Виктор Матвеевич неслышно прошел в комнату, разделся и лег спать.
      Дни стояли не по-весеннему жаркие, томительные.
      На другой день после похорон сын проснулся очень рано и до завтрака пошел купаться на Волгу.
      Волга была такая же, какой он знал ее в детстве. И берег был такой же. Трава, песок, камни.
      Виктору Матвеевичу здесь были известны все глубокие и мелкие места. Он разделся, погладил грудь, бедра. Потом забрался на бревенчатый помост, приспособленный, вероятно, для полосканья белья, и спрыгнул в воду. Вода вскипела вокруг него.
      Волков вынырнул и, далеко выбрасывая сильные руки, поплыл на середину реки. Он плавал так же хорошо и неутомимо, как в детстве, как в ранней молодости. И с берега также, как в детстве, смотрели на него мальчишки, может быть, сыновья тех мальчишек, которые купались с ним в детстве.
      Волков вышел из реки и, одеваясь, стал разговаривать с ребятами. Он спрашивал, как их фамилии, как звать их отцов, матерей. И удивлялся, услышав знакомые фамилии, знакомые имена. "Вон что, - думал он, разглядывая веснушчатого мальчишку, - это, значит, Васьки Пахомова сын. И лоб такой, как у отца".
      За этот лоб Ваську Пахомова дразнили "тыквой". А Витьку Волкова?.. Позвольте, как же дразнили Витьку Волкова? Ах, да! "Волком". Так просто и дразнили.
      Виктор Матвеевич вдруг вспомнил, как он подрался однажды в детстве с Васькой Пахомовым. Вспомнились все подробности драки. Овраг, поросший крапивой, холодный ручей на дне оврага. Забылась только причина драки.
      - А отец твой где? - спросил он у мальчика Пахомова.
      - Как где? - удивился мальчик. - На базе.
      - На какой базе?
      - Ну, на базе... на овощной...
      И мальчик сурово, осуждающе посмотрел на взрослого дядю, который не знает, что в городе есть база, овощная база!..
      Виктор Матвеевич понял этот взгляд, улыбнулся и стал неторопливо одеваться.
      До города надо было идти по песчаной дороге. Ноги вязли в песке, и нагретый солнцем горячий песок, попадая в сандалии, обутые на босую ногу, чем-то тоже напоминал детство, рыбную ловлю в детстве и покойную мать. Было грустно, и в то же время приятно было идти по этой горячей дороге.
      Незаметно Волков дошел до города и побрел по тихим улицам. На одной улице прочел вывеску: "Почта и телеграф". Зашел.
      Веселая курчавая девица выдала ему четыре телеграммы из Москвы. Директор треста прочел их и сейчас же, нахмурившись, написал четыре ответа.
      Лирическое настроение его моментально прошло.
      В Москве, в тресте, дела шли не блестяще - провалилась важная смета. И Волков не мог больше думать о старых своих друзьях, о детстве, о приятных прогулках по Сызрани. Он думал о Москве. И все больше и больше мрачнел.
      Хмурый, он вышел из здания почты и пошел домой.
      Матвей Кузьмич в длинной, выцветшей рубахе без пояса возился на дворе. Руки его были вымазаны в саже, лицо раскраснелось от напряжения. Увидев сына, он закричал:
      - Завтракать, Витенька! Чай пить! Я тебя уже давно жду.
      Здесь же, во дворе, у самодельного умывальника, прибитого к столбу, он вымыл руки, расстелил холстинную скатерть на столе под единственным чахлым кустиком, во дворе же моментально подогрел самовар, и они сели пить чай.
      Матвей Кузьмич говорил:
      - Вот видишь, Витенька, у меня тут как на даче. Я хотел еще пару кустиков посадить. Да и цветов бы еще надо. Но все некогда было, мамаша болела. Эти вон цветочки она сама посадила.
      И он показал рукой на крошечную клумбу, окруженную побеленными кирпичами и защищенную от козы и кур проволочным заграждением.
      Виктору Матвеевичу показалось, что отец раздумал ехать, тем более что настроение у старика было уже не такое унылое, как два дня назад. Он выглядел возбужденным и как-то особенно любовался своим хозяйством.
