. И еще думает: - Уж поскорее бы все это кончалось!"
      А Жур продолжает разговаривать со стариком.
      И Зайцев заметно томится. Когда где-то далеко хлопают выстрелы, он, как охотничья собака, делает стойку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, смотрит в окно. Ходит от окна к окну, заглядывает за перегородки.
      В дверь негромко стучат.
      Опять та женщина в цыганской шали на голых плечах выходит из-за перегородки открыть дверь, как будто не могут открыть старик или Жур, сидящие у двери.
      Входит раскрасневшийся вспотевший Водянков. Он здоровается, хозяйственно сморкается, щурит от света глаза.
      - Беседываете?
      - Да вот разговорились, - улыбается Жур, кивая на старика. - Давно не виделись. То он в тюрьме сидит, то я лежу в больнице...
      - А у нас получилось все как надо, - рассказывает Водянков. Буросяхина только что отвезли, со всей компанией...
      - Буросяхина? - спрашивает старик.
      - Его, дедушка, его, собственной персоной, - разглаживает пальцами пышные усы Водянков. - Правда, оказал сопротивление, а как же... Но, слава богу, отвезли. Отмучился, болезный. Отшумел...
      "Где-то было что-то интересное, - огорченно думает Егоров. - А мы тут просидели". И смотрит в широкую щель, как за перегородкой перед зеркалом худощавый мужчина в пенсне дрожащими руками застегивает на затылке готовый галстук-"бабочку".
      - Ну куда же вы теперь пойдете? Еще ночь. Они ведь к дедушке, они нас не затрагивают, - успокаивает мужчину женщина в цыганской шали. - Да и вас разденут по дороге. Тут опасно. А у вас вон какое богатое пальто...
      - Знал бы, не поехал, - никак не может застегнуть крючок на затылке мужчина. - Ведь как я не хотел сюда ехать! Это меня этот скотина Аркадий Алексеевич уговорил. Стоеросовая дубина. Уверял - приличное помещение...
      - А чего особенного? - будто обижается женщина. - У нас и не такие люди завсегда бывали. И все спокойно...
      Егорова отвлекают от этой картины выстрелы, вдруг захлопавшие, кажется, у самого дома. Егоров смотрит на дверь. А Зайцев бежит к двери.
      - Зайцев, не торопись, не на пожар, - негромко говорит Жур, не подымаясь с места.
      Жура, должно быть, не удивляют и эти выстрелы. А стреляют, похоже, прямо в дверь.
      "Как в ловушке мы", - думает Егоров. Но странное дело - страха не испытывает.
      Дверь открывается.
      В коридорчик не входит, а вваливается парень в кожаной тужурке, с лицом, измазанным чем-то черным.
      Это, наверно, шофер автобуса.
      - В самое ухо, - вздыхает он.
      И когда подходит к лампе, видно, что это не черным, а красным измазан он - кровью. Кровь льется ему за ворот.
      - Ах, дурак! - наконец сердится Жур.
      - Почему же я дурак? - обижается шофер.
      - Да не ты... Зайцев, перевяжи его... Умеешь? Это вот дедушкин сынок дурак, - кивает на старика Жур. - Это его работа. Ни в какую Читу он не уехал. Он старается сейчас отогнать от дома. Надеется еще перепрятать с папашей оружие. Значит, сведения правильные...
      - Это что, вы насчет стрельбы думаете? - спрашивает старик. - Это, вы думаете, мой сынок Пашка стреляет? Нет, это не Пашка. Благородное даю вам слово, не Пашка...
      - Именно благородное слово, - усмехается Жур. - У тебя все слова благородные.
      Зайцев не умеет делать перевязку. И Егоров не умеет. Но он помог шоферу снять тужурку.
      Перевязку делает Водянков, зубами разорвав индивидуальный пакет.
      А Жур отдергивает черный занавес.
      - Здравствуйте, - говорит он мужчине в пенсне, уже застегивающему жилетку. - Прошу предъявить ваши документы.
