Павел Нилин
      Егор или Василий?
      В прошлом месяце пулеметчик Егор Мурашов наконец получил долгожданное письмо из дома, из Сибири.
      Мать писала ему, что в доме у них все хорошо, все благополучно и, кроме того, Аниса, жена старшего брата Василия, родила мальчика.
      Мальчик справный, веселый и походит на дедушку Ивана Григорьевича. Хотели его поначалу назвать Иваном.
      Но пока еще никак не назвали, потому что неизвестно, где находится в настоящее время его законный родитель, гвардии сержант Василий Мурашов.
      Без его согласия как-то неудобно называть дитя. Вдруг он потом скажет, что без него тут самоуправничали, когда он был на войне! Написали ему уже три письма, но ответа никакого не получили. Где он, Василий, что с ним?
      Дома, конечно, понимают, что война не сахар, всякое могло случиться. Но лучше отписать как следует, что случилось, - будет легче.
      Мать просила Егора Мурашова как можно скорее выяснить, где его брат, и немедленно сообщить о нем в Сибирь, в город Усолье.
      "Посылаю тебе, Егорушка, - писала мать в конце письма, - мое родительское благословение. Пусть хранит тебя в боях наш сибирский святой Иннокентий, в которого ты, конечно, не веришь, по глупости твоих молодых лет, но он все равно тебя должен хранить, раз я ему молюсь каждодневно. И брата твоего Василия тоже должен. И он, наверно, живой и здоровый и в полном порядке, но отписать вовремя не успевает, потому что мы тоже не дураки и понимаем, что письма писать там, наверное, не очень хорошая обстановка.
      Привет тебе и низкий поклон ото всех.
      Мама твоя Катерина Михайловна Мурашова".
      Пулеметчик Егор Мурашов показал это письмо своему начальству, и начальство нашло уважительной причину, по которой он просил разрешения отлучиться хотя бы часа на два, поискать брата в соседней части, где он встречался с ним недели три назад.
      Василий тогда волновался насчет жены своей Анисьи. И теперь ему, конечно, радостно будет узнать, что жена благополучно родила, и именно мальчика, как он хотел.
      Пулеметчик Мурашов тоже не думал, что с братом могло случиться какое-нибудь несчастье. Он шел в соседнюю часть по весенней распутице, по жидкому, израненному артиллерией лесу, уверенный, что встретит брата.
      Но в части сказали, что сержант Мурашов сейчас находится в разведке. А писарь, которого пулеметчик угостил закурить, добавил еще по секрету, что разведка чего-то затянулась и никто не знает, когда теперь сержант вернется.
      - Но ты заходи сюда в другой раз, - сказал писарь. - Я твоего братенника знаю. Он хороший парень. И если будут какие сведения, я тебе сообщу.
      Пулеметчик Мурашов вернулся в свою часть встревоженный. А вдруг действительно Васька пропал? Что тогда написать домой?
      В тревоге он прожил весь день и ночью в плохом настроении пошел на свой пост, на передний край, где улегся в еще по-весеннему голом кустарнике и, вглядываясь в сторожкую ночную темноту, прислушиваясь к тишине, продолжал думать о брате.
      Потом он стал думать о племяннике, о том, как племянник вырастет, станет рослым мужиком и будет расспрашивать своего старенького дядю о подробностях гибели его, племянника, отца.
      Ночь была мглистая. Накрапывал мелкий дождь.
      Егор Мурашов притаился во тьме около своего пулемета, выдвинутого далеко вперед, и ждал всяких неожиданностей. Ждал и думал.
      Впереди, где-то совсем близко, были немцы, но их не слышно и не видно.
      Между немцами и русскими тишина, и тьма, и непролазная весенняя грязь.
      И где-то в тылу у врага по этой грязи, по лужам, по лесному перегною, может, ползет сейчас на брюхе в ночи разведчик, гвардии сержант Василий Мурашов.
      Всю зиму он ползал по тылам врага, по снегу. И сейчас ползет. А может, уже...
      Дождь то усиливался, то стихал, то снова усиливался.
      Егор Мурашов укутывался в плащ-палатку и не мигая смотрел во тьму, где ничего разглядеть нельзя было, кроме трех кустов осины, одиноко стоявших среди широкого поля.