      Сын сказал:
      - Ты знаешь, папа, мне уже ехать надо. Меня в Москве ждут. Ты как, собираешься?
      - А как же, Витенька! Я уже домик почти продал. Я вот хотел только с тобой посоветоваться...
      Виктор Матвеевич не смог дать совета.
      Но Матвей Кузьмич как будто и не нуждался в этом. Он все, что надо было ему, уже сделал и советовался с сыном только для "законности", как он любил говорить.
      - За домик я теперь не беспокоюсь, - сказал он. - Покупатель у меня хороший, надежный. Помнишь, на похороны приходил старичок, рыженький? Пузырев ему фамилия. Андрей Андреич. Вот он и покупает. Сегодня пойдем с ним уделывать все дело по закону. Мебель я тоже продал Вавилову. Он уже деньги отдал. Теперь бы мне еще козочку продать и курей. Куда, для чего я их повезу?
      В сенях сын увидел запакованные тючки, мешки, набитые, чем-то. Видимо, отец торопился.
      Виктор Матвеевич прошел в комнату, открыл свой чемодан и, вынув из него портфель, сел к столу. На том самом столе, где лежала еще вчера его мать-покойница, он разложил бумаги, повесил на спинку стула пиджак и начал писать.
      За стеной возился отец. Он отдирал что-то клещами и кряхтел.
      Виктор Матвеевич встал из-за стола и пошел помочь ему.
      - Ну-ка, папа, дай я попробую!
      - Не надо, ничего не надо! - почти закричал на него отец. - Я тут сам. Занимайся своими делами, Витенька! Я вот полочку хочу отодрать. Жалко все-таки отдавать чужим людям.
      Виктор Матвеевич ушел и опять занялся бумагами. Отец продолжал возиться за стеной. Он отдирал полку, что-то передвигал. Потом кто-то позвал его со двора, и он вышел.
      На дворе его ждали покупатели. Он показал им козу, кур и двух кроликов. Покупательница, высокая старуха с сердитым лицом, трогала козу за вымя и, потрогав, брезгливо поджимала губы.
      Все это Виктор Матвеевич видел в окно. Он видел, как покупатели подошли к его окну и сели на лавочку, чтобы поторговаться.
      - А это кто же у вас в дому-то? - спросила старуха отца. - Квартирант?
      - Зачем... - сказал отец. - Это сын мой, из Москвы. Вот я к нему и еду. Приглашает.
      - Он что ж, на службе там, что ли?
      - Директор, - сказал отец почему-то шепотом. - Директор треста, конторы...
      Виктор Матвеевич, услышав это, улыбнулся.
      Однорогую козу увела старуха. Кроликов и кур, усадив в бельевую корзину, унес молодой человек в майке. Потом во двор вкатилась двухколесная тележка, и два парня стали укладывать на нее купленную мебель.
      Матвей Кузьмич вошел в комнату, где сидел сын, и сказал:
      - Я этот столик, Витенька, тоже продал. Все продал. Продал все, что наживал... - И в голосе его послышались слезы.
      - Быстро ты, - сказал Виктор Матвеевич и, собрав свои бумаги в портфель, встал.
      Два здоровых парня подхватили стол и понесли к дверям.
      Дом, обжитой, любовно оклеенный пестрыми обоями, фотографиями знакомых и незнакомых людей, олеографиями битв и курортных видов, обставленный небогатой, но любимой мебелью, сейчас лишенный всего этого, лишенный полочек и этажерок, фарфоровых петушков и глиняных зайчиков, возвышавшихся на подоконниках, цветочных вазонов, икон и занавесок, выглядел жалким и чужим.
      На полу валялись смятые бумажки, рваные подметки от давно изношенных ботинок, яичная скорлупа, сушившаяся для того, чтобы кормить ею кур.
      Матвей Кузьмич ходил среди этого мусора и вздыхал.
      В сенях стояли два окованных жестью сундука. Он складывал в них свою одежду, обувь и даже ведра, кастрюли и сковородка. Он замыкал это все тяжелыми висячими замками.
      Он уезжал отсюда, где страшно было оставаться одному, чтобы жить на новом месте так же самостоятельно и хозяйственно. Он умирать не собирался. Он собирался жить.
