Были даны поручения „Комсомольской правде“ (зять Хрущева А. Аджубей) — столкнуть лбами трудовые коллективы и заевшихся футболистов. Спецгруппе в недрах госбезопасности — запустить по Москве шептунов с отвлекающими народ слухами, организовать возмущенные письма простых советских людей. Рассматривалась реальность вооруженного подавления массовых стихийных выступлений. В цехах ЗИЛа с ходу появилось много новых работников. Эти разработки потом будут использованы в Темиртау и Новочеркасске.

Не зная и не ведая, ошеломленный и раздавленный, в зловонном чреве Бутырок, Стрельцов становился особо опасным для режима, первым крупным советским диссидентом в послесталинскую эпоху. Вот почему ему дали непотребно большой срок в 12 лет. Вот почему судебный процесс гнали как на пожар. Вот почему его отправили в далекие Вятские лагеря с совершенно необъяснимым тогда предписанием «использовать только на тяжелых работах». Стрельцов не должен был вернуться. Ни в Москву и никуда вообще. Вот почему 40 лет были обречены на провал все попытки добиться хотя бы пересмотра приговора. Где-то в Москве лежит и по-прежнему функционирует особо секретная папочка, в которой расписана судьба Стрельцова даже после его смерти в июле 1990 года. Человек умер, а дело его живет.

Я видел выписки из этой папочки. Шесть лет назад мне (генеральному директору научно-правового издательства «Юстиция-М» Эдварду Максимовскому. — А. Н.) принес их подполковник КГБ Владимир Калядин, честный советский контрразведчик, погибший через два дня после нашей встречи при невыясненных обстоятельствах. Из своих рук он показывал мне эти тексты — чтобы не попали на бумагу отпечатки моих пальцев».

Я согласен с господином Максимовским, что советская власть — бесчеловечна. И в бесчеловечности своей доходила порой до абсурда.

Но если считать, что она до такой степени глупа, то чем объяснить, что она отняла у России без малого век? И даже сегодня говорить о ней как о власти над многими умами (про глупость и не говорю) в прошедшем времени мне кажется преждевременным.

Футболист, надевший майку с гербом СССР, выполняя свой гладиаторский долг, пропагандировал строй. И делать теперь из Стрельцова правозащитника (не путать с полузащитником, что для форварда вдвойне обидно) не только смешно, но и некорректно по отношению к самому Эдуарду. Стрельцов интересен тем, что он — Стрельцов. Чужого и лишнего не надо ни ему, ни памяти о нем.

Народ наш действительно одурачивали, и до сих пор — правда, уже другими, не в такой степени зависимыми от КГБ, средствами — одурачивают. И все равно вряд ли надо льстить этому народу, предполагая, что он возьмется за оружие ради свободы одного футболиста.

Пафос такого сорта ставит под сомнение момент доказательства, а насколько я понял, в книге Максимовского важна не беллетристическая сторона (автор закончил литературный институт, но владение пером не его конек), а последовательная аргументация, уличающая судей в ошибках, допущенных в деле Стрельцова. Хотя, на мой взгляд, признание давления на судей из высшего государственного кресла превращает благородный труд разоблачения всецело зависимых от власти юристов в чем-то, извините, в мартышкин. Суд у нас и по сегодня оказывается неправым, когда не служит закону. Но ведь не служит — не так, значит, все просто.

Реабилитации, раз Эдуард Анатольевич Стрельцов, ее заслуживает, добиться необходимо. Но не скрою, что боюсь, как бы Стрельцова вновь не превратили в карту, которую разыграют, желая привлечь внимание не только к судьбе футболиста, но и к тем, кто ею озабочен, — в хлопотах о реабилитации излишен какой бы то ни было саморекламный привкус.

…Главка про одурачивание завершается следующим пассажем:

«Колонны рабочих не вышли из ворот Автозавода.