      - Я не обязан вам предъявлять, - с достоинством отвечает мужчина, и пенсне вздрагивает на его жилистом тонком носу. - Я, во-первых, случайно сюда... случайно попал. Меня ввели в заблуждение. Я ни за что бы сюда не поехал. А во-вторых...
      - Егоров, обыщи его.
      Жур брезгливо поморщился и прошел дальше, за перегородку.
      А Егоров смутился больше этого случайного посетителя. Как это вдруг обыскивать такого почтенного гражданина? Но делать нечего.
      - Ну-ка, гражданин, поднимите, пожалуйста, руки.
      На Егорова пахнуло запахом духов, хорошего табака и самогонки.
      Человек в пенсне оказался нэпманом, совладельцем фирмы "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион".
      Егоров вспомнил тот красивый магазин на Чистяревской, куда они заходили с Катей покупать сорочку. И не купили. Егоров больше не чувствовал почтения к этому человеку. Он сперва подумал, что это какой-нибудь профессор или доктор. А это нэпман, хозяйчик, частник...
      - Держите, гражданин, ваши документы. А это у вас что?
      - Это зажигалка в форме браунинга. Можете ее взять себе...
      Егоров легонько нажал курок, пистолет фыркнул, зажегся огонек. Егоров удивился: правда, зажигалка.
      - Возьмите ее, - опять предложил нэпман.
      - На что она мне? - сказал Егоров и отдал зажигалку нэпману, хотя в самом деле занятная была зажигалка. Никогда такой не видел.
      - Молодой человек, я надеюсь все-таки, что эта наша встреча останется между нами, - улыбнулся тонкими губами нэпман. - Я тем более семейный человек. Мне будет неприятно. - И все еще дрожащими руками раскрыл бумажник. - Вот, пожалуйста, вам. Никто не видит. Это за ваше молчание. По случаю нашего такого малоприятного знакомства. В таком месте...
      - Ну что вы, ей-богу, одурели, что ли? - отвел его руку Егоров. - Для чего это?
      Жур приказал отпустить нэпмана.
      - А он мне деньги давал, чтобы я помалкивал, - засмеялся Егоров, когда нэпман ушел.
      - И ты взял? - спросил Жур.
      - Ну, для чего?
      - Значит, ты взятки не берешь?
      Тут только до Егорова дошло, что этот нэпман ведь правда предлагал ему взятку. Егоров покраснел; Он готов был сломать нэпману пенсне, переломать все кости. За кого этот нэпман принимает его, комсомольца Егорова? И как он сразу не догадался, что это ведь и есть взятка? Он думал, что взятки дают как-то по-другому...
      Егоров выбежал на лестницу. Но по лестнице поднимались Воробейчик и еще какой-то парень в дорогой пыжиковой шапке и в борчатке с мерлушковым воротником, с таким же мерлушковым, как на шапочке и на воротнике у Ани Иващенко, которую Егоров встретил вечером, несколько часов назад. Но теперь ему казалось, что это было очень давно.
      Воробейчик подталкивал парня, а парень оглядывался и огрызался.
      За ними шли еще два человека, незнакомых Егорову.
      - Вот он, гроза морей, - втолкнул в коридор парня Воробейчик.
      - Прямо из Читы прибыл? - спросил парня Жур. - Папаша говорит, что ты в Читу отбыл...
      - Я его с крыши ссадил, - кивал на хозяйского сына Воробейчик. - Он залез вон на ту крышу и постреливал вот из этой штуки, - Воробейчик достал из-за пазухи тяжелый пистолет "кольт". - А я его тихонько из-за трубы, как кошка мышь. И еще счастливый его бог. Я бы сделал из него покойника, если б он оказал сопротивление...
      - Эх! - снял пыжиковую шапку хозяйский сын и шлепнул ею об пол. Потом стал расстегивать борчатку с оторванной полой.