      Через день отец и сын уже ехали в поезде. Отец был в сапогах, начищенных до блеска, в черном длинном пиджаке и в такой же черной суконной фуражке с суконным козырьком. Сын был в шляпе, в сером фланелевом костюме и в широконосых американских штиблетах.
      Они ехали в мягком вагоне. Сын лежал на верхней полке, отец - на нижней. И изредка они разговаривали. Сын односложно отвечал на вопросы отца и больше молчал, занятый своими мыслями.
      А отец, неожиданно забыв все горести, радовался, как мальчик, и тому, что едут они, и тому, что вагон мягкий, и тому, что на станциях продают всевозможные харчи по недорогой цене. И всячески хотел угодить сыну.
      - Витя, - кричал он, - жареных поросят продают! Купим?
      - Купи, - говорил равнодушным голосом сын и протягивал ему десять рублей.
      - Да не надо... Господи... - говорил отец. - У меня своих дай бог всякому!
      И охотно объяснял соседям по вагону:
      - В Сызрани домик продал. Еду вот сейчас в Москву. К сыну еду, собственно говоря...
      В голосе его звучала гордость.
      Обычно молчаливый, на старости лет он внезапно стал словоохотливым до смешного. И это произошло с ним в вагоне. Он лез теперь к людям с разговорами и, о чем бы речь ни заходила, все сводил к сыну, директору треста, и к собственному домику в Сызрани. О жене-покойнице он как будто и не думал.
      Виктор смотрел на него и не узнавал отца. "Что случилось со стариком? Уж не рехнулся ли он?"
      На одной большой станции они вместе вышли из вагона, чтобы погулять по перрону. И опять отец говорил, а сын молчал.
      - Витя, - говорил отец, - ты бы взял к себе мои деньжонки-то. Все-таки они тебе нужнее. Дашь мне там какую-нибудь тройку. Мне по-стариковски хорошо будет. Куда мне...
      Это тоже было не похоже на отца. Прижимистый человек, он никогда не проявлял подобного великодушия и, казалось, не способен был на это, а тут вдруг расчувствовался.
      - Ты положи их на книжку, - посоветовал сын. - Когда надо, будешь брать.
      - А для чего мне они? - сказал отец. - Ну, для чего?
      Виктор Матвеевич молча прошелся по перрону. Потом сказал некстати:
      - Ты смотри, пиджак-то как испачкал! Где это ты так?
      Они снова вошли в вагон.
      И ехали дальше как малознакомые пассажиры. Отец обиделся на сына. А сыну вообще не хотелось разговаривать. Не хотелось разрушать какое-то странное, почти торжественное настроение. Все разговоры отца, его вопросы, замечания казались мелкими, нелепыми, не стоящими внимания по сравнению с тем, что произошло в эти Дни.
      Виктор Матвеевич то возвращался мысленно к гробу матери, то вспоминал ее молодой и себя ребенком, то начинал тревожно думать о делах в тресте, о срочных и важных делах, которые надо было улаживать, решать немедленно.
      Мысли о матери мешали думать о трестовских делах, а неотложные, всегда неотложные трестовские дела не позволяли погрузиться целиком в область воспоминаний.
      И в этом разномыслии, разночувствовании лежал источник глухого раздражения, которое трудно было, невозможно было подавить.
      Виктор Матвеевич нервничал.
      А Матвей Кузьмич облюбовал какого-то нового собеседника - старичка, пил с ним чай и пространно рассказывал, какой у него был замечательный домик в городе Сызрани.
      - ...Почти у самой Волги. Может, бывали? Может, слышали?
      Виктор Матвеевич лежал на верхней полке, и голос отца, идущий снизу, невольно проникал в его уши и раздражал его еще более. Казалось, что отец нарочно ведет эти разговоры, желая подчеркнуть свою независимость от смерти жены и свое равнодушие к этой смерти. Сын возмущался. Но молчал.
      В Москву они приехали вечером.
      На вокзал им подали автомобиль. Виктор Матвеевич сел рядом с шофером. Матвей Кузьмич уселся позади. Опять его охватило радостное волнение. Он зачем-то ощупал руками плюшевый коврик в ногах, потрогал блестящую ручку дверцы и, огладив пиджак, сделав строгое лицо, откинулся на кожаную спинку.