      На этом поле в прошлом году в это время сеяли хлеб, и в этом году, чуть позднее, тоже будут сеять, потому что немцы не удержатся тут долго, как не удержались на том месте, где сидит сейчас пулеметчик Мурашов.
      Все время линия фронта продвигается вперед. Иногда ночью продвигается, иногда - на рассвете, иногда - днем. И сегодня, может быть скоро, опять начнется наша атака с левого фланга, или с правого, или с центра.
      Война продолжается и в метель, и в мороз, и в дождь. И линия фронта все время извивается, как змея.
      Немцы сейчас сидят в окопах, ожидая, может быть, что русские вот-вот откроют внезапный огонь. А может, немцы сейчас сами собираются прощупывать русских.
      Обманчива тишина на переднем крае, особенно весной, особенно ночью, особенно когда идет дождь.
      Под плащ-палаткой тепло и уютно пулеметчику Мурашову. Он натянул плащ-палатку и на голову, чтобы укрыться от дождя.
      Но через мгновение встрепенулся, высвободил ухо - сначала одно, потом другое.
      Нет, нельзя с головой закрываться, никак нельзя! А вдруг чего случится... Надо слушать.
      И пулеметчик снова вслушивается в тишину.
      Позади него чуть слышно чавкает грязь. Пулеметчик Мурашов не шевелится, замер. Грязь чавкает совсем близко.
      Пулеметчик потрогал гранату. Ох, как нагрелась она у него на животе! Прямо горячая!
      Грязь чавкает позади пулеметчика. Позади наши, но немец тоже может прийти с тыла.
      Вовремя Егор Мурашов освободил уши. Он напряженно вглядывается в темноту.
      И наконец успокаивается. По приметам, только ему понятным, он различает в кромешной тьме политрука. Политрук молча подползает к нему.
      - Ну как дела, Мурашов? - шепотом спрашивает политрук.
      - Ничего, - шепотом же отвечает Мурашов.
      Политрук ложится около него на примятые еловые ветки, и оба молчат. И оба молча вглядываются в темноту.
      Пулеметчик хотел бы поговорить сейчас с политруком, рассказать ему про брата, и про племянника, и про Сибирь.
      Но говорить нельзя. Ничем нельзя выдавать своего присутствия в этом месте.
      Можно только лежать, молчать и думать. И пулеметчик снова думает о своих семейных делах. И так проходят минуты и часы. И проходит ночь.
      А перед рассветом впереди вдруг зачавкала и зашевелилась грязь. Пулеметчик чуть приподнялся, весь настороженный, напряженный, будто готовясь к прыжку.
      - Фрицы! Фрицы, товарищ политрук! - прошептал он.
      - Вижу, - чуть слышно ответил политрук и тоже насторожился. В темноте уже можно было различить три или четыре фигуры. Одна из них прижалась к земле, другие, переваливаясь на ходу, продвигались вперед.
      Вот одна фигура приподняла голову, вглядывается, вслушивается и опять ползет. Она уже близко.
      Можно, пожалуй, открывать огонь из пулемета.
      Но Егор Мурашов медлит. Политрук тихонько толкает его в плечо. Мурашов, должно быть, не слышит.
      Политрук снова толкает его. Первая фигура подползает совсем близко. Между нею и пулеметчиком метров, наверное, двадцать, не больше.
      - Ну, стреляй же, Мурашов! - Политрук в третий раз толкает его в плечо.
      Мурашов наконец поворачивает голову к политруку. И они понимают друг друга без слов.
      Мурашову хочется взять немцев живьем. Он без слов просит политрука подвинуться к пулемету. А он, Мурашов, попробует подойти к немцам с тыла. И, зажав в руке гранату, он сию же минуту по-кошачьи неслышно, пользуясь прикрытием из кустов, уползает в сторону.
      А еще через минуту политрук слышит его голос впереди, в темноте.
      - Сдавайтесь, гады, - негромко говорит пулеметчик и добавляет чуть громче еще два-три слова, которые ни по радио не передают, ни в печати не публикуют.
      В темноте молчание. Потом политрук видит, как одна фигура по-медвежьи тяжело выпрямляется, встает на колени.
      - Бросай оружие! - говорит пулеметчик. - Бросай...
      И опять эти самые слова.
