- Наша Ева, она как конь, - сказал Феликс. - Ты ее видел?
      - Нет, - помотал давно не стриженной головой Михась. - Но бомба же могла взорваться. Как вы не побоялись?
      Василий Егорович откашлялся, вытер губы и печально улыбнулся:
      - Как, спрашиваешь, не побоялись? А как вот один наш знакомый хлопец не побоялся гранату немцам в столовую кинуть, в окно?
      - Ну это другое дело, - сконфузился Михась. - А бомбу вот такую вытаскивать из болота - это же черт-те что. И вы их, значит, три штуки вытащили?
      - Четыре, - ухмыльнулся Феликс. - Вон она, в лопухах, - четвертая. Ева одна ее вытащила. Ох, она здоровая! К ней полицай тут приставал. Хотел ее пощупать. Как она ему вдруг залепит по морде. Она их презирает. Говорит, даже немцы много лучше полицаев. Ей немцы нравятся...
      - Довольно болтать! - прикрикнул отец.
      - А что за полицай? - спросил Михась. - Откуда?
      - Да это опять же Шкулевич Микола, - сказал Василий Егорович. - Он все время к нам ходит. И в полиции служит и боится. Говорит мне: "Я все-таки ваш ученик. Если все переменится, если красные обратно придут, вы меня не продавайте. Я ведь никому не рассказывал, что вы были партийный. И брат мой о вас очень хорошего мнения". А Ева правда ему дала по морде. И он не обиделся. Все изобразил как шутку...
      - Хороший, значит, сволочь, - заключил Михась. - Ну ладно, я его как-нибудь встречу...
      Василий Егорович, наклонившись, внимательно осматривал первую бомбу, что-то прикидывал в уме.
      А Михась и Феликс подошли к той, четвертой, лежавшей в лопухах, которую вытащила Ева.
      - Здорово, - сказал Михась. - Неужели она одна вытащила?
      - Одна, - подтвердил Феликс. И ухмыльнулся: - Это она боится бати. Все время теперь хочет ему угодить. Сама взяла и вытащила бомбу. Ее никто не просил. Хотела, чтобы батя был доволен. Она его сильно боится. Он ей один раз сказал: "Убью, если узнаю. Собственными, - сказал, - руками задушу..."
      - За что?
      - Было, значит, за что, - шумно втянул воздух носом Феликс. И опасливо оглянулся в сторону отца. - Если б не батя, если б Ева его не боялась, она давно бы спуталась с каким-нибудь немцем. Две подруги ее спутались. Немцы бывают красивые. Блондины. И шоколад дарят. И чулки. И все, что хочешь, могут подарить. Ева даже говорит, что они - культурные. И совсем не такие, как она раньше думала. Есть, говорит, даже очень культурные и очень вежливые...
      - Неужели она так говорит? - возмутился Михась. - Или ты ее просто не любишь?
      - Нет, я ее люблю. Она хорошая, добрая, - запротестовал Феликс. - Но ей очень скучно без Виктора. Она только четыре месяца с ним пожила. Мама говорит: она скоро совсем сбесится оттого, что ей некуда девать свою силу. Она знаешь что недавно придумала?..
      - Феликс, довольно! - крикнул отец. - Довольно болтать. Разговорился...
      - Он не болтает, он рассказывает интересно, как доставали бомбу, слукавил Михась, чтобы защитить Феликса.
      - Батя, но ведь это верно: Ева одна достала бомбу? - вопросительно посмотрел на отца Феликс. И кивнул на Михася: - Он хвалит Еву...
      Василий Егорович зачем-то очерчивал первую бомбу поперек мелом. Поднял голову, нахмурился:
      - Не за что ее особенно хвалить. Была хорошая девушка. И стала портиться. На глазах портится. У нее только пестрота в голове, разные кофточки и побрякушки...
      - Все женщины такие, - солидно заметил Михась, чтобы поддержать разговор, заинтересовавший его. - Все хотят что-нибудь такое, - покрутил он пальцами около ушей.
      - Все, да не все, - возразил Василий Егорович. - Немцы хитрее, чем мы о них думаем. Одних расстреливают и вешают, а других - молодых особенно хотят заманить в ласковые сети будто бы своей исключительной культурностью...