      В таком состоянии он пробыл минуты две. Потом привстал, протянул руку, потрогал сына за плечо и спросил:
      - Это что же, Витенька, машина-то у тебя своя али казенная?
      - Казенная, - сухо сказал сын.
      Шофер улыбнулся. И, заметив эту улыбку, сын сконфузился.
      - Еще вопросы будут? - спросил он насмешливо.
      Но отец смотрел в окно и молчал.
      На улицах было светло, как в театре. Народу было много, как на демонстрации.
      "Это куда же я еду, господи? - думал старик. - Шум-то какой, грохот..."
      Наконец автомобиль остановился около большого дома.
      Виктор Матвеевич ловко выпрыгнул из шоферской кабины и открыл вторую дверцу, чтобы помочь выйти отцу.
      Матвею Кузьмину было жаль, что путешествие уже окончилось. Он вылез из машины и, смотря себе под ноги, пошел к двери.
      Из дому навстречу ему вышли невестка и внучка. Они встретили старика приветливо. Помогли ему раздеться в передней. Потом повели его по комнатам, показывали квартиру.
      Нинка вытащила из клетки белую крысу и продемонстрировала дедушке ее выучку.
      Дедушка вначале хотел плюнуть и сказать, что это глупость - держать в квартире такую гадость, как крысу, хотя бы и белую, - но ничего не сказал и даже погладил крысу. Золотых рыбок он одобрил, сказал: "Хороши, канальи!" Белка и синичка ему тоже понравились. Ему понравилась вся квартира - большая, уютная, обставленная хорошей мебелью.
      Он заглянул и в уборную, и в ванную комнату, и на кухню, где сидела в чистом переднике среди сверкающих кастрюль пожилая домработница Ольга Михайловна. Он поздоровался с ней, сказал задумчиво:
      - Аккуратность - это в первую голову. Без этого нельзя. А как же! Человек на такой работе...
      Потом ему согрели ванну. Он выкупался, посвежел, разгладил крупным гребнем пышную бороду и пошел в столовую пить чай.
      За чаем сын вспомнил о покойной матери. Матвей Кузьмич большим пальцем смахнул слезу.
      - Поглядела бы покойница, - сказал он. - Это же как в доме отдыха в Крыму! Хотя я, конечно, в Крыму еще не был...
      Пил он чай с блюдца, поставив его на широкую ладонь, прикусывал сахар. Блаженствовал.
      Хорошо было ему, потеряв семью, вновь обрести ее.
      Над столом висела большая пестрая люстра, и свет, нежный, сиреневый, озарял всю комнату.
      - Хорошо у вас, - сказал Матвей Кузьмич. - Тихо. Как будто и не в Москве.
      После чая он подошел к сыну, сказал негромко:
      - Возьми ты, Витенька, мои деньги к себе. Пусть они будут твои. Я уж у вас так и останусь. Буду жить как свой.
      - Да живи ты, пожалуйста, на здоровье, - сказал сын и улыбнулся. - Не надо мне никаких денег. Зачем они мне?
      - Все-таки, - сказал отец. - В хозяйстве...
      Вошла Татьяна Федоровна и сообщила, что постель папаше приготовлена, можно, если он хочет, отдыхать.
      Матвей Кузьмич прошел в свою комнату. Она была небольшая, но уютная. Кровать, столик, этажерка.
      Матвей Кузьмич достал из чемодана иконку, хотел повесить в уголок, но сейчас же раздумал. Неудобно: сын партийный, в бога не верует, невестка тоже, наверно, такая... Матвей Кузьмич поставил образок на стул, встал на колени, помолился и снова спрятал его в чемодан.
      Уснуть он долго не мог. Ворочался. Кряхтел. Думал. Удивлялся. Ожидал ли он когда-нибудь, что судьба занесет его на старости лет в Москву? Никогда не ожидал.
      И вот довелось. Занесла судьба. Он живет в Москве. Москва шумит за его окнами. Звенят последние, ночные трамваи.
      Матвей Кузьмич потушил свет и долго смотрел в окно. Потом усталость сморила его. Он лег на спину и мгновенно уснул.
