Глава 16

– Это я, дорогая.

– Слушаю, – с едва заметным холодком отозвалась Бланш.

Гай невольно улыбнулся. Жених не должен видеться с невестой наедине накануне свадьбы. Такова традиция. Скромность и стыдливость – украшение новобрачной. Но не только они. Недаром в Шамони самолетом доставлены огромные корзины белых лилий. Для белейшего из белых бракосочетаний. Ведь что может быть белее Шамони в разгар зимнего сезона? Бланш со своей обычной деловитостью распорядилась, кажется, даже о снегопадах: по крайней мере если верить прогнозу, так оно и будет. В этом нет сомнения – Бланш, как прекрасно знал Гай, всегда добивалась своего.

Он крепче сжал телефонную трубку, снова взглянул на синий листок бумаги и наконец решился.

– Извини, – вкрадчиво начал он, стараясь ничем не выдать обуревавших его чувств. – Я не смогу сопровождать тебя сегодня вечером к Сен-Эвремонам.

– Понятно. – Льдинки зазвенели еще громче. – Но мы уже приняли приглашение. Неприлично в последнюю минуту отказываться.

– Неужели? – спокойно осведомился Гай. Снова последовала пауза.

– Воспитанные люди так себя не ведут.

Глаза Гая сузились, но голос не изменился.

– Прости, дорогая Бланш, – с иронией произнес он. – Ты лучше других знаешь, что я никогда не претендовал на это звание.

– Значит, тебя не переубедить.

– Совершенно верно.

Странно, но стоило лишь произнести эти слова, как огромная тяжесть, гнувшая его к земле все это время, свалилась с плеч.

– Но что я скажу Сен-Эвремонам?

Бланш все-таки смирилась с неизбежным – холодный прагматизм никогда ей не изменял. Теперь Гай нуждался в ее хладнокровии, уважении к его потребности в одиночестве куда больше, чем прежде: как же иначе навсегда изгнать воспоминания о серебряном свете, наполнившем воздух сиянием и теплом, которое заставляет забыть о времени, одиночестве и отчаянии.

Та, другая, исчезла. Да и существовала ли она вообще? Возможно, лишь в его воображении.

– Передай… передай, что у меня срочное дело.

Гай положил трубку, сунул синий листок в бумажник, отыскал паспорт и схватил со спинки кресла зимнее пальто. Больше ничего не надо. Это не деловая поездка. Нет нужды в багаже.

– «Порше» готов, месье.

– Спасибо.

Гай решительно шагнул к порогу, спустился по промерзшим ступенькам, не в силах думать ни о чем, кроме предстоящего путешествия. Он едва успевает. Времени в обрез.

Он взглянул на серое небо, закрытое низко нависшими серыми тучами. Скоро пойдет снег.

Ледяной ветер набросился на него, как голодный волк на жертву. Гай сел за руль и захлопнул дверцу. В окне замаячило недоуменное лицо Гастона.

– Я вам не понадоблюсь, месье?

– Только не сегодня. – Гай включил зажигание, и мотор тихо заурчал. – Дорога длинная, а я и так опаздываю.

Но он доберется до места. Шоссе, проложенные среди бескрайних белых равнин Мер де Глясе, широкие и ровные. И если горные дороги не замело, он успеет оказаться на границе до следующего снегопада. Немного опоздает, возможно, но это уже не важно. Десять долгих лет он ждал этого часа…

– Минуту, мадам… все!

Костюмерша воткнула последнюю шпильку в волосы Корри, забранные под сеточку, и, удовлетворенно вздохнув, отступила.

Корри медленно, осторожно встала с табурета и придирчиво вгляделась в свое отражение. Костюм был новый, сшитый специально к ее дебюту по настоянию Бейера. Что ни говори, но это не рядовой спектакль, а праздничное представление, вызывающее всеобщий интерес, поскольку главную партию поет новая певица, так неожиданно появившаяся на оперном небосклоне. Недаром корреспондент «Коррьере делла сера», поспешно присланный газетой в неапольский театр к последнему акту, назвал ее «тревожащей, дерзкой, необычной». И в конце репортажа бросил вызов не только любителям оперы, но и самой Корри:

– На горизонте восходит новое светило. Сегодня в неапольском «Театро Сан-Карло» я слышал песню будущего.