      - Батя! - обрадовался возможности вставить слово Феликс. - Ева так и говорит. Когда, говорит, не понимаешь по-немецки, видишь только, как они зверствуют. А когда читаешь, говорит, их журналы и разговариваешь с ними по-немецки, то видишь, что они не все звери. Среди офицеров, говорит Ева, есть такие же, как мы, студенты, которые хотели учиться, но их привлекли в военные...
      - Довольно, - оборвал длинную речь Феликса отец. - Ева говорит ерунду, а ты повторяешь...
      - Я не повторяю, я рассказываю, что она говорит...
      - Она много чего теперь говорит. Ее только слушай. Что такое зверства? - спросил Василий Егорович. И сам же хотел ответить, но не ответил закашлялся.
      Феликс покосился на отца и быстро сообщил Михасю, что Ева всего, наверно, за три месяца так научилась болтать по-немецки, что теперь тараторит, как настоящая немка.
      - Правда, она училась в Минске, на медицинском. И не кончила. Виктор тоже там учился. Им преподавали немецкий язык...
      - Что такое зверства? - опять спросил Василий Егорович, откашлявшись. Зверство - это уж их дело. Зверствуют, чтобы напугать нас. Чтобы больше уничтожить. Чтобы полегче, посвободнее им было здесь царствовать. Но, допустим, они явились бы к нам вот так, без приглашения, со своими танками. И не зверствовали бы, а только учили нас своим танцам. Разве мы бы простили им? Разве мы бы отказались от своего пути жизни? Разве мы бы отдали им все, за что приняли уже муки и страдания?
      - А Ева говорит, - опять попытался вставить свое слово Феликс. - Она говорит...
      - Мне не интересно, что она говорит, - снова оборвал его отец. - Мне только ясно, что я один во всем виноват. Надо было ее отправить в партизаны с Виктором. Она просилась, даже плакала. А я, как дурак, вмешался в это дело и не пустил ее. Думал, что так будет лучше. И сам не пошел к партизанам. Лежал контуженый. А теперь - куда я вот такой? Весь организм измятый. Мне, может, пора уже доски воровать...
      - Зачем доски? - удивился Михась.
      - Зачем? - вдруг невесело улыбнулся Василий Егорович. - А вот затем. Кто мне здесь и из чего гроб, если потребуется, сколотит?
      - Ну это уж вы тоже сказали, - неодобрительно отозвался Михась. - При чем тут гроб? Ни с того ни с сего...
      - Да это я просто пошутил, - как бы извинился Василий Егорович. - Но я серьезно говорю - это я теперь понимаю - допустил я ошибку насчет Евы. Пусть бы она пошла тогда к партизанам. Была возможность.
      Феликс пошвыркал носом, сказал:
      - И Еву сейчас бы там убили. Как Виктора и Егорушку. И вас бы, батя, убили, если бы вы пошли к партизанам...
      - Не всех убивают. Вытри нос и не швыркай, - приказал отец Феликсу. - А Ева там была бы с мужем. И на правильном пути. А то крутится теперь машинисткой в городской управе. Примеряет какие-то немецкие кофточки. Кто может сказать, где она их берет? Фартучек какой-то добыла с бантами, как крылышки...
      Михась вдруг вспомнил ту девушку в нарядном фартуке с бантами, хохотавшую у крыльца подле немецкого солдата, чистившего офицерский сапог, когда они с Сазоном Ивановичем проезжали мимо. И в сознании Михася Ева, которую он никогда не видел, мгновенно соединилась в одно лицо с той девушкой. Хотя та девушка едва ли бы вытащила вот такую бомбу из болота. А Ева вытащила.
      - Она - я знаю, откуда их берет, эти кофточки, - сказал Феликс. - Ева свой свитер променяла Зинке на юбку и кофточку. А Зинке все приносит один немец - Эрик. И фартук этот от Зинки...
      - Видал, какая информация, - кивнул на Феликса отец. - Во все бабьи дела вхож. Ну ладно. Нам все-таки работать надо. Как считаешь, Миша, будем сейчас эту чушку рубить? - толкнул он ногой бомбу. - В ней много тола.
