Но, слава богу, начинается игра – и всем уже не до меня, я, наконец, лицом к лицу с Футболом.
      Дальше, однако, хуже. Выясняется, что Поликанов и его товарищи из редакции «Правды» все болеют за «Спартак» и я только один – за ЦДКА. И ЦДКА ведет в счете уже 2:0. Новые игроки «Спартака» Чучелов и Сальников из Ленинграда переехали. Поликанов ими недоволен: «Землю роют… ленинградцы».
      Я опять, как и осенью, не могу дифференцировать игру, воспринимаю ее целиком, вместе с трибунами, с мальчиками, подающими мячи на гаревой дорожке, вбираю в себя сразу, захлебываюсь впечатлением.
      Сейчас-то я отлично понимаю Поликанова. И меня – бы нынешнего, наверняка, раздражал бы восьмилетний мальчик, ничего не смыслящий, однако в полном упоении разделяющий торжество противоположного лагеря.
      ЦДКА уже два года подряд в чемпионах. Но для таких давнишних, довоенных болельщиков, как Поликанов, привыкших к миру устоявшихся ценностей, успехи армейского клуба еще ничего не доказывают. Ну и мы ведь так сейчас относимся к прошлогоднему чемпиону – «Зениту». Внутренне сопротивляемся новоявленному лидерству. Верны прежним привязанностям и считаем неудачи лидеров временными.
      И Поликанову я казался примазавшимся без раздумий к тому, что очевидно, что сиюминутно.
      И я помню свое отчаяние оттого, что не в состоянии его переубедить, что никогда не приобрету его расположения, уважения, как не случайный на стадионе человек.
      И когда во втором тайме Чучелов забивает гол ЦДКА, мне вдруг кажется, что весь стадион обрушивается своими аплодисментами на меня и за ЦДКА вообще только я один, чего, разумеется, никак уж не могло быть в тот год, в тот день.
      «Он же ничего не понимает в футболе», – сказала серьезно жена Поликанова моим родителям про меня.
      Мне, однако, кажется, что в то посещение стадиона я и про футбол, и про себя кое-что понял…
      В год, предшествующий Московской Олимпиаде, когда их стадион реконструировался, динамовцы играли с ЦСКА на поле своих извечных противников – на стадионе, что на Песчаной улице.
      По ходу не то чтобы даже скучной, а какой-то безразличной – к чему нам теперь, увы, не привыкать – игры разговор сидящих рядом со мной на трибуне (это все были люди с небезызвестными футбольными именами) вертелся вокруг прежних встреч сегодняшних противников: говорили не только о той неповторимой атмосфере праздничности, в которой при всей непримиримости соперничества проходили эти встречи, но, главным образом, о том, что у каждого из присутствующих лично связано с историей этого великого противостояния. Припоминали и различные курьезы, хотя самым-то курьезным надо было посчитать сам факт таких вот устных мемуаров в минуты, когда исход самой встречи еще не решен. Впрочем, интерес к исходу и мог быть какой-нибудь арифметический – возьмут очко, значит, закрепятся где-то в середине (матч, как видите, происходил еще не в самые худшие для некогда лидировавших, непременно лидировавших клубов времена) таблицы, что, согласитесь, не повод еще для волнений, не говорю, страстей…
      Коснувшись с горечью арифметики, снижающей, безусловно, уровень разговора о прежних ЦДКА и «Динамо», я вдруг подумал, что цифры, выражавшие счет встречи во времена настоящих ЦДКА и «Динамо», несли печать несомненной магии. И на долгие времена кодировали интригу.
      За сезоны с сорок пятого по пятидесятый год команды нанесли друг другу по нокаутирующему удару. Сначала динамовцы победили в игре чемпионата -4:1. Через два года в кубковом матче их соперники взяли реванш. За эти годы динамовцы дважды побеждали убедительно – 3:1. Но соперники побеждали чаще, правда, чаще с минимальным перевесом. Что, по мнению одних, свидетельствует о более сильной воле игроков ЦДКА. По мнению других, как догадываетесь вы, приверженцев «Динамо», отражает невезение, выпавшее на долю одного из клубов.
      Ничья в играх чемпионата за это пятилетие зафиксирована лишь однажды. 2:2 – в первом круге чемпионата сорок восьмого года. Мне повезло – я был на той игре. Был я в том же сезоне на еще одной ничейной игре между ними.
      Прошло совсем немного дней после того матча, последнего матча турнира в самом конце сентября, драматического матча, когда динамовцам для победы в чемпионате достаточно было ничьей и они за четыре минуты до конца не удержали ничейного счета. На тот матч я должен был попасть, но в последний момент не попал и был безутешен. А вот теперь вижу, что для будущей моей профессии важнее было услышать репортаж Синявского. Как, оказывается, бывает…
      На студии документальных фильмов несколько лет назад у меня была возможность сколько угодно раз прокрутить момент, когда Бобров забивает решающий гол «Динамо». Мяч отскакивает от полосатой штанги, к нему подбегает Бобров и мимо распростертого Хомича вбивает мяч…
      И – все.
      Все – это подлинный документ.
      Так было. Как же иначе? Раз на пленке…
      Но я не верю. Я-то сам многократно со слов Синявского пересказывал этот эпизод, изображал его в лицах. Помню, как читал описание бобровского гола во всех вышедших на следующий после игры день газетах.
      И сложившееся, развившееся, разросшееся в моем распаленном воображении отталкивает от себя хроникальное свидетельство. Не верю ему – верю себе, не бывшему на стадионе, но видевшему происходившее там настолько отчетливо и в произвольных укрупнениях фантазии.
      И когда пишу в дальнейшем о Боброве, игнорирую кинодокумент без всякого зазрения совести.
      И полно: мог ли я отсутствовать на той, сентябрьской игре? Когда, повторяю, через несколько дней увидел ЦДКА и «Динамо» в тех же самых составах, снова сведенных в кубковой игре, где ничьи невозможны. А они были абсолютно равны по силам, все, кажется, отдав в предыдущем поединке, который еще звучал в них. Почему я и считаю, что тот тоже видел и представляю себе его вполне.
      Они все-таки сыграли вничью. И если бы не пенальти, забитый Дёминым, играли бы еще неизвестно сколько времени. Поскольку эта третья, а затем и вынужденная четвертая игра были уже лишними в том сезоне.
      Отношения были выяснены – и для болельщиков с той и другой стороны, я думаю, тоже, – когда счет в последней игре чемпионата стал 2:2. Опять 2:2, как и в первом круге. Вторая ничья за сезон. И – первенство за «Динамо», чуть-чуть ровнее и оттого чуть-чуть сильнее проведшего тот сезон, что выразилось бы преимуществом в какое-то очко.
      Но сильнее все-таки оказалось ЦДКА – сильнее на одну-единственную удачу, неизменно ожидавшую Боброва возле ворот соперников. Именно Боброва, одному богу известно почему знающего наверняка: куда отскочит от штанги мяч. И бывшему, конечно, тут как тут. Сколько же и как долго и подробно рассказывал я про этот момент, обнаруживая в нем неоспоримую логику, – и тогда, и позже…
      Назови болельщику тех лет счет в игре между «Динамо» и ЦДКА – и картина матча немедленно начинает восстанавливаться перед ним: с погодой, какая в тот день была, с деталями сборов и поездки на стадион…
      Что же говорить о самих участниках этих встреч – сплошь «звездах», людях с необычайно ранимым самолюбием?
      Впрочем, отличие матчей тех лет – полнейшее единение поля с трибунами.
      Когда я говорю о каком-либо из этих матчей, например, с Трофимовым, остается двойственное ощущение – предельной откровенности и невозможности высказать все друг другу до конца. Единение возможно, видимо, только пока идет игра. Дальше – после футбола – игроку и зрителю, болельщику трудно найти точку соприкосновения.
      Футбол продолжает жить в них по-разному.
      Ни одна, скажем, из побед ЦДКА над «Динамо», вызывавших мое детское ликование, не казалась Трофимову закономерной – по игре…
      Все должно и, главное, могло быть иначе. В его разборе изнутри каждый раз выходило так, что, не случись той или иной ошибки с их стороны – он конкретно называл, указывал эти ошибки, – все повернулось бы по-другому.
      В драматическом порыве, сумбуре, нравящемся мне и дающем энергию для рассказа, Трофимов трезво и горько видел неточное движение, досадный шаг, неверный ход. И до сих пор сожалел о нем – неважно, он ли был виноват или кто-либо из партнеров.
      До осени пятидесятого года я ни разу не видел поражений ЦДКА. И почти уверен был, что при мне, когда я на стадионе, ничего плохого с моей командой и не может произойти. Поверьте: в таком настроении особенно приятно было идти на футбол. Я почти всерьез ощущал себя соучастником происходящего действия.
      Сидел я высоко, на закруглении перехода Восточной трибуны в Северную. Мне все было отлично видно оттуда – я уже научился сосредоточиваться. И от поля меня было не отвлечь. Стиснутый со всех сторон, вжатый в скамью, я чувствовал себя растворенно-уютно в многотысячном гудении трибун. Я сам себе «кадрировал» изображение предматчевых приготовлений – разминка перед игрой казалась мне тогда зрелищем чрезвычайно важным. Как я любил момент, когда с несколькими мячами появлялись на поле игроки, – даже и передать сейчас не могу, как любил. Не с чем сравнить эту прелюдию к матчу.
      Тренер ЦДКА Борис Аркадьев – я прекрасно, отчетливо, как по телевизору, видел его со своего места – показался мне озабоченным.
      И недаром – очень скоро Бесков ударом белой бутсы, увиденным сквозь пасмурный день всем стадионом, но для вратаря неотразимым (Никаноров не выходил почему-то на разминку и сейчас как-то рассеянно запоздал с броском), забил гол.
      А вот как забил второй гол Трофимов – о том мяче тогда долго говорили да и потом всегда вспоминали, – своих непосредственных впечатлений не соберу. Помню только свое смятение – гол в наши ворота возник, казалось бы, из ничего. Трофимов со скромным удовольствием отмечает, что все задуманное у него получилось.
      Он сместился со своего правого края в центр по фронту атаки и сумел пробить, несмотря на отчаянное противоборство лучшего в стране центрального защитника Анатолия Башашкина. Вот, оказывается, как оно было. Расстроил меня тогда Василий Дмитриевич. А сейчас мне его доверительность в рассказе только приятна. И все-таки почему-то жаль, что прошло, стерлось тогдашнее огорчение…
      Мой приятель, намереваясь снять документальную телевизионную картину, в основе сценария которой – воспоминание о событиях того самого матча «Динамо» с ЦДКА осенью сорок восьмого года, очень рассчитывал на впечатления Бескова, забившего в той игре гол. И наткнулся на резкий ответ: «Неужели вы думаете, что мне легко вспоминать матч, где мы проиграли?»
      Для романа, пожалуй, самым интересным было бы то, что осталось на душе у ветеранов знаменитых сражений-спектаклей. Неутоленное. Неотыгранное.
      …Люди топтались на бетонных полосках вдоль скамеек, отыскивая свои места на трибунах, и многоярусное кружение вокруг поля казалось наводкой на резкость.
      …Зрители плечом к плечу устраивались на своих местах, трибуны завершали свое кружение. Окончательно устанавливалась резкость изображения.
      В обведенном бетоном квадратике тоннеля у подножия Северной трибуны обозначалась пульсация красных и синих точек – выходили на поле игроки…
      Как всякий пишущий, я озабочен точностью формулировок и радуюсь, конечно, когда фраза заряжена определенным сходством с предметом, явлением, когда мысль, которую хочешь выразить, вдруг да и напомнит прицельный удар по воротам, раз уж свожу я разговор к футболу и через ранний интерес к футболу пробую понять начала собственной жизни и вообще современную мне жизнь в отдельных ее аспектах.
      Но я был бы скорее огорчен, вместись мои воспоминания в формулировки полностью, без остатка. Меня ведь больше волнует несформулированное…
      Переполненный стадион – тоже ведь своего рода формулировка, пластическая формулировка интереса к спорту.
      Но сам-то интерес неизмеримо шире, разветвленнее.
      Как ни памятны и неповторимы полтора часа концентрированного внимания к игре, а не в них все же суть.
      Это время выражения себя игроком. Это время нашего непосредственного отклика на происходящее.
      Но главный интерес, по-моему, в том, что предшествовало. И в том, что последовало, продолжилось.
      …Игра окончена. Мы все расходимся со стадиона. Цифра счета – единственное, что одновременно понято, признано всеми как факт. И кажется: порядок цифр – 0:2 или 4:1 – целиком и полностью отражает происшедшее. Между тем из полученной информации эта наименее ценная, ибо противоестественно было бы уносить из футбольного зрелища одни лишь цифры. Кто бы пришел на следующий матч? Кто бы вышел на поле перед зрителями, подвластными только магии цифр?
      …Представим себе, что зрелище футбольного матча разбирается и сохраняется после финального судейского свистка протоколами, выводами, отчетами, фотографиями, видеозаписью – и все. Какой бедной окажется спортивная жизнь!
      К счастью – и к предупреждению на будущее – футбол проникает в каждого из нас, словно радиация. В каждого: смотрящего, играющего, тренирующего, судящего.
      Футбол остается в нас, длится. Мы приносит его на следующий матч и сообща настраиваемся на зрелище. Зрелище нового матча обогащено личным участием каждого из нас.
      Чудес не бывает – непережитое не принесешь с собой на следующий матч. Предстоящее зрелище обеднено заранее.
      Чудеса бывают – при виде настоящего футбола фантазия и память пробуждаются почти одновременно.
      Возможен ли футбол без эмоциональных взрывов, без преувеличений, без громких высказываний людей и не бивших никогда по мячу метко и сильно?
      Я опять в плену формулировок? Еще ведь хочется сказать, добавить, признать, что охваченный футболом стадион был и первым, кроме школы и двора, общественным институтом. И множество человеческих характеров и типов открылось мне не где-нибудь, а на трибунах стадиона.
      Когда-то мать сердилась, что я помню фамилии всех, как ей казалось, футболистов, а запомнить английские слова, заданные к уроку, не в состоянии.
      Фамилии футболистов действительно легко мною запоминались, что отнесем, однако, к заслугам самого тогдашнего футбола – в отличие от сегодняшнего зрелища, которому явно недостает характеров, футбол сороковых годов изобиловал людьми, очень резко, темпераментно, самобытно себя выражавшими. Как их было не запомнить?
      Но чем дольше я живу, тем лучше понимаю, что футбол в равной мере привлек меня к себе и характерами людей, чьих фамилий я не помню, поскольку и не знал их никогда. Я не был, разумеется, знаком с соседями по футбольным трибунам, но их открытость, откровенность в проявлении себя, правда их чувств и страстей не могли не произвести на меня впечатления.
      Меня тянуло на стадион и в дни, когда матчей не было.
      Я бродил среди неслышного эха и невидимых теней недавно отшумевшего, промелькнувшего – пытался вообразить мною не осознанное до конца. Это больше футбола, больше спорта? Но, может быть, футбол, спорт могут вместить в себя больше, чем принято считать?
      Как-то я уговорил родителей – мы жили недалеко от «Динамо» – пройти со мной по стадиону, где часа за два до того закончился матч: поле темнело за решетками уже замкнутых ворот на трибуны. Команда ЦДКА в тот день встречалась с «Торпедо» и победила, проигрывая весь матч, но забив два гола за последние три минуты, – я слушал репортаж Синявского и не мог объяснить отцу с матерью: зачем мне надо было обязательно пройти по затихшему, остывающему стадиону…
      Как-то я пришел на стадион днем. И совсем на удивился, застав и народ, и движение. Товарищеский международный матч был накануне. Играли с венграми – комментировал Озеров, его время только начиналось. Но что же в этот день происходило? Не помню – вообще не помню, что было на центральной арене, так как не выходил на трибуну.
      А картина дня отчетлива. У входа на Северную трибуну стоит в группе неизвестных мне лиц тренер ЦДКА и олимпийской сборной – в тот год наши спортсмены впервые участвуют в Играх – Борис Аркадьев. Я задерживаюсь возле заинтересовавшей меня группы – глупо уставился, бестактно слушаю разговор… Мне интересно каждое слово Аркадьева.
      К людям этим, на коих внимание мое сосредоточено – не спеша подходит ослепительная, нарядная женщина, теперь мне кажется, что в светлой шляпе: все они о чем-то между собой говорят, смысла не улавливаю, шутят, очевидно, смеются.
      Аркадьев говорит: «Вон ваш муж стоит скучает».
      И я вижу вдалеке – уже привыкший по-зрительски, поболелыцицки различать большого игрока с большого расстояния – Василия Трофимова, скромно-собранного, с первого взгляда, нахохлившегося, свободно прислонившегося к серой изнанке трибуны, как артист к тыльной стороне декорации…
      Потом Аркадьев, заметивший меня и все сразу оценивший в моем сомнамбулическом состоянии, спрашивает: «Дождь будет?» И я, сморенный смущением, посмотрев зачем-то на небо, говорю, что будет, спешу согласиться с тренером моего ЦДКА. И он смеется: «Бюро прогнозов…»
      А что если мгновение между репликами и было калиткой в будущий роман? С футболом, с Аркадьевым, с женой Трофимова – Оксаной Николаевной, самим Трофимовым и другими как действующими лицами…
      Но в книгу о Трофимове я вошел через ворота – традиционно.
      Пролог: я иду по территории сплошных воспоминаний, углубляюсь в них, не страшась эмоций с той поры и не испытанных, рядом с одним из героев того футбольного времени-с Трофимовым.
      Мои давние восторги, над которыми кто-то уже готов посмеяться, не кажутся собеседнику странными.
      Приметы времени в равной степени волнуют и его.
      Мы останавливаемся, выйдя за Южные ворота. Трофимов, изобразив неудачное движение из вчерашнего матча популярных команд, показывает скупым движением корпуса ход, который предпринял бы сам…
      И я понимаю, что повторение некогда поразившего явления реально и без видеозаписи. Я готов уже к тому, что ворота стадиона распахнутся и возникшая в ассоциациях толпа понесет меня по центральной аллее и очень скоро за голубыми перилами волнореза, в решетке вырубленного в сером бетоне трибун проема полыхнет зеленью газона футбольное поле…
      Особый вкус тогдашнего футбола остро ощущался не одними гурманами – завсегдатаями стадиона, но всеми, кто оказывался во власти его, выражаясь по-современному, биополя.
      Я уже говорил, как любил разминку – предыгру, чем-то напоминающую фон для титров нынешних кинофильмов, когда действующих лиц нам заявляют не в статичной нейтральности, а сразу же в среде сюжетного обитания, пусть и дана эта среда пока лишь в намеке…
      Помню жадный интерес своих сверстников ко всему, что связано было с футбольным матчем: и к подробностям ритуала, и к одежде игроков – амуниции, как и инвентарю, далеко было до сегодняшней «фирмы», но форма смотрелась на игроке как-то индивидуальнее, чем нынче. И цвет футболок был всегда для нас существен – всегда создавал должное настроение. Я предвкушал, еще только приближаясь в толпе к ограде «Динамо», как выйдут сейчас в красных майках наши – и рисунок движения на поле обретет волевую энергию, памятную мне до сих пор. Игра еще не началась, но и в самой расстановке футболистов ЦДКА – характерный профиль. И газон обретает экранную емкость, объем, широкоформатность – я обороняю наивность своих восторгов от скепсиса недоверия понятиями, вошедшими в обиход много позже, а тогда футбол не нуждался ни в каких оправданиях, обоснованиях, всеобъемлющая зрелищность его не оставляла сомнений.
      Динамовский стадион, как эпицентр большого футбола, проецировался на каждый двор.
      Дворы никого и ничего не копировали.
      Они существовали ежедневно как бы в свете луча, мощно исходящего из овала «Динамо».
      Мы не подражали – мы перевоплощались.
      Я опускаю с немалым сожалением воспоминания о дворовом футболе. Соблазн очень, очень силен, но в работах литераторов моего поколения – у Анатолия Макарова в «Футболе в старые времена» – рассказано о нем талантливо и щедро. И нет сейчас нужды что-либо к тому приплюсовывать, неизбежно повторяя уже отраженное, тем более что это и не в жанре затеянной мной книги, обращенной к большому спорту и знаменитым спортсменам, а моя роль – лишь служебная, связующая, пояснительная.
      Не вижу здесь и повода для публицистического отступления. Хотя совершенно согласен с теми, кто огорчен совершенным исчезновением в сегодняшней Москве и других больших городах дворового футбола. К мнению специалистов, считающих, что двор, самый обыкновенный двор, как ничто другое, способствует рождению и становлению нестандартной, непредсказуемой игровой индивидуальности, когда все неудобства площадки, помехи и препятствия, естественно громоздящиеся на пути рвущихся в игру, разношерстность и возрастная «безразмерность» в партнерстве и соперничестве, самодеятельность в организации, часто вопреки принятому и разрешенному старшими, когда все кажущиеся несоответствия и неблагоприятствования как раз и воспитывают в мальчишке жизнестойкость, самостоятельность, настойчивость– качества, без которых трудно стать большим спортсменом, к выводам специалистов я бы еще добавил, что не знаю лучшей, чем двор, модели обстоятельств, в которых характер или утверждает себя или наоборот, амортизируется инерцией.
      …Сказал о перевоплощении, связанном с проекцией стадиона на мое детство, – и вспомнилась забавная подробность.
      И сейчас, как я замечаю, с азартом и удовольствием играют в настольный футбол, в настольный хоккей. Я и сам несколько раз в них играл и с детьми, и со взрослыми.
      Но ничего общего и похожего с игрой в пуговицы, чем так увлекались мы в самом начале пятидесятых годов, конечно же, не почувствовал.
      Родителей эта игра сердила, по-моему, гораздо больше, чем самый разрушительный для обуви футбол во дворе. Там-то хоть все ясно и какая-никакая польза – не для головы, так для ног. А тут что? И зачем? В самой безобидности чудилась непонятная опасность.
      Эту игру я смело бы назвал игрой воображения. Но воображения, привязанного к реальности очень крепко.
      Мы разыгрывали, воспроизводили – ничего, однако, не инсценируя – тот именно футбол, что происходил на «Динамо». Известная условность правил – пуговица имела право на три хода – не могла стать препятствием на пути к полному правдоподобию. Расчерченная под разметку настоящего поля доска стола. Ворота с марлевыми сетками. Мы даже отчеты писали об играх, придерживаясь манеры, принятой в тогдашнем «Советском спорте», – после фамилии в скобках писали номер, под которым выходил игрок на поле (номер в те времена кодировал амплуа, допустим: «девятка» – центральный нападающий, «семерка» – правый край нападения; игроки были как традиционные маски итальянского театра: Пьеро, Арлекин…).
      Ну в какое, скажите, сравнение может идти покупной, фабричный настольный хоккей или футбол, где фигурки игроков друг от друга отличимы лишь степенью неисправности?
      А пуговицы надо ведь еще найти, выпросить и потом подобрать в команду – чем не селекция?
      Интересно, что большинство из тех, с кем играл я в пуговицы, стали журналистами, правда, не спортивными. Поэтому я их не называю – они заведуют теперь отделами в солидных изданиях, члены редакционных коллегий.
      У одного из теперешних заведующих, болельщика московского «Динамо», в команде была плоская, желтая пиджачная пуговица. Она называлась «Бесков».
      И как же удивительно соответствовала она своему имени!
      Она действительно на полном, как говорят артисты, серьезе являла в миниатюре образ выдающегося, популярнейшего динамовского форварда – передавала его меткость, элегантность лучше любого из написанных о Бескове очерков.
      Однажды я играл этим комплектом пуговиц, изображая «Торпедо», – и, по идее, желтой пуговице предстояло стать Александром Пономаревым. И ничего не получилось – стилевое расхождение сразу же стало очевидным для всех нас. Позже у нас появился «Пономарев», приближавшийся по «индивидуальности» к оригиналу. Да и всем знаменитым игрокам мы в итоге нашли достойных дублеров-исполнителей.
      Но «Бесков» оставался вне конкуренции по соответствию, по верности натуре. Да и вообще лучшей, «талантливейшей» к настольному футболу из всех пуговиц, которых я видел. Играющий ею, как нам казалось, не может в тот момент не почувствовать себя Бесковым.
      И когда я вижу на стадионе строгого и часто неприступного, недоступного Константина Ивановича, меня так и подмывает рассказать ему эту историю – это трогательное и такое точное свидетельство его игровой славы сороковых – пятидесятых годов.
      Как-то в День радио в программе «Время» возник в старой кинохронике коротенький совсем план: на колесиках катят телекамеру допотопного образца а навстречу ей откуда-то входит в кадр первая «звезда» советского телевидения, диктор Нина Кондратова. И в сознании моем – сознании телезрителя с более чем тридцатилетним стажем – на зажженном «ретро»-экране сомкнулись проекции. Я и себя увидел, представил перед тем, тогдашним крошечным экраном, на котором возникла тогда Нина Кондратова, сбереженная хроникой для того, чтобы возникнуть передо мной на экране сегодняшнем.
      «Ретро» ведь не подробности одного быта призвано воспроизвести.
      «Ретро»-чудо, когда способно возобновить пережитое состояние.
      Телевидение процитировало Время, «зачерпнув» его вместе со мной, в нем существовавшим, вместе с миллионами людей, про которых можно с абсолютной точностью сказать, что сидели они тогда перед экраном и видели на нем Нину Кондратову, ждали, что объявит она им, какую предложит им программу передач.
      Предложит – вот именно, что предложит… Ведь тогда-то и складывалась интонация общения нашего с людьми, представляющими телевидение.
      И сейчас только удивляться остается, каким точным попаданием в еще не очерченный, в еще не озаглавленный жанр было появление перед телезрителем «Ниночки», как по-домашнему, с фамильярностью, возвышающей до славы, сразу же стала называть Нину Кондратову целая страна, как, между прочим, и прежде и теперь называют футболистов и хоккеистов…
      Нет, в чистом виде «ретро» никогда не служит образцом.
      Но для эмоционального отсчета оно очень часто неоценимо.
      Телевидение великодушно и щедро по отношению к своему зрителю.
      Легко ли, однако, зрителю от такой поистине индустриальной щедрости, всегда ли он может чувствовать себя на высоте собственного восприятия?
      Зритель времен линз и схем для настройки изображения чаще, чем теперь, кажется, оказывался в выигрышном положении. Он чувствовал себя в большей степени причастным к предстоящей передаче. Нет, серьезно – заряжая линзу дистиллированной водой, добиваясь нужных совмещений и контрастов по схеме настройки, он готовил себя внутренне к зрелищу.
      «Пробелы в судьбе» телезрителя первых призывов давали ему простор для воображения, домысла, предположения. Он больше и дольше думал о возникавших перед ним на экране лицах, он невольно сопоставлял свою жизнь с жизнью экранных знакомых. И Нина Кондратова, например, играла женскую роль в драматургии, где он почти на соавторство мог претендовать – он ждал ее вечернего появления на телеэкране как факта, происходящего в его биографии.
      И самое-то главное – в том не было никакого самообмана.
      Не желая сейчас задним числом льстить всем, кто начинал телевидение и На телевидении, заметим все же, что начало всегда требует «штучности». Ничего ведь не начинается со стереотипа.
      И зритель, чутко реагировавший на несомненную «штучность» телеэкранных первопроходцев, собственную «штучность» ощущал острее.
      Может быть, в этом-то и наибольший эффект, как принято теперь говорить, феномен телевидения.
      Не скажу точно, когда я впервые увидел телевизор и что тогда мелькало на крошечном экране.
      Нет, когда – скажу: первоклассником на выставке реконструкции Москвы, днем (значит, какую-нибудь экспериментальную передачу мы смотрели, а может быть, и просто схему, не помню).
      Получается: телевизор я увидел примерно в одно и то же время, что и футбол. Но футбол уже владел мною, захватил – и очная с ним ставка только подтвердила ранее подозреваемое. Телевизор же, наверное, вообще не может по-настоящему увлечь ребенка, пока не станет посредником между ним и естественным многообразием непрерывно, ежесекундно удивляющего мира, – ну это только предположение, непрошенное обобщение. А хотел я лишь заметить, что болельщиком стал гораздо раньше, чем регулярным телезрителем.
      Мне как-то долго не случалось увидеть футбол по телевизору. Летом мои дачные приятели ходили к кому-то смотреть трансляцию футбольных матчей, но меня туда не звали, не брали с собой. И хотя вообще-то я уже неоднократно видел разные передачи, футбол в силу особенностей восприятия для меня этой игры представлялся на экране зрелищем совершенно иного порядка.
      Во-первых, я не представлял его себе черно-белым, как в кинохронике. Цвет на стадионе для меня очень много значил, цвет превалировал, направлял впечатление, вся расстановка сил на поле виделась мне всегда в цветном изображении. И главное, в репортажах Синявского был цвет, сейчас бы можно сказать, что и цвет времени.
      Про цветное телевидение тогда говорили почти как про атрибут научной фантастики. Но показ футбола я фантазировал себе через некое окошко, непонятно – я и не хотел, по складу своего гуманитарного ума, задумываться – кем, как и где прорубленное, в котором движутся цветные, обязательно цветные фигурки игроков.
      Впервые же я увидел телерепортаж днем – тогда еще было обыкновение смотреть передачи при погашенном верхнем свете, видимость еще оставляла желать лучшего – передавали второй тайм матча «Спартака» с тбилисским «Динамо» с московского стадиона «Динамо».
      Какое-то время после того я еще смотрел не футбол, а телевизор.
      Но год всего прошел, и, не сумев достать билет на финал Кубка, где ЦДКА, вернее, уже ЦСКА только на второй день, при переигровке, смог сломить сопротивление футболистов второго эшелона мастеров из города Калинина, я смотрел уже футбол по соседскому телевизору, смотрел как болельщик, еще как болельщик – это был последний из доведенных до конца сезонов, в котором выступали замечательные игроки послевоенных лет Никаноров, Гринин, Дёмин, Николаев, Башашкин, Водягин, Петров…
      И все-таки в тот день я никак не мог предположить, что совсем скоро стану по отношению к футболу телезрителем.

3