      Полу он оторвал, когда Воробейчик сталкивал его с крыши.
      Под борчаткой у него были синяя косоворотка, опоясанная шелковым шнурком с кистями, синие же брюки галифе и белые, измазанные в саже бурки, обшитые полосками коричневой кожи.
      Егоров с интересом смотрел на него.
      Это был первый крупный бандит, которого вот так близко увидел Егоров, настоящий бандит. Он только что прострелил ухо шоферу и мог убить шофера. Мог убить кого угодно. И, наверно, убивал.
      Однако ничего особенного все-таки Егоров в нем не заметил. Хозяйский сын был похож на обыкновенных нэпманских сыновей, что торгуют в лавках на Борзовском базаре. И у него такие же, как у них, нахальные, насмешливые глаза. Он и сейчас не испуган, не растерян. Он только огорчен.
      Вынув из кармана брюк расческу, он, глядя в зеркало, стал расчесывать мокрые волосы, кольцами слипшиеся на лбу.
      - Для чего же ты учинил стрельбу? - спросил его отец, как спросил бы, наверно, всякий отец набедокурившего сына.
      - Вы, папаша, не суйтесь, - ответил сын, собирая с расчески опавшие волосы. Потом подул на расческу и спрятал ее в карман.
      - Ну ладно, купцы, показывайте ваш товар, - улыбнулся Жур. - Ломик, надеюсь, у вас найдется?
      - Девок тут развел! - закричал на отца сын. - Они все сыскные. Для чего они были тут нужны?
      - Ломик, - повторил Жур. И спросил: - Сами будете поднимать пол или нам придется?
      - Я у вас на службе не служу, - огрызнулся сын. - И служить не буду...
      - Это определенно, - подтвердил Жур. - Служить ты у нас не будешь, нет.
      Зайцев уже где-то в коридоре добыл топор и долото.
      - Это что тут, в углу? - показывает Жур. - Надо разобрать.
      Зайцев разгребает какие-то тряпки, мочало - сперва ногой, потом руками. Егоров начинает ему помогать. Они вытаскивают из кучи тряпья ватное одеяло, тянут матрац, набитый мочалом.
      И вдруг в самом углу испуганно заплакал ребенок. Голый, худенький, лет, наверно, трех, со всклокоченными волосами.
      - Ну, ты сопляк! - сердито отодвигает его Зайцев. Он сердится сейчас на все, на всех. Он уверен, чти таким сердитым и должен быть всегда работник такого учреждения.
      Ребенок встает на тоненькие ножки, жмурится от света, но не уходит из угла.
      - Мальчик, - удивляется Егоров.
      - Уберите ребенка, - обращается к женщинам Жур. - Чей это ребенок?
      На свет лампы выползает страшная, как баба-яга, старуха. Точно такую Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке. А эта только что спала на печке.
      - Кто его знает, чей он? Верка его мать. Она уехала во Владивосток. Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила...
      - А как Веркина фамилия?
      - Кто ее знает как! Верка и Верка. Княжна ей была кличка...
      Егоров поднял ребенка с полу, и ребенок цепко ухватился за его шею.
      - Глядите, признал отца, - засмеялась женщина в цыганской шали.
      Егоров покраснел.
      - Кешка, - сказала Дуня мальчику, - это твой отец нашелся. Поцелуй папочку.
      Мальчик еще крепче обнял Егорова и действительно поцеловал.
      - Ничей? - спросил Егоров старуху. - Совсем, совсем ничей? - и повернулся к Журу.
      - Работай, - нахмурился Жур. - Тут не детский дом. Положи ребенка...
      Егоров посадил мальчика на сундук около кирпичной плитки и прикрыл его плечики байковым одеялом.
      Зайцев уже оторвал топором плинтус и стал вырубать первую от стены доску.
      - Подожди-ка, не так, - взял долото Егоров. - Она так может расколоться...
      - Ну и пусть, - продолжал орудовать топором Зайцев. - Жалко, что ли...
