Азбука-бестселлер - Улыбка женщины

Николя Барро

Улыбка женщины

DAS LACHELN DER FRAUEN

by Nicolas Barreau

Copyright © Thiele Verlag, 2011

Original title: DAS LACHELN DER FRAUEN

(First published in Germany by Thiele Verlag)

This agreement by arrangement with SalmaiaLit

© О. Боченкова, перевод, 2013

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Счастье – это алый плащ с дырявой подкладкой.

Джулиан Барнс

1

В ноябре прошлого года книга спасла мне жизнь. Понимаю, что это звучит неправдоподобно. Многим такое заявление покажется преувеличенным или чересчур сентиментальным, но тем не менее это так.

Не думайте, однако, что увесистый том Бодлера в кожаном переплете преградил путь пуле, как это бывает в кино. Я не веду столь бурную жизнь, а мое глупое сердце к тому времени уже и так ранили. В один прекрасный день, на первый взгляд ничем не отличающийся от других.

Я прекрасно помню, как это случилось. Последние гости ресторана: довольно шумная группа американцев, вежливая японская пара и компания о чем-то горячо спорящих французов – как обычно, засиделись. Американцы все еще охали и ахали, облизывая губы после пирожных «Шоколадный замок».

Подав десерт, Сюзетта, как всегда, спросила меня, нужна ли она мне еще, после чего, довольная, удалилась. А Жак, по своему обыкновению, пребывал в плохом настроении. Закатывая глаза, он с грохотом забрасывал пустые тарелки в посудомоечную машину. На этот раз его возмутили манеры туристов.

– Ох уж эти американцы! Что они понимают во французской кухне? Ровным счетом ничего! Съели все, даже украшения. Почему я должен готовить для варваров? Такая работа только настроение портит. Как мне хочется все это бросить!

Он снял передник и пробурчал свое «доброй ночи», прежде чем запрыгнуть на велосипед и исчезнуть в холодной ночи. Жак – замечательный повар, и мне он очень нравится, несмотря на то что вечно потчует нас своим брюзжанием, словно супом буйабес. Он работал во «Времени вишен», когда этот маленький ресторан со скатертями в красно-белую клетку, расположенный в стороне от оживленного бульвара Сен-Жермен на улице Принцессы, еще принадлежал моему отцу. Папа любил песню о времени вишен[1], которое так прекрасно и мимолетно, этот жизнеутверждающий и в то же время печальный старинный шлягер о влюбленных, нашедших и потерявших друг друга. И хотя французские левые сделали его своим неофициальным гимном, символом прогресса и наступления новой эпохи, полагаю, ресторан обязан своим названием не столько Парижской коммуне, сколько личным воспоминаниям моего отца.

Я выросла в том самом доме. После школы я обычно делала уроки на кухне, среди грохота кастрюль и сковородок и множества соблазнительных запахов, так как была уверена в том, что Жак приберег для меня какое-нибудь лакомство.

Жак, точнее, Жак Огюст Бертон – выходец из Нормандии, где местность просматривается до самого горизонта, воздух имеет вкус соли и не за что зацепиться глазу в бескрайнем море, над которым ветер никогда не прекращает своей игры с облаками. Не раз Жак повторял мне, как он любит глядеть вдаль, в бесконечное пространство. Иногда Париж казался ему тесным и шумным, и его снова тянуло на побережье.

– Ну скажи мне, как вдохнувший хоть раз воздуха Кот-Флери[2] может чувствовать себя нормально среди парижских выхлопных газов! – восклицал он.

Помню, как он крутил в руках нож для разделки мяса, презрительно глядя на меня большими карими глазами, а потом нетерпеливым движением смахивал со лба прядь темных волос, в которых с годами – я замечала это не без некоторого волнения – мелькало все больше серебряных нитей.

Прошло немало лет с тех пор, как этот коренастый человек с большими руками в первые показал четырнадцатилетней девочке с длинными русыми косами, как готовить настоящее крем-брюле. И это было первое блюдо, которым я когда-то удивила своих подруг.

Жак, конечно, не профессиональный повар. В молодости он работал на знаменитой ферме Сен-Симон в Онфлёре – маленьком городке на побережье Атлантики с его удивительными маяками[3], прибежище художников и других деятелей искусства. «Стильное место, дорогая Орели…» – вспоминал он.

Сколько бы Жак ни ворчал, я только улыбалась про себя, потому что знала: мне никогда это не выйдет боком. Так оно было и в ноябре прошлого года, когда небо над Парижем имело цвет молока, а люди на улицах кутались в толстые шерстяные шарфы. В самом холодном из ноябрей, которые я провела в этом городе. Или мне так казалось?

За несколько недель до того умер мой отец. Внезапно, без предупреждения, просто потому, что в один прекрасный день его сердце решило, что с него хватит.

Жак обнаружил его, когда открывал ресторан после обеда. Отец лежал на полу в окружении продуктов, купленных им с утра на рынке: бараньей ноги, свежих овощей, зелени и морских гребешков.

Он оставил мне ресторан, несколько умных изречений о жизни, а также рецепты своего знаменитого «меню любви», якобы не без помощи которого он когда-то завоевал сердце моей матери. Ее не стало, когда я была совсем маленькой, поэтому мне никогда не удастся выяснить, дурачил ли он меня. Отцу было всего шестьдесят восемь лет. Но люди, которых вы любите, всегда умирают рано, независимо от того, сколько им лет.

«Количество лет не имеет значения. Все дело в их содержании», – сказал однажды отец, положив букетик роз на могилу матери.

Той осенью, решительно, хотя и не без некоторой робости, ступив на его тропу, я сразу ощутила свое полное одиночество.

Слава богу, у меня был Клод. Он работал сценографом в театре, и на огромном письменном столе у окна в его студии, располагавшейся в квартале Бастилии, вечно громоздились груды чертежей и масса крошечных картонных фигурок. Иногда он получал особенно большой заказ. И тогда появлялся у меня, чтобы объявить: «Следующую неделю я недоступен». Это означало, что он ни в коем случае не снимет трубку и не откроет дверь, как бы бешено я ни звонила.

Спустя некоторое время Клод снова возвращался как ни в чем не бывало. Он возникал, красивый и далекий, как радуга на небе, покровительственно целовал меня в губы, называл своей малышкой, и солнечные зайчики играли в прятки в его золотистых кудрях. Потом он хватал меня за руку и тащил за собой, чтобы с горящими глазами продемонстрировать свои шедевры.

Комментарии были излишни.

В первые месяцы нашего знакомства я допустила ошибку, когда однажды, склонив голову набок, принялась рассуждать вслух о том, что можно улучшить в его работе. Клод уставился на меня как безумный, его водянисто-голубые глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Решительным движением руки он смел со стола все: краски, карандаши, бумагу, стекло, кисточки. Клочки картона закружились в воздухе, как конфетти. Филигранно проработанная декорация к пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» разлетелась на тысячи кусочков.

С тех пор я оставляю свои замечания при себе.

Клод очень импульсивен, переменчив, нежен. Он особенный. В нем всего чересчур. Хорошо темперированная посредственность – это явно не про него.

К тому времени мы были вместе уже около двух лет, и мне никогда не приходило в голову разорвать отношения с этим сложным и в высшей степени своеобразным человеком. Ведь если приглядеться, у каждого из нас можно найти свои странности и капризы. Есть вещи, которые мы делаем, а есть и другие, которые не будем делать ни в коем случае или лишь при определенных обстоятельствах. И люди смеются над нашими привычками или удивляются им.

Я, к примеру, собираю мысли. Фиксирую их, чтобы они не улетучились от меня в своей мимолетности. В моей спальне на стене прикреплено множество бумажек, заполненных ими. Это мои замечания о подслушанных разговорах в кафе и о важности ритуалов, о поцелуях в ночном парке и о человеческом сердце, о гостиничных номерах, садовых скамейках, фотографиях, секретах и тех, кто их выдает, о фонарях на деревьях и времени, которое иногда останавливается.

На фоне светлых обоев мои замечания похожи на тропических бабочек. Это запечатленные мгновения, не служащие никакой другой цели, кроме как всегда оставаться со мной. Когда я открываю дверь на балкон и по комнате пробегает легкий ветерок, они трепещут крылышками, словно хотят улететь.

Клод в недоумении поднял брови, когда впервые увидел мою коллекцию:

– Что это? – Он с интересом оглядел стену и прочитал несколько изречений. – Ты собираешься писать книгу?

Я покраснела и отрицательно покачала головой:

– Нет, ради бога! Я делаю это, чтобы… – На некоторое время я задумалась, но так и не смогла найти убедительного объяснения. – Понимаешь, я просто делаю это. Без всякой причины. Ну, как другие, например, фотографируют…

– Малышка, может, ты немного того? – спросил Клод, засовывая руку мне под юбку. – Ну, ничего страшного, я сам чуток повернутый… – Он провел губами по моей шее, и мне стало совсем горячо. – На тебе…

Через несколько минут мы уже лежали в постели. Мои волосы разметались в живописном беспорядке. Солнечные лучи проникали сквозь неплотно задернутые гардины и рисовали на деревянном полу маленькие дрожащие круги. Когда все закончилось, я могла бы прикрепить на стену еще одну записку, о любви в послеобеденное время. Но не стала этого делать.

Клод хотел есть, и я поджарила для нас омлет. Он сказал, что девушка, которая умеет так готовить, может позволить себе любую прихоть.

Кое-что я себе действительно позволяю. Например, каждый раз, когда чувствую себя несчастной или на душе тревожно, я покупаю цветы. Разумеется, я люблю их и когда мне хорошо, но в плохие дни они для меня – знак начала новой жизни, того, что отныне все будет в порядке, что бы ни случилось.

Я ставлю в вазу несколько голубых колокольчиков и замечаю, что мне полегчало. Или сажаю цветы на своем каменном балконе, который выходит во двор. Это занятие приносит мне чувство удовлетворения, как будто я делаю что-то действительно имеющее смысл. Я увлеченно разворачиваю газетные обертки, достаю растения из пластиковых контейнеров и помещаю их в горшки. А когда потом набираю в руку влажной земли, жизнь кажется совсем простой. Моим несчастьям противостоят целые каскады роз, гортензий и глициний.

Я не сторонница разнообразия. Каждый день я хожу на работу одной и той же дорогой и всегда выбираю одну и ту же скамейку в парке Тюильри, которую втайне считаю своей. Поднимаясь вечером в свою квартиру, я всегда чувствую, будто за мной следит кто-то, готовый схватить меня, лишь только я оглянусь. Поэтому я никогда не оборачиваюсь на темной лестнице.

Кстати, об этой своей особенности я тогда не рассказывала никому, даже Клоду. Думаю, и он кое-что скрывал от меня.

Изо дня в день мы с ним шли каждый своей дорогой. Я не всегда имела четкое представление о том, чем он занимается вечерами, когда я работаю в ресторане. А может, просто не хотела этого знать. Но по ночам, когда на парк опускалось одиночество, закрывались последние бары и лишь немногие прохожие бродили по улицам, дрожа от холода, мне было уютно в его объятиях.

В тот вечер, погасив свет и прихватив с собой коробку макарон с малиновым наполнителем, я отправилась домой, не подозревая, что найду свою квартиру такой же пустой, как и только что оставленный ресторан. И это был, как я уже говорила, день, который ничем не отличался от остальных.

За исключением того, что Клод попрощался со мной в трех предложениях.