      - Наши, что ли? - медленно и удивленно спрашивает фигура.
      - Руки вверх! - уже кричит пулеметчик Мурашов.
      - Не шуми, - спокойно просит фигура. - Я же спрашиваю: наши, что ли?
      - Бросай оружие, тебе говорят! - настаивает пулеметчик и чуть спокойнее спрашивает: - Вы кто такие есть?
      - Да это ты, Егорша, что ли, глухарь собачий? Окосел? - раздраженно спрашивает фигура.
      - Василий?
      И в этом слове, в голосе пулеметчика, сразу совмещаются и радость, и разочарование, и конфуз.
      - Это как же я тебя сразу-то не признал, Василий Семеныч? За фрица принял...
      Пулеметчик ползет к брату. Между ними громко чавкает грязь.
      - Погоди, - говорит Василий и снова уползает назад, в совсем густую, непроглядную темноту.
      Пулеметчик возвращается к политруку. Политрук молчит. Потом чуть слышно смеется в темноте. Пулеметчик говорит задумчиво:
      - Бывает какая глупость... а? Брата родного чуть не прикончил. И откуда он взялся, шайтан его знает!
      Минуты через три к ним приближаются ползком фигур десять - пятнадцать или больше. Всех не различить в темноте.
      Это сержант Мурашов выводит на нашу сторону свою разведывательную группу.
      Молча они продвигаются гуськом мимо сторожевого охранения и уползают в наш тыл.
      А Егор Мурашов по-прежнему лежит у пулемета.
      Политрук пробыл около него еще минут десять и тоже уполз.
      Егор Мурашов лежит один и думает о странностях судьбы.
      Утром гвардии сержант Василий Мурашов, уже доложивший в штабе о результатах разведки, явился, чисто выбритый и чуть исхудавший, в землянку к брату-пулеметчику, разбудил его и спросил, что слышно из дома.
      О ночном происшествии ни старший, ни младший брат не сказали ни слова, будто ночью ничего особенного не произошло.
      Сидя на бревнышке, Егор Мурашов рассказывал не торопясь, по порядку, все, что пишет мать, и потом сообщил о рождении племянника.
      - Понимаешь, ребенка-то они еще никак не назвали. Все тебя разыскивали.
      - А как же он без имени живет? Надо бы его все-таки назвать. - И Василий задумался.
      - А кроме того, - продолжал Егор, - мамаша пишет, что они желают, чтоб мальчишку назвали как-нибудь получше. В том смысле, что, мол, обычай есть называть по какому-нибудь хорошему случаю. Например, она пишет так: "Может, у вас в части есть какой-нибудь герой, так вот, - она пишет, хорошо бы мальчика, раз он первый, назвать, как какого-нибудь героя..."
      Василий продолжал думать. Потом сказал:
      - Ну что ж, давай назовем Егором. Пускай у нас в семействе будет два Егора. И оба Мурашовы.
      - Почему Егором?
      - Потому, - сказал Василий почти сердито и помолчал, сколько требовало раздумье. - Потому, что если б трус на твоем месте сегодня ночью сидел, то меня бы, может, больше не было. Он с испугу обязательно бы в меня или гранату кинул, или из пулемета шарахнул.
      - Это правильно, - согласился Егор и, тоже помолчав некоторое время, спросил: - А как же тебя нелегкая на меня-то занесла, прямо на пулемет?
      - Заблудились мы! - вздохнул Василий. - Ведь тут, где теперь наши, немцы на прошлой неделе помещались. Ну, мы идем из разведки. Прошли одно место, потом другое, теперь ищем третье, где бы меньше насыщенность была. Вижу я - все как будто в порядке, но кто-то в кустах шевелится. Я думаю фрицы. Ну, думаю, или так пройдем, или с боем. А лучше всего, если заберем пулеметчика. Я к нему для этого и подползал...
      - Значит, Вася, и ты меня бы мог прикончить? - спросил Егор.
      - Свободно, - сказал Василий. - Ничего хитрого нету.
      - Отчаянный ты мужик, Василий Семеныч, - почтительно произнес Егор. И потом спросил: - А может, назовем племянника Василием? Пускай у нас в семействе будет два Василия. По-моему, это правильно...
      Василий молчал.
      Западный фронт, май 1942 г.