      - Подожди, - опять сказал Егоров.
      И подсунул долото в то место, где забиты гвозди. Надавил коленом на ручку долота. Доска скрипнула протяжно и подалась, сильно пахнув старой, слежавшейся пылью и плесенью, от которой трудно дышать. И в то же время чуть расколотая смолистая доска вдруг запахла свежей лиственницей или сосной, будто под слоем тлена таилась жизнь, и вот она обнаружила себя.
      Егоров ловко отрывал долотом одну доску за другой, точно не один год провел на такой работе. Он делал теперь это с явным удовольствием. Но вдруг над его головой закричал Воробейчик.
      - Ящик!
      Под полом оказалось три ящика - два длинных и один квадратный.
      В длинных ящиках лежали короткие японские карабины, обмазанные по стволам вонючей желтой мазью и обернутые в вощеную бумагу. В квадратном ящике - обоймы с патронами.
      - Мало, - вздохнул Жур. - Отдирайте еще. И смотрите, куда прячут оружие. Это ж внизу потолок может обвалиться...
      Вот теперь Егоров взял топор, потому что надо было отодрать тяжелые плахи.
      - Да руби ты, не возись, - посоветовал Зайцев и хотел отобрать топор.
      - Погоди, - отстранил его Егоров и снова, подсунув топор, как долото, в то место, где гвозди, навалился на черенок.
      Плаха заскрипела со стоном, и опять после запаха пыли и плесени появился живучий и сильный запах сосны.
      Тут, у русской печи, были обнаружены пистолеты.
      - Н-да, - поглядел на пистолеты Водянков, - Буросяхин со своей компанией натворил бы еще много бед при этих шпалерах. Опоздал он...
      Дедушка Ожерельев ругался из-за чего-то с сыном Пашкой, глядя, как их оружие переносят в автобус.
      Женщины за печкой тревожно перешептывались. А худенький мальчик в байковом одеяле смирно сидел на сундуке. Увидев Егорова, проходящего мимо, он, как родного, вдруг ухватил его за штаны и показал на незакрытую кастрюлю с кашей, все еще стоявшую на кирпичной плитке.
      - Хочу каши. Каши хочу.
      Егоров не знал, как быть. Но разве можно взять чужую кашу? И он неожиданно для себя сказал мальчику:
      - Погоди, потом! Дома покушаем.
      Егоров, конечно, нечаянно это сказал, но все-таки не совсем нечаянно.
      Отрывая старые доски, разгребая руками старую, слежавшуюся пыль, он все время думал о мальчике. Вот они сейчас уйдут, уедут отсюда, из этой душной тесноты, а мальчик останется. Надо бы забрать мальчика. Не надо мальчику тут жить. Нехорошо это, нечестно оставлять тут мальчика. Мальчик же ни в чем не виноват. Виноваты вот этот подлый дедушка Ожерельев, его сын Пашка и еще какой-то Буросяхин. Виноват, наверно, и этот трусливый нэпман, хозяин красивого магазина "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион".
      В сердце Егорова закипала злоба. И в то же время пробуждалось еще неясное ему самому чувство ответственности за жизнь. Не ясное, но сильное и острое, как свежий запах сосны, что пробивается из этих оторванных старых досок, пробивается вопреки всему, что налипло на них за многие годы.
      Ох, какая тяжелая работа попалась Егорову!
      Жур приказал ему стоять внизу, у автобуса, где уже стояли Воробейчик и шофер с забинтованной головой.
      Вскоре сюда подошел еще автобус - черный, прозванный в уголовном розыске почему-то каретой. Этот автобус для арестованных. - Ну как, не боишься бандитов? - насмешливо спросил Егорова Воробейчик.
      - Не боюсь, - ответил Егоров. И добавил: - Покамест не боюсь...
      Внизу, у автобуса, пришлось стоять долго, пока наверху продолжали обыск и потом писали протокол. И все время, должно быть со скуки, Воробейчик посмеивался над Егоровым. Смеялся даже над тем, что Егоров, как он признался, не пьет, и не курит, и еще не женатый.