Отработав на Стрельцове новые методы управления массовой психикой, сверхзасекреченные группы переходят к другому, самому опасному для режима диссиденту. Наступило время Семичастного и Шелепина. Появляется бесчисленное количество анекдотов о Хрущеве».

Одурачивание, мне показалось, коснулось, как Чернобыль, всех.

И впору писать детективный роман «Два диссидента». Как диссидент посадил диссидента. Куда еще заведет нас сюжет реабилитации?

Мой приятель, выдававший себя в детстве за сына тренера «Торпедо» Маслова, в студенческие годы дважды за одну неделю попал в медвытрезвитель. Оправдываясь перед отцом — не Масловым, а профессором Общественной академии, — он доказывал, что во второй раз его забрали совершенно зря: он и не так уж сильно был выпивши и вдобавок находился в нескольких шагах от дома. «Леня! — сказал отец-профессор, — я тебе верю, что зря. Но со мной этого не могло бы случиться ни в первый, ни во второй раз. И по очень простой причине — я не пью!»

Маслову-тренеру приходилось сложнее. Он трезвенником не был — и не мог прибегнуть к такой веской аргументации. Правда, насколько помню, тот разговор с отцом моего приятеля от винокушества не отвадил.

Я к тому, что не выпей Эдик в «Российских винах» стакан сухого, еще вопрос: удался бы недругам Стрельцова их коварный план?

А пустой стакан из магазина по праву мог быть выставлен в бывшем музее спортивной славы вместо золотой «богини Ники», вручаемой за победу в мировом чемпионате по футболу.

В своем повествовании я отдалял этот день — 25 мая 1958 года — сколько мог. Но не в моей, к сожалению, власти вычеркнуть его из стрельцовской жизни.

Язык долго не поворачивался поблагодарить господина Максимовского за полное собрание письменных свидетельств всех участников пикника и ночевки на карахановской даче. Но какое же теперь повествование о Стрельцове без неприглядной картины веселого, может быть, но несчастливого для него дня?

…Зачитавшись протокольным описанием вещественных доказательств, я подумал — по ассоциации, которая сейчас станет понятной, — про Жерара Филипа: что бы он подумал, увидев эти предметы туалета? Не тот Жерар Филип, который Фанфан-Тюльпан или Жюльен Сорель (во второй половине пятидесятых французское кино вытеснило из нашего воображения индийское, и Раджу Капуру женская часть населения предпочла Жерара Филипа, не предполагая, как он их предаст, Жана Маре, который их тоже по-своему предал, Ива Монтана, певшего у нас в Лужниках), а тот Жерар Филип, который привез в Париж, чтобы позабавить своих утонченных знакомых, комплекты ужаснувшего француженок и французов дамского белья советского производства. Секс у нас в те времена происходил преимущественно в темноте, при погашенном свете — и на белье внимания не обращали, оно было исподним униформы. Но теперь через десятилетия, из следственных документов мы знаем и про ситцевый лифчик и фиолетовое трико вошедшей в историю футбола девушки из Пушкино Марины, и про белые (от торпедовской формы) поношенные трусы Эдуарда Стрельцова, известного, разумеется, Жерару Филипу, который в московском матче сборных СССР и Франции сделал символический первый удар по мячу, — а вот видел ли он игру Эдика в Париже, не знаю; знаю, что Ив Монтан встречался там с нашими футболистами.

Но я что-то заторопился к ночным событиям. А все защитники Стрельцова настаивают — и резонно — на выводах, сделанных из хроники дня. Правда, человек в потемках редко адекватен себе же, но при дневном свете.

Замечу, что отпуск футболистам сборной давался не на весь день, а только до шестнадцати тридцати — в шестнадцать тридцать футболистам предписывалось предстать перед начальством на стадионе «Динамо». Получается, что друзья из «Спартака» и «Торпедо» снова пошли на нарушение?