      - Нет, зачем же, Василий Егорыч, - сказал Михась. - Не надо ее рубить. Это хорошая вещь. Если не возражаете, мы ее так заберем. Это очень хорошая вещь. У нас в отряде есть парень один, слесарь, молодой. Он к этим чушкам взрыватели делает. Если ее закопать хорошо под железнодорожное полотно, вы знаете, какой получается эффект? Это ужас! Шреклих, как говорится по-немецки. Как фуганет, как фуганет! Только щепки от вагонов летят. Это очень красиво получается. Мы недавно две штуки таких прикопали под Барановичами...
      - А как вы их отсюда заберете?
      - Вот об этом я и хотел с вами поговорить, - смущенно произнес Михась. Смущенно оттого, что разговор о Еве несколько встревожил и насторожил его. Если эта самая Ева превращается в немецкую овчарку, как называют партизаны соблазненных немцами девушек, если она уже завела знакомство среди немцев, то, кто знает, выйдет ли все так, как надо, как намечает Казаков.
      Михась помедлил, поправляя обмотку на ноге. Потом сказал:
      - Если б, Василий Егорыч, у вас не было тут никого лишних, можно было бы...
      - А кого ты считаешь лишним? - перебил Бугреев.
      - Ну вот вы сами говорите, что у вашей невестки Евы всякие дела. И вы даже сами не знаете...
      - Чего я не знаю? Что мне требуется знать, я все хорошо знаю! - вдруг вспылил Василий Егорович. И сердито посмотрел на Феликса: твоя, мол, болтовня. - Ты что, Миша, боишься, Ева побежит рассказывать немцам, что мы тут делаем? Ты этого боишься? Боишься, что я...
      - Ничего я не боюсь, Василий Егорович. Но все-таки...
      - Что "все-таки"?
      - Все-таки хорошо бы не привлекать...
      - Еву не привлекать? Да я без Евы тут как без рук. И насчет Евы ты можешь не сомневаться. Пока я жив, пока я здесь, она будет делать все, что я велю. Конечно, надо присматривать. Вот если меня не будет, тогда не знаю, как все пойдет. Но у Евы пока есть совесть и соображение...
      - Тогда другой разговор, - сказал Михась.
      - Может, ты во мне сомневаешься? Или в Феликсе?..
      - Ну что вы, Василий Егорыч, - как бы вздрогнул Михась. - Если я в вас буду сомневаться, тогда я, пожалуй, и себе верить перестану. Я хочу вам вот что сказать. Наш командир товарищ Казаков прежде всего приказал мне передать вам привет и благодарность за тот тол, который вы в прошлый раз вытопили. Вашим толом мы два здоровых эшелона свалили, с танками и с пехотой. Правда, тогда у нас еще и своей взрывчатки было много. А сейчас у нас затруднение. Недавно немец нас сильно гонял, и мы не могли приспособить площадку, чтобы получать тол с самолетов. Поскольку у нас сейчас затруднение, товарищ Казаков сказал. Он сказал так. Разведай, условься. То есть он мне так приказал. Поставим, говорит, дело как следует. Обеспечим полное питание. То есть вам и кто тут еще будет. Пошлем людей, транспорт, наладим охрану. Чтобы все было, как говорится, с размахом...
      - Нет, Миша, это дело не пойдет, - улыбнулся Бугреев. - С размахом - не пойдет. Никаких людей мне сюда не надо. И без полного питания я тоже обойдусь. Очки втирать никому не хочу. И не хочу никого обнадеживать. Сколько сам могу сделать - сделаю. Сколько хватит моих сил. И если ты сейчас тут будешь, поможешь мне. Значит, что ты считаешь, не надо рубить бомбы?
      - Не надо, ни в коем случае. Они и так годятся. Мы их увезем. Это хорошие вещи...
      - На чем же увезете? - опять улыбнулся Василий Егорович. - Не секрет?
      - Не секрет, - сказал Михась. - Но я еще должен это сообразить. Есть поблизости один как будто надежный человек.
      - Здешний?
      - Да как сказать. Здешний и не здешний, - замялся Михась. - Я, одним словом, еще не понял его. Полностью не понял...