      - Скопец, что ли?
      13
      Начинался медленный, мглистый рассвет, когда из дома вывели и усадили в "карету" задержанных. Вышли из дома наконец все сотрудники.
      - Поехали, - сказал Жур, залезая в "Фадей". - Кажется, все вышли.
      "А как же тот ребенок?" - хотел спросить Егоров. Но не решился спросить. А спросить хотелось.
      Воробейчик взглянул на растерянное лицо Егорова и засмеялся.
      - Ребенка-то что же не берешь? А он тебя признал за родителя. Какие бывают бессовестные отцы...
      - Ну и что? Я его возьму, - сказал Егоров и посмотрел на Жура. - Можно, я его возьму?..
      - Как хочешь, - сказал Жур. И нахмурился. Или это показалось Егорову, что Жур нахмурился.
      Егоров побежал наверх. Он укутал мальчика байковым одеялом. Потом снял свою телогрейку, укрыл его еще телогрейкой. И в одном черном куцем пиджачке выбежал на улицу.
      В автобусе смеялись. Только Жур не смеялся, но он и не смотрел на Егорова. Видимо, ему было неприятно это странное поведение стажера.
      А Водянков вынул из-под сиденья телячью шкуру и протянул Егорову.
      - Ты укройся сам-то. Простынешь...
      Зайцев опять сидел с Журом.
      Жур спросил его:
      - Ну как, Сережа, нравится тебе работа?
      - Боевая, - весело откликнулся Зайцев. - Я такое дело вообще люблю...
      - А тебе нравится? - спросил Жур Егорова. Надо было спросить и Егорова, уж если он спросил Зайцева.
      - Ничего, - ответил Егоров.
      - Ничего - это дырка, пустота, - сердито проговорил Жур. И смуглое лицо его как окаменело.
      - Тебе надо бы, Егоров, в детский дом поступить, - насмешливо посоветовал Воробейчик.
      - Ну, кто же меня туда примет?
      - А если б приняли, пошел бы?
      - Ну, откуда я знаю...
      - Значит, тебе не нравится наша работа? - еще строже спросил Жур. - Ты скажи прямо...
      - Нет, ничего, - повторил Егоров. - Я же говорю, ничего. Работать можно. Только, конечно...
      - Это многим неинтересно, - сказал Жур. - Никому не интересно мусор убирать. Но кому-то же это надо делать покуда. И надо учиться так делать, чтобы мусор убирать, но самому не измараться. Надо вот это уметь...
      - А мне все было интересно сегодня, - признался Зайцев. - Только я сперва думал, товарищ Жур, что вы нас с Егоровым предупредите, как все будет, и скажете, как действовать.
      - А меня и всех прочих работников бандиты тоже что-то не предупреждают, - усмехнулся Жур. - И не говорят, как надо с ними действовать. И раньше мне никто ничего не говорил. Я как вернулся с фронта, вышел из госпиталя, меня направили на эту работу, так вот сразу и пошло.
      - Но вы все-таки на фронте были, на гражданской войне, - как бы позавидовал Зайцев. - И потом, может быть, читали специальные книги...
      - Читал, - подтвердил Жур.
      Зайцев вынул из-за пазухи книгу господина Сигимицу, начальника тайной полиции. Он, оказывается, и на операцию ее захватил.
      И не только Жур, светя фонариком, подержал и полистал эту книгу в автобусе, но и Водянков, и Воробейчик, и другие.
      Воробейчик даже сильно заинтересовался.
      - Это вот какая книга, - показал он большой палец. - Ты дай мне ее хоть на денек. Я тебе тоже что-нибудь дам...