На допросе у следователя опытный Николай Петрович Старостин, мысленно расставшись с Огоньковым и Татушиным, отстаивал тем не менее спартаковский флаг. Сначала он рассказал про дисциплинированность Сергея Сальникова, а уж потом сознался, что отсутствия двух своих игроков на «Динамо» не заметил. Заметил ответственный работник спортивного министерства Андрианов. Начальник сборной команды Владимир Мошкаркин, известный в послевоенные сезоны торпедовский игрок, — соврал ему, что Стрельцов, Огоньков и Татушин на трибуне. Обман стоил Мошкаркину должности. Футболистов, выяснилось, он отпустил сам — они уговорили его дать им на отдых целый день.

В разные времена люди думают — говорят, по крайней мере, — по-разному.

В книге Максимовского приведен разговор писателя Моргина с Мошкаркиным. И Мошкаркин говорит, что обиды на Стрельцова за то, что потерял из-за него должность, не держит. Жалеет лишь об одном: не пойди он тогда на поводу у футболистов, не отпусти Эдика на весь день, поехал бы тот в Швецию и затмил бы Пеле. В этом же разговоре он вспоминает, как в ЦК коммунистической партии в комиссии по выездам они с Николаем Николаевичем Романовым отстаивали Стрельцова, когда им сказали там, что пускать Эдика в Швецию не стоит: есть мнение, что он собрался остаться за границей. И он считает, что произошедшее на даче Караханова — не случайность, а провокация. Зачем же он отпускал туда Стрельцова? По логике тех, кто придерживается этой версии, легко и объяснить: почему же после осуждения Стрельцова на административной карьере Мошкаркина не поставили крест? Я никогда специально не затевал со Стрельцовым разговора о Мошкаркине, но, читая взволнованное исследование писателя Моргина, вспомнил, как Эдик сострил по поводу возвращения Владимира Владимировича на завод в качестве помощника директора. Мошкаркин сказал, что хочет умереть на родном заводе. «Бог смерти не даст», — Стрельцов не стал скрывать своего иронического отношения к старшему товарищу. Незлобивый Стрельцов считал, что этой реплики ему не простили — и не стали устраивать торжественных проводов из футбола.

Мошкаркин теперь говорит, что на Стрельцова год-два до наказания целенаправленно давили, испуганные тем, что своей любовью у народа он затмил «великих советских деятелей».

А почему Яшин не затмил? Нетто? Бобров — в свое время? Мне возразят: Яшин не пил и не безобразничал на людях, но Бобров-то и, лишившись сталинского покровительства, вел себя в чкаловско-стахановском стиле. Мундир выручил? Военный мундир не такие уж широкие права дает вести себя вольно. В погонах и на гауптвахту запросто залетишь, и в дальний гарнизон. И лишиться их не фокус — погон.

Придирались, чего и говорить, к Стрельцову, но вот насчет того, что душили целенаправленно… Не вижу я единства в начальственном наезде — Эдику и покровительствовали наверху (пусть не на самом), и вытаскивали за уши из неприятностей, в которые он не только же по чужой вине влипал, но и по своей тоже. И шанс ему, как никому другому, давался — выскочить из вращения беличьего колеса. Но ему на роду, наверное, было написано за все платить — расплатиться по-царски: судьбой, которая, не дав ему остаться невредимым, все-таки вернула в итоге на поверхность.

…Приму обвинения в чистоплюйстве, но в помойку фактов и предположений дальше, чем по щиколотку, не готов вступить, тем более что обстоятельнее погрузились за меня другие. Кроме того, юридическая казуистика мне недоступна — и записанному в протоколах я все-таки верю, пусть с оговорками и с известной завистью к тем, кто не видит на солнце Стрельцова вовсе никаких пятен и клокочет от нерассуждающей влюбленности. Я на такую влюбленность, увы, не способен. И в протоколах, к сожалению, нахожу подробности, которые ни под диктовку не напишешь, ни сочинишь.

Поэтому вверяю себя сюжету.