      - Ну, когда поймешь, скажешь. Только я тоже должен знать, что это за человек, если сюда явится. Так будет лучше, - хмуро проговорил Бугреев. И горько усмехнулся: - А мы, вот видишь, без особой хитрости. За чужого тебя не считаем. При тебе стали обсуждать даже наши семейные дела. Даже чуток встревожили тебя насчет нашей Евы. Не стесняемся с тобой откровенно...
      Михась густо покраснел, прошелся, наклонив голову, чтобы Бугреев и Феликс не заметили его крайнего смущения, и почти с отчаянием сказал:
      - Я, Василий Егорыч, тоже хочу откровенно. Человек этот - не знаю, как вы его считаете, - Сазон Иванович Кулик. Хочу его попросить помочь с транспортом. Не знаю, что вы скажете?
      - Что же я скажу? - задумался Бугреев. - Мужик он - честный, дельный, огневой. Но только пьет он сильно в последнее время и много разговаривает. Хотя, я думаю, это не помешает.
      - Я тоже так думаю, - вдруг чему-то обрадовался Михась.
      - Ладно, - поднял с травы веревку от тележки Василий Егорович. - Тогда пусть эти бомбы здесь пока лежат. Пойдем займемся могилками...
      9
      Опять Василий Егорович с лопаткой и тележкой шел впереди. Михась следовал за ним. А позади, в некотором отдалении, плелся длинноногий и отчего-то печальный Феликс с кузнечными клещами на плече.
      Изредка Феликс наклонялся, придерживая клещи больной рукой, находил в траве, в стороне от тропинки, ярко-красные бусинки ягод брусники, уже тронутые ночным морозцем. Бережно клал их на язык. Один раз удалось собрать полную горсть брусники. Догнал Михася, легонько толкнул в спину, показал ягоды:
      - Хочешь?
      - Давай, - сказал Михась. И, с удовольствием раздавив во рту холодноватые кисло-сладкие бусинки, впервые почувствовал, как хочется есть. Пожалел, что вещевой мешок остался в мастерской. Хорошо бы сейчас снова баранины с картошкой или хотя бы кусочек хлебца. В мешке у него полбуханки хлеба, вареные картошки и кусок сала. А Клавка, наверно, думает, что его уже поймали немцы. Никаких немцев тут нет. Тишина.
      Василий Егорович опять закашлялся. Остановился.
      Они стояли на взгорье, среди рыжих холмиков могил, утыканных деревянными, кое-где покосившимися крестами.
      Василий Егорович прислонился к высокому, давно побеленному и облупившемуся кресту.
      - Сырость, - как бы оправдывая затяжной кашель отца и как бы извиняясь перед гостем, показал на небо и на легкий туман над могилами Феликс.
      Небо становилось хмурым, обложенным тяжелыми, цвета мокрого шлака тучами: вот-вот закапает дождь.
      - Это у него недавно началось, - кивнул на отца Феликс. - Мать думает, у него чахотка, туберкулез, но это неправда. У него это от простуды. Ева говорит: "Я его в момент вылечу". Вчера где-то горчицу достала. Будет ему сегодня горчичники ставить. А внизу, вон там, где сосны, - уйма ягод. И брусника, и клюква. Их теперь тут никто, кроме нас, не собирает. Хочешь, потом соберем? И я тебе свой пистолет покажу. У меня к нему две обоймы. Длинные - вот такие...
      - Ладно, потом, - говорит Михась. Говорит это как взрослый маленькому, хотя они, пожалуй, ровесники, если Феликс не старше Михася.
      - Ну что вы там остановились? - кричит им Василий Егорович. Он уже откашлялся и воткнул лопатку в могильный холмик.
      Василий Егорович осторожно снимает с могилы небольшой слой дерна, и под ним обнаруживаются чуть присыпанные землей головки снарядов.
      - Вот они, голубчики, - улыбается Василий Егорович, как живым существам.
      На тележке сделаны выемки. В них хорошо укладываются снаряды. Будто для них специально и вырезаны выемки. Хотя они, наверно, для них и вырезаны.
      Михась не может не высказать своего восхищения:
      - Все-таки здорово, Василий Егорович. Ведь это, как я понимаю, вы эти снаряды еще в сорок первом году собирали...
      - В сорок первом, - подтверждает Василий Егорович, очищая лопаткой снаряд от налипшей глины.