      Проснулся он чуть свет. Все еще спали. Матвей Кузьмич умылся, причесался и на цыпочках потихоньку вышел на улицу.
      Дворник, вытягивая длинную резиновую кишку, поливал асфальт. Матвей Кузьмич поздоровался с дворником, присел на лавочку.
      Ни цветов, ни деревьев вокруг не было. Дворник поливал голый асфальт.
      - Это зачем же, - спросил удивленно Матвей Кузьмич, - поливаете-то?
      - Исключительно для гигиены, - с достоинством ответил дворник. - Пыль же ужасная. Это для здоровья нехорошо.
      Помолчал, сколько надо, и спросил:
      - А вы откуда?
      - Из Сызрани я...
      - А-а... Не поливают у вас?
      - Нет.
      - По-настоящему-то, - сказал философически дворник, зажимая пальцем рвущуюся струю, - и здесь поливать не надо. Это лишняя, как бы сказать, морока. Но велят. Что сделаешь?
      - А кто велит-то?
      - Милиция. Раньше-то тоже не поливали...
      - Не поливали? - как бы удивился Матвей Кузьмич.
      И они разговорились.
      Дворник сообщил, какую зарплату он получает, сколько у него семьи, где учатся дети и как учатся.
      Матвей Кузьмич рассказал, что он приехал к сыну, что сын его директор треста.
      - Это что же, товарищ Волков, что ли, ваш сынок будет? - почтительно спросил дворник. - Виктор Матвеевич?
      - Он самый, - подтвердил Матвей Кузьмич.
      - Ну как же, знаю, - сказал дворник. - Уважительный человек. Завсегда шапку первые сымут. Здравствуй, мол, дядя Левонтий... Видать, человек не гордый, несмотря, что такую самостоятельную должность занимают...
      - С детства приученный, - заметил Матвей Кузьмич. - Это многое значит.
      - Ну как же! - сказал дворник. Он завернул вентиль, намотал на руку резиновую кишку и сказал как бы небрежно, к слову: - У меня тоже дочка медик. Я это сам вижу на факте. Собственными глазами.
      Матвей Кузьмич сказал:
      - У многих теперь дети, слава богу, ничего. Я одного мужика знаю, так у него сын теперь командующий войсками.
      - Ничего удивительного нету, - сказал дворник.
      Положив кишку на тротуар, он подошел к лавочке и сел рядом с Матвеем Кузьмичом.
      Матвей Кузьмич вынул папиросы.
      - Закуривайте.
      Они закурили и продолжали разговаривать о разных делах. О детях, о погоде, о жизни. Потом в первом этаже открылась форточка, и Матвей Кузьмич услышал голос Нинки:
      - Дедушка, чай пить!
      - Сейчас я, сейчас, - сказал Матвей Кузьмич и подмигнул дворнику. Зовут...
      После завтрака Виктор Матвеевич сейчас же уехал в трест. Татьяна Федоровна ушла на дежурство к себе в клинику.
      Дома остались Ольга Михайловна и Нинка.
      Матвей Кузьмич разговаривал с ними.
      Потом и Нинка ушла.
      - На сбор, - сказала она важно.
      Ольга Михайловна стала готовить обед.
      Матвей Кузьмич зашел к ней на кухню. Он рассказал ей про Сызрань. Она слушала его. Но через каждые две минуты, как нарочно, говорила:
      - Пересядьте, пожалуйста, вот сюда. Мне эта табуретка нужна.
      Матвей Кузьмич покорно пересаживался и продолжал рассказывать. Он говорил:
      - Вот посмотрите, я не сегодня завтра получу багаж. Какие у меня там вещи! Весь, например, кухонный набор, ведра там, кастрюли...
      - Посмотрим, посмотрим, - скороговоркой говорила Ольга Михайловна. Увидим.
      Она спешила. Он ей мешал. Наконец он это понял и вышел из кухни. Делать ему было нечего. Он придумывал себе дела. И не мог придумать.
      В Сызрани у него была служба. Он не бросал ее, несмотря на то что давно уже получал пенсию. Было у него свое хозяйство - коза, куры, кролики. А здесь у него ничего не было.