Итак, они отправились на пикник — от московской двадцативосьмиградусной жары к прохладе Тишковского водохранилища. Трое футболистов и человек со стороны, как говорят артисты, из публики — Караханов. Он и Татушин ехали с девушками. Девушек для Стрельцова и Огонькова предстояло организовать — за это бралась подруга Татушина Инна.

Главная — уж не знаю: по кагэбэшному или по житейскому сценарию — героиня Марина Лебедева сажала картошку. Инна пришла за ней на огород.

Отец Тамары — девушки, доставшейся впоследствии Огонькову, оказался доверчивым читателем фельетона Нариньяни и отговаривал дочь встречаться с футболистами. Но Инна ей сказала: «Одевайся постильнее, они одеты очень шикарно». Тамара причесалась и надела «танкетки» — по дому она ходила босиком. Марину торопили — и она собиралась менее тщательно: помыла у колонки руки и ноги, а причесывалась и чистила ногти на ходу…

Рассказ Марины — и в следовательской записи — показался мне наиболее выразительным: везло Стрельцову на женщин-рассказчиц с несомненной писательской наблюдательностью: «Я сняла босоножки и положила их в машину. Потом с Тамарой пошли опять к воде. Там я спросила у Тамары — кто каждый из приехавших.

Она мне сказала, что светленький — Стрельцов, кто нас вез — Татушин, в тюбетейке — Огоньков, а черненький — Караханов. (Как нарочно, и в изначальной изобразительной расстановке: Стрельцов — светленький, а Караханов — черненький. — А. Н.) Затем я и Тамара подошли ко всей компании, которая уже готовила закуску на ковре.

…На ковре, когда мы стали закусывать, я сидела со Стрельцовым. Я пила коньяк — одну четвертую граненого стакана, из четырехугольной бутылки с «Особой» водкой выпила опять четверть стакана, четверть стакана шампанского.

Вина не хватило, и Тамара со Стрельцовым, Огоньковым и Карахановым поехали за вином. Они привезли две-три бутылки пива, две-три бутылки «Старки». Я выпила четверть граненого стакана «Старки». Закусывала я фаршированным перцем, яблоками, апельсинами, маринованными огурцами.

Когда мы кушали, то я еще сомневалась, что это футболисты, и думала, что они выдают себя за них. Но проходящие мимо ребята с лодкой узнали их и предложили им сыграть в футбол. Футболисты отказались. После этого я перестала сомневаться, что они те, за кого себя выдают…»

Девушкам вряд ли понятна была нервозность в поведении этих нарядных парней, пока они не выпили. Футболисты торопились выпить, чтобы окончательно успокоиться — и отдыхать без тревожных мыслей. Они договорились с Мошкаркиным и, кажется, даже с Качалиным, что не приедут на «Динамо». Но пришлось сочинять уважительную причину — день рождения чьего-то родственника. Поэтому выпивка вроде бы оговорена. Однако если что случится, если что будет не так, тренер и эту санкционированную отлучку припомнит. Не станет защищать, если начальство к ним за что-нибудь придерется. Татушин и Огоньков за свое положение в сборной не беспокоились. Но быть при любом конфликте в компании со Стрельцовым все равно для них оказывалось наилучшим вариантом. Его-то всегда прощают — простят при случае и Татушина с Огоньковым. У Татушина случались проколы — в Германии он задержался со знакомой русской учительницей и к сроку не прибыл в гостиницу. Но тоже ведь сошло. Ну, в общем-то, чего страшного могло с ними случиться за оставшиеся до отъезда дни? Дальше фронта — утешали они себя — то есть чемпионата в Швеции не пошлют. Напитки шибанули наконец — и все трое повеселели. Смешению напитков люди, знающие футболистов, не удивились бы — без шампанского никак нельзя. Но раз последний день гуляем, то и от чего покрепче глупо отказываться. Семь бед — один ответ…

«Покушав и выпив, — рассказывает Марина, отчасти, наверное, забыв, что за выпивкой на пленэре последовало, — мы играли в футбол…»

А вот с девушками в футбол чего же не сыграть. И сами со вчерашнего дня соскучились по мячу. Кто бы знал, что проводят они прощальный матч — больше никогда они друг с другом не сыграют, а Татушин с Огоньковым последний раз выступают (во всех смыслах) в качестве футболистов сборной СССР.