      - Ведь, это подумать только, - продолжает Михась. - Все тогда бежали от немцев кто куда, даже имущество свое бросали. А вы эти снаряды прятали про запас.
      - Это же наши снаряды. Тут недалеко батарея наша стояла. Как же можно? - говорит Василий Егорович. - Артиллеристы ушли, бросили свои снаряды у землянки. Не успели взорвать, не было возможности. Надо было спешно отходить, где уж там...
      - Я же это самое и говорю, - перебивает Михась. - Все бежали, даже артиллеристы. А вы один тут на кладбище...
      - Да откуда ты взял, что я один? - вдруг почему-то возмущается Василий Егорович. - Тут тогда еще были и мои сынки, и Виктор, и Егорушка. И вот Феликс тут был. Мы его тогда из школы взяли. И Ева у нас тогда уже была. Она все-таки хорошая девушка. Все работали. И потом - зачем ты глупость говоришь: все бежали? Кто бежал, а кто и воевал. Если б все от немца побежали, и война бы тут же кончилась. А то она все еще продолжается. Не надо глупости говорить...
      Михась сконфуженно умолкает. Но ему все-таки хочется спросить: неужели уж тогда, в сорок первом, Василий Егорович предвидел, что из этих снарядов приведется вытапливать тол? И он спрашивает.
      Бугреев кладет на тележку последний снаряд, вынутый из земли, и аккуратно прикрывает могильный холм пластом дерна. Все как было. Никто никогда не догадается, что под этим жухлым дерном у этого памятника таились снаряды.
      - Что я - бог Саваоф? - наконец говорит Бугреев. - Откуда же я мог знать, что как будет? Просто хотел сохранить снаряды, прикопал их сперва в землянке. Может быть, думал, они опять потребуются. А насчет тола я тогда, конечно, не думал. Это мне один полицай рассказывал, что им ведено немцами собирать в лесах снаряды и бомбы, потому что партизаны вытапливают из них тол. Тогда я решил это имущество сюда перепрятать. Потом ты явился. Я еще тогда подумал, какой мартышкин труд.
      Бугреев проводом туго привязывает снаряды к тележке, чтобы они не шелохнулись на ходу.
      - Почему мартышкин труд? - спрашивает Феликс.
      - Ну как же? Ты подумай. Люди где-то на заводах делали эти снаряды. Теперь другие люди, вот мы, должны их разломать, чтобы добыть из этих снарядов тол. Конечно, это получается как мартышкин труд...
      - Мартышкин - это, по-моему, неправильно, - вдруг возражает Михась. Мартышкин труд - это если без пользы, по глупости. А вы же сами уже сколько вытопили.
      - И все равно - мартышкин, - почему-то печально улыбается Бугреев. Мартышкин труд, но надо. Пусть эти снаряды все-таки воюют. Незачем им в земле лежать. Сейчас их начнем потрошить. Сейчас все внутренности из них выпотрошим...
      Василий Егорович все это говорит и ненужно долго обтирает лопатку о дерн соседней могилы.
      Михась поглядывает на него и невольно улавливает затаенную тревогу - не в словах, не в движениях, а, может быть, в особом блеске глаз, в тоне голоса, то глухого, то, напротив, резкого.
      Михасю вдруг вспоминаются Саша Иванцов и Саша Иванченко, молодые партизаны, выплавлявшие тол в прошлом году, глубокой осенью, на лесной поляне.
      Они не были похожи не только на Бугреева, а и друг на друга. Но у них вот так же поблескивали глаза, и они почти вот так же, такими же то глухими, то громкими голосами переговаривались друг с другом, когда разводили костер под котлом. И вот так же они казались то веселыми, то вдруг злыми, то опять веселыми.
      Они как будто хотели отдалить момент работы. Нет, они не были трусами. И Василий Егорович, конечно, не трус. Но он зачем-то внимательно разглядывает, отчистилась ли лопатка? Хотя какое это имеет значение?
      В прошлый раз, когда Василий Егорович здесь впервые вытапливал тол на костре, он выглядел спокойнее. Он тогда еще, наверно, не подозревал всей опасности или был здоровее. А сейчас он, снова вытирая о дерн лопатку, вдруг спрашивает Михася:
      - Ну а в других местах - вот в вашем отряде, ты говорил, вытапливали тоже не было градусника?