На следующее утро я сразу почувствовала: что-то не так. К сожалению, я не из тех, кто просыпается в одно мгновение, и это странное ощущение возникло еще до того, как в моем сознании начали появляться какие-то определенные мысли. Я лежала на мягкой, пропахшей лавандой подушке, а снаружи доносился приглушенный шум. Где-то плакал ребенок, слышался успокаивающий голос его матери, звук тяжело удаляющихся шагов, потом с визгом захлопнулись дворовые ворота. Я моргнула и повернулась на другой бок. Вытянула руку, еще в полусонном состоянии, пытаясь нащупать рядом того, кого там не было.

– Клод? – пробормотала я.

И тут же вспомнила, что Клод меня бросил.

То, во что еще вчера ночью верилось с трудом, а после нескольких бокалов красного вина и вовсе казалось игрой воображения, стало неоспоримым фактом с наступлением ноябрьского утра. Напрасно я вслушивалась, лежа в постели без движения: квартира была пуста. Из кухни не доносилось ни звука. Никто не сновал там больше с массивной темно-синей чашкой, никто не проклинал вполголоса убежавшее молоко. Не было ни бодрящего запаха кофе, ни тихого жужжания электробритвы, ни единого слова.

Я повернула голову и посмотрела на балконную дверь. Легкие белые занавески не были задернуты, и сквозь стекло пробивалось холодное утро. Я плотнее укуталась в одеяло и вспомнила, как вчера вошла в пустую квартиру со своими макаронами. Только на кухне горела черная металлическая лампа. Некоторое время я, ничего не понимая, смотрела на странный натюрморт на столе: листок бумаги, на нем банка с абрикосовым джемом, который Клод обычно намазывал на свой утренний круассан, вазочка с фруктами, наполовину сгоревшая свеча и две салфетки, небрежно скомканные и заткнутые за серебряное кольцо салфетницы.

Клод раньше не писал мне записок. Когда планы его менялись, он звонил мне или присылал сообщение.

– Клод? – позвала я, все еще надеясь на ответ.

И тут у меня внутри все сжалось от страха. Руки опустились, а макароны стали выскальзывать из коробки на пол, как в замедленной съемке. На мгновение у меня закружилась голова. Я присела на один из четырех стоявших на кухне деревянных стульев, осторожно, как будто еще что-то могло измениться, взяла записку и поднесла ее к глазам.

Снова и снова перечитывала я несколько слов, начертанных на листке крупными буквами. В конце концов мне послышался хриплый голос Клода, шепчущий мне в ухо, словно во сне:

Орели,

я встретил женщину своей жизни. Мне жаль, что это произошло именно сейчас, но когда-нибудь та кое должно было случиться.

Береги себя.

Клод

Первое время я сидела неподвижно. Только сердце колотилось как бешеное и пол под ногами словно куда-то исчезал. Сегодня утром Клод простился, поцеловав меня в коридоре. Необыкновенно нежно, как мне показалось. А это был поцелуй Иуды. Какая низость! Ложь!

В приступе бессильной ярости я скомкала записку и швырнула ее в угол. Однако через некоторое время бросилась за ней, громко всхлипывая, и опять расправила. Выпила стакан красного вина, потом еще один. Снова и снова доставала я из сумочки телефон, чтобы позвонить Клоду. Я извергала страшные проклятия и отчаянные просьбы. Я слонялась по квартире из угла в угол, время от времени прикладываясь к стакану, чтобы придать себе мужества, и кричала в трубку: «Немедленно позвони мне!» Я сделала это по меньшей мере двадцать пять раз, пока мое сознание не без помощи алкоголя прояснилось и я наконец поняла, что все это бессмысленно. Клод уже отдалился от меня на расстояние в несколько световых лет, и мои слова до него не доходили.

Голова раскалывалась. Я встала и снова принялась бродить из угла в угол, как сомнамбула, в ночной рубашке, – собственно, это была верхняя часть пижамы Клода в бело-синюю полоску, которую я, по-видимому, надела на себя ночью.

Дверь в ванную была открыта. Я заглянула туда, чтобы окончательно удостовериться в случившемся. Электробритва пропала. Так же как и зубная щетка, и туалетная вода «Арамис». В гостиной я не обнаружила бордового кашемирового пледа, который когда-то подарила Клоду на день рождения, не хватало и его темного пуловера, обычно небрежно брошенного на стул. В гардеробе слева от входной двери не оказалось его плаща. В коридоре я рванула дверь платяного шкафа. Пустые вешалки несколько раз ударились друг о друга с приглушенным стуком. Я глубоко вздохнула. Он ничего не забыл. Вспомнил даже о носках в нижнем ящике. Судя по всему, он тщательно спланировал свой уход, и я спрашивала себя, как могло получиться, что я ничего не замечала. Совсем ничего. Я не видела ни того, что он влюблен, ни того, что собирается меня бросить, ни того, что, целуя меня, думает о другой женщине.

В коридоре над комодом висело зеркало в золоченой раме. Сейчас оно отражало мое заплаканное лицо в окружении подрагивающих русых прядей, бледное, как луна. Я смотрела на свои длинные, разделенные посредине пробором волосы, взъерошенные, словно после дикой ночи любви, но в этой ночи не было ни крепких объятий, ни нежных обещаний. «У тебя волосы сказочной принцессы, – говорил мне Клод. – Ты моя Титания»[4].

Я горько усмехнулась, вплотную подошла к зеркалу и смерила себя полным отчаяния взглядом. Под глазами лежали глубокие тени, и я подумала, что в эту минуту больше похожа на безумную из Шайо[5]. Справа от меня в зеркале отражалась наша с Клодом фотография, которая мне очень нравилась. Она была сделана на мосту Искусств в один из сонных летних вечеров. Тогда нас щелкнул дородный африканец, торговавший там всякой всячиной. Мне запомнились его неправдоподобно огромные руки, в которых моя камера казалась игрушечной. Не с первого раза удалось ему нажать на кнопку.

На снимке мы оба смеялись на фоне темно-синего неба, мягко обрамляющего силуэты парижских зданий. Неужели фотографии лгут? В горе поневоле начинаешь философствовать. Я сняла наше памятное изображение со стены и обеими руками прижала его к темному дереву комода.

«Да будет так! – смеясь, сказал тогда чернокожий африканец. У него был низкий голос и раскатистое „р“. – Да будет так!»

Я заметила, что мои глаза снова наполнились слезами. Они стекали по щекам и падали, словно тяжелые дождевые капли, на нас с Клодом, и на наши улыбки, и на Париж со всеми его любовными глупостями, пока наконец все это не размылось до неузнаваемости. Я выдвинула ящик комода и зарыла снимок между шарфами и перчатками.

– Так, – сказала я себе. И потом еще раз: – Так.

Задвинув ящик, я принялась размышлять о том, как, в сущности, просто вычеркнуть человека из жизни. Клоду хватило нескольких часов. И получалось, что эта полосатая сорочка от пижамы – единственное, что у меня осталось от него. Вероятно, он просто забыл ее под моей подушкой.

От счастья до несчастья один шаг. Можно сказать иначе: счастье порой выбирает замысловатые, окольные пути. Если бы Клод не оставил меня в тот пасмурный ноябрьский понедельник, я, вероятно, встретилась бы с Бернадетт, а не слонялась по Парижу, как самый одинокий человек в мире. Я не стояла бы в надвигающихся сумерках на мосту Луи Филиппа и не глядела бы на воду, преисполненная жалости к самой себе. И не убежала бы от того обеспокоенного молодого полицейского в маленький книжный магазин на острове Сен-Луи. И не нашла бы ту книгу, которая превратила мою жизнь в захватывающее приключение. Но обо всем по порядку.

Было очень любезно со стороны Клода оставить меня именно в воскресенье, потому что понедельник в ресторане выходной. В этот день я всегда делала себе что-нибудь приятное. Например, шла на выставку или часами бродила по «Бон марше» – моему любимому магазину. Или встречалась со своей лучшей подругой.

С Бернадетт мы познакомились восемь лет назад в поезде, когда ее маленькая дочь Мари, размахивая чашкой, налетела на меня и облила мое кремовое трикотажное платье какао. Пятна так и не сошли, но за время короткого путешествия из Авиньона в Париж и нашей в общем безуспешной попытки уничтожить пятна с помощью бумажных платочков в туалете мы очень сблизились.

Бернадетт была совсем не такая, как я. Очень стильная и всегда в хорошем настроении, она казалась не подверженной никаким влияниям извне. Проявляя завидное самообладание, она воспринимала вещи такими, каковы они есть, и пыталась извлечь из них максимальную пользу. Она сразу же наводила порядок в том, что виделось мне невероятно запутанным, и все расставляла по своим местам.

– Милая моя Орели, – говорила она, весело глядя на меня своими темно-синими глазами. – Чем ты себе голову забиваешь? Все ведь так просто…

Бернадетт жила на острове Сен-Луи и работала учительницей в начальной школе. Однако она с успехом могла бы быть психологом.

Глядя в ее чистое, красивое лицо, я часто думала о том, что Бернадетт – одна из немногих женщин, которым действительно идет скромный узел на затылке. А когда она распускала свои светлые, до плеч, волосы, на нее оглядывались мужчины.

Бернадетт громко и заразительно смеялась и всегда говорила то, что думает.

Именно поэтому я и не хотела встречаться с ней в то утро. Клод не нравился ей с самого начала.

– Урод, – объявила она мне после того, как я познакомила их за бокалом вина. – Знаю я этих типов. Эгоцентрик и никогда не смотрит в глаза.

– Мне смотрит, – с улыбкой возразила я.

– Этот не принесет тебе счастья, – настаивала она.

Тогда замечание Бернадетт показалось мне чересчур скоропалительным, однако сейчас, наливая кипящую воду в чашку с растворимым кофе, я не могла не признать, что она была права.

Я послала ей эсэмэску, отменив нашу встречу в невнятных выражениях. Допила кофе, надела пальто, шарф и перчатки и вышла в холодное парижское утро.

Иногда мы выходим в город, чтобы куда-нибудь прийти. А иногда – просто чтобы бродить, пока не рассеется туман, не улягутся сомнения или мысль не додумается до конца.

В то утро я не преследовала никакой цели. Голова казалась до странности пустой, а сердце таким тяжелым, что время от времени я неосознанно прижимала ладонь к грубой ткани пальто. На улицах было еще малолюдно, и я слышала одинокий стук своих каблуков по мостовой, пока не оказалась возле каменной арки, соединяющей улицу Ансьен-Комеди с бульваром Сен-Жермен. Как я радовалась четыре года назад, когда удалось найти квартиру в этом районе! Мне нравился маленький, оживленный квартал, протянувшийся от широкого бульвара, с его косыми улочками и переулками, овощными, устричными и цветочными ларьками, кафе и лавочками, до берега Сены. Я жила на четвертом этаже старого дома с видавшей виды каменной лестницей. Из моего окна был виден знаменитый «Прокоп», ресторан, которому не одна сотня лет и в котором, по-видимому, расположена старейшая в Париже кофейня. Туда захаживали знаменитые писатели и философы: Вольтер, Руссо, Бальзак, Гюго, Франс. Великие люди, чье незримое присутствие чувствуют и нынешние посетители, уютно расположившиеся в красных кожаных креслах под огромными люстрами.

– Тебе повезло, – заметила Бернадетт, когда я показала ей свое новое жилище.

В тот вечер мы устроили себе настоящий праздник в «Прокопе» и ели действительно замечательную курицу в винном соусе.

– Только подумать, кто здесь сидел… И ты живешь всего в двух шагах. Здорово!

Бернадетт восхищенно озиралась по сторонам, а я, поддев на вилку пропитанный вином кусочек мяса, смотрела на него и думала: «Какая я все-таки мещанка!»