После футбола девушка Татушина Инна уехала со Стрельцовым кататься на машине — и Марина поняла, что «Огоньков очень боялся, что Стрельцов, который разбил свою машину, разобьет и его машину. Поэтому в „Москвиче“ я, Тамара, Огоньков и Татушин поехали искать Стрельцова с Инной, но мы их не нашли и вернулись. Когда мы приехали на поляну, то машина, на которой уехал Стрельцов, уже стояла и Стрельцов с Инной уже были среди компании».

Татушин напрасно ревновал. Инна оставалась ему верна. Из исторической дали с долей цинизма спрошу: к лучшему ли? Уступи Борис Эдику подругу — и никакого бы скандала… Ну, испортились бы отношения между игроками, зато оставались бы в сборной оба…

Компания после новой порции выпитого напоминала уже футбольный матч через какое-то время после начала — каждый игрок взял «своего» в команде соперников. Я не утрирую — мне кажется, что отношения в дачной компании, пусть и сколоченной, как некоторые считают, по замыслу спецслужб, складывались не без естественного в общежитии подтекста. Дама, прибывшая с Карахановым, и дама Татушина имели при начале гулянки рейтинг повыше, чем Тамара и Марина, еще и не знавшие, кому из знаменитостей кто из них предназначен. Но почувствовав интерес к себе футболистов, разгоряченных выпивкой и женской близостью, и, в свою очередь, хлебнув спиртного, они, вдохновленные головокружительным знакомством, осмелели — и держались с ними на равных.

«Время проходило незаметно. — Марина разговаривает со следователем, напоминаю, через несколько дней после случившегося, и обстановка никак не располагает к лирике, но рассказывает о пикнике, как о происшествии отнюдь не самом в ее жизни печальном. — Время проходило незаметно (у девушки, сажавшей с утра картошку, начинался роман или что-то там такое с футболистом, красавцем, человеком из совсем другой, чем у нее, жизни. — А. Н.). В половине седьмого мы собрались ехать домой. За рулем сидел Огоньков, рядом сидела Тамара, на заднем сиденье сидела Ира, рядом с ней Караханов и Стрельцов, у которого я сидела на коленях. Я держалась за переднее сиденье, а другой рукой за другую мягкую спинку. Стрельцов меня держал за талию, а другую положил мне на голову, чтобы я не ударялась головой о крышу машины. По дороге он меня целовал раз пять в шею и в щеку. Пытался поцеловать в губы, но я не давалась».

Между футболистом и ничем не замечательной девушкой завязывалась любовная игра? Перефразируя Толстого, скажем, что портвейн (какое уж там другое вино?) ее неискушенной молодости ударил ему в уже хмельную голову. Или он — сам ведь тоже родом из Подмосковья, четыре года назад с такими же девушками танцевавший у себя в Перове, — почувствовал в этой Марине что-то знакомое и позабытое, к чему захотелось вдруг вернуться? Она откровенно восторгалась им, не скрывая, что ничего подобного в самых смелых девичьих мечтах не могла вообразить. И вместе с тем раззадоривала принца от футбола, убирая губы. И его веселила игра в невинность — себя-то он чувствовал опытнейшим мужчиной, что, наверное, и подвело его, позволило расслабиться.