      - Не было, - мотает головой Михась. - Где же его достанешь в лесу? Термометры в медсанбате есть. Но они же не годятся. И в аптеках, в городах, мы искали, тоже нет больших градусников.
      - И ничего? - снова спрашивает Василий Егорович. - Аварий не было?
      - Ну, как сказать, - явно мнется Михась. - Конечно, были случаи...
      - Взрывались?
      Это спрашивает Феликс, выглядывая из-за раздвинутых ветвей.
      - И убило кого-нибудь? - подходит Феликс к Михасю. - Ну, что же ты молчишь? Убило?
      - Ну, ладно. Феликс, ладно. Не надоедай...
      Это говорит отец. И Феликс отходит.
      - А из-за чего были случаи, сейчас не вспомнишь? - спрашивает Бугреев Михася.
      - Не вспомню, - пожимает плечами Михась. - Но ведь причин разных много...
      - Понятно, - кивает Василий Егорович, искоса поглядывая на Феликса, который опять безучастно стоит в стороне и что-то жует. Может, ягоду опять нашел.
      - Ну ладно, поехали, время идет, - толкает тележку Бугреев.
      Михась хотел бы рассказать о Саше Иванченко и Саше Иванцове, о том, что случилось с ними, когда они вытапливали тол. Но это было бы сейчас совсем не к месту.
      Это понимает Михась. И все-таки, вспомнив о них, внезапно для самого себя говорит:
      - Бывают очень храбрые ребята. Другой раз даже удивляешься, какие бывают храбрые...
      Тележка, хорошо нагруженная и прикрытая ветками, легко катится с пригорка. Ее надо только придерживать. И для этого сзади у нее укреплены железные прутья.
      Михась и Феликс держатся за эти прутья.
      А Василий Егорович идет впереди и чуть сбоку, направляя тележку.
      - Про кого это ты говоришь?
      Михась думает о Саше Иванцове и Саше Иванченко, но говорит:
      - Про Лаврушку - я такого вспомнил. Я вам не рассказывал про Лаврушку?
      Василий Егорович поворачивает тележку, не откликается.
      А Феликс, швыркая носом и толкая Михася плечом, просит:
      - Расскажи. Ну, рассказывай.
      Михась, однако, начинает не сразу. Ждет, когда тележка, лавируя меж могильных холмов по скользким глинистым тропинкам, выберется на сравнительно ровную березовую аллею. Он хочет, чтобы Василий Егорович, не отвлекаясь, мог услышать все подробности этой удивительной истории, которую Михась так и не успел рассказать Сазону Ивановичу. А история такая, что ее, кажется Михасю, все должны узнать.
      - Василий Егорыч, - почти торжественно говорит Михась, будто начинает доклад, - у нас есть один парень - Лаврушка. Я вам про него не рассказывал?
      - Да ты мне никогда ничего не рассказывал, - наконец откликается Василий Егорович. И по голосу можно угадать, что он чем-то опять раздражен.
      - Ну вот про это я могу рассказать, - чему-то заранее радуется Михась. - Это такой парень. Это такой замечательный парень, что про него даже стих можно составить. И может, когда-нибудь составят. Или стих, или рассказ. Вы знаете, что он сделал? Он был раненый красноармеец. У него в сорок первом году во время боя была перебита нога. Он не мог ходить. Больше ползал. А так он вполне здоровый. Поэтому его подобрала одна женщина. Вдова. Подобрала и приписала к себе в своей деревне. Как мужа. Немцы тогда, в сорок первом году, это разрешали. Или просто не обращали внимания. Поскольку им казалось, что война скоро кончится и победа полная будет у них. Так что им нечего было опасаться. Словом, они так считали.
      - А сейчас, ты думаешь, как они считают? - усмехается Василий Егорович. - Чья, они считают, будет победа?