      - Пустяки это, детские пустяки, - кивнул на книгу Жур. - Я такие тоже читал. Нет в них ничего нового. - Он потрогал Зайцева за колено. - Тут понимаешь, Серега, в чем дело? Все, что говорится в этой книжке насчет мускулатуры, - это, конечно, все, может, даже правильно. Но ведь кроме мускулатуры еще многое требуется в нашем занятии. Например, ум и совесть. А про совесть много ли там говорится, в этой книге?
      - Про совесть? - почему-то смутился Зайцев. - Про совесть я чего-то не помню...
      - Вот видишь. А совесть нам требуется в нашем занятии почти что на каждом шагу, поскольку нам выданы, чувствуешь, - большие права...
      Жур вынул левой рукой из кармана жестяную коробочку с табаком и стал скручивать на колене папироску из газетной бумаги. Табак у него рассыпался.
      - Давайте я вам скручу, - предложил Зайцев.
      - Нет, спасибо, - отказался Жур. - Мне хочется самому. Я так стал практиковаться еще в больнице. Меня учили инвалиды. Иногда у меня получается, иногда нет...
      На этот раз получилось. Жур закурил и сказал:
      - Мне вот сегодня дедушка Ожерельев в сердцах напомнил, что я бывший молотобоец и меня, мол, в старое время, при царе или при том же Колчаке, не взяли бы в сыщики. Это, положим, он брешет, что не взяли бы. Взять-то бы взяли. Не такая уж это высокая должность. Но при Колчаке или вообще в старое время все это было куда проще. Все шло, одним словом, как вроде по заведенному порядку. А сейчас это надо как-то по-новому налаживать. А как? Вот опять же этот дедушка Ожерельев, уже прижатый нами сейчас, все старался побольнее меня уколоть, даже отца моего вспомнил, как он говорит, - хохла. А мне бы, по-умному-то, надо было промолчать, поскольку я тут выступаю в данный момент как представитель власти, представитель, можно сказать, государства. А я вдруг чуть не пустился с ним в перебранку. И вот сейчас жалею...
      - Жалеете?
      - Ну да, жалею. Вышло, как будто я с ним личные счеты свожу, с этим дедушкой, ну его к черту. - Жур приподнял край брезента и плюнул на улицу. - А это нехорошо и глупо. И опасно. Ну, конечно, мы живые люди и у нас могут быть разные личные счеты. Но мы не должны в наши личные счеты вмешивать государство. А у меня вышло со стариком, - я это сам заметил, не очень красиво. Я начал было серчать. А серчать нельзя, если ты представитель власти и хочешь делать все по закону...
      - Да по закону его бы стукнуть надо, этого дедушку паршивого, - сказал Зайцев. - Стукнуть - и все, чтобы он не вонял.
      - Стукнуть-то это проще всего, Серега. И легче всего, - очень пристально посмотрел на Зайцева Жур. - Труднее разобраться как следует, разобраться и понять...
      А в чем разобраться и что понять, Жур не объясняет. Глубоко затягивается и долго молчит. Потом говорит снова:
      - Нету книги, к сожалению, в которой бы все было указано, как делать и понимать. До всего надо додумываться самим, своей башкой. Все самим надо пробовать. И не бояться, если другой раз обожжешься. Без этого ничему ведь не научишься.
      Мальчик, угревшись на руках у Егорова, крепко уснул. И Егоров, казалось, забыв про него, внимательно и даже с удивлением слушал Жура, как все мы слушали в детстве, в юности разных чем-то удививших нас людей, встретившихся нам на разных жизненных перепутьях.
      И, не подозревая об этом впоследствии, мы легко усваивали и усваиваем многое из характеров этих людей, прошедших мимо нас, ушедших навсегда, но продолжающих существовать и действовать не столько в нашей памяти, сколько в наших поступках и в наших душевных движениях.