      Побродив по квартире, он вышел на улицу.
      Знакомый дворник куда-то ушел. Матвей Кузьмин хотел пройтись по Москве. Но грохочущие трамваи, вереницы автомобилей напугали его с непривычки, и он вернулся домой. Зашел к себе в комнату, прилег и заснул.
      Разбудила его Нинка. Она пришла из школы, веселая, озорная.
      - Дедушка, - кричала она, - обедать! - И тянула его за ногу.
      После обеда сын вызвал автомобиль и пригласил отца кататься.
      - Покажу тебе Москву, - сказал он.
      В машине они сидели рядом. Виктор Матвеевич просил шофера останавливаться в наиболее интересных местах. Отец и сын выходили из автомобиля и осматривали достопримечательности.
      - Это Аэропорт, - говорил сын. - Вот отсюда самолеты улетают в разные стороны...
      И они видели пролетающий самолет.
      Потом сын показывал отцу Москву-реку, Парк культуры и отдыха, кремлевские стены и Красную площадь.
      Были они и в Планетарии. Матвей Кузьмич долго и внимательно смотрел на звезды, на луну, удивлялся, ахал и вдруг озабоченно сказал:
      - Витя, а пенсия-то как же у меня, пропадает, раз я уехал из Сызрани?
      Виктор Матвеевич был удивлен таким внезапным вопросом и даже немного обижен, но все-таки сказал спокойно:
      - Документы ведь у тебя все в порядке? Дай их Тане, она тебе все устроит. Будешь и в Москве получать пенсию...
      - А звезды-то какие, господи! - сказал Матвей Кузьмич. И снова заинтересовался космосом.
      Утром на следующий день старик опять проснулся раньше всех. Умылся, оделся. Прошел на цыпочках в спальню сына. Взял его костюм, штиблеты, платье и туфли невестки. Проходя через детскую, захватил ботинки внучки.
      Все это вынес на лестницу и принялся чистить.
      В несколько минут он вычистил всю одежду и обувь и так же на цыпочках внес их в спальню.
      Все еще спали. Проснувшись, все были удивлены. Потом Виктор Матвеевич вдруг покраснел и рассердился.
      - Что за холуйство! - закричал он. - Кто тебя просит это делать?
      - А как же, Витенька! - смиренно сказал отец. - Помнишь, когда ты гимназистом был, я всегда тебе всю форму чистил. Или я, или мама.
      - Это другое было дело, - сказал сын уже спокойно. - А теперь этого не надо делать, папа. Я сам могу себе почистить и костюм и ботинки. Ты, пожалуйста, не трогай их.
      Завтрак прошел в молчании.
      Опять Виктор Матвеевич сейчас же уехал в трест, а Татьяна Федоровна ушла в клинику. Опять дома остались только Матвей Кузьмич, Ольга Михайловна и Нинка.
      Нинка возилась с белой крысой.
      У клетки сломалась дверца. Матвей Кузьмич наладил ее. Потом он предложил сделать для крысы маленькую лестницу, по которой она могла бы взбираться. И сделал.
      Нинке очень понравилась эта лестница. Она спросила, не может ли дедушка сделать такую же лестницу и для белки. Пусть белка учится залезать в свою башенку по лесенке.
      Дедушка сказал, что не только лестницу, но и новый домик он может сделать. И он стал делать вторую лестницу и домик с помощью остро наточенного сапожного ножа.
      Незаметно подошло время обеда.
      После обеда Виктор Матвеевич опять уехал в трест. Татьяна Федоровна еще не возвращалась с работы.
      Матвей Кузьмич продолжал строить домик для белки. Он сколотил его маленькими гвоздиками, выкрасил чернилами и поставил сушить на подоконник. Сам прилег отдохнуть.
      Нинка разбудила его к вечернему чаю.
      Вся семья была в сборе. Нинка показывала сделанный дедушкой домик. Дедушка довольно улыбался.
      И так прошел день.
      Впрочем, и следующий день прошел почти так же. Матвей Кузьмич скучал в одиночестве и со скуки искал себе какое-нибудь дело.
      Но подходящего дела не было. Матвей Кузьмич бродил около дома, разговаривал с дворником, заходил в булочную. Времени, однако, оставалось еще очень много.