      - Ну, сейчас, я думаю, они стали лучше соображать. Уже не такие нахальные. Но я хочу про Лаврушку. Он, хромой, жил при своей вдове. Делал все, что она требовала, по домашности. И даже стал услужать немцам, которые стояли в той деревне. Ухаживал за ихними лошадьми, хвалил ихнюю технику, ругал, конечно, своих же, русских, Красную Армию. И так далее. Говорил, что ни за что бы не пошел в солдаты, если б знал, что у немцев такая сила и с ними заодно против нас многие другие державы. И так далее. За это за все и особенно за любовь к лошадям его очень хвалил немецкий комендант гарнизона Ганс Губерман. И только жалел комендант, что Лаврушка - хромой. "Не был бы ты хромой, - говорил он, - я бы определил тебя в полицию, на хорошую должность". А Лаврушка только смеялся. Куда, мол, мне еще в полицию, я, мол, и так-то еле хожу. Нога плохо заживает... Вы слушаете, Василий Егорович?
      - Слушаю я, слушаю. Давай скорее, - отозвался Бугреев, занятый, должно быть, своими мыслями. - Нам сейчас тут сворачивать налево, крутой спуск. Тележку держите получше. Ты, Феликс, не зевай!
      - Я не зеваю, я слушаю, - обиделся Феликс. И поправил сползавшие с плеча клещи.
      - А в той деревне, я забыл вам сказать, жили еще и другие приписники, которые тоже хорошо угрелись около вдов, - продолжал Михась, улыбаясь. - И немцы осенью стали выводить этих зятьков на разные работы. То есть старосты назначали их по очереди. А партизаны дали им приказ - уходить в лес. Иначе, мол, будет плохо. Так за одну неделю из деревни ушли к партизанам семь красноармейцев, семь зятьков. И остался в деревне из зятьков только один хромой Лаврушка. Комендант Губерман ему так шутейно однажды говорит: "Наверно, говорит, скоро и ты в лес уйдешь?" - "Нет, тоже шутейно отвечает Лаврушка, - я не уйду. Мне моя нога не позволяет. Я, господин комендант, в случае чего, на вашем жеребчике уеду". И что бы вы думали? Уехал. Комендант - туда-сюда. А жеребчика нет. И Лаврушки нет...
      - Держи! - крикнул Василий Егорович. И сам отступил в сторону.
      Тележка так быстро покатилась по крутому уклону, что Михась и Феликс еле удержали ее. Потом она замедлила бег. Василий Егорович, поотставший было, снова пошел впереди.
      - А дальше? - подергал Михася за рукав Феликс. - А дальше что было?
      - Дальше было самое интересное, - предупредил Михась. - В партизанском отряде Лаврушка в первый же день сказал: "Поскольку я, товарищи, виноватый перед родиной, что долгое время отсиживался у вдовы и лебезил перед немцами, я хочу взять себе такое дело, чтобы мне можно было искупить свою вину. Целиком и полностью". Короче говоря, он попросил себе для разведки тот самый район, в котором жил. А я забыл вам сказать, что через тот район проходит очень важный, особый кабель в ставку Гитлера. Поэтому немцы его усиленно охраняют. Каждый день заставляют крестьян боронить дорогу около этого кабеля, чтобы любой, даже кошачий, след был заметный. Вы слушаете, Василий Егорыч?
      - Слушаю.