Здесь появилось первое в Париже мороженое, и этот факт, честно говоря, больше поражал мое воображение, чем какие-то бородатые мужчины, излагавшие на бумаге свои умные мысли. Но моя подруга, вероятно, меня не понимала.

В квартире Бернадетт было полно книг. Они стояли на занимавших всю стену полках высотой не менее метра. Они лежали на обеденном и письменном столах, на журнальном столике, на прикроватной тумбочке. Даже в ванной я, к своему удивлению, обнаружила несколько книг на маленьком столике возле унитаза.

– Не могу представить себе жизнь без книг, – призналась мне как-то Бернадетт.

И я кивнула, слегка пристыженная.

В принципе я тоже интересовалась литературой. Но не только. И если у меня был выбор, я всегда предпочитала прогуляться на свежем воздухе или испечь абрикосовый пирог. Распространяющиеся по квартире ароматы муки, масла, ванили и сливок будили мое воображение и навевали мечты. А может, все дело в декоративной металлической тарелке, украшенной изображениями двух роз и поварешки, которая до сих пор висит на кухне в моем ресторане? Помню, еще в начальной школе, складывая из отдельных букв осмысленные слова и выражения, я стояла перед этой тарелкой и разбирала выгравированную на ней надпись: «Строго говоря, только один вид литературы умножил на земле человеческое счастье. Это поваренные книги».

Мысль принадлежала некоему Йозефу Конраду, и долгое время я нисколько не сомневалась в том, что за этим именем скрывается великий немецкий повар. Каково же было мое удивление, когда много лет спустя мне в руки попал его роман «Сердце тьмы». Я купила его, отдавая дань детским воспоминаниям, однако так и не прочла. Название, во всяком случае, вполне соответствовало моему мрачному настроению в тот день. «Может, пришло наконец время открыть эту книгу?» – с горечью спросила себя я.

Но когда мне плохо, я не читаю. Я занимаюсь цветами.

По крайней мере, так я думала в тот момент, не подозревая, что той же ночью буду как сумасшедшая листать страницы романа, который, если можно так выразиться, свалился на меня как снег на голову. По сей день не верю, что это была случайность.

Я кивнула Филиппу, официанту из «Прокопа», который приветливо помахал мне рукой через стекло, равнодушно прошла мимо мерцающих витрин небольшой ювелирной лавки «Арем» и свернула на бульвар Сен-Жермен.

Начался дождь, и от проезжавших мимо машин во все стороны летели брызги. Закутавшись поплотнее в шарф, я упорно продолжала идти вперед.

Почему самые кошмарные и печальные события всегда происходят именно в ноябре? В моем понимании это самый неподходящий для тоски месяц, время, когда выбор цветов, которые можно сажать, так ограничен.

Я пнула ногой пустую банку из-под колы, которая загремела по мостовой и наконец улеглась в сточной канаве.

«Плывет кругленький камешек, мгновение тому назад плыл…» Все как в той невероятно трогательной песне «La Chanson de Toute Seule» Анн Сильвестр про речную гальку, которая только что перекатывалась под волнами и вот уже покоится на дне Сены.

Все меня покинули. Папа умер, Клод исчез. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой.

И тут зазвонил мобильник.

– Да?

У меня перехватило дыхание при мысли о том, что это может быть Клод, и я ощутила в теле прилив адреналина.

– Что случилось, мое сокровище? – Бернадетт сразу перешла к делу.

Рядом с визгом затормозило такси. Водитель как сумасшедший засигналил велосипедисту, нарушившему правила дорожного движения. Это прозвучало как трубный глас.

– В чем дело, моя хорошая? – кричала Бернадетт в трубку, пока я приходила в чувство. – Все в порядке? Где ты?

– Где-то на бульваре Сен-Жермен, – услышала я свой тоскливый голос.

На некоторое время я остановилась под навесом возле магазина, в витрине которого красовались разноцветные зонтики с ручками в виде утиных головок. С моих волос стекала вода, я чувствовала, как меня накрывает волна жалости к самой себе.

– На бульваре Сен-Жермен? – переспросила Бернадетт. – Бога ради, что ты там делаешь? Ты мне писала, у тебя неприятности?

– Клод ушел, – ответила я сквозь слезы.

– Как ушел? – В голосе Бернадетт послышалось нетерпение, как всегда, когда речь заходила о Клоде. – Этот идиот опять скрылся и не объявляется?

Я имела глупость рассказать Бернадетт о привычке Клода время от времени исчезать, и она не нашла в этом ничего веселого.

– Ушел навсегда, – всхлипывая, объяснила я. – Он бросил меня. Я так несчастна!

– Ах, моя хорошая, – ответила Бернадетт, и голос у нее был теплым, как объятия. – Ах, моя хорошая, моя бедная Орели… Но что произошло?

– У него… у него другая… – прорыдала я. – Вчера, когда вернулась домой, я не нашла в квартире его вещей. И там лежала записка… записка…

– Так он даже не объяснился с тобой с глазу на глаз? Вот козел! – оборвала меня Бернадетт и с шумом втянула в себя воздух. – Я всегда говорила, что твой Клод – козел. Всегда.

Записка! Это последнее дело, дальше некуда…

– Прошу тебя, Бернадетт!

– Что?! Ты еще защищаешь этого идиота? – (Я молча тряхнула головой.) – Слушай меня, дорогая, – продолжала Бернадетт.

Я зажмурила глаза. Это «слушай меня» обычно играло у Бернадетт роль прелюдии к одной из ее фундаментальных сентенций, которые часто оказывались правдой, но у меня не всегда хватало сил их выслушать.

– Забудь этого придурка как можно скорее! Конечно, тебе сейчас плохо…

– Очень плохо, – продолжая всхлипывать, поправила я.

– Ну хорошо, очень плохо. Но он был невозможный тип, и в глубине души ты это знала. А сейчас попробуй успокоиться. Все будет хорошо. Я уверена, что скоро тебе встретится очень приятный, душевный мужчина, у которого хватит ума по достоинству оценить такую женщину, как ты.

– Ах, Бернадетт… – вздохнула я.

Хорошо ей было говорить, будучи замужем за действительно добрым человеком, мирившимся с этой ее маниакальной прямотой.

– Слушай меня, – повторила Бернадетт. – Сейчас ты возьмешь такси и поедешь домой. А я, как освобожусь, тут же отправлюсь к тебе. Все не так страшно, я тебя умоляю. Нет никакой трагедии.

Я сглотнула. Разумеется, очень мило со стороны Бернадетт, что она хочет приехать и успокоить меня. Но у меня возникло неприятное чувство, что ее понимание утешения слишком отличается от моего. Нужно ли мне сегодня весь вечер слушать лекцию о том, что Клод – самый отъявленный негодяй всех времен и народов? Так или иначе, но я жила с ним вплоть до вчерашнего дня, и сейчас Бернадетт могла бы проявить ко мне чуть больше сострадания.

Однако моя милая подруга, как всегда, выстрелила поверх мишени.

– Вот что я скажу тебе, Орели, – продолжала она голосом учительницы, не терпящей возражений. – Я рада, и даже очень, что Клод бросил тебя. Настоящая удача, если хочешь знать мое мнение. Ты бы ни за что не решилась первая. Я знаю, тебе неприятно, но все-таки скажу: то, что этот идиот наконец ушел из твоей жизни, – повод для праздника.

– Что ж, радуйся, – резко оборвала я ее и почувствовала, как взбесило меня внезапное осознание того, что моя подруга не так уж неправа. – Знаешь, что я скажу тебе, Бернадетт? Празднуй. А мне дай несколько дней погоревать, если тебе такое под силу. Оставь меня в покое.

Я сделала глубокий вдох и выключила телефон.

Что ж, прекрасно, теперь я еще и с Бернадетт поссорилась. С навеса вода потоками лилась на тротуар, я, дрожа, вжалась в угол здания и подумала о том, что сейчас действительно было бы разумно поехать домой. Хотя меня и пугало возвращение в пустую квартиру, где не было даже котенка, который мурлыкал и терся бы об меня, пока я пальцами ласкаю его шерстку.

– Смотри, Клод, разве не прелесть?! – воскликнула я, когда однажды соседка мадам Клеман принесла нам корзину, в которой возились котята тигрового окраса.

Но у Клода была аллергия на кошек, и вообще, он не любил зверей.

– Я не люблю животных. Только рыб, – сказал он как-то еще в первые недели нашего знакомства.

Уже тогда я должна была все понять. Я, Орели Бреден, вряд ли когда-нибудь смогу обрести счастье с человеком, который любит только рыб.

Я решительно толкнула дверь магазина и купила себе голубой зонт в белый горошек с ручкой в форме утиной головы цвета карамели.

Это была самая продолжительная прогулка в моей жизни. Через некоторое время рестораны и модные магазины по обе стороны бульвара сменились мебельными салонами и разного рода лавочками. Потом исчезли и они, а я все продолжала идти сквозь дождь, мимо огромных каменных фасадов песочного цвета, которые притягивали взгляд и, несмотря на сумбур в душе и мыслях, наполняли меня стоическим спокойствием.

В самом конце бульвара, упирающегося в набережную Орсэ, я свернула направо и перешла по мосту к площади Согласия. В центре ее, как темный указательный палец, высился величественный египетский обелиск. Он довольно странно смотрелся в окружении крохотных суетливых автомобилей.

Когда человек несчастен, он либо вообще ничего вокруг не замечает и жизнь для него опрокидывается в пустоту, либо, наоборот, видит необыкновенно ясно и все вокруг него вдруг обретает смысл. Даже самые привычные предметы, например светофор, получают особое значение, и мигающий свет – красный или зеленый – может стать знаком, показывающим путь.

Через несколько минут я уже гуляла по Тюильри. Маленькая печальная фигурка под зонтиком в горошек медленно и слегка покачиваясь вышла из пустого парка в направлении Лувра и замаячила на правом берегу Сены, когда на город уже опускались сумерки. Потом среди фонарей, зажигающихся один за другим, миновала остров Сите, Нотр-Дам и оказалась на небольшом мосту Луи Филиппа, ведущем на остров Сен-Луи, где и остановилась.

Темно-синее небо над Парижем напоминало кусок бархата. Было почти шесть, дождь постепенно прекращался. Чувствуя себя немного уставшей, я оперлась о каменные перила старого моста и задумчиво уставилась на Сену. Свет фонарей дрожал на темной воде, волшебный и мимолетный, как все красивое.

Мне понадобилось блуждать восемь часов, сделать тысячи шагов, передумать тысячи мыслей, прежде чем я дошла до этого спокойного места. И так много времени мне потребовалось, чтобы понять: тоска, камнем лежавшая у меня на сердце, объяснялась не только тем, что Клод меня бросил. Мне было тридцать два года, не первый раз в моей жизни рвалась любовная связь. Уходила я, оставляли меня, мне были знакомы мужчины куда привлекательнее Клода.

Я подумала, что причиной моего состояния стало, скорее всего, чувство, что все вокруг распалось и изменилось, что люди, державшие меня за руку, вдруг исчезли навсегда, из-под ног ушла почва и у меня не осталось ничего общ его с этой огромной вселенной, кроме небесно-голубого зонтика в белый горошек.

Однако эта мысль не принесла мне облегчения. Одинокая, я стояла на мосту, а мимо проезжали автомобили. Ветер трепал мне волосы, и они падали на лицо. Я еще крепче сжала ручку зонтика, как будто он мог улететь.

– Помогите, – прошептала я и, шатаясь, приблизилась к каменным перилам.