      И некуда было девать его.
      У швейцара на службе не всегда бывает работа. Приходится иногда часами сидеть и скучать. И Матвей Кузьмич, бывало, сидел так. Но это же на службе. На службе и бездельничаешь когда, это не так заметно.
      А без службы очень плохо. "Получается какой-то неприкаянный человек, думал Матвей Кузьмич. - Вроде лодыря. Ни хозяйства у него, ни гнезда. Небокоптитель".
      Матвей Кузьмич ждал все-таки, что вот придет его багаж и будет какое-то дело.
      Наконец багаж прибыл. Три сундука, обитых жестью, с тяжелыми висячими замками. Матвей Кузьмич затащил их утром, после завтрака, к себе в комнату и принялся распаковывать.
      Нинка прыгала вокруг него, счастливая.
      Дедушка подарил ей фарфорового петушка и глиняного зайца. Заяц был засижен мухами. Дедушка тщательно вытер его полой своего пиджака и, передав внучке, сказал:
      - Храни. Это тебе все равно что привет от бабушки.
      Потом он позвал к себе в комнату Ольгу Михайловну и стал показывать ей посуду и кухонный инвентарь.
      - Вот, глядите-ка, - говорил он ей, улыбаясь, - какое имущество. Могу второй раз свободно жениться. Ничего не надо заводить, все есть.
      Ольга Михайловна, украинка, веселая и насмешливая, вынула из сундука два ведра, подняла их и сказала, смеясь:
      - Ой, какие страшенные! Это кого ж с них поить?
      Матвей Кузьмич обиделся. Но обиды своей никак не выразил. Однако он понял, что посуду и инвентарь вынимать из сундуков не стоит.
      Интерес к распаковыванию багажа у него внезапно пропал. Он повозился еще с полчаса у раскрытых сундуков и снова замкнул их. И теперь ему стало по-настоящему скучно.
      Все последующие дни он ходил угрюмый. И даже прихворнул немножко. Колотья какие-то начались в пояснице. Но скоро и колотья прекратились. А он все себя чувствовал нехорошо.
      Не радовала его теперь и эта хорошая, уютная квартира и нежная привязанность к нему Нинки. Ничто его не радовало. Он ходил мрачный.
      Багаж его так и стоял нераспакованный. И заметно было, что Матвей Кузьмич как будто боится прикасаться к нему, ворошить прошлое, вынимать из ящиков все эти ведра, чашки, кастрюли. Зачем они ему, если жизнь его подходит к концу, если жены у него нет и нет даже своего, самим сколоченного гнезда?
      Представление о своем гнезде у него всегда было ясное и по-старинному определенное, и теперь ему было так же ясно, что нового гнезда не создать. Вот кабы лет ему было поменьше, он, пожалуй, опять женился бы, завел бы хозяйство, стал бы хозяином...
      В бессонные ночи он вспоминал теперь жену-покойницу и тайно плакал. Хорошая все-таки была женщина, тихая, послушная. Не было, наверное, на свете женщины любезнее ее. И, вспоминая жену-покойницу, Матвей Кузьмич осуждал теперь себя за излишнюю суровость характера. "Заездил старушку, думал он, сердясь на себя. - А как бы хорошо могли жить! Деньжонки у меня есть. Я еще бы работал..."
      Впрочем, ведь и сейчас он может работать.
      Эта простая мысль ободрила его. Действительно, хорошо бы поступить на работу. Все-таки на людях. Не хуже людей... Как это он раньше не подумал, что можно служить и в Москве?.. Все служат. Ну что ж, что семьдесят шестой год. В Сызрани-то он ведь служил...
      И Матвей Кузьмич стал упорно думать о поступлении на службу. Хоть куда-нибудь бы поступить. Хоть, допустим, в сторожа.
      Но поступить было некуда. Никого он не знал в этом городе. Да и ходить по городу он все еще боялся.
      Правда, он уже два раза проехал самостоятельно на метро, ездил и в трамваях. Но все еще с опаской. Боялся заблудиться. И особенно боялся попасть под трамвай или под автомобиль.