      - Лаврушка все-таки исхитрился взорвать здесь три моста. И как взорвет, сейчас оставит записку: был, мол, тут такой-то и такой-то. Служу Советскому Союзу. Комендант Губерман расклеил на всех столбах извещение: за поимку, мол, такого-то - награда мукой и маслом, а также сумма денег. Но Лаврушка снова взорвал один мост. Тогда комендант окончательно взбеленился. Расклеил новую листовку и уже увеличил сумму за его голову. Вы слушаете, Василий Егорыч? Это я вам не байки рассказываю. Это истинная правда. И вот Лаврушка прислал коменданту письмо: для чего, мол, вы, господин Губерман, меня разыскиваете через листовки? Зачем, мол, такая официальность? Я скоро, мол, лично к вам явлюсь и сделаю вам большой сюрприз за вашу жадность. А насчет жадности - вот в чем дело. На дорогах и в лесу все время было раскидано много оружия, снарядов и бомб. Комендант опять же объявил в листовках, что каждому, кто сдаст немецкому командованию найденный где-нибудь снаряд или бомбу, а также автомат или пистолет, будет выплачено, как это говорится, крупное вознаграждение. И, конечно, нашлись дураки, приносили вот даже такие снаряды, - кивнул Михась на тележку. - На каждом снаряде комендант велел делать наклейку, где найдено, сколько надо уплатить. Снаряд помещали в склад, а того, кто принес - в каталажку. Потом его повесят, как партизана, а деньги за находку получит комендант. Война не война, а деньги немцы все время считают. Наживаются. На эту вот жадность Лаврушка и намекнул коменданту в письме. Получишь, мол, полное свое вознаграждение. А дело шло уже к Новому году. Перед самой этой встречей Нового года Лаврушка достал стокилограммовую бомбу. Удалил взрыватель, выковырял из нее часть тола. А на освободившееся место заложил, засунул свою мину - сюрприз. С часовым заводом. Засыпал эту круглую мину крошкой тола и толом же аккуратно залил. После опять поставил взрыватель. И в таком виде подвесил эту бомбу на крючьях под новый, только что немцами восстановленный мост. Мост этот был ерундовый. Немцы его днем и не охраняли. И взрывать его такой бомбой не было никакого смысла. Да Лавруха и не собирался его взрывать. У него, конечно, были другие соображения. Вы сейчас поймете, в чем дело...
      - Что-то чудно, - усомнился впервые Василий Егорович. - Как же он мог доставить в деревню такую бомбу? Сто килограмм? И подвесить? Нет, что-то очень чудно. Уж очень большая бомба. Не верится...
      - Ничего особенного, вы погодите, - не смутился Михась. - Лавруха же был не один. Ему деревенские мальчишки помогали. Знакомые, хорошо знакомые мальчишки. И одна деревенская женщина. Тоже вдова. Но не Лаврухина вдова, а другая. Они все вместе будто из леса с дровами ехали, а под дровами бомба. И у самого этого моста сани будто бы опрокинулись. Одни ребята и женщина будто бы собирают дрова, а другие с Лаврухой вместе работают незаметно под мостом...
      - Ну, это нормально, - успокоился Василий Егорович. - Только надо быстро работать.
      - А они очень быстро и работали. Потом Лаврушка научил тех же ребят распространить слух по деревне, что, мол, где-то подготовлен немцам сюрприз к Новому году. Слух дошел сперва до полицаев, а от них уж до самого коменданта Губермана. Обыскали немцы все-все. Все закоулки. И за час до встречи Нового года нашли эту бомбу. "Дурачок", - посмеялся над Лаврухой комендант: даже, мол, замаскировать не сумел как следует. Бомбу моментально обезвредили, то есть удалили, одним словом, взрыватель и уложили ее, как другие такие находки, в склад в сарае во дворе комендатуры. Тут же рядом и дом коменданта и офицерский клуб. И что вы думаете? Ровно в двенадцать ночи, когда офицеры стали откупоривать это французское шампанское (я его в Слуцке тоже пробовал - кислое), вдруг ка-ак жахнет, как жахнет! У бомбы же внутри часовой завод был. И там же, в складе, были еще другие бомбы. Все сейчас же к чертовой матери полетело. Только, считайте, доски обгорелые остались...
      - Толково, - одобрил Василий Егорович.
      А Феликсу, похоже, не понравился рассказ. Он огорченно пошвыркал носом. Потом спросил:
      - А вдова куда девалась?
      - Какая вдова?
      - "Какая"! Ну, у которой жил Лавруха.
      - Откуда я знаю, - сказал Михась. - Куда-нибудь девалась.
      - Ее же, наверно, немцы повесили за Лавруху, - предположил Феликс. Ему-то ничего, а ее, я уверен, повесили.
      - Не знаю, - пожал плечами Михась. Вопрос Феликса его явно смутил.
      - Ладно, - остановился у кладбищенской сторожки Василий Егорович. Лавруха свое дело, как говорится, сделал, а наша работа только начинается. Давайте выгружаться. Про вдову потом подумаем. Хороший ты, Миша, рассказ рассказал. Замечательный просто рассказ!
      10
      В старой заброшенной кладбищенской сторожке Бугреев разместил что-то вроде кузницы. Самодельное горно, наковальня, небольшой верстак с тисками. Он называл это, смеясь, филиалом своей фирмы.