Корри вздрогнула. Она до сих пор не могла поверить тому, что все это произошло после нескольких коротких выступлений в Неаполе. На следующее утро она услышала, что Камилла прервала турне и отправилась в Осло, приняв новое, гораздо более выгодное предложение. Никто этому не удивился. Вся труппа безмолвно наблюдала за шумным отъездом дивы, ухитрившейся вложить в сборы тот самый трагизм, которого ей так не хватало на сцене. Но остальное – статьи в газетах, цветы от поклонников, бесчисленные предложения, звонки агентов, просьбы дать интервью – было таким неожиданным, что по-прежнему казалось сном.

Однако сегодня ее, вероятно, бесцеремонно разбудят. Потому что она выйдет на сцену «Ла Скала», самого ненавидимого, самого вожделенного, самого блестящего оперного театра. Суда в последней инстанции. Сколько репутаций навсегда погибло или было создано в этих стенах! Легенда гласила, что если певица сорвется на высокой ноте, вся галерка споет арию правильно или освищет неудачницу.

Но как они примут ее Коломбину?

Костюм Корри был обманчиво простым – бархат на шелковой основе глубокого сине-фиолетового цвета, точно в тон ее глазам, затканный тонкой серебряной нитью. Театральный художник предложил сначала золото, но девушка настояла на своем.

– Почему? – удивился тот. – Золото – это так эффектно.

– Согласна. Но серебро более… утонченно.

Это была ее тайна, дань тому, что она узнала от Гая де Шардонне о жизни, любви и потерях. Но правильный ли выбор сделала Корри?

Сейчас, глядя в зеркало, она видела хрупкий цветок, клонившийся на ветру тонкий стебелек, розовато-лиловые анемоны под серебристо-серыми оливами, лунный свет, играющий на поверхности морской воды, и поняла, что Гай был бы доволен.

– Вы прекрасны, мадам, – прошептала костюмерша, вернув Корри к действительности.

– Надеюсь.

Она нерешительно коснулась волос. Спрятанные под серебряной сеткой, они скользили, как сотни крошечных живых существ. Сама Корри едва узнала себя. Незнакомка с огромными, светящимися фиолетовыми глазами на белом лице. Руки совсем ледяные.

Только одно может ее согреть.

Девушка поспешила на сцену и припала глазом к дырочке в занавесе. Огни были притушены, но блеск бриллиантов наполнял зал фосфоресцирующим светом. Сегодня здесь были министры и иностранные дипломаты, светские люди и знаменитости, миллионеры и их усыпанные драгоценностями жены. В президентской ложе восседал сам глава государства с супругой. Но взгляд Корри был устремлен к первому ряду партера. Элегантные костюмы, выжидающие лица… Все места были заняты. Все, кроме одного.

Корри отшатнулась, как от удара. Только не это! Она была так уверена… Но до начала осталось минут десять. Времени почти нет.

Корри закрыла глаза, моля Бога, чтобы Арлекин был здесь. Чуда не случилось. Лишь какая-то дама небрежно бросила на спинку меховой палантин, блестевший от нерастаявшего снега.

Корри не знала, сколько простояла здесь, ожидая и вопреки всему – надеясь. Только первые аккорды увертюры и чья-то рука, лихорадочно дергавшая ее за рукав, отрезвили девушку.

– В чем дело? Что-то стряслось?

– Ничего.

Корри сверхъестественным усилием воли заставила себя отойти. На ногах, казалось, висли пудовые кандалы. Все вокруг внезапно стало тусклым и безжизненным. Действительно, что она тут делает? Всего несколько минут назад сегодняшний дебют казался самым важным на свете, но теперь Корри даже не могла понять, почему так считала. Какой смысл во всем этом, если единственный друг, знавший ее, как себя, не счел нужным приехать? О Арлекин…

Корри, как механическая кукла, покорно направилась к тому месту, откуда должна была выйти на сцену, и прислонилась к стене, слушая пролог Тонио с ужасающим сознанием нереальности происходящего. Все здесь так отличалось от Неаполя! Из прежнего состава остался только Эдмундо, певший партию Канио, но он сам чересчур нервничал, чтобы уделить ей внимание. Корри чувствовала бездонную пустоту внутри. Как холодно. Как ей холодно! Что, если ее молниеносный успех – всего лишь игра случая? В Неаполе другая публика – страстная, увлекающаяся, легко поддающаяся драматическим эффектам. Но сегодняшние зрители – богатые, привилегированные, взыскательные миланцы, готовые осудить певицу за малейшую ошибку, – слишком много блестящих исполнителей они слышали и остались равнодушными. Так как она, неопытный новичок, сумеет тронуть их сердца? Только безумец может надеяться на такое.

В этот миг она словно окаменела. Даже оркестр играл куда выразительнее, чем в Неаполе. Удастся ли ей перекрыть музыку? На репетициях это давалось без всякого труда, но все знают, как обманчива акустика пустого зала. И что всего хуже… она совершенно не помнила партитуру.

Но какая теперь разница? Уже через несколько часов ее успех или провал не будет иметь значения. Публика жаждет развлечься. Корри может сейчас сбежать из театра, навсегда скрыться, и никто этого не заметит.

Корри, двигаясь точно лунатик, вышла на свет огней рампы. Зрители оставались в темноте, хотя она каждым нервом чувствовала их присутствие, ощущала издевательски-равнодушную пустоту единственного незанятого места в первом ряду партера. Пустоту, словно бросавшую ей в лицо:

– Тебе нечего сказать о любви, мне и без того известно все. Любовь – просто иллюзия, игра, спектакль с ярким освещением и красивыми костюмами, но тем не менее все равно ложь, которая не длится долго. Немного веселья, танцев, и сцена погружается в темноту.

Но музыка звала ее, манила, врывалась в сознание, поднимала над терзаниями и муками. Корри немного оттаяла. Музыка всегда была верным товарищем, первой любовью. И теперь ее не покинула. Корри многим обязана давно усопшему неаполитанскому композитору за ту радость, которую он ей принес, пикники с шоколадом, материнский смех.

Девушка отчаянно ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Черт возьми, она не сдастся! Мать всегда красила губы помадой, перед тем как выйти на улицу, на случай, если вдруг повстречает Аристотеля Онассиса. Считайте это притворством или комедиантством, она же называла это «показать себя с лучшей стороны». Несчастная любовь, нарушенные обещания – все это пустяки. Корри может петь, и этого у нее никто не отнимет.

А эти, в ложах и партере… меха, бриллианты и дорогие наряды. Пусть они не готовы ее принять… пока. Но она найдет к ним дорогу. И какой бы трудной ни была эта задача, Корри заворожит их, потрясет, заставит смеяться и плакать, изменить жизнь, спастись или погибнуть. Это ее работа, для которой она рождена.

Слушайте же!

Серый «порше» гигантской птицей несся сквозь зимнюю тьму. Гай с тревогой замечал, как быстро бежит время и как резко ухудшилась погода. Он включил радио. Обильный снег завалил горные дороги. Их успели очистить, но прогнозы были самые неутешительные.

Гай покачал головой. Плохие новости, но ему все равно. Он пробьется во что бы то ни стало. Казалось, судьба всю жизнь исподволь подводила его именно к этому моменту, жестокому конфликту с обстоятельствами. Больше никаких сделок. Ничто, даже катастрофа, не остановит его на этот раз.

Гая переполняло бешеное возбуждение, и он почти не обращал внимания на то, что с увеличением высоты видимость сильно ухудшилась. Снег бил в лобовое стекло, пока Гай медленно поднимался по бесконечному серпантину, прижимаясь к скалам, стараясь держаться подальше от зияющей пропасти, освещенной лишь редкими огоньками лыжных курортов или зимних домиков. К счастью, на дороге было очень мало машин. Огни «порше» выхватывали из темноты белый ад в крутящихся снежных вихрях. На самой вершине видимость пропала, и мир сжался до узкой линии дороги.

На итальянской границе таможенник в сером форменном пальто, согнувшись почти вдвое под напором ветра, пропустил Гая без досмотра. Переехав границу, он остановился у придорожного ресторана. Огромное, ярко освещенное здание оказалось пустым, хотя было всего лишь начало девятого. Бармен обрадовался нежданному обществу. Он стоял, защищенный своей стойкой, будто крепостной стеной, решительно отвернувшись от бушующего за окнами бурана и включив радио на полную громкость, чтобы заглушить вой ветра. Гай выпил чашку обжигающего кофе и собирался уже выйти, но тут его внимание привлек голос комментатора.

– Что это?

– Трансляция из «Ла Скала», месье, – ответил бармен с сильным итальянским акцентом. – Начнется через несколько минут. А пока они дают интервью с одной из певиц.

– С которой?

Бармен, поняв, что встретил родственную душу, еще одного поклонника оперы, совсем размяк:

– Вы любите оперу, месье? Я тоже.

И, показав на разгул стихии за окном, объяснил просто, но очень серьезно:

– Вот это напоминает о том, что все мы смертны. А в такую ночь музыка точно жаркое пламя.

– А певица? – напомнил Гай, едва скрывая нетерпение.

Бармен пожал плечами:

– Впервые слышу. Юное дарование. Все только и твердят о ней. – Он поджал губы. – Правда, это еще не значит, что она умеет петь.

– А что она говорит? – жадно спросил Гай, проклиная свое незнание итальянского.

– Да ничего нового. Дескать, всегда хотела петь. Когда-то ей помог советами и поддержкой верный друг, и когда она выходит на сцену, поет только для него.

– А сегодняшний спектакль? Нет, не говорите, я, кажется, знаю. – Гай извлек из бумажника листок. Дата, время, место. – «Паяцы».

Бармен перегнулся через стойку, сгорая от любопытства узнать, почему его единственный посетитель ухмыляется, как мальчишка.

– Ах, месье, – с легкой завистью улыбнулся он. – Вам повезло.

– Это верно, – кивнул Гай. – Очень повезло. Бармен взглянул на большие хромированные часы над стойкой.

– Но, месье, вам надо поторопиться или пропустите самое главное.

Гай поспешно затянул пояс пальто и допил горький кофе. Слаще он в жизни ничего не пробовал. И на этот раз не пропустит самое главное.

Мысль об этом согревала его в дороге. Он включил радио и настроился на Милан. Музыка наполнила салон, отгоняя тьму, заглушая рокот мотора и вой бурана. Сегодня они будут вместе. И если он опоздает, она подождет. Единственный друг. Негасимая звезда. Его Коломбина.

Спуск с горы всегда намного страшнее подъема. Именно в этот момент усталый водитель забывает об опасности и, опьянев от облегчения, мчится навстречу смерти.

У Гая не осталось ни малейшего шанса. Увидев перед собой светящиеся фары, он не колеблясь повернул руль и в наступившей тишине мгновенно почувствовал, что машина сорвалась с дороги. Водоворот тьмы засосал его, и Гай неожиданно понял, что все-таки проиграл партию.

Но прежде чем машина упала на острые скалы, Гай торжествующе улыбнулся. Он оказался прав. Стоило ждать столько лет, чтобы услышать ее. Все вокруг звенело этим тревожащим душу голосом. Коломбина начала петь, как поет мать – ребенку, любовница – возлюбленному, с нежностью и тоской, которые проникли сквозь равнодушие и горечь разочарований и коснулись его сердца.

…Они покорны ее властному призыву,

Но тщетно жаждут обрести в кругу земли

Ту синеву, разлив красот счастливых,

Которые лишь манят издали.

Перед тем как Гая окончательно поглотил мрак, у него мелькнула мысль, что он по крайней мере не зря прожил свою жизнь. «Никто не знает, – подумал он горделиво, – но она поет для меня».

– Сегодня было, как в Неаполе? – спросила Корри, падая в объятия Карла Бейера. За занавесом бушевала настоящая буря, но девушка не могла понять, ярость это или признание.

– Нет. – Лицо Карла было бледным и осунувшимся. – Хуже. Гораздо хуже. И лучше… лучше, чем ты способна себе представить. Никогда не слышал такую Недду. Ты навеки испортила партию. Больше никто не сумеет исполнить ее так, как ты.

Его слова доносились до Корри будто издалека! Неужели Карл прав? Трудно сказать. Сейчас она слишком измучена и чуть жива.

– Не верю. – Она ничего не помнила, ничего не чувствовала, измотанная до крайности. – Вы просто меня утешаете.

Дирижер покачал головой и открыл дверь ее гримерной. Костюмерша склонилась над приемником. Лицо сияло гордостью собственницы. Комментатор взахлеб рассказывал о сегодняшнем спектакле. Его едва было слышно за ревом ценителей оперы, которые отказывались покидать зал.

– Потрясающе… потрясающе… Все, что писали об исполнительнице неапольские газеты, оказалось правдой! Я бы даже сказал, что они не воздали ей должное. Не припомню, когда был так тронут, так изумлен. Мисс Модена – это истинная Недда. Со своего места в ложе я вижу, как обозреватели уже бросились передавать репортажи, чтобы успеть попасть в утренний выпуск. Понимаю их нетерпение. Нынешняя премьера – великий праздник. То, чему мы были восхищенными свидетелями, – событие, столь же редкое, сколь и прекрасное. Рождение новой сверкающей звезды…

Корри закрыла глаза. Она все еще не вышла из образа и подсознательно ожидала, когда взмах дирижерской палочки вновь оживит ее. Месье Бейер прав: в Неаполе все было иначе. На сей раз она пела потому, что заставила себя, истратив на это всю энергию до последней капли.

Но тут восторженный лепет комментатора прервал другой голос. Деловитый, резкий, чуть нетерпеливый.

– Приносим свои извинения за то, что прервали трансляцию из «Ла Скала», поскольку считаем необходимым срочно предупредить водителей, оказавшихся на шоссе между французской границей и Лугано. Там произошла серьезная автокатастрофа. Грузовик едва не столкнулся с легковой машиной. Водитель грузовика не пострадал, но второй водитель, синьор Гай де Шардонне, известный французский предприниматель, отправлен в Женевский госпиталь. Степень полученных им повреждений еще не установлена…

Корри застыла. Казалось, прошла вечность, прежде чем она осознала сказанное диктором. Возможно, она просто не расслышала имя? Нет… слишком велико совпадение. Это он.

Девушка ошеломленно уставилась на приемник. Сообщение снова сменилось передачей из театра. Комментатор почти визжал от восхищения:

– Через несколько минут занавес вновь поднимется. Чем удивит нас следующий, последний акт? Публика наэлектризована и не может дождаться окончания антракта…

Панегирик продолжался, но Корри уже ничего не слышала и, к удивлению костюмерши, порывисто вскочила:

– Послушай, Мартина. Найди мне месье Бейера. Скорее.

Женщина с ужасом уставилась на Корри:

– Но, мадам, ваш костюм… волосы… Осталось пять минут.

– Знаю. – Корри изо всех сил старалась сохранить спокойствие. – Поспеши.

Глава 17

Зал возбужденно гудел. Последние зрители поспешно рассаживались по местам. Антракт кончался. Вот-вот поднимется занавес. Лица горели, глаза блестели предвкушением чуда. Люстры медленно погасли, но оркестр молчал. Тяжелый занавес чуть раздвинулся, и на сцене появился седовласый человек в черном фраке. Посвященные узнали в нем Карла Бейера, дирижера, открывшего новый талант.

– Синьоры!

Тихий голос с легким австрийским акцентом мгновенно приковал внимание театралов. Бейер помолчал, дожидаясь, пока тишина установится до самой галерки.

– Вы слышали Недду и Коломбину. Представляю вам мадам Модена.

Общий ошеломленный вздох был ему ответом. Люди вставали с мест, вытягивали шеи, пытаясь понять, что происходит. Неужели эта необыкновенная женщина собирается нарушить вековые законы и традиции?!

Вперед выступила певица… или сама Коломбина, в театральном костюме, грациозная и неуловимая, но знакомая, как лицо на старинном портрете. Она вся сияла и переливалась, словно весенний закат, но ничто не могло затмить магнетизма этих огромных невероятно скорбных глаз. Она покачала головой, чтобы остановить лавину аплодисментов. Месье Бейер незаметно скрылся.