– Мадемуазель? О боже, нет! Подождите, остановитесь!

Услышав шаги за спиной, я испугалась.

Зонтик выскользнул у меня из рук, сделал пол-оборота вокруг своей оси, отскочил от перил, закружился в воздухе и с тихим плеском опустился на воду.

Я растерянно оглянулась и встретила обеспокоенный взгляд молодого полицейского.

– Все в порядке? – заметно волнуясь, спросил он.

Очевидно, он принял меня за самоубийцу.

– Да, лучше не бывает, – кивнула я и вымученно улыбнулась.

– Я не верю вам, мадемуазель, – возразил он, подозрительно подняв брови. – Я давно наблюдаю за вами. Вы не похожи на женщину, у которой все в порядке.

Я смутилась и молча уставилась на зонтик в белый горошек, уютно покачивающийся на волнах. Полицейский посмотрел туда же.

– Знакомая история, – продолжал он. – Знаю я эти мосты. Совсем недавно мы выловили из ледяной воды девушку. Вовремя успели. Если кто-то долго здесь торчит, можно не сомневаться: или влюблен, или собирается сигануть. Никогда не понимал, чем так притягивает этот мост самоубийц и влюбленных… – Он закончил свои размышления и подозрительно посмотрел на меня: – Вы, похоже, немного не в себе, мадемуазель. Но ведь вы не станете делать глупости? Такая красивая женщина…

На мосту…

– Не стану, – заверила я его и объяснила: – Иногда нормальным людям тоже нравится стоять на мосту и просто любоваться рекой.

– Но у вас такие печальные глаза… – не сдавался он. – Вы как будто вот-вот собираетесь прыгнуть.

– Что за вздор! – возмутилась я и поспешно добавила: – Просто у меня слегка закружилась голова. – Я инстинктивно приложила ладонь к животу.

– О! Простите! Извините меня, мадемуазель… мадам… – неловко развел он руками, – я и представить себе не мог… Вы беременны… В таком случае, вам тем более следует беречься, если позволите дать совет. Может, проводить вас домой?

Я покачала головой и чуть не рассмеялась.

– Нет, я не была беременна.

Он склонил голову набок и галантно улыбнулся:

– Вы уверены, мадам? Защита французской полиции была бы вам сейчас кстати. Не хватало только выкидыша! – Он озабоченно посмотрел на мой плоский живот. – Когда он родится?

– Послушайте, месье, – твердо сказала я. – Я не беременна и в обозримом будущем не планирую ничего подобного. У меня слегка закружилась голова. Вот и все.

«И неудивительно, – подумала я, – я же с утра ничего, кроме кофе, в рот не брала».

– О, мадам… я хотел сказать, мадемуазель… – Сильно смутившись, полицейский отступил от меня на шаг. – Тысяча извинений.

Я не хотел быть бестактным.

– Это хорошо, – вздохнула я, ожидая, когда же он наконец исчезнет.

Однако мужчина в темно-синей форме и не думал уходить. Он принадлежал к тому типу парижских полицейских, который был мне знаком по участку на острове Сите: высокие, стройные, привлекательные мужчины, всегда готовые к флирту. Этот, похоже, решил взять на себя роль моего ангела-хранителя.

– Ну, в таком случае…

Я прислонилась спиной к перилам и улыбнулась, намекая, что пора прощаться.

Проходивший мимо пожилой мужчина в плаще посмотрел на нас с любопытством.

Полицейский приложил два пальца к фуражке:

– Ну, если я больше ничем не могу вам помочь…

– Нет, правда, нет.

– Тогда берегите себя.

– Постараюсь.

Я сжала губы и несколько раз кивнула. Это был единственный мужчина, обративший на меня внимание за последние двадцать четыре часа.

Я махнула ему рукой, отвернулась и облокотилась на перила. Мое внимание привлек Нотр-Дам, поднимающийся из темноты острова Сите подобно средневековому космическому кораблю.

Позади меня послышалось покашливание, и мышцы спины напряглись, прежде чем я снова повернулась.

– Да?

– И что теперь? – в свою очередь спросил он, улыбаясь, как Джордж Клуни на рекламе кофе «Неспрессо». – Мадемуазель или мадам…

О боже! Мне хотелось погоревать в одиночестве, а со мной флиртовал полицейский!

– Мадемуазель. Что еще? – ответила я, решив спасаться бегством.

Колокола собора уже звонили. Я быстро зашагала по мосту и вышла на остров Сен-Луи.

Именно этот кусочек земли, на который можно попасть только по этому мосту и который расположен совсем рядом с гораздо большим островом Сите, многие считают сердцем Парижа. И это старое сердце бьется очень медленно. Я редко бывала здесь и каждый раз поражалась царящей в этих кварталах тишине.

Свернув на главную на этом острове улицу Сен-Луи, вдоль которой мирно выстроились в ряд маленькие магазинчики и кафе, я краем глаза заметила, что высокая, стройная фигура в форме следует за мной на почтительном расстоянии. Ангел-хранитель не сдавался. Что, собственно, он себе вообразил? Что я решила повторить попытку на другом мосту?

Я ускорила шаг, почти побежала и рванула дверь ближайшего магазина, в котором еще горел свет. Это оказалась небольшая книжная лавка. Когда я, споткнувшись, переступила ее порог, мне и в голову не могло прийти, что этот шаг изменит мою жизнь.

Сначала мне показалось, что в магазине никого нет. В действительности помещение было настолько завалено книгами и заставлено разной мебелью, что я не сразу заметила хозяина, склонившегося в другом конце салона над старомодным кассовым столиком, на котором также высились шаткие пирамиды книг.

Он углубился в чтение тома с яркими иллюстрациями, страницы которого перелистывал с величайшей осторожностью. Сам вид этого мужчины с волнистыми серебристыми волосами и в очках с оправой в форме полумесяца навевал такой покой, что я не решалась его тревожить.

Я стояла, словно окруженная коконом тепла и желтого света ламп, сердце мое понемногу успокаивалось. Наконец я рискнула оглянуться. Возле стеклянной витрины, на которой красовались выцветшие золоченые буквы: «Книжный магазин „Козерог“ Паскаля Фермье», я увидела своего ангела-хранителя, основательно изучавшего выставленный товар, и не вольно вздохнула. Продавец прервал чтение, с удивлением посмотрел на меня и поднял очки на лоб:

– О… добрый вечер, мадемуазель. Не слышал, как вы вошли.

Его голос звучал приветливо, а своим добрым лицом, умными глазами и мягкой улыбкой он походил на Марка Шагала, чья фотография висела на стене. За исключением того, что у этого человека не было в руке маленькой кисточки.

– Здравствуйте, месье, – ответила я, ощутив неловкость. – Извините, не хотела вас пугать.

– Ах, нет! – перебил он меня и поднял руки. – Просто мне казалось, что я уже закрыл магазин. – Он посмотрел на дверь, в замочной скважине которой торчала внушительная связка ключей, и покачал головой: – Я становлюсь забывчивым.

– Значит, магазин закрыт? – спросила я, делая шаг вперед и в глубине души надеясь, что навязчивый ангел-хранитель наконец ушел.

– Не беспокойтесь, мадемуазель. Выбирайте, сколько вам потребуется. Вы ищете что-то конкретное?

«Ищу человека, который меня любит, – мысленно ответила я ему. – Убежала от полицейского, который решил, что я собираюсь прыгнуть с моста в Сену, и теперь делаю вид, что мне нужна книга. Мне тридцать два года, и я уронила свой зонт в реку. Я хочу, чтобы со мной случилось наконец хоть что-нибудь хорошее».

И тут у меня в животе громко заурчало.

– Нет-нет, ничего конкретного, – быстро ответила я. – Что-нибудь… симпатичное.

Я покраснела. Ну вот, теперь он примет меня за дурочку с весьма ограниченным словарным запасом. Оставалось надеяться, что мои слова, по крайней мере, заглушили звуки в желудке.

– Хотите?

Месье Шагал сунул мне под нос серебряную вазочку с песочным печеньем, которым я после минутного колебания с благодарностью угостилась.

Сладкая выпечка тоже своего рода утешение. Мой желудок сразу же успокоился.

– Представьте себе, я сегодня еще ничего не ела, – объяснила я, жуя.

Я имею глупость принадлежать к числу людей, считающих своим долгом все объяснить.

– Бывает, – заметил месье Шагал, о ставив без комментариев мое смущение. – Вон там, – указал он на стол, где лежали романы, – вы, возможно, найдете то, что вам нужно.

И как в воду глядел. Четверть часа спустя я покидала книжный магазин с оранжевым бумажным пакетом, на котором красовался маленький белый единорог.

– Хороший выбор, – похвалил месье Шагал, упаковывая книгу.

Она была написана каким-то молодым англичанином и называлась «Улыбка женщины».

– Вам понравится.

Я кивнула, потом, покраснев как помидор, наскребла нужную сумму денег. Мое удивление, что мне это удалось, месье Шагал, когда запирал за мной дверь магазина, принял, вероятно, за нарастающее читательское нетерпение.

Озирая пустую улицу, я облегченно вздохнула. Мой друг из полиции прекратил слежку. Как видно, согласно статистике, люди, собирающиеся прыгнуть с моста в Сену, крайне редко покупают книги.

Однако не это стало причиной моего удивления и даже волнения, заставившего меня ускорить шаг и сесть в такси с громко бьющимся сердцем. В книге в оранжевой упаковке, которую я, как бесценное сокровище, прижимала сейчас к груди, уже на первой странице мне бросилось в глаза предложение, пробудившее мое любопытство, озадачившее, ошарашившее меня: «История, которую я хочу рассказать, началась с улыбки, а закончилась в маленьком ресторане с многообещающим названием „Время вишен“, расположенном в Сен-Жермен-де-Пре, самом сердце Парижа».

Мне предстояла еще одна бессонная ночь. Но на этот раз не неверный любовник лишил меня покоя, а – кто бы мог ожидать такого от женщины, которую никак не назовешь любительницей чтения, – книга! Она захватила меня уже с первой страницы. Местами грустная, местами заставляющая смеяться вслух. Прекрасная и загадочная, потому что даже тому, кто читает много романов, нечасто попадает в руки такой, где действие происходит в его собственном ресторане, а героиня описана так, будто видишь саму себя в зеркале в тот день, когда ты счастлива и тебе все на свете удается.

Вернувшись домой, я повесила мокрую одежд у на обогреватель, надела свежую, мягкую пижаму, заварила себе большой чайник чая, сделала несколько бутербродов и прослушала автоответчик.

Бернадетт трижды пыталась связаться со мной и извинялась за то, что «со слоновьей бестактностью растоптала мои чувства».

Я улыбалась, слушая ее сообщение.

«Знаешь, Орели, если ты хочешь горевать из-за этого идиота, горюй на здоровье. Но, пожалуйста, не сердись на меня. Я тебе еще позвоню, ладно? Я так много о тебе думаю».

Но я давно уже не злилась. Я поставила поднос с чайником, бутербродами и чашкой на столик из ротанга рядом с шафраново-желтым диваном, задумалась на минутку, а потом послала подруге эсэмэску: «Дорогая Бернадетт! Плохо, если ты права. Ты не заглянешь ко мне в среду? Буду ждать, а сейчас я сплю. Пока, Орели».

Насчет сна была ложь. Остальное – чистая правда. Я взяла бумажный пакет из книжного магазина «Козерог» и аккуратно поставила его рядом с подносом. Уже тогда у меня было странное чувство, что его содержимое имеет ко мне особое отношение.