      Конечно, Егоров потом забудет во всех подробностях эту ночь. Забудет, как дребезжал на ухабах старенький автобус фирмы "Фиат", прозванный для простоты "Фадеем". Забудет и подлого дедушку Ожерельева и отчаянного мерзавца его сына Пашку. Забудет и продушенного духами, хорошим табаком и самогоном нэпмана - совладельца фирмы "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион". Забудет и многие слова, говоренные Журом. И даже многие мысли, высказанные им, забудет. Но что-то необходимое для жизни все-таки отложится, отслоится в самом сердце и в глубинах сознания молодого человека, и это будет называться потом жизненным опытом. За жизненный опыт, однако, придется еще заплатить дорогой ценой, придется еще многое пережить, узнать и услышать...
      Впрочем, не все мы и не все усваиваем в жизни одинаково. Даже, казалось бы, бесспорные истины разными людьми воспринимаются по-разному и в разных душах находят разное преломление.
      Егоров думает одно, а Зайцев другое.
      Зайцеву не понравилось, что Жур так начисто отверг книгу господина Сигимицу. Зайцев почти обиделся. И не за господина Сигимицу, а за себя. Ведь книга эта теперь принадлежит Зайцеву. Он нашел ее на развале, купил, прочел, дал почитать Егорову. И у Зайцева есть об этой книге свое мнение не такое, как у Жура. И Зайцев вообще не обязан во всем слушаться Жура. Тем более Жур эту книгу не читал.
      - Вы правда эту книгу не читали, товарищ Жур?
      - Нет, эту книгу не читал, - опять посмотрел на обложку Жур. - Но они почти все похожи. Их на базаре и сейчас можно сколько угодно найти...
      - А эту, значит, вы не читали? - еще раз спросил Зайцев.
      И непонятно, чего он добивается. Даже смешно. Жур улыбнулся.
      - Ты что, Серега, хочешь доказать, что это какая-то особая книга господина Сигимицу?
      - Я ничего не хочу доказывать, - сказал Зайцев. - Я просто спрашиваю...
      Но он не просто спрашивал. Он взъярился, как молодой петух. И это было действительно смешно.
      Если б так повел себя, допустим, Егоров, над ним бы первым засмеялся Воробейчик. Но Зайцев рассмешил только Жура. А смешливый Воробейчик на этот раз не смеялся. Может, не хотел смеяться. Не заметил, что это смешно. Или ему просто нравится Зайцев. Ведь может и Воробейчику нравиться кто-то. И к тому же Воробейчик хочет выпросить эту книгу у Зайцева.
      Зайцев сердился и пропустил мимо ушей все рассуждения Жура. Но Журу понравилось даже, как сердится Зайцев.
      - Ох, я смотрю, ты шибко самолюбивый паренек, Серега!
      Это сказал Жур Зайцеву, когда все выходили из автобуса во дворе уголовного розыска.
      - Ты останься, Серега, ты мне еще будешь нужен немножко. А ты иди домой, - сказал Жур Егорову. Как-то обидно сказал. И должно быть, сам заметил это. - Или лучше вот так сделаем. Шофер сейчас сменится, и тебя отвезут домой в автобусе...
      14
      Многие удивились на Ужачьей улице, когда утром чуть свет Сашку Егорова привезли на автобусе и еще с ребенком на руках. Но больше всех удивилась, прямо ужаснулась сестра Егорова.
      - Чертушка ты! - всплеснула она руками. - Ты как на погибель мою стараешься. Куда ты ребенка притащил? Для чего? У меня вон своих трое, без отца, с открытыми ртами...
      - Ты, Катя, не обижайся, - смущенно попросил Егоров. - Ты его только искупай. Чем-нибудь немножко покорми. Он здорово есть хочет. Гляди, какой худой. А ему, говорят, три года. И ты его не оскорбляй. Я его потом снесу в детский дом. Он будет считаться как мой собственный сын. Он прямо признает во мне отца. Ну и пусть. Я его на свою фамилию запишу...
      - Да мало ли сейчас детей беспризорных, даже получше этого! - сказала Катя. - Ты посмотри, что на вокзале делается! По всей России едут почти что одни беспризорные. Разве ты можешь всех записать на свою фамилию?