Со стороны взаимные ласки Стрельцова и Марины выглядели неприкрыто взаимным обещанием всего дальнейшего. Но кто сказал, что обещания девушки, не знавшей до того последней близости с мужчиной, сразу же конкретны? Она выражала ему всяческую приязнь, он ей более чем нравился. Но опытный человек — тем более в славе — мог быть и чуточку если не поосторожнее (осторожность вообще не для Стрельцова), то повнимательнее. Футболисты были настроены на женщин, принявших, как условие пикника и выпивки на даче, обязательность последующего сексуального контакта. Но и Тамара, и Марина испытывали к Огонькову и Стрельцову чувства, заставлявшие их опасаться одноразового варианта встречи. И страх тут же разочаровать их легкой доступностью к завершению разгорячившего всех дня, конечно, присутствовал. Но то ли толстокожесть, то ли установка на исчерпывающее развлечение мешала футболистам инстинктивно — про «трезво» говорить было поздно — оценить случайных подруг, не желавших, судя по всему, остаться в статусе случайных. Они к тому же видели, что Ира «зацепилась» за Караханова, а Инна так аж за Татушина — а чем они хуже? Они рвались, по крайней мере, в постоянную компанию — не уходить же с праздника жизни, раз удалось негаданно на него попасть?..

Кто выпивал, знает, что попытки на трезвую голову дать четкий рисунок своего поведения под винными парами — затея с негодными средствами. Но следователь допытывается до подробностей, игнорируя фантазию и стремление принять желаемое за действительное. У кого-то из допрашиваемых лучше работает голова — и ему в рассказе иногда удается выгородить себя и тех, кого считает он нужным выгородить. Кто-то путается от наводящих вопросов следователя, лепящего удобную суду версию. Прочитав протоколы всех допросов, убеждаешься, что всего поля гулянки не видит никто, особенно Стрельцов — он вел себя непосредственнее всех прочих: выпивка на пикнике освободила его от тяготивших мыслей о домашних делах, он рассеялся, развлекся, он один был весел и ровен. Караханов разорвал кофту на Ире — и хотя отрицал, что ударил ее, некоторые из присутствующих подтвердили обиду девушки. Летчик приревновал Ирину к Огонькову. Он, мол, хотел записать ее телефон, договаривался о встрече. На Огонькове почему-то была тоже порванная рубаха — ее зашивали в саду, возле дачи, Марина и Тамара. Потом собирали с земли Тамарины бусы, которые Огоньков случайно оборвал. Татушину не нравилось, что Стрельцов, вроде бы не разлучавшийся с Мариной, время от времени слишком уж дружески беседовал с Инной. Марина впрямую ничего об этом не говорит на допросе — но мизансцену, где Эдик частенько оказывался рядом с Инной, мы представляем себе, отталкиваясь от ее слов. Можно догадаться, что Стрельцов привычно чувствовал себя всеобщим любимцем…

Девушки и порывались — по словам Марины, с ее подачи — уехать домой (правда, у Марины и у Тамары денег на дорогу не было). Они отправились на станцию. Но Караханов со Стрельцовым догнали их на машине — управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения никого уже не волновало…

Поиграли в пинг-понг. Эдик показал фокус с целлулоидным шариком. Собирались пить чай. Но к чаю хозяева дачи — родители Караханова подали гостям рыбные консервы, маринованные огурцы. Котлет нажарили. Пришлось снова выпить водки. Марина говорит, что выпила глотка два «Старки» и половину маленького стаканчика кагора.

Она сидела в пиджаке Эдика.

Об отъезде домой девушки больше не заговаривали — положились на обещание отвезти их на машине рано утром.

Было уже около полуночи. Хозяева собрались спать. Хозяйка спросила у молодежи: «Вы сейчас пойдете спать или еще поворкуете?» Никто из дам за намек это не счел — я про Тамару и Марину, чья ночная линия поведения, как им казалось, никак не истолковывалась в нежелательном для них ключе. Марина говорит, что поняла, куда клонит Стрельцов, — и, по ее словам, испугалась даже не тогда, когда Эдуард позвал спать с ним, а когда на отказ девушки пообещал, что все равно она будет его… Вместе с тем никакой грубости со стороны опьяневшего мужчины она не испытывала — он обволакивал обещаниями женитьбы (возможно, Марина вплела в рассказ моменты из разговора с матерью Стрельцова, состоявшегося уже после всего), приглашал приехать к нему в Тарасовку (то-то Качалин бы обрадовался и все руководители сборной). Он ее целовал, а она целомудренно упиралась ему ладонями в потную грудь — тоже пока ничего криминального.

Он втолкнул Марину на террасу, откуда дверь вела в комнату, где зачем-то стояла Инна. При виде Инны соблазняемая Стрельцовым девушка успокоилась. Они заговорили между собой. Потом Марина вспомнила, что Инна не смотрела ей в глаза — сомневаюсь, что такую деталь можно сочинить.

Дальнейший рассказ, по-моему, некорректен, разве что в очень общих чертах. Свидетелей того, что происходило между Эдиком и Мариной, не нашлось — они оставались в комнате один на один.

Сопротивления, оказываемого девушкой, Стрельцов не отрицает, но в серьезность его он так до конца жизни и не поверил — считал, что все происходящее на кровати естественным образом проистекало из предыдущих отношений и не могло быть неожиданным или неприятным для Марины.

Укушенный палец? Она закричала — ему показалось на весь дом — и он ладошкой хотел прикрыть ей рот, зачем привлекать к ним внимание людей за стенами, а когда тяпнула за палец, от боли ударил ее. Но и она же царапалась и тоже очень больно. Квиты.

А то, на чем он настаивал, произошло…

Я говорил, что считаю некорректным входить во все подробности. Следователь, естественно, придерживался иной точки зрения. Но никто из допрашиваемых им не восстановил в точности хроники вечера и ночи — и хотя сегодня в разночтениях кое-кто усматривает злой умысел или желание свалить с больной головы на здоровую (как будто была такая), мне за этой путаницей показаний видится общая головная боль. Предвзятости же следователя смешно удивляться. И возмущаться теми, кто занимался стрельцовским делом, смешно — на них давили, и они давили. Все было предопределено, когда о произошедшем с футболистами на даче тотчас же узнали наверху, где реакция оказалась неадекватной. Допускаю, что недоброжелатели, которых у Эдика было побольше, чем он предполагал, рассчитывали, что Хрущев разгневается. Но могла ли быть у них гарантия, что спортивные начальники не попытаются напомнить главе государства о политической важности успешного участия в чемпионате мира?

Конечно, Стрельцов, как наиболее заметная в футболе фигура, скорее попадал под удар, чем товарищи по команде, разделившие с ним досуг.

Крик совращаемой девушки Марины услышали Огоньков и его дама, сидевшие в машине. Тамара говорит, что хотела броситься на выручку, но защитник из «Спартака» удержал ее, напомнив, что хозяин здесь Эдуард Караханов. Из чего нам теперь удобно сделать вывод, что лейтенант был не шестеркой при знаменитостях, а фигурой зловещей — злым гением расслабившихся футболистов.

Между Огоньковым и Тамарой в автомобиле разворачивалась сцена наподобие той, что на даче: спортивный напор и сопротивление невинности, тоже сломленное. Но никто не кричал и никто никого не бил и не царапал.

Утром проснувшаяся компания не досчиталась троих. Ночью уехали Татушин с Инной. И Марина исчезла, чему никто тогда значения не придал. Только Эдуард сердился на нее, ощупывая кровавые царапины, и просил девушек запудрить ему следы веселья. Тому, что Караханов ночевал в одной с ним комнате, он тоже не придал значения. Ира, по словам летчика, от него убежала — и спала в машине с Огоньковым и Тамарой. Караханов дал показания, что она обиделась за разорванную им из ревности кофту. Но как тогда об этом могла знать Марина, если это произошло в ночи? Я же говорю: смешение напитков и запредельные для некоторых дозы выпитого… (Эдик, правда, в очередной раз изумляя откровенностью, сказал следователю: «По-моему, как я пью, я был в более чем средней степени опьянения», — однако на следующем допросе он признался, что «после выпивки я сильно опьянел…». Отшибло память всем участникам праздника. Не думаю, чтобы злодей Караханов был трезвее других…)

Почему-то не сомневаюсь, что не спи столь глубоким хмельным сном Эдик — и Марина бы не ушла по-английски. Не поссорился же с Тамарой Огоньков.

Ира говорит, что, когда она уходила из комнаты в машину, Марина и Эдик спали обнявшись. Но теперь можно сказать, что ее подучил или запугал Караханов.

Подозрение, что к насилию причастен Караханов, возникло после того, как установили, что у них со Стрельцовым одна и та же группа крови. И живо нарисовалась картина, как раздосадованный побегом с ложа любви Иры Караханов воспользовался отключкой Марины и Стрельцова и продолжил начатое Эдиком.

В рассказах под протокол и Стрельцов, и Марина, словно сговорившись, останавливаются у неопределенной черты — получается, что вырубились они одновременно: она от его удара, а он от обморочной степени опьянения. В этом щекотливом моменте путаются и сегодняшние защитники Эдика: по одной из версий, сексуальный акт произошел полюбовно, а потом подонок Караханов обманом занял место Стрельцова; по другой — Эдик вообще не трогал Марину, а бил и насиловал Караханов. Но ведь нервной реакции на укус сам Стрельцов не отрицал…

И все же мне кажется, что в приписываемых Караханову действиях больше пьяной похоти неудовлетворенного самца, чем преднамеренности расчетливого агента спецслужб.

Если отбросить преднамеренность, связанную якобы с выполнением секретного задания, то Караханов попросту скотина, но и наш Эдик в этой ситуации хорош: не засни он, не рассчитав своих сил, опять бы все обошлось. Наверняка бы они утром сообща уговорили обиженную Марину и чего-нибудь придумали все вместе, чтобы оправдаться ей перед родителями.

Но судьба от Стрельцова временно отвернулась.

Накрученная родителями, избитая Марина написала заявление в милицию об изнасиловании. Мало того, такое же заявление — и тоже по требованию родителей — написала на Огонькова Тамара. В тогдашних простых семьях к потерям дочерьми невинности относились с несколько большим драматизмом, чем сейчас. Ну и побои, нанесенные чужими людьми их детям, каким родителям понравятся? Наверное, отцами и матерями девушек двигал и классовый протест — футболисты, особенно после фельетона Нариньяни, были в их глазах избалованными, зажравшимися молодыми барчуками. С таких и содрать чего-нибудь не грех, и наказать знаменитостей за безобразия святое дело.

Все сходилось — и стечение обстоятельств стало для Стрельцова самым неблагоприятным.

Он сердился утром на Марину за царапины, понимая, что опять прибывает на сбор в Тарасовку не в лучшем виде, а его ведь в миллионный раз предупредили: еще одно нарушение — и останешься дома… Вину он чувствовал лишь за нарушение режима.

Девятнадцатилетняя Марина, лишенная невинности самим Стрельцовым, никогда бы не настаивала на изнасиловании, если бы не почувствовала, что отношения оборвались, в сущности, не начавшись по-настоящему. Кто же хочет расставаться с иллюзиями? Еще ее запутали и запугали — и родители, и следователь. Ее излишняя наблюдательность позволяла строить массу версий. Собственно насилия она не помнила, но помнила, как удивилась тому, что одежда ее кем-то аккуратно развешана на стуле, помнила, как Эдик ночью просил у Караханова воды и закурить…

Я противоречу себе.

Обещал не залезать в помойку, а что ни шаг в застопорившемся повествовании, то вязну в ней все глубже — и, одурманенный запахом, зачем-то углубляюсь в нее еще. За тем, может быть, что в отталкивающих подробностях нет-нет да и забрезжит сюжет. Начинает казаться, что герой мой сделает наконец какой-нибудь правильный шаг или — не буду максималистом — не сделает хотя бы очередной глупости — и спасется. Не случится с ним самого страшного.

Только все уже случилось. Конец свободной жизни для него неотвратим.