Обуздав свое любопытство, я принялась пить чай маленькими глотками, потом съела бутерброды и принесла из спальни шерстяное одеяло. Мне как будто хотелось всячески оттянуть решающий момент.

Наконец я развернула обертку и приступила к чтению.

Сказать, что следующие несколько часов пролетели в мгновение ока, – значит открыть только половину правды. В действительности я так увлеклась, что не могла вспомнить, сколько часов прошло: один, два или шесть. В ту ночь я потеряла чувство времени. Я вошла в роман, как герои фильма про Орфея – старой черно-белой ленты Жана Кокто, которую в детстве смотрела с папой. Только я прошла не через зеркало, предварительно потрогав его ладонью, а сквозь обложку.

Время сначала растянулось, потом снова сжалось и, наконец, исчезло.

Я была там с этим молодым англичанином, который оказался в Париже благодаря своему коллеге-франкофилу, получившему травму (сложный перелом) на горнолыжном курорте Вербье. Тот работал директором по маркетингу на автомобильном предприятии в Остине, и теперь англичанину предстояло заменить ставшего на несколько месяцев нетрудоспособным незадачливого спортсмена.

Проблема, однако, состояла в том, что его знание французского языка, равно как и самих французов, оставляло желать много лучшего. Англичанин наивно полагал, что любой парижанин – во всяком случае, сотрудник филиала его фирмы, производящей «мини-куперы», – в совершенстве владеет языком Империи и будет счастлив иметь с ним дело.

Его поразил не только авантюрный стиль поведения на дорогах парижских автолюбителей, выстраивающихся в шесть рядов на двухполосных трассах и сокращавших золотое правило вождения «внутреннее зеркало – наружное зеркало – и вперед» до «и вперед». Он был потрясен тем, что французы не считают нужным основательно удалять следы царапин и вмятин на своих машинах, а рекламный слоган «Мини-купер» «It’s Like Falling in Love»[6] явно не для них, поскольку французы предпочитают любовь с женщинами.

Он пригласил на ужин симпатичную француженку и был слегка шокирован, когда она с криком «Как я голодна!» заказала несколько, причем довольно дорогих, блюд, однако, ткнув три раза вилкой в салат «Шевр», проглотив четыре кусочка говядины по-бургундски и пару ложек мороженого крем-брюле, грациозно побросала приборы в остатки кулинарной роскоши.

Французы понятия не имели о том, что такое очередь, и никогда не говорили о погоде. Почему? У них были более интересные темы для разговоров и никаких табу. Они хотели знать, почему, дожив до тридцати с лишним лет, он так и не обзавелся детьми: «Как? Нет ни одного? Zero?» А что он думает о политике американцев в Афганистане, о проблеме детского труда в Индии, о том, не слишком ли гексагональны работы Владимира Врошта из пенополистирола и конопли, выставленные в галерее «Ля Борг» (он не знал ни художника с такой фамилией, ни галереи с таким названием, ни значения слова «гексагональный»)? Наконец, их интересовало, доволен ли он своей сексуальной жизнью и нравится ли ему, когда женщины красят волосы на лобке.

Другими словами, наш герой был близок к обмороку.

Как истинный английский джентльмен, он был, в общем-то, немногословным. А тут вдруг оказался втянутым во множество самых разнообразных дискуссий. В офисе, в кафе, в лифте (пяти этажей вполне достаточно, чтобы обсудить проблему поджога автомобилей в пригородах Парижа!), в мужском туалете (глобализация – это хорошо или плохо?). И конечно, в такси, потому что парижский таксист, в отличие от лондонского коллеги, на все имеет собственное мнение и считает своим долгом донести его до пассажира, который, в свою очередь, не имеет права отмалчиваться.

Он должен говорить!

Хорошо, что у нашего героя хватило самообладания отнестись ко всему этому с английским чувством юмора. Впоследствии, по уши влюбившись в очаровательную, хотя и капризную девушку по имени Софи, британский под данный сталкивается со множеством недоразумений, происходящих из-за особенностей французского характера.

Все заканчивается сердечным соглашением, пусть и не в офисе «Мини-купер», а в ресторане со скатертями в красно-белую клетку под названием «Время вишен», что на улице Принцессы.

В моем ресторане, в этом нет никаких сомнений!

Я захлопнула книгу в шесть часов утра, снова поверив в любовь. Я прочитала триста двадцать страниц и совсем не устала. Этот роман стал для меня путешествием в параллельный мир, который тем не менее казался мне до странности знакомым.

Ведь если этот англичанин сумел так описать заведение, которое, в отличие, например, от «Куполь» или «Брассери Липп», можно найти далеко не в каждом путеводителе, то, вне всякого сомнения, он там побывал.

И если героиня романа так похожа на хозяйку ресторана – вплоть до темно-зеленого шелкового платья, что висит у нее в шкафу, и жемчужного ожерелья с большим овальным камнем, которое она получила в подарок на свое восемнадцатилетие, – то это можно объяснить либо чудовищно невероятным совпадением, либо тем, что он видел эту женщину!

Но вот то, что она в самый несчастливый день своей жизни выбрала в магазине именно эту книгу из сотен других, никак нельзя считать совпадением.

Это моя судьба говорила со мной. Но что она хотела мне сказать?

В задумчивости я посмотрела на обложку с фотографией симпатичного улыбающегося мужчины, который сидел в каком-то английском парке, небрежно откинувшись на спинку скамейки. Но сколько я ни рылась в своей памяти, выдвигая один за другим ее ящики, этого лица я там не находила. Имя автора – Роберт Миллер – также ни о чем мне не говорило.

Я не знала никакого Роберта Миллера, да и вообще не водила знакомств с англичанами, за исключением туристов, время от времени заглядывавших в мой ресторан, и одного парня из Уэльса, прибывшего в Париж по студенческому обмену, когда я была еще школьницей. Он походил на друга дельфина Флиппера[7]: с такими же огненно-рыжими волосами и усеянным веснушками лицом.

Я внимательно вчитывалась в биографию автора: «Роберт Миллер, до того как написал свой первый роман „Улыбка женщины“, работал инженером в крупной британской автомобильной фирме. Он любит старые машины, Париж и французскую кухню и живет вместе со своим йоркширским терьером Роки в коттедже неподалеку от Лондона».

– Кто ты, Роберт Миллер? – вполголоса спросила я и снова посмотрела на фотографию. – Кто ты и откуда меня знаешь?

И тут в моей голове появилась одна идея, которая нравилась мне все больше и больше. Я захотела познакомиться с этим автором, который в самые тяжелые часы моей жизни не только вселил в меня мужество, но и, похоже, оказался каким-то загадочным образом со мной связан. Я решила написать ему. Для начала поблагодарить, а потом пригласить его провести волшебный вечер в моем ресторане, чтобы выяснить все насчет этого романа.

Я села и, приставив указательный палец к груди писателя, который в этот момент, должно быть, выгуливал свою собачку где-нибудь в Котсуолдсе, произнесла вслух:

– Что ж, посмотрим, мистер Миллер.

Мистер Миллер улыбался как ни в чем не бывало. Странно, однако я ни секунды не сомневалась в том, что мне удастся разыскать своего, пока единственного, биографа. Могла ли я тогда знать, что именно этот писатель боится публичности как чумы?

2

– Писатель как чумы боится публичности? Что вы имеете в виду? – Месье Монсиньяк вскочил на ноги. Его огромный живот дрожал от волнения, а громоподобный голос застав ил членов редакционного совета еще больше вжаться в кресла. – На сегодняшний день мы продали почти пятьдесят тысяч экземпляров его дурацкой книги! Этот Миллер вот-вот прыгнет в начало рейтинга. «Фигаро» собирается делать о нем большой материал. – Монсиньяк на мгновение успокоился, уставился куда-то в пустоту и пальцем начертал в воздухе огромные буквы газетного заголовка. – «Англичанин в Париже»: невиданный успех издательства «Опаль». – После чего так громко хлопнул рукой по столу, что мадам Пети, ведущая протокол заседания, уронила карандаш. – И вы всерьез меня уверяете, что он не в состоянии на денек оторвать от стула свою английскую задницу и переместить ее в Париж! Андре, скажите же мне, что это не так!

Лицо Жана Поля Монсиньяка, директора и владельца издательства «Опаль», раскраснелось, светлые глаза метали молнии. Казалось, еще немного – и его хватит удар.

А виноват буду я.

– Месье Монсиньяк, прошу вас, успокойтесь. – Я нервничал, ломая руки. – Доверьтесь мне, и я сделаю все, что в моих силах. Месье Миллер – англичанин. My home is my castle[8] – вы же понимаете. Он живет очень уединенно, в основном занимается своей машиной. Он не привык иметь дело с прессой и очень неуютно чувствует себя в центре внимания. Все это, на мой взгляд, только добавляет ему привлекательности.

Я чувствовал, что говорю скорее о себе. Почему было не сказать просто: «Роберт Миллер уехал в кругосветное путешествие на год и не взял с собой телефона»?

– Бла-бла-бла… Прекратите болтать, Андре. Сделайте так, чтобы этот англичанин сел в поезд, пересек канал, ответил здесь на несколько вопросов и подписал несколько книг. Неужели это так сложно? В конце концов, этот человек… – Месье Монсиньяк взял роман, взглянул на фотографию на задней стороне обложки и снова бросил книгу на стол. – Бывший автомеханик, нет – даже инженер! Полагаю, раньше он контактировал с представителями рода человеческого. Или он аутист?

Габриэль Мерсье, одна из двух ведущих редакторов, захихикала в кулачок. Я был готов придушить глупую гусыню.

– Разумеется, он не аутист, – поспешил поправить я. – Просто немного… сторонится людей.

– Как и любой разумный человек. «С тех пор как я узнал людей, полюбил животных».

Кто это сказал? Знает кто-нибудь?

Месье Монсиньяк обвел глазами притихший зал.

Разумеется, он не мог упустить случай продемонстрировать нам свою образованность. Месье Монсиньяк учился в «Эколь нормаль» – элитной парижской школе, и не проходило ни дня, чтобы он не процитировал какого-нибудь великого философа или писателя.

Но самое странное, что память месье Монсиньяка была очень избирательной. Она хранила имена великих литераторов, мыслителей и лауреатов Гонкуровской премии, а также их высказывания, которыми Монсиньяк действовал нам на нервы, однако в отношении развлекательной литературы работала со скрипом. Он либо сразу же забывал фамилии популярных писателей и называл их «этот мужчина», «тот англичанин» или «этот автор „Кода да Винчи“», либо чудовищно искажал их: «Ларс Стигссон» вместо «Стиг Ларссон», «Николя Барк» вместо «Николас Спарк» или «Стефан Ларк» вместо «Стефан Кларк».

– Не сказать, чтобы я был без ума от американских авторов, но почему у нас в программе нет Стефана Ларка? – спросил он как-то на редколлегии года два назад. – Американец в Париже – это по-прежнему актуально.

Как ответственный за англоязычную литературу, я объяснил, что у Стефана Ларка, которого на самом деле зовут Стефаном Кларком, речь идет об англичанине, посетившем Париж, и вообще, веселые книги о Франции этого автора имеют успех.

– Веселые книги о Париже… Англичанина… Ну-ну… – покачал большой головой месье Монсиньяк. – Прекратите меня учить, Андре, и лучше достаньте нам этого Кларка. В конце концов, за что я вам плачу? Вы у нас что-то вроде свиньи, которая ищет трюфели.

А через несколько месяцев я выложил на стол рукопись некоего Роберта Миллера. Стефану Кларку было далеко до него в плане остроумия и изобретательности. Расчеты оправдались, книга расходилась сверх всяких ожиданий, и вот теперь я за это расплачиваюсь. Как там говорится? Инициатива наказуема.

Мы с Робертом Миллером сели в лужу.

То, что месье Монсиньяк запомнил фамилию нового популярного автора («Так как там зовут этого англичанина – Меллер?» – «Нет, месье, Миллер»), объяснялось просто: Роберт Миллер имел знаменитого однофамильца из области интеллектуальной литературы («Миллер?

А не родственник ли он Генри Миллеру?»).

Пока редколлегия размышляла, не принадлежит ли цитата философу Гоббсу, мне пришло в голову, что при всех чудовищных недостатках Монсиньяк – лучший и человечнейший издатель, которого я когда-либо знал за пятнадцать лет работы в книжной сфере. Мне не хотелось его обманывать, но выбора, похоже, не было.

– Мы можем отправить Роберту Миллеру вопросы «Фигаро» по электронной почте, а потом передать его ответы журналистам. Как сделали с тем корейским издательством. Тогда все прошло хорошо, – предпринял я последнюю жалкую попытку предотвратить катастрофу. Разумеется, она не удалась.

– Нет, нет и нет. Мне это не нравится. – Монсиньяк поднял руки, будто защищаясь.

– Исключено. Не будет спонтанности, – вставила Мишель Отей, неодобрительно глядя на меня сквозь черные очки «Шанель».

Вот уже несколько недель Мишель твердила мне, что пора наконец «заняться этим симпатичным англичанином». До сих пор я притворялся глухим. Но теперь на ее стороне была крупнейшая французская газета и – что еще хуже – шеф.

Мишель отвечала за работу с прессой. Она одевалась в черное или белое, и я ненавидел ее за категоричность.

Обычно она сидела в своем кабинете в безупречно белой блузе и черном костюме и отвечала что-нибудь вроде «Нет, это не пойдет» каждому, кто являлся к ней с идеей, которую сам считал гениальной, потому что в глубине души все еще верил в людей, которые – представьте себе! – просто любят книги.

«Запомните, Андре, ни один редактор отдела культуры не воспринимает всерьез исторические романы». Или: «Презентация с никому не известной авторшей, которая к тому же пишет короткие рассказы? Андре, я вас умоляю… Кто клюнет на эту удочку? И она даже не номинирована на премию „Мэзон“? – Тут Мишель вздыхала и закатывала глаза, нетерпеливо поворачивая в руке маленький серебряный карандаш, который всегда был при ней. – Вы и в самом деле понятия не имеете, как работает сегодня пресса. Имена, имена и еще раз имена! Найдите, по крайней мере, известного автора для предисловия».

И прежде чем посетитель успевал что-нибудь ответить, снова звонил ее телефон, и Мишель громогласно приветствовала кого-нибудь с телевидения или одного из тех типов в кожаных куртках, которые не воспринимают всерьез исторические романы, а сейчас, болтая с длинноногой красоткой с гладкими черными волосами, кажутся самим себе еще круче.

Вот что пронеслось у меня в голове, пока Мишель Отей, свалившись на меня со своим замечанием, как снег на голову, ожидала моей реакции.

– Спонтанность, – прокашлявшись, повторил я, чтобы выиграть время. – В этом-то вся проблема. – И многозначительно оглядел присутствующих.

Ни один мускул не дрогнул на лице Мишель. Она не относилась к числу женщин, которых можно смутить риторическим маневром.

– В разговоре этот Миллер совсем не блещет остроумием, как и большинство писателей, – продолжал я. – И вовсе не так находчив, как можно подумать. В конце концов, – тут я не смог удержаться и скосил глаза на Мишель, – он не из тех телемордашек, которые круглые сутки болтают чепуху, в то время как книги за них пишут литературные негры.

Ее синие глаза сузились.

– Все это меня не интересует. – Терпение Жана Поля Монсиньяка было исчерпано. Он помахал в воздухе романом Роберта Миллера, и я не исключал того, что он вот-вот запустит им в меня. – Не будьте ребенком, Андре. Доставьте мне этого англичанина! Я хочу хорошее интервью в «Фигаро» с фотографиями. Баста!

Мой желудок болезненно сжался.

– А если он откажется?

На несколько секунд Монсиньяк замолчал, а потом ответил мне с добродушием палача:

– Тогда вы позаботитесь о том, чтобы он согласился. – (Я вымученно кивнул.) – В конце концов, вы единственный из нас, кто знает этого Миллера. – (Я снова кивнул.) – Ну, если вы не совсем уверены в себе, я сам могу с ним поговорить. Или мадам Отей…

На этот раз я не стал кивать.

– Нет-нет… Не думаю, что это хорошая идея… – быстро возразил я шефу, чувствуя, как за моей спиной захлопывается ловушка. – С этим Миллером действительно тяжеловато, но его не назовешь неприятным типом… Он чем-то похож на Патрика Зюскинда, его не так легко понять… но… это мы уладим. Сегодня же позвоню его агенту.

Я пригладил рукой бороду в надежде, что никто не заметит охватившего меня ужаса.

– Отлично, – произнес Монсиньяк, откидываясь на спинку стула. – Патрик Зюскинд – это по мне, – довольно рассмеялся шеф. – Пусть Миллер не такой интеллектуал, как Зюскинд, выглядит он намного лучше, не правда ли, мадам Отей?

– Действительно, не в пример лучше! – коварно ухмыльнулась Мишель. – Наконец у нас есть автор, которого не стыдно представить прессе. Я повторяю это уже не первую неделю. И если у нашего любезного коллеги наконец получится познакомить нас с этим замечательным писателем, я буду просто счастлива. – Она открыла свой черный «Филофакс». – Что вы думаете насчет совместного обеда с прессой в ресторане гранд-отеля «Лютеция»?

Монсиньяк скривился, но промолчал. Думаю, никто, кроме меня, не знал, что он недолюбливает «Лютецию» из-за ее бесславного прошлого. «Старый нацистский сарай, – говорил мне как-то шеф на приеме в этом отеле, куда мы с ним были приглашены. – Вы знаете, что здесь находилась штаб-квартира Гитлера?»

– Потом мы покажем нашему автору парижские магазины в рождественском убранстве, – продолжала Мишель. – И это отдельный репортаж, можно будет сделать приличные снимки, – деловито взмахнула она своим серебряным карандашом и полистала ежедневник. – Ну что, запланируем на начало декабря? Это задаст дополнительный толчок продажам. Рождество…

Оставшаяся часть заседания прошла как в тумане. У меня оставалось три недели, а я еще ничего не успел придумать. Откуда-то издалека доносился голос месье Монсиньяка. Он резко критиковал, громко смеялся, заигрывал с симпатичной мадемуазель Мирабо, новым младшим редактором. Он умел воодушевить свой маленький отряд, и заседания редколлегии в издательстве «Опаль» никогда не бывали скучными.

К вечеру мне пришла в голову лишь одна стоящая мысль: я должен позвонить Адаму Голдбергу. Он один может мне помочь.

Я с усилием направлял свой взгляд в сторону коллег и молил Бога, чтобы все поскорее закончилось. Они обсуждали разные мероприятия, потом подвели итог продажам за октябрь. Предлагаемые проекты либо наталкивались на отказ шефа («Кто станет это читать?»), либо казались ему сомнительными («А что по этому поводу думают другие?»), либо принимались («Отлично! Мы сделаем из нее новую Анну Гавальда!»).

Ближе к вечеру разгорелась дискуссия о том, стоит ли давать за роман до сих пор никому не известного владельца кафе-мороженого из Венеции гарантированную сумму, на которую простой смертный мог бы купить себе небольшой дворец. Знающий свое дело американский агент рекомендовал нам этого писателя как «Донну Леон в мужском обличье». Месье Монсиньяк взвесил все «за» и «против» и, взяв между делом рукопись у мадам Мерсье, засунул ее в свой коричневый кожаный портфель.

– Хватит дискутировать, поговорим завтра утром. Дайте мне одним глазком взглянуть на нее.

И это послужило бы сигналом конца, однако тут взяла слово мадемуазель Мирабо. Немного смущаясь и вдаваясь в тоскливые подробности, она повела речь об одной присланной в издательство рукописи, безнадежность которой была очевидна уже с третьего предложения. Монсиньяк поднял руку, призывая к порядку расслабившуюся публику. Мадемуазель Мирабо так разволновалась, что не замечала всего этого.

– Вы все сделали правильно, дитя мое, – сказал Монсиньяк, когда она наконец отложила последнюю бумажку с текстом своего доклада в сторону.

Мадемуазель Мирабо, лишь несколько недель назад начавшая работать в издательстве, покраснела.

– По-видимому, картина слишком ясная, – выдохнула она с облегчением.

Монсиньяк кивнул с серьезной миной.

– Боюсь, вы правы, дитя мое, – сказал он, и в его голосе послышались нотки нетерпения. – Но не стоит так стараться. Слишком много ахинеи нам приходится читать. Вы смотрите в начало рукописи – дрянь. Потом в середину – дрянь. В конец – дрянь. И делаете выводы. Так вы сможете сэкономить силы и… – тут он возвысил голос, – не тратить понапрасну столько слов. – Монсиньяк улыбнулся.

Мадемуазель Мирабо понимающе кивнула, остальные сдержанно улыбались. Владелец издательства «Опаль» был в своем амплуа и, довольный, раскачивался в кресле.

– Сейчас я открою вам одну тайну, мадемуазель Мирабо, – сказал он, и каждый из нас приготовился услышать то, что слышал неоднократно. – Хорошая книга хороша на любой странице.

На этой высокой ноте заседание завершилось.

Я сгреб свои рукописи и побежал в конец узкого коридора, к себе в кабинет.

Там, запыхавшись, я упал на стул и дрожащей рукой набрал лондонский номер.

Однако к телефону никто не подходил.

«Адам, черт бы тебя подрал, возьми трубку», – ругался я про себя, и тут послышался голос: «Литературное агентство Адама Голдберга. С вами говорит автоответчик. К сожалению, вы звоните в нерабочее время. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала».

Я сделал глубокий вдох.

– Адам! – Мой голос звучал как крик о по мощи. – Это Андре. Немедленно перезвони мне. У нас проблема.

3

Когда зазвонил телефон, я была в саду и ощипывала сухие листья с куста чайной розы, вьющейся по кирпичной стене очаровательного английского коттеджа. Кругом щебетали птицы, солнце мягко согревало мне лицо, мир казался исполненным неправдоподобного покоя. «Прекрасное начало прекрасного дня», – подумала я, решив не обращать внимания на звонок. Я погрузила лицо в самую гущу розовых соцветий, и телефон смолк. Потом я услышала легкий щелчок, и рядом со мной раздался голос, хорошо мне знакомый, но словно бы не отсюда:

– Орели? Орели, ты спишь? Почему ты не подходишь к телефону? Гм… смешно. А может, ты принимаешь душ?.. Послушай, я только хочу тебе сказать… Через полчаса я буду у тебя с круассанами и шоколадными пирожными, которые ты так любишь. Орели… Алло… Алло…

Возьми трубку, пожалуйста.

Вздохнув, я открыла глаза и босиком пошла в коридор.

– Привет, Бернадетт, – услышала я свой заспанный голос.

И английского розария как не бывало.

– Я тебя разбудила? Но уже половина десятого…

Бернадетт – жаворонок, и это время для нее – почти полдень.

– Гмм… Гмм… – Я зевнула и, прижав трубку к плечу, попыталась нащупать ногой под кроватью стоптанные балетки.

К недостаткам моей работы относится то, что вечерами я почти не бываю свободна. Однако есть бесспорное достоинство: утром я могу позволить себе начать день без спешки.

– Мне снился такой прекрасный сон, – сказала я, поднимая жалюзи.

Взглянув на пасмурное небо, я снова вспомнила летний английский коттедж.

– Тебе лучше? Я уже почти доехала.

– Да, намного лучше, – улыбнулась я и с удивлением обнаружила, что сказала правду.

Три дня прошло с тех пор, как Клод бросил меня. И вчера, когда я, несколько уставшая после бессонной ночи, но никак не несчастная, покупала на рынке продукты, а потом встречала посетителей и предлагала им рыбное блюдо «Морской волк», которое Жак так замечательно готовит, я совсем не вспоминала о Клоде. Моя голова была занята Робертом Миллером и его романом. Я обдумывала свою идею ему написать.

И только когда Жак, по-отечески положив мне на плечо руку, сказал: «Бедная моя малышка, что сделал с тобой этот негодяй? Ах, все мужчины – свиньи! Съешь тарелочку супа буйабес», я словно почувствовала укол в сердце, но плакать все равно больше не могла.

А когда за полночь вернулась домой, то выпила красного вина на кухне, еще раз пролистала книгу, а потом долго сидела над чистым листком бумаги с ручкой наготове.

Я не могла вспомнить, когда в последний раз сочиняла письма, а теперь собиралась писать человеку, которого совсем не знала. Странная все-таки штука – жизнь.

– Знаешь, Бернадетт, – сказала я, отправляясь в кухню накрывать на стол. – Со мной происходит нечто необычное. Думаю, мне есть чем удивить тебя.

Некоторое время спустя Бернадетт сидела напротив меня и смотрела озадаченно:

– Ты читала книгу?

Она явилась ко мне с маленьким букетом цветов и огромным пакетом, полным круассанов и слоеных пирожных с шоколадом. Она хотела меня утешить, но вместо несчастной, рыдающей Орели, промочившей не одну дюжину бумажных платочков, увидела Орели с блестящими от возбуждения глазами, которая поведала ей фантастическую историю об унесенном ветром зонтике в горошек, о преследовавшем ее на мосту полицейском, о чудесном магазине, где Марк Шагал угощал ее печеньем, и о загадочной книге, захватившей ее с первой страницы. И как, одно к одному, выстраивалась цепочка событий. И как она всю ночь читала этот роман, развеявший ее тоску и пробудивший любопытство. И о том, что ей приснилось, и как она написала автору письмо. И о том, что все это в высшей степени необычно.

То ли я говорила слишком быстро, то ли была чересчур взволнована, но Бернадетт не уловила самого главного.

– Итак, ты купила себе пособие по практической психологии, и оно тебе помогло. – Так объяснила она случившееся со мной чудо. – Да, это действительно странно. Я никогда не считала тебя любительницей такого рода литературы. Однако главное – тебе полегчало.

– Нет, нет и еще раз нет, – затрясла я головой. – Ты ничего не поняла, Бернадетт. Это не популярная психология, это роман обо мне.

– Ты хочешь сказать, что героиня рассуждает так же, как ты, и это пришлось тебе по душе? – Она улыбнулась и театрально развела руками. – Что ж, добро пожаловать в мир книг, дорогая Орели. Хочу сказать, твой энтузиазм вселяет в меня надежду. Кто знает, может, и из тебя получится вполне сносная читательница.

– Послушай меня, Бернадетт, – застонала я. – Да, я не любительница книг, и дело не в том, что я совсем спятила, прочитав какой-то там роман. Эта книга мне понравилась, даже очень. Это одно. Но другое – в ней описана девушка, женщина, которая выглядит точь-в-точь как я. Пусть даже ее зовут Софи. У нее темно-русые волнистые волосы, она среднего роста, стройная и носит мое платье. А в самом конце романа она сидит в моем ресторане, который называется «Время вишен» и расположен на улице Принцессы.

Бернадетт замолчала. Прошло довольно много времени, прежде чем она заговорила снова.

– И эта женщина в романе тоже водится с чокнутым подонком по имени Клод, который все время изменяет ей с другими?

– Нет, этого она не делает, – ответила я. – Она вообще ни с кем не водится, только позже влюбляется в одного англичанина, которого удивляют привычки и обычаи французов. – Тут я запустила в Бернадетт кусочком круассана. – Кроме того, Клод не изменял мне все время.

– Кто знает, – пожала плечами Бернадетт. – Но хватит о Клоде. Я хочу увидеть эту чудесную книгу.

Моя подруга была заинтригована. Вполне возможно, ей показалась бы чудесной любая вещь, которая могла отвлечь меня от Клода и успокоить. Я встала и протянула ей роман, который лежал тут же, на буфете:

– Вот.

Бернадетт взглянула на обложку.

– «Улыбка женщины», – прочитала она. – Хорошее название.

– Смотри сюда… – показывала я ей, – и сюда… Только почитай!

Взгляд Бернадетт скользил по строчкам, а я нервничала, ожидая ее приговора.

– М-да… – наконец произнесла она, – это действительно странно. Но – боже мой! – в жизни случаются такие удивительные совпадения! Кто знает, может, автор бывал в твоем ресторане или слышал о нем. Его друг, который приезжал в Париж в командировку и обедал у тебя, мог рассказать ему. И потом, пойми меня правильно, дорогая Орели. Разумеется, ты нечто особенное. Но ведь не у тебя одной длинные русые волосы.

– А платье? – не сдавалась я.

– Да, платье… – Бернадетт снова на мгновение задумалась. – Что здесь можно сказать? Ведь речь идет о платье, которое ты когда-то где-то купила. Я имею в виду, это не уникальная модель, которую специально для тебя разработал Карл Лагерфельд. Ведь так? Иначе говоря, другая женщина может иметь точно такое же платье. Или он увидел его на манекене в витрине магазина. Здесь допустимы разные варианты. – (Я разочарованно застонала.) – Понимаю, тебе все это представляется в высшей степени удивительным, – продолжала Бернадетт. – Уверена, что на твоем месте и мне бы так показалось в первый момент.

– Не думаю, что это совпадение, – спорила я. – Просто не верится.

– Моя дорогая Орели, все на свете либо совпадение, либо судьба – кому как больше нравится. Лично я полагаю, всем этим странностям можно найти довольно простое объяснение. Но это лишь мое мнение. Так или иначе, эта книга вовремя попала тебе в руки и заставила тебя думать о другом, чему я очень рада.

Я кивнула немного разочарованно, потому что ожидала другой реакции.

– Но ты должна признать, такое случается нечасто, – настаивала я. – Или с тобой тоже было нечто подобное?

– Я все признаю, – засмеялась Бернадетт, – и… нет, ничего подобного со мной не происходило.

– Несмотря на то что ты читаешь куда больше меня, – подытожила я.

– Да, несмотря на то что читаю я куда больше, – повторила она. – И я искренне тебе завидую… – Она многозначительно посмотрела на книгу и перевернула ее. – Роберт Миллер – никогда не слышала. Во всяком случае, он чертовски симпатичный, этот твой Роберт Миллер.

– А его книга, если хочешь, спасла мне жизнь, – кивнув, быстро добавила я.

– И ты написала ему об этом? – оторвав взгляд от обложки, спросила Бернадетт.

– Нет, конечно, – ответила я. – Во в сяком случае, не так прямо. Но я поблагодарила его и пригласила поужинать в моем ресторане, в котором Роберт Миллер, если верить твоим словам, уже бывал или слышал о нем. – О фотографии, которую вложила в конверт, я ничего не сказала.

– О-ля-ля! – воскликнула Бернадетт. – Но ты ведь хочешь кое о чем его расспросить?

– Да, – согласилась я. – Однако иногда читатели пишут писателям просто потому, что им нравятся их книги. Ничего необычного в этом нет.

– Ты не прочтешь мне свое письмо?

– Ни в коем случае, – замотала я головой. – Тайна переписки. Кроме того, я уже запечатала конверт.

– И отправила?

– Нет. – Только сейчас мне пришло в голову, что я не знаю адреса. – Как же это, собственно говоря, делается…

– Ты можешь написать в издательство, а уж они передадут твое письмо в нужные руки, – посоветовала Бернадетт. Она снова взяла книгу и заглянула в выходные данные. – Так… давай посмотрим… Издательство «Опаль». Париж, Университетская улица. – Бернадетт снова положила книгу на кухонный стол. – Но это не так далеко отсюда. – Она глотнула кофе. – Ты можешь сама туда дойти. – Она под мигнула мне. – Так дело пой дет быстрее.

– Какая ты глупая, Бернадетт, – ответила я. – А знаешь что? Именно так я и поступлю.

Возвращаясь с работы рано вечером, я сделала небольшой крюк и прошлась по Университетской улице, чтобы опустить продолговатый мягкий конверт в почтовый ящик издательства «Опаль».

«Издательство „Опаль“. Для писателя Роберта Миллера», – стояло на нем.

Сначала я написала: «Роберту Миллеру лично в руки». Однако «для писателя Роберта Миллера» звучало, как мне показалось, более торжественно. Признаюсь, некоторая высокопарность вполне соответствовала моему настроению, когда я услышала, как письмо с мягким стуком опустилось на дно почтового ящика по другую сторону большой парадной двери.

Отправляя письмо, человек запускает в действие своего рода механизм. Он вступает в диалог. Хочет поделиться новостями, переживаниями, другим опытом или желает что-то узнать. Письмо подразумевает адресата и отправителя и, как правило, требует ответа. Даже предсмертная записка рассчитана на живых и вызывает, в отличие от дневниковой записи, отклик.

Трудно сказать, какой реакции я ожидала от своего письма. В любом случае, мне хотелось большего, чем «галочка», поставленная из вежливости под моей читательской благодарностью. Я ждала ответа. И меня соблазняла перспектива знакомства с писателем, завершившим свой роман сценой в моем ресторане.

Однако действительность превзошла все мои ожидания.

4

Адам Голдберг как сквозь землю провалился.

Он не отвечал, а я с каждым часом нервничал все больше. Со вчерашнего вечера я не прекращал попыток с ним связаться. Сам факт, что человек, которому теоретически можно дозвониться по четырем номерам, недоступен, вызывал во мне приступ ненависти к эпохе цифровых технологий.

В его лондонском агентстве со мной постоянно говорил автоответчик, и эту запись я уже знал наизусть. По служебному мобильному никто не отвечал. Хотя я мог оставить сообщение или уведомить о своем звонке с помощью эсэмэски, что, безусловно, обнадеживало.

Дома телефон несколько минут звонил в пустоту, после чего тоже включался автоответчик, вещавший по-английски голосом шестилетнего сына Адама Тома: «Привет, Голдбергов нет дома. Но не расстраивайтесь, мы скоро вернемся и перезвоним вам, если сможем». Далее слышалось хихиканье, треск, после чего тот же детский голос напоминал мне, что в экстренных случаях я могу дозвониться до главы семьи Голдбергов по номеру его личного мобильного телефона. Снова треск и далее шепотом: «What’s your mobile number, Daddy?»[9]

Потом ребенок громко объявлял еще один номер, до сих пор мне неизвестный. Однако и по нему приветливый механический голос уведомлял, что «абонент временно недоступен». Никакого сообщения оставить было нельзя, зато предлагалось перезвонить позже. «This number is temporarily not available, please try again later»[10], – сухо повторял голос, а я скрежетал зубами.

Утром уже из издательства я послал электронное письмо на адрес его литературного агентства в надежде, что Адам, где бы он ни находился, проверяет свой ящик.

Дорогой Адам! Я пытаюсь связаться с тобой по всем каналам. Где ты? Случилась катастрофа! Пожалуйста, перезвони мне немедленно, лучше на мобильный. Речь идет о нашем авторе Роберте Миллере, которому надлежит объявиться в Париже. Всего доброго!

Твой Андре.

Минутой позже пришел ответ, и у меня отлегло от сердца, пока я не прочитал его:

К сожалению, меня нет в офисе. В случае крайней необходимости вы можете связаться со мной по номеру…

Далее следовал номер мобильного телефона, по которому Голдберг был «временно недоступен». Круг замыкался.

Что делать? Я пытался работать: просматривал рукописи, писал тексты для суперобложек, пил свой неслабый стопятидесятый эспрессо и все косился на телефон. Сегодня было уже много звонков, но ни одного от моего друга и партнера по бизнесу Адама Голдберга.

Сначала объявилась Элен Бонвен, очень милая писательница, всегда говорившая подолгу. Временами у нее случались творческие запои, и тогда она спешила поделиться со мной каждой своей удачей. Дай ей волю – она бы прочитала мне по телефону всю рукопись. Однако временами она впадала в творческий кризис, и тогда мне приходилось изо всех сил убеждать Элен в уникальности ее литературного таланта.

На этот раз был именно второй случай.

– Я опустошена, у меня ничего не получается, – плакала она в трубку.

– Ах, Элен, как часто я от вас это слышу? И каждый раз в результате получается великолепный роман, – успокаивал ее я.

– Только не сейчас. История не клеится, от начала и до конца, – мрачно продолжала Элен. – Знаете, Андре, вчера я весь день сидела за этой глупой машиной, а вечером удалила все, что написала. Почему? Потому что это получилось ужасно: плоско, пусто, заезженно.

Никто не станет читать такое.

– Но это неправда, Элен. Вы пишете замечательно. Достаточно посмотреть в осторженные читательские отзывы на сайте «Amazon». Кроме того, некоторые перебои в работе – это совершенно нормально. Может, стоит устроить себе маленькую передышку? И тогда идеи снова хлынут потоком, вот увидите.

– Нет, у меня странное чувство, что больше ничего не будет. Давайте забудем об этом романе, и я…

– Что за глупости! – перебил ее я. – Вы хотите сдаться в последний момент? Ведь книга почти закончена!

– Возможно, но она мне не нравится, – упрямилась Элен. – Эту вещь надо переписывать полностью. В принципе, я могу удалить все.

Я вздохнул. С Элен Бонвен все было как обычно. В то время как большинству авторов, с которыми я имел дело, необыкновенно тяжело давались первые страницы и они с трудом входили в работу, начиная новую книгу, эта дама устраивала панику, когда рукопись была на три четверти готова. Именно тогда ей вдруг все переставало нравиться и она кричала, что написала худшую свою вещь, полное дерьмо!

– Послушайте меня, Элен, – убеждал я ее, – ничего не удаляйте! Лучше пришлите мне то, что уже написали, и я немедленно посмотрю. А потом поговорим, хорошо? Готов спорить на что угодно, это блистательно, как всегда.

Я говорил еще минут десять, после чего, обессиленный, положил трубку. А потом направился в кабинет секретаря, где мадам Пети сплетничала с мадемуазель Мирабо.

– Адам Голдберг не звонил? – спросил я ее.

И мадам Пети, на этот раз втиснувшая свои барочные формы в яркое платье с крупными цветами, улыбаясь, отрицательно покачала мне головой из-за кофейной чашки.

– Нет, месье Шабане, – приветливо ответила она. – Я бы сразу позвала вас. Только этот переводчик, месье Фабр. Хотел о чем-то спросить вас, перезвонит позже. И… Да! Звонила ваша мама, срочно просила связаться с ней.

– Бога ради! – всплеснул я руками.

Разговоры с матерью отнимали у меня, как правило, не меньше часа и при этом никогда не оказывались «срочными».

В отличие от меня моя милая родительница располагала массой свободного времени. Она любила звонить мне в издательство, потому что знала: там обязательно снимут трубку. Когда меня не было на месте, она болтала с мадам Пети, которую находила «просто очаровательной». Однажды я дал маме свой рабочий телефон – на крайний случай. Жаль, что наши представления о том, что это такое, сильно не совпадали. Демонстрируя безошибочную интуицию, мама звонила мне всякий раз, либо когда я, пытаясь уложиться в график, попадал в ужасный цейтнот, либо когда мне надо было срочно редактировать рукопись, которую во второй половине дня желательно сдать в набор.

– Представь только, наш старик Орбан собирал вишни и свалился с лестницы. Теперь лежит в больнице – перелом бедра. Что ты на это скажешь? Я имею в виду, каково в его возрасте лазить по деревьям, а?

– Мама, я тебя умоляю, у меня сейчас совсем нет времени.

– Боже мой, Андре, что ты так нервничаешь? – недовольно спрашивала мама. – Я думала, тебе будет интересно это узнать, ты так часто бывал у него в детстве.

Кончались эти разговоры, как правило, неприятно. Иногда я пытался беседовать с мамой, не отрываясь от работы. В этом случае я невпопад поддакивал ей или вставлял к месту и не к месту другие междометия, что в конце концов начинало ее раздражать.

– Андре, ты вообще слушаешь меня? – сердилась мама.

Иногда мне самому приходилось прерывать ее на полуслове.

– Я больше не могу! – кричал я в трубку.

А потом выслушивал упреки в том, какой я стал нервный и, по-видимому, совсем не слежу за своим питанием.

Тогда я спешно обещал ей перезвонить вечером из дома и поговорить «в спокойной обстановке», чтобы мама не обиделась на ближайшие лет сто.

Так что для всех заинтересованных сторон было бы лучше избегать этих телефонных переговоров в офисе.

– Если позвонит моя мать, скажите ей, что я на конференции и свяжусь с ней вечером, – не раз говорил я мадам Пети.

Но секретарша была не на моей стороне.

– Это же ваша мама, Андре! – восклицала она, в очередной раз проигнорировав мое распоряжение, и, если хотела меня позлить, добавляла: – Мне тоже кажется, что порой вы бываете чересчур раздражительны.

– Вы слышали, что я сказал, мадам Пети? – Я старался смотреть на нее как можно строже. – У меня совершенно нет времени, и вы ни под каким предлогом не должны соединять меня ни с моей матерью, ни с кем-либо другим, за исключением Адама Голдберга или кого-нибудь из его агентства. Надеюсь, вы меня поняли.

Симпатичная мадемуазель Мирабо посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Когда она только пришла на работу, я взял ее под свое крылышко и стал терпеливо объяснять все нюансы издательской рутины. Мадемуазель Мирабо слушала меня с восхищенной улыбкой, а потом сказала, что я напоминаю ей главного героя фильма «Русский дом» по триллеру Джона Ле Карре, – в молодости, разумеется, – с такими же карими глазами и бородой.

Тогда я чувствовал себя польщенным. Конечно, какой мужчина не хотел быть похожим на Шона Коннери в роли английского джентльмена-издателя, который хоть и не блещет начитанностью, зато достаточно умен, чтобы обмануть спецслужбы.

Я ловил растерянный взгляд мадемуазель Мирабо, с угрюмым видом поглаживая свою бородку. Вероятно, теперь она держала меня за изверга.

– Как скажете, месье Шабане, – сухо ответила мадам Пети.

Уже на выходе из ее кабинета я слышал, как она сказала мадемуазель Мирабо:

– Должно быть, он сегодня не в духе. А между тем его мама – очаровательная пожилая дама.

Я хлопнул дверью своего кабинета и плюхнулся в кресло. Потом недовольно уставился в экран компьютера, матовая темно-синяя поверхность которого отражала мое лицо. Нет, сегодня я не имел ничего общего со стариком Шоном. За исключением того, что ждал звонка одного агента, который хоть и не располагал секретными документами, зато делил со мной одну тайну.

Адам Голдберг был литературным агентом Роберта Миллера. Контора этого умного и красноречивого англичанина успешно работала в Лондоне много лет. Голдберг внушил мне симпатию уже при первой нашей встрече. Потом мы провели вместе немало времени на книжных ярмарках и не меньше веселых вечеров в лондонских клубах и во франкфуртских барах, так что успели стать добрыми друзьями. Именно он предложил мне рукопись романа Роберта Миллера, а потом продал ее за весьма скромную гарантийную сумму.

Так, по крайней мере, звучала официальная версия.

– Хорошая работа, Андре, – похвалил меня месье Монсиньяк, когда я сообщил ему, что контракт подписан.

А мне сразу стало немного не по себе.

– Не бойся! – усмехаясь, говорил мне Адам. – Вы хотели нового Стефана Кларка – и получили его. Гарантийную сумму вы легко возместите. Кроме того, сэкономите на переводчике. Лучше и быть не может.

Но аппетиты стали расти. Кто же знал, что небольшой парижский роман Роберта Миллера будет так хорошо продаваться?

И сейчас, развалившись в своем кресле, я вспоминал, как когда-то на франкфуртской ярмарке сидел с Адамом в баре «Джимми» и объяснял ему, какой именно роман нужен нашему издательству. Вдохновляемый прохладительными алкогольными напитками, я набросал примерный сюжет и попросил Адама подыскать подходящего автора.

– Прошу прощения, но на сегодняшний день ничего подобного на примете у меня нет, – ответил Адам и тут же как бы вскользь добавил: – Но мне нравится идея. Мои поздравления! Собственно говоря, почему ты сам ничего не пишешь? Я легко продал бы твою рукопись тому же «Опаль».

Именно тогда все и закрутилось.

Поначалу я только рассмеялся:

– Что ты, никогда! Я не умею этого делать.

Я редактирую романы, а не пишу их.

– Чушь! – оборвал меня Адам. – Ты работал со столькими авторами и знаешь, как все бывает. У тебя есть оригинальные идеи и чувство композиции. Никто не шлет мне на имейл таких веселых писем, как ты. Стефана Кларка ты переплюнешь в два счета!

Спустя три часа и после нескольких бокалов мохито я чувствовал себя почти Хемингуэем.

– Но я не могу подписать эту рукопись своим именем, – возразил я. – Ведь я работаю в этом издательстве.

– Это вовсе не обязательно, чудак, – ответил мне Адам. – Кто теперь пишет под своим настоящим именем? Эта практика устарела. Я сам представляю авторов, которые имеют два или даже три псевдонима и публикуются под ними в разных издательствах. Джона Ле Карре на самом деле зовут Дэвид Корнуэл. И тебе мы придумаем прекрасный псевдоним. Как насчет Эндрю Баллантайна?

– Эндрю Баллантайн? – скривился я. – «Баллантайн» – название действующего издательства. А Эндрю? Меня зовут Андре, и если я куплю этот роман…

Примечания

1

Имеется в виду песня на стихи поэта Жан-Батиста Клемана, написанная в 1866 году и ставшая гимном Парижской коммуны. – Здесь и далее прим. перев.

2

Кот-Флери – курорт в Нормандии.

3

Намек на картину французского художника-постимпрессиониста Жоржа Сёра «Маяк в Онфлёре».

4

Титания – героиня пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь».

5

«Безумная из Шайо» – пьеса французского писателя Жана Жироду.

6

«Это как влюбленность» (англ.).

7

«Флиппер» – детский телесериал 1960-х годов производства США.

8

Мой дом – моя крепость (англ.).

9

«Какой у тебя номер, папа?» (англ.)

10

«Абонент временно недоступен, перезвоните позже» (англ.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.