      Хорошо бы поговорить с сыном, попросить его пристроить куда-нибудь старика. Однако неудобно. Разве есть у сына время заниматься такими пустяками? Работает человек с утра до ночи. И ночью работает. Да и рассердится он, пожалуй, если полезешь к нему с такими пустяками.
      Лучше всего поговорить с невесткой. Она в больнице работает. У них там, наверно, всякий народ нужен.
      И Матвей Кузьмич так и спросил невестку:
      - У вас, Танечка, в больнице-то, наверно, всякий персонал требуется? И по медицине и так. Нельзя ли и меня там где-нибудь пристроить? Я ведь не только швейцаром могу. Я кем угодно. Я бы даже мог покойников выносить. Ведь я, вы поглядите, какой здоровый... - И он выпрямился во весь рост и разгладил бороду. - Меня хоть на войну посылай, а не только что в швейцары.
      - А зачем вам, папаша, служить? - спросила Татьяна Федоровна. - Все у вас готовое. Деньги у вас есть. Вот и пенсию будете получать.
      - Скучно мне! - вдруг со стоном сказал Матвей Кузьмич. - До крайности прямо скучно! Вы представить себе не можете. Я и помереть так от скуки могу.
      В тот же вечер жена передала этот разговор мужу. Виктор Матвеевич сердито сказал:
      - В кино его надо сводить. В театр. Я же занят с утра до ночи, мне вздохнуть некогда. А ты могла бы его развлечь немножко. Действительно, старику скучно.
      Немедленно супруги поссорились.
      Жена кричала, что она тоже занята черт знает как.
      Но в следующий же вечер старика повели в кино.
      Водили его и в театр, и по музеям, и еще раз в Планетарий, по его просьбе.
      Виктор Матвеевич два раза ходил с ним в Парк культуры и отдыха. Вспоминая о матери, сын всячески старался теперь сделать что-нибудь приятное для отца. В парке он водил его в цирк-шапито, и плавал с ним на лодке, и показывал ему аллею смеха. Ухаживал за ним, как за маленьким.
      Но отец чувствовал себя неловко в обществе сына, точно стесняясь того, что сын тратит на его развлечения драгоценное время. И видно было, что зрелища слабо развлекают старика.
      По утрам Матвей Кузьмич все чаще и чаще уходил из дому и один часами бродил по городу. Постепенно он освоился. Безбоязненно переходил теперь через улицы, запоминал номера трамваев и ездил даже куда-то на окраину города - в церковь.
      Однажды утром он зашел в большое учреждение на Ильинке и, разыскав завхоза, спросил, не требуются ли здесь швейцары. Завхоз сказал, что швейцары пока не требуются, но вот рабочие для дворовых работ нужны.
      Матвей Кузьмич подумал, что временно можно, пожалуй, поступить и рабочим, а потом, когда освободится должность, стать швейцаром. Матвей Кузьмич сказал, что он согласен.
      Но завхоз посмотрел его паспорт и замахал руками.
      - Нет, нет, таких нам пока не требуется! Тебе же скоро восемьдесят лет...
      - Не восемьдесят, - сказал Матвей Кузьмич, - а семьдесят шестой. А вообще вы не по годам смотрите, а по корпусу. Какой у меня корпус! Другому и тридцать лет, а он весь скрюченный, квелый. А мне семьдесят шесть скоро, а у меня все зубы на месте. Не надо если вам рабочих - вы так и скажите, а для чего человеку намек делать...
      Матвей Кузьмич ушел.
      После этого случая поступать на службу он уже не пытался, хотя был твердо убежден, что встреченный им завхоз обыкновенный дуботол и, если б на месте этого завхоза был кто-нибудь другой, более серьезный, договориться о службе можно было бы. Люди везде нужны. И всякие люди.
      Но Матвей Кузьмич, однако, больше ни в одно учреждение не ходил. Он по-прежнему или сидел дома, или бродил по городу, погруженный в думы свои.
      Поговорить с сыном о работе он долго не решался. Да и занят был сын все время. Разговаривал Матвей Кузьмич чаще с Ольгой Михайловной. Он простил ей тот случай, когда она высказала свое нелестное мнение о его ведрах. Он приходил к ней на кухню, иногда помогал мыть посуду и, присев на табуретку, говорил, вздыхая: