Правда, и в самих ветеранах дольше всего не угасает соревновательный дух — и выход наружу ему требуется.

В те давние времена начала ветеранских матчей и гастролей звезд по стране про законы шоу никто у нас не слышал. Но пока таланты были у нас в бесхозно неучтенном множестве, кое до чего и своим умом доходили. Шоу, пришедшие к нам из-за рубежа, просто умело (или неумело) оформили, привели в систему то, что возникало спонтанно.

На меня — если говорить искренне, а не из вежливости и почтения к мифу — ветеранский матч произвел впечатление лишь однажды — году, если память не изменяет, в пятьдесят седьмом.

В Москве на «Динамо» играли сборные ветеранов Москвы и Киева. Матч, как показалось мне, отличался богатым подтекстом. Ветераны в сущности были молоды — и футбол в их исполнении казался не замедленным, а укрупненным сниженным темпом для лучшего рассмотрения. Продолжалось соперничество и внутри столичной ветеранской команды. За Москву выступали динамовцы и армейцы. Во втором тайме Трофимов с Бесковым сменили Гринина с Николаевым — и радовались, когда им говорили, что сыграли они лучше коллег из ЦСКА, из ЦДКА, вернее.

Но первым номером все равно прошли Бобров с Федотовым. Григорий Иванович незадолго до смерти своей в сорок один год забил красивейший гол в федотовском стиле — с плавного разворота в девятку. Забил — к пущему восторгу ценителей — с бобровской подачи…

Вчерашний день не стал еще историей — публика не успела свыкнуться с неизбежным расставанием с главными величинами. А то, что превратилось в историю, продолжало живо волновать.

Но дальше действие и зрелище постепенно перенесли в провинцию — большую глубинку — и многосерийность ожившей кинохроники закрутилась безостановочно.

Для сошедших знаменитостей выступления за ветеранов превратились в самый верняковый и веселый заработок. В продление образа жизни, в самоутверждение и необходимое для присутствия духа общение. Пребывание на людях, ими восторгавшихся, искупало ветеранам ту безнадегу, в какую большинству из них приходилось впадать в буднях московского быта.

Выступление за ветеранов становилось для тех из них, кто помоложе, исполнением и неосуществленной некогда футбольной мечты — сыграть вместе с теми, кого в детстве брали за образец. И с умом укомплектованная команда могла служить учебником футбольной истории.

Нравы в поездках царили свободные, хотя блюстители принятой строгости общественного поведения — Игорь Нетто, Никита Симонян, в меньшей степени Сергей Сальников — мешали совсем уж развернуться банкетным запевалам. Но генералы, тяготевшие к морали, кроме Сергея Сергеевича, вскоре перестали ездить регулярно — заняли посты, не позволявшие срываться с места то и дело.

Не захотел участвовать в поездках по стране с ветеранами и Яшин. Лев Иванович говорил, что наигрался в футбол под завязку, — и новых приключений не хочет. Но вратарю и труднее поддерживать репутацию. Часто пропускающий голы Яшин разрушал миф о себе. И, конечно, особое положение все-таки сделало Льва и менее коммуникабельным — представить его себе участвующим в проказах, в которых на выездах озорные ветераны не считали нужным себе отказывать, было уже невозможно.

Словом, фигурой № 1, гастролером, гарантирующим постоянные аншлаги, стал начиная со второй половины семидесятых годов Эдуард Анатольевич.

Без Стрельцова администраторы на серьезные гастроли и не решались.

Публика в некоторых городах выходила на улицы с плакатом: «Даешь Стрельцова!» И сам он — при всей уютно проклюнувшейся в нем домашности — полюбил поездки. Ездил и совсем больным, когда просили-умоляли только выйти на поле в трусах и майке…

Севидову показалось, что к работе в школе с детьми он поостыл, удостоверившись, что из Игоря большого игрока не выйдет. Интересно, что бабушка Софья Фроловна, разочек посмотрев, как внук играет, незамедлительно пришла к выводу, что он по стопам отца не пойдет. Раису футбольная будущность сына волновала постольку-поскольку. Она, конечно, спрашивала Эдуарда, когда приезжал он с мальчишеских матчей: «Ну как?» Папа, по словам Игоря, махнет рукой — и воздержится от комментариев. Но примириться с мыслью, что сын игроком не станет, Стрельцов не мог довольно долго. Мне он как-то на мой вопрос о будущем Игоря ответил, что рано еще говорить — надо подождать лет до двадцати пяти, не все созревают рано. Сын поиграл и за торпедовский дубль — я видел гол, лихо забитый им резервистам «Спартака». Ездил он и за провинциальный клуб играть…

В апээновском архиве осталась фотография, сделанная Димой Донским: на трибуне лужниковской — маленькие сыновья Стрельцова, Иванова и Воронина. Игорь, Валя и Миша. У всех троих находили способности, но и судьбы Володи Федотова никто из них не повторил. До команды мастеров дошел только Валя Иванов-младший, но что-то там тоже не задалось; по словам Валентина Козьмича, начальники не советовали ему ставить сына в основной состав. Зато Валентин Валентинович вырос в судью международной категории. Миша после всяческих метаний стал во главе Фонда Воронина. Игорь Стрельцов — капитан милиции. В милицию его сосватал Михаил Гершкович, когда руководил футбольными командами «Динамо». Неисповедимы пути Господни.

Севидову Эдик самокритично сказал в минуту откровенности, что не может считать себя детским тренером, раз из сына футболиста не смог сделать.

В поездках по стране рядом с Эдуардом всегда оказывался человек, на которого он мог во всех своих беспутствах положиться. Причем опекун не должен был быть трезвенником и монахом, но должен был знать меру, чтобы обязательно подстраховать Стрельцова. В команде торпедовских ветеранов таким «ангелом»-хранителем становился Георгий Янец. В сборной — Юрий Севидов, когда не тренировал команды, а ездил с ветеранами. Но Раиса всего спокойнее себя чувствовала, когда жизнью мужа в разъездах руководил динамовец Эдуард Мудрик. И Стрельцов любил везде бывать с Мудриком — свято верил во всесилие выданной тому МВД ксивы. Вот, кстати, о парадоксах советской действительности — человек из семьи репрессированных продвигался в динамовской системе беспрепятственно и пользовался абсолютным доверием начальства из строжайших ведомств.

Мудрик очень любил тезку. И даже не самым красивым эпизодам, случавшимся с Анатольевичем на выезде, придавал романтическое толкование. Скажем, живут они в люксе; загулявший с комсомольскими работниками Стрельцов отдыхает в дальних покоях — и вдруг динамовскому другу кажется, что у спящего выросли на лысой голове черные волосы, в брюнета превратился. Оказалось, что мухи облепили потную лысину — дело происходило в Молдавии, в жару. И что же на это Мудрик сказал? Русскому медведю лень даже мух от себя отогнать — богатырский сон.

На гастроли с футболистами по Молдавии поехал Евгений Александрович Евтушенко.

У Евгения Александровича была своя заветная мечта — сыграть вратарем за команду мастеров. Он когда-то экзаменовался у Якушина — и говорят, что выдержал экзамен, но почему-то предпочел в юности футболу гуманитарную деятельность. И вот по прошествии лет захотелось наверстать упущенное. В престижные ворота поэта так и не поставили — держали в запасе. Но на банкетах одной всемирной звездой стало больше.

На гулянке у виноделов директор поставил на стол, за которым сидели главные футболисты вместе с Евтушенко, графин драгоценного французского коньяка. И к ужасу винодела коньяк этот выхлестали стаканами. Директор, забыв про величие гостей, стал их отчитывать за преступную простоту нравов. Евтушенко с некоторым опозданием присоединился к нему, подтвердив, что такой коньяк надо целовать, греть в бокале ладонью, дуть на него с осторожностью перед тем, как пригубить… Рассказ заинтересовал Стрельцова — ему захотелось лучше распробовать ненароком проглоченный напиток. И они с Мудриком двинулись вслед за покинувшим собрание директором. Стрельцову директор, разочаровавшийся было в футболистах, не сумел отказать — завел к себе в кабинет, вынул из сейфа другой графин и разрешил выпить, не выходя, однако, из комнаты…

За столом продолжавшегося до петухов банкета Евгений Александрович рассказал и кое-что, относящееся к поездке в Чили, где он был одновременно с футболистами сборной СССР. Не подтвердив во всех деталях стрельцовское воспоминание о том, как у него не хватило денег на премию за голы, забитые центрфорвардом сборной, он задержался на другом эпизоде этой латиноамериканской эпопеи.

Евтушенко позвонил в номер отеля шеф тайной полиции Чили, их Андропов, как перевел мне Мудрик, и настоятельно посоветовал подъехать в бордель мадам такой-то. Предупредил, что находившимся там футболистам грозит неприятность — вряд ли они смогут расплатиться по счету. Они сделали заказ, сообразуясь с теми ценами на выпивку, какие существовали в магазинах. В борделе же существовала значительная наценка. Евгений Александрович сказал полицейскому, что у него нет наличных денег. Местный Андропов порекомендовал воспользоваться кредитной карточкой…

Короче говоря, честь советского спорта была спасена. Фамилий заседавших в борделе господ футболистов Евтушенко и в Молдавии из конспирации не назвал. По ухмылке Стрельцова Мудрик не понял: был ли тот среди спасенных автором забытого к тому времени рассказа «Третья Мещанская»?

Или бенефис Яшина.

Решили провести в Туле представительный ветеранский матч — и денег никому из игроков не брать, весь сбор отдать Леве.

Участие, Стрельцова в таком матче само собой разумелось. Но загодя предупрежденный, он, по обыкновению, чего-то перепутал — и накануне поездки в город оружейников переусердствовал в каких-то гостях. И Раиса с Мудриком по всей квартире собирали ему вещи в сумку — сам футболист (между прочим, прозвище Эдуарду ветераны придумывали исчерпывающее — Сам: почтение в нем маскировалось иронией, а ирония — почтением) ни о чем не позаботился: ни о трусах, ни о гетрах, ни о бутсах. Внизу у подъезда двух Эдиков ждал Валерий Маслов с приятелем-официантом какого-то ресторана.

Не успели выехать за черту Москвы, как увидевший сельпо Стрельцов потребовал остановки — так рано вином торговать не разрешалось, но страждущий надеялся на эмвэдэшное удостоверение Мудрика. Замка на дверях он не углядел.

На следующем сельпо тоже висел замок. Маслов не выдержал страданий товарища, но для порядка прикинулся непонимающим: «Ты что, Эдик, выпить хочешь? У меня есть — жена завернула. Но давай только до леска доедем, там остановимся…» При виде первых же трех сосен Стрельцов воскликнул: «Все, Масло, лес!»

Стрельцов вышел на поле в полном порядке — порадовал бенефицианта. На банкет оставаться центрфорвард не пожелал: «Мне полегче стало, не стоит заводиться — поехали, Масло!» Но на темном шоссе человека, проявившего характер, посетили сомнения: правильно ли он сделал, отказавшись выпить рюмку за здоровье Левы? К счастью, дорожный буфет Маслова не совсем опустел. И теперь повеселевший Эдик с нетерпением ждал прибытия в Москву — надо было успеть до закрытия магазинов. Валерий сделал вид, что не заметил сделанного ему знака — и они промчались мимо еще не закрытой торговой точки. Подвез Стрельцова прямо к парадному его дома. Но домой никто не торопился. Эдик-старший (Мудрик на год моложе Стрельцова) попросил карандаш и бумагу — и командировал попутчика-официанта с запиской к мясникам за кулисы прекратившего торговлю напитками родного магазина. Подателю письма со стрельцовским автографом без проволочек продали две бутылки водки. Домой Эдуард Анатольевич поднялся в том виде, в каком и ожидали его увидеть после банкета по случаю бенефиса Левы Яшина.

Не выдержал и проявивший чудеса стойкости водитель Маслов. Возле Часового завода он притормозил — и предложил Мудрику зайти в мало кому известное питейное заведение, напичканное кагэбэшной аппаратурой, о чем напомнил одноклубнику Эдик-младший. «Мы лишнего болтать не будем, выпьем коньяку, — заверил Валерий, — а три километра до Покровского-Стрешнево я уж как-нибудь доеду».

За этими веселыми историями (типа: администратора Полякова Стрельцов спрашивает: «Мне раздеваться?» — «Обязательно». — «А играть буду?» — «Ни в коем случае»; или севидовский рассказ, как Эдик, пробудившись поутру, спрашивает: «Был ли вчера матч?» — «Был!» — «А я играл?») можно, как за деревьями леса, не увидеть Стрельцова — футболиста, на которого и стекался посмотреть народ.

Но вот серьезный парень Евгений Ловчев — игрок № 1 сезона семьдесят второго года и к тому же непьющий (за всю жизнь — два бокала шампанского на свадьбе) — в своих устных ветеранских мемуарах упор делает на ощущения от партнерства со Стрельцовым только на поле: «Не успеешь открыться — мяч уже у тебя». Ловчеву и в мемориальных матчах интереснее всего Эдуард — игрок. И у самого Эдуарда юмор проецировался чаще на происходившее в игре, а не в гостиничных номерах и коридорах. В Германию он ездил в составе, где преобладали киевляне — Блохин и другие. В киевском «Динамо» Стрельцов выделял «умницу Веремеева». К другим относился прохладнее — их игра была ему не близка. И про матч с немцами он рассказывал, выделяя разногласия: «Я им говорил, что для их передач мне нужно лестницу подставлять…»

И все же вряд ли есть резон в академическом ключе рассматривать стрельцовский футбол в его чисто ветеранском варианте.

Мне кажется, что, вспоминая гастроли по стране, лучше сказать о даре общения, проявленном Эдиком. Да, тоже даре, при том, что в общепринятом понимании он далеко не всегда казался общительным. В том смысле, что сам Стрельцов в обществе не очень и нуждался. Но в общении никому не отказывал. На протяжении своего рассказа я давал слово тем, кто видел в открытости и безотказности желанию свести с ним компанию причину преследовавших Стрельцова бед. Но всенародный интерес к нему — в чем-то и оборотная сторона удручавшей многих особенности Эдика.

Он оправдывал надежды всех, кто хотел с ним познакомиться. Он сполна отвечал представлениям о себе всех тех, кто видел его на поле — и разглядел в нем своего человека. Разглядел, может быть, самого себя в несказанно улучшенном варианте. Он оправдывал ожидания и тех, кто знал историю его жизни. В стране, где тюрьмы не избежал едва ли не каждый третий, Стрельцов, потянувший срок, но все равно свое себе вернувший, и с меньшим футбольным талантом претендовал бы на признание национального героя.

Среди тех, кто обступал Эдуарда после матчей ветеранов, обязательно преобладали бывшие зеки. И девять из десяти утверждали, что сидели с Эдиком вместе в лагерях. И он ни от кого не отрекался, не желая огорчать — делал вид, что припомнил, узнал того, кто набивался ему в тюремные земели.

Мудрик и сейчас содрогается, вспоминая, как согласился он поехать за сорок километров от Бухары вместе с пригласившими Стрельцова господами, уверившими, что делили с ним нары. Приехали в какое-то дикое селение, откуда и не чаяли вернуться, озираясь на населявший его криминальный контингент: кто бы и догадался там искать пропавших футболистов? И ничего же — попили, поговорили, повспоминали небывшее…

И мог ли Эдуард Стрельцов в русле положенной ему судьбы миновать Чернобыль? Что, скажите, обошло стороной его на коротком веку? Война? Она не убила отца Эдика, но из семьи увела. Суму с послевоенным голодом он узнал. Тюрьму в якобы оттепельные времена — по полной программе…

Ехали на матч — шел восемьдесят седьмой год — мимо мертвых садов. Поле, на котором играли, находилось от Чернобыля километрах в двадцати. Людям, оставшимся здесь жить, платили добавочные пятнадцать рублей — гробовых, как по-черному острили. Посмотреть игру сборной СССР (Пшеничников, Гусаров, Шустиков…) народу собралось достаточно. Но, вспоминает Севидов, казалось, что никого на трибунах нет, так тихо смотрели местные жители футбол. И после матча в тех, кто подошел к футболистам, угнетала полная подавленность эмоций.

Алла рассказывает: «Я Эдика и видела иногда, но видела в таком виде, что, думаю, он не захотел бы, чтобы я его видела таким. И я проходила мимо…» Вот такая история, нравится она вам или нет…