И как мне отнестись к услышанному, верить или нет?

– А доктор Кроу? – спокойно спросил я.

– Да, она знает о том, что происходит.

– Но она… участвует?

Зачем я задал этот вопрос, заранее зная, что усомнюсь в любом ответе? Но Чарльз Мэннинг оказался более чутким, чем я полагал.

– Вам вряд ли нужен ответ, – сказал он, и я согласился. – Нет, на самом деле я здесь не ради секса. – Продолжил он тем откровенным тоном, каким обычно ведутся “мужские” разговоры: – Это долгая история, но вы должны понять, что я вовсе не сумасшедший. Видите ли, я работал в кинопромышленности. Был киномехаником. Ответственная работа. Просвещал и развлекал народные массы. Боже, как мне нравились эти старые комедии студии “Илинг”, детективы Эдгара Ластгартена, кинохроника студии “Пате”[29]. Теперь так не снимают.

– Не снимают, – согласился я.

– Сегодня кино переполнено насилием, ну это ладно, но секс, признаюсь вам как на духу, я не переношу. В кинотеатр ко мне присылали все эти грязные ленты, все эти груди, зады, бока и так далее, причем многие из них были сделаны на континенте. Вы понимаете, о чем я говорю.

– Да, – сказал я. – Когда я учился в Кембридже, там в одном кинотеатре целый год крутили “Эммануэль”.

– Вот именно. И чем больше я жаловался, тем хуже становилось. От меня пытались избавиться, вынуждали уволиться по собственному желанию, но я не поддался. Где мне было искать новую работу, в моем-то возрасте, когда кругом одни профсоюзы, безработица, конкуренция, эмансипация и так далее? Поэтому я решил облечься в причуды[30] – вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье[31]– вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье. Да, я сделал вид, будто обезумел. Сумасшедшего нельзя уволить – такова политика компании. Поэтому они решили, что за мной нужен уход, отправили меня сюда, весьма порядочно с их стороны, хотя, честно говоря, я позаботился о том, чтобы выбора у них не было. Куда ни кинь – всюду клин. И вот я здесь. Жена, конечно, ворчит, но приспосабливается. И видите ли, все, что от меня требуется, – прятаться здесь, пока вкусы народа не изменятся, пока люди не отринут секс и всякое такое и не вернутся к старому доброму развлечению для всей семьи в духе Мэри Уайтхаус и лорда Лонгфорда[32], ну и так далее. Вот тогда-то они приползут ко мне на коленях и скажут: “Ты был прав, старина Чарльз, возвращайся на работу, заламывай какую хочешь цену, и вообще, почему бы тебе не стать членом Британского бюро киноцензоров?” Хороший план, я думаю.

– Наверное, – сказал я.

– Кроме того, – продолжал он, – меня терзает страх анальной кастрации, который во многом напоминает страх обычной или садовой кастрации, но он перешел в анальную область путем регрессивной дисторции. Этот страх сопровождает множество так называемых “туалетных фобий”, страх провалиться в унитаз, страх, что из канализационного слива вылезет червеобразное существо, заползет в заднепроходное отверстие, проникнет в кишечник и выест меня изнутри. Хотя бывают времена, когда избавление от всех половых органов кажется мне весьма желанным. Но как бы то ни было, благодаря доктору Линсейду я могу со всем этим примириться.

Чарльз Мэннинг выжидающе смотрел на меня, по к чему бы ни сводились его ожидания, я их не оправдал.

– Вы считаете, мне нужно об этом написать? – спросил он.

– Я считаю, вам нужно следовать своим инстинктам, – сказал я, искренне надеясь, что инстинкты его куда-нибудь приведут.

Чарльз Мэннинг посмотрел на меня с презрением, какое, по моим ощущениям, я заслужил сполна, потом поклонился и ушел, а я остался один в хижине, чувствуя себя круглым дураком. У меня не было оснований считать, что он поведал мне правду о сексуальной жизни клиники, – более того, у меня были все основания подозревать, что он лжет. Вполне вероятно, он пытался меня смутить, “пропарить мне мозги”, как говорили мы в те дни. Но факт оставался фактом: я по-прежнему не знал, в чем состоит суть методики Линсейда, я лишь догадывался, что она связана с какими-то манипуляциями в его кабинете за опущенными жалюзи. Может, в этом все дело? Может, под видом экспериментальной методики там творятся оргии? Я от души надеялся, что нет.

Я бы солгал, если б сказал, что вторая неделя пролетела, как одно мгновение; не может неделя, заполненная бездействием, плохой едой и разговорами с сумасшедшими, пронестись как одно мгновение, но прошла она легче и быстрее, чем предыдущая. Я перестал волноваться из-за потерянных вещей, я перестал волноваться о том, что у меня нет ключа от ворот, я вообще перестал волноваться. И я сделал все, чтобы перестать волноваться из-за Алисии, но у меня ничего не вышло.

Я рассчитывал, что ночь, проведенная вместе, сблизит нас, я хотел чаще ее видеть, но Алисия сохраняла дистанцию. Более того, ее вообще не было видно, а пару раз, когда я решался подойти к ее кабинету, дверь оказывалась запертой. Что же касается секса, кто знает, повторятся ли когда-нибудь забавы той пятничной ночи? Я не знал. Было бы так здорово случайно наткнуться на Алисию в клинике: вдруг она скажет что-нибудь обнадеживающее или ободряющее? Но Алисия не показывалась, и я предполагал худшее: та ночь для нее – минутное помешательство (ее помешательство, не мое), которое никогда не повторится и о котором она никогда не вспомнит.

Однажды я все-таки увидел Алисию и погнался за ней – она направлялась из клиники в “Пункт связи”. По пути я решил, что лучше всего напустить на себя деловой вид и обсудить какие-нибудь профессиональные вопросы.

– У меня состоялось несколько бесед с больными, и я в некотором смущении.

Она посмотрела на меня так, словно от меня ничего иного, кроме смущения, и ждать не стоит.

– Все твердят одно и то же: на самом деле они, мол, не сумасшедшие или не совсем такие сумасшедшие, какими выглядят. Мне хотелось бы знать, правду они говорят или нет.

– Мы бы тоже хотели это знать, – сказала Алисия.

– Ну, вы же, наверное, проводили тесты. У вас есть истории болезней. Личные дела.

– Да, есть. В кабинете доктора Линсейда. У него там картотека. Под замком.

– Я считаю, что неплохо бы на них взглянуть.

– Вы так считаете?

– Да. А вы?

– Нет, – сказала Алисия. – Если человек прочтет личное дело больного, он неизбежно станет выискивать в пациенте черты, описанные в бумагах. В результате он увидит только то, что рассчитывает увидеть. Он доверится написанному, наблюдениям другого человека, а не своим собственным. И написанное перевесит. На эту тему проведено немало исследований.

– Э-э… понятно, – сказал я.

– Вы должны полагаться на собственные наблюдения.

– Но каким образом наблюдения подскажут мне, действительно ли Реймонд пытался отравить пассажиров и действительно ли Чарльз Мэннинг был киномехаником?

– Положитесь на собственные суждения.

– А нельзя ли мне составить суждения после того, как я увижу личные дела?

– Грегори, я честно пыталась вести себя с вами вежливо. Но я считаю, что человека, который здесь без году неделя и чьи профессиональные навыки пока ничем не подтвердились, не следует посвящать в нашу работу. Я не думаю, что простой учитель нуждается в доступе к строго конфиденциальной медицинской и психологической информации, он не способен ее интерпретировать. По-моему, в вашем положении нельзя ничего требовать. Вопрос закрыт.

И он был закрыт. Я даже не успел упомянуть про оргии, но, возможно, и к лучшему. Если Алисия так разозлилась из-за личных дел, то как бы разъярилась, если бы речь зашла о сексе? И все же, когда наступил вечер пятницы, произошло предсказуемое, хотя, быть может, странное, но уж точно радостное событие: Алисия пришла в хижину, как и неделю назад. И во многих смыслах это стало повторением пройденного. То, что люди беспечно называют “физиологией”, было просто безукоризненным. Все эти прикосновения, поцелуи, проникновения происходили словно сами собой, и даже оргазмы (может, и не совсем одновременные, но близкие к тому – очень даже неплохо для начинающих) происходили сами собой. Проблемы мои были опять связаны с другим – с вербальной стороной дела.

У меня было такое чувство, будто я участвую не в сексуальной, но в словесной игре, правила которой Алисия знает гораздо лучше. И в эту игру она играет уже много лет, она ее придумала; мне же лишь предложила поучаствовать, но допускать к своду правил не спешит. Поэтому мне приходилось учиться по ходу дела. Я пытался следовать духу игры, но неизбежно нарушал какие-то мелкие правила, допускал ляпы, говорил что-то не то.

Поток непристойностей не иссякал в основном благодаря Алисии, а я вступал, когда считал уместным, повторял ее слова и изъявления чувств. Например, она говорила что-нибудь вроде: “Раскрой мне пизду своим жарким елдаком”, а я подхватывал: “Да, я раскрою твою пизду своим жарким елдаком”, и подобная тактика пусть и не свидетельствовала о моей необузданной фантазии, зато прекрасно срабатывала.

Но наступил момент, точнее, промежуток времени из нескольких минут, когда Алисия помалкивала. Перед тем как замолчать, она выдала: “А теперь вставь этот жирный кусок мяса мне в рот, чтобы я могла помять языком кожу и распробовать сперму”; так я и сделал, и она занялась чем хотела, но это означало, что мне нужно срочно придумать какие-то слова, не рассчитывая на помощь Алисии. Поэтому я сказал что-то вроде: “Вот так, проглоти-ка этого склизкого монстра, грязная шлюха” – и угодил пальцем в небо.

Алисия освободила рот, отстранилась и сказала:

– Я с удовольствием глотаю склизкого монстра. И я с удовольствием веду себя, как грязная шлюха, но я не желаю, чтобы меня называли грязной шлюхой. Ясно?

– Ну ладно, – согласился я.

Я прекрасно понимал, почему женщина не хочет, чтобы ее называли грязной шлюхой, хотя, если учесть, как Алисия обзывала меня, такая щепетильность представлялась мне излишней. Я наивно полагал, что в нашем занятии нет места учтивости и реверансам. Можете считать меня идиотом. Этот эпизод показал мне, сколь многому еще предстоит научиться.

Но мы все же доиграли, довели игру до логического конца, и затем, когда лежали рядом, я так расслабился, что снова ляпнул не то. Я спросил – возможно, в не самых романтичных выражениях:

– Больным разрешено заниматься сексом?

И тут же почувствовал, как напряглось ее тело.

– А что такое? – холодно отозвалась Алисия. – С кем из них ты хотел бы заняться сексом?

– Ни с кем. Я не это имел в виду. Я хочу заниматься сексом только с тобой.

– Не с этой хиппи Черити?

– Мне трудно представить Черити в образе лохматой хиппи, но я точно знаю, что не хочу заниматься с ней сексом.

– Тогда, может, с Ситой? – предположила Алисия.

– Я даже точно не знаю, кто из них Сита.

– Индианка, которая никогда не разговаривает, – раздраженно ответила она. – Или, может, с Максом? Возможно, твои вкусы лежат в этой области.

– Не говори гадостей, – обиделся я.

Последние слова я произнес шутки ради, чтобы немного разрядить обстановку, но, похоже, шутка не сработала. Странно, но Алисия вполне всерьез рассердилась. У меня хватило ума не говорить ей, что я считаю эти предположения нелепыми, но ее поведение действительно казалось мне непостижимым, и я призадумался, не заслуживает ли доверия рассказ Чарльза Мэннинга.

– Тогда с какой стати такие вопросы? – осведомилась Алисия.

– Чарльз Мэннинг как-то упомянул про оргии, только и всего, – ответил я.

– И тебе стало завидно, так? Ты хотел бы поучаствовать? Ты почувствовал, что упускаешь что-то?

– Нет, у меня нет чувства, будто я что-то упускаю.

– Это хорошо. Потому что ты не упускаешь ничего. Поверь мне.

Ее слова прозвучали многозначительно и напыщенно, но я не понял, что она имеет в виду. А понял я другое: Алисия так и не ответила на вопрос, разрешен ли больным секс. Рассердиться, чтобы ускользнуть от ответа – прием грубый, но крайне эффективный. У меня пропала охота спрашивать о чем-то еще.

Наутро, как и неделю назад, рядом ее не оказалось. Была суббота, и вновь я проснулся в несусветную рань от стука в дверь. Открыл и вновь увидел очередь из десяти пациентов. И вновь состоялась церемония передачи недельных трудов, и вновь я остался наедине с тысячью страниц машинописного текста.

Как и в прошлый раз, все выходные меня доводили до отчаяния горы дурных, очень дурных произведений. Снова бессмысленные анаграммы: “героин” и “регион”, “битва родней” и “бредит война”. Снова детские воспоминания; квазирелигиозная галиматья; еще один отчет о другом (но точно таком же) футбольном матче; еще один список фактов, которые автор считал любопытными: что у москита сорок семь зубов, что у 90 процентов американских подростков есть прыщи, что 4 июля 1776 года Георг III написал у себя в дневнике: “Сегодня не произошло ничего, достойного внимания”. Еще одна околесица о том, что мир похож на улей; еще одна “исповедь” – на сей раз автор утверждал, что задушил страдающую раком бабушку, чтобы положить конец ее мучениям. Гадкое и натуралистичное описание жизни в женской тюрьме, где надзиратели – мужчины, которые убивают заключенных, использовав их перед смертью для порнографических и сексуальных целей. Подозревал ли я в авторстве Андерса? Ну да, именно его я и подозревал. Я также подозревал, что дотошное описание, как женщина бреет ноги, подмышки, пах, голову, предплечья, брови, пальцы ног и так далее, принадлежит Черити. А еще я считал весьма вероятным, что вполне литературный, пусть и бессмысленный пересказ книги Конрада “Сердце тьмы” написан Байроном. Разумеется, я понимал, что могу ошибаться. Все эти предположения были, несомненно, поспешными и могли вводить в заблуждение, но меня это больше не волновало. С меня было довольно.

На этот раз я читал гораздо менее внимательно. Какая разница? Что мне полагается извлечь из этого словесного потока? Что мне полагается найти в этих текстах? Я поймал себя на том, что смотрю в окно. Я поймал себя на том, что мысли мои блуждают где-то далеко. Я поймал себя на том, что думаю об Алисии, о своем будущем, о работе в магазине, которую бросил, о родителях, ни о чем. Порой я сознавал, что минут десять пялюсь на одну страницу и ничего не понимаю, и меня это не волновало. Я уже принял решение. Я ухожу.

В воскресенье вечером в хижину зашел Линсейд и спросил, как идут дела, – но не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы сообщить мне очевидное: завтра утром мой отчет должен лежать у него на столе, а вскоре после этого я “предстану” перед пациентами. Я сказал, что все будет в порядке.

На следующее утро в девять часов я доставил отчет в кабинет Линсейда. Отчет опять состоял из одной страницы. Точнее, он состоял из одного предложения в три слова: “Эти люди – сумасшедшие”.

Прежде чем написать это предложение, я немало потрудился. Я перебрал всевозможные синонимы и эвфемизмы. Я испробовал всевозможные прилагательные и определения. Я подумывал о том, чтобы украсить отчет отборными и эффектными непристойностями, но в конце концов пришел к выводу, что самое простое решение – самое лучшее. Линсейд смотрел на эту единственную фразу несколько дольше, чем на исписанную страницу, которую я вручил ему неделю назад. После чего сказал:

– Я должен подумать.

Меня это вполне устраивало, поскольку мне было плевать, что он – или кто-то еще – думает.

Я отправился в лекционный зал, где пациенты уже расселись кружком. На этот раз у дверей торчали санитары – наверное, предвидя новые беспорядки, – да и Алисия маячила у дальней стены. Кто она? Мой ангел-хранитель, который хочет избавить меня от неприятностей, или соглядатай Линсейда? И вновь мне было наплевать. Я занял единственный свободный стул, пристроил на коленях гору рукописей и оглядел лица больных: вспыльчивые, безучастные, сердитые, враждебные, – быть может, в них крылась истина. Я точно не знал, что мне сказать, но в сути не сомневался, и едва открыл рот, как слова полились сами, – и звучали они на редкость четко и продуманно.

– Думаю, вы догадываетесь, – начал я, покачивая пачкой рукописей, – что это полное дерьмо. Вздор. Бессмысленный, никчемный. Вы даром тратили время, когда писали. Я даром тратил время, когда читал. Не знаю, зачем вы это делали – из глубокой психологической потребности или чтобы меня позлить, – но если верно последнее, то вы добились цели. Меня ваше графоманство разозлило. Я не говорю, что ваши работы ничего не раскрывают. Уверен, что раскрывают. Но они не раскрывают ничего такого, чего бы мы уже не знали. Они свидетельствуют о том, что вы все, как бы это сказать… сумасшедшие. Они свидетельствуют о том, что вы – безумные, ненормальные, чокнутые, спятившие, рехнувшиеся, помешавшиеся, сбрендившие, свихнувшиеся, умалишенные, долбанутые, психованные. Они свидетельствуют, что вы психи, маньяки, шизики. Они свидетельствуют, что у вас не все дома, винтиков в голове не хватает, шарики у вас заехали за ролики, что вы больные на всю голову, что вам не хватает одного тома до полного собрания сочинений. И самое главное: если мне придется сидеть в этой хижине неделю за неделей, день за днем и читать ваши сочинения, то, думаю, у меня есть все шансы стать таким же сумасшедшим, как и вы, и эту цену я платить не готов. Поэтому я сделаю вот что: отнесу этот словесный понос к себе в хижину, засуну в печку и сожгу. А потом уеду домой.

С этими словами, прихватив рукописи, я вышел из лекционного зала и действительно направился к себе в хижину. На самом деле я не собирался сжигать сочинения больных и не вполне понимал, зачем об этом сказал – ради дешевого театрального эффекта, наверное. Но о том, чтобы уехать домой, я говорил совершенно серьезно. Во всяком случае, оставаться здесь я не собирался. Я швырнул рукописи на пол у печки и довольствовался этим. С меня хватит. Я готов ехать. Вещей у меня не было, так что сборы отменялись. Я оглядел хижину, раздумывая, нельзя ли что-нибудь стянуть в качестве мелкой мести или сувенира. Но не нашел ничего, что хотелось бы взять. Я вышел из хижины, твердо вознамерившись выбраться во внешний мир, но едва хлопнул дверью, как передо мной возникла Алисия.

– И это вы называете психологическими методами? – спросила она, и голос ее звучал вовсе не так сердито, как я ждал.

– Прошу прощения, Алисия. Когда-нибудь я вам все объясню, но сейчас я должен уйти.

– Не думаю, что это выход.

Я не понимал, что она имеет в виду. Не собирается же она удержать меня, сославшись на договор? Или каким-нибудь иным, столь же нелепым способом? Например, пригрозив, что санитары вновь посадят меня под замок?

– Они все еще там, – сказала она. – Пациенты вас ждут. Они не покинут лекционный зал, пока вы не вернетесь и не поговорите с ними.

– Мне нечего им больше сказать.

– Да ладно вам. Вы просто златоуст, как только что доказали.

– Это не значит, будто мне есть что сказать.

– Подумайте кое о чем. – Она поцеловала меня в щеку, взяла за руку и потащила к клинике.

Я не понимал, зачем она так делает. Я не видел в этом никакого смысла. Когда я вновь вошел в лекционный зал, все десять пациентов сидели примерно в тех же позах, в каких я их оставил, но, завидев меня, они разразились бурными, восторженными и лишь слегка безумными аплодисментами. Я понятия не имел, чему они аплодируют, и смущение, должно быть, отразилось на моем лице. Байрон, которого, видимо, выбрали официальным представителем, встал и пожал мне руку.

– Все было очень хорошо, – сказал он. – Спасибо.

– За что вы меня благодарите?

– Во-первых, за честность, – сказал Байрон. – Менее цельный человек прочел бы написанный нами вздор и объявил, что все это интересно, многообещающе и даже хорошо. Вы же сказали, что это вздор. Нам понравилось.

– Правда? – спросил я.

– Да, да. И аналогично – менее цельный человек сказал бы, что наши сочинения свидетельствуют о запутанном, встревоженном и дезориентированном сознании. Вы же честно сказали, что мы просто психи. Это нам понравилось еще больше.

– Но почему вам нравится, когда вас называют сумасшедшими?

– Потому что мы и есть сумасшедшие. И мы готовы заключить сделку.

Я взглянул на Алисию. Имеет право ли Байрон заключать сделки? Многозначительный кивок и улыбка подсказали, что, разумеется, не имеет, но мне все равно следует его выслушать.

– Какую сделку?

– Ну, прежде всего – и это очевидное условие – вы никуда не уйдете.

– Да! – прозвенел голос Реймонда. – Не покидайте наш самолет!

– А другие условия?

– Мы хотим, чтобы вы помогли нам стать лучше, – сказал Байрон.

– Развили наши таланты, – добавила Черити.

– Но мы понимаем, что впредь наши занятия должны протекать иначе, – продолжал Байрон. – Во-первых, мы не хотим, чтобы нам говорили, о чем писать. Мы не хотим, чтобы нам задавали тему. Мы хотим свободно выражать то, что считаем нужным.

– Мне казалось, вы именно так и поступаете, – возразил я.

– Нет-нет. Мы способны выражать себя значительно свободнее.

Похоже, в этом предложении имелись как положительные, так и отрицательные стороны.

– И мы по-прежнему не хотим подписывать наши работы. Анонимность для нас очень важна.

– Значит, вы хотите делать что вам угодно, без какого-либо вмешательства с моей стороны, да еще не собираетесь подписываться под своими творениями?

– В точку, Грегори, – обрадовался Байрон.

Остальные утвердительно зашумели, и даже Макс расщедрился на одобрительную пьяную отрыжку.

– Тогда я не понимаю, зачем вам нужен я.

– Послушайте, Грегори, – подал голос Кок, – перестаньте делать вид, будто вас третируют.

– Ваш присутствие вдохновляет нас, – добавил Чарльз Мэннинг.

– Вы наша муза, – сказал Байрон.

– Или талисман, – уточнила Морин.

Я не поддался на эту лесть.

– А в чем моя выгода от этой сделки?

– Ну, во-первых, я не оторву твою сраную башку, – сказал Андерс – довольно дружелюбно, надо признать.

– Ваша выгода в том, – объяснил Байрон, – что мы будем мило себя вести.

Странное слово – “мило”: к нему трудно относиться серьезно, оно во многом утратило свой первоначальный оттенок, если не свое значение; и при этом его используют сплошь и рядом. Нет, конечно, писатели, журналисты, телеведущие – в общем, люди, которым по роду занятий положено следить за своим лексиконом, его игнорируют, но остальной мир то и дело пускает его в ход. Им мы характеризуем людей: “Он очень милый парень”; или предметы: “Милая рубашка, Майк”; после секса мы говорим: “Было очень мило”. И так далее. Тупое слово, неточное, размытое; но в этом, наверное, и заключается его ценность – все мы знаем, что оно означает. И в тот момент мне вдруг очень захотелось, чтобы люди “мило” вели себя со мной.

– Дайте мне пять минут подумать, – попросил я.

Я вышел из зала и думал значительно меньше пяти минут. Приятно сознавать, что ты нужен. То, что нужен я постояльцам сумасшедшего дома, не имело для меня особого значения. А вот причины, которыми они объяснили свое желание задержать меня в клинике, я за чистую монету не принял. Не верил я, что они действительно считают меня музой или талисманом. С другой стороны, я не сторонник теории заговора и потому не увидел в их предложении ничего зловещего.

Я остался. Знаете, я остался. Если бы я уехал, то книга на этом бы закончилась, а, как вы, наверное, заметили, до конца еще далеко. Я вернулся в лекционный зал и сообщил о своем согласии. Алисия мне улыбнулась. И мне понравилось, что она выглядит такой довольной.

– Но есть одно маленькое условие, – сказал я. – Вы должны отпустить меня за пределы клиники до конца дня.