8

Я вернулся к себе в хижину. Придвинул ветхий стул к такому же ветхому столу и сел перед бесполезной пишущей машинкой. Мне нечего было делать за этим столом, нечего писать, нечего читать, и я понимал, что вскоре мне придется тяжко. Наверное, я принадлежу к тем, кого обычно называют одержимыми, если не сказать запойными, читателями. Я всегда таким был. В университете я знал людей, читавших больше моего, но таких было совсем немного. Я становлюсь жутко несчастным, если не читаю запоем одновременно штук пять книг. Для меня путешествие в поезде без книги – адская мука; я не понимаю, как люди могут просто сидеть и смотреть в окно или слушать плейер, пусть плейеров в те годы еще и не было.

Вы можете сказать, что потребность в чтении – не что иное, как страх остаться наедине со своими мыслями, и пусть я не согласен с таким утверждением, в то время компания собственных мыслей казалась мне невыносимой, и я решил отыскать хоть какое-то чтение.

Я направился к главному входу в клинику, в приемную, где, как я смутно припоминал, валялись какие-то газеты. Они и в самом деле там валялись, я жадно схватил их, но тут меня постигло горькое разочарование. Газеты были безжалостно искромсаны. Не уцелело ни одной заметки, ни одной статьи, ни одного текста. Зачем вообще в клинике понадобились газеты?

Сварливая медсестра, нахамившая мне накануне, все также восседала за конторкой. Она наблюдала, как я воюю с разлетевшимися газетными обрывками, и хотя физиономия у нее была слишком кислой для человека, умеющего посмеяться в свое удовольствие, я чувствовал, что она наслаждается моими страданиями.

– Я просто ищу что-нибудь почитать, – объяснил я и тут же пожалел. Какого черта я оправдываюсь перед этой женщиной?

– Может, вам стоит заглянуть в библиотеку? – сказала она.

– А здесь есть библиотека?

– Разумеется. Наверху. В восточном флигеле.

Никаких флигелей я не заметил и сомневался, что таковые вообще существуют, но медсестра медленно и подробно, так, что понял бы даже законченный идиот, объяснила мне, как пройти в библиотеку. Я в точности выполнил ее указания и вскоре стоял перед дверью с надписью “Библиотека”. Помещение оказалось размером не больше обычной гостиной. Комната была довольно уютной, из эркерного окна открывался вид на парк клиники, вдоль стен от пола до потолка высились полки, способные вместить несколько тысяч книг. Но не вмещали. На полках ничего не было. Они зияли абсолютной, холодной пустотой: одни голые и пыльные деревянные доски, лишенные книг. Меня охватили гнев, обида и горькое изумление. Как все это жалко, как ужасно и в то же время как типично для клиники Линсейда.

В тревоге и отчаянии я пошел прогуляться вокруг главного корпуса. Я рассматривал здание под разными углами, и оно все больше и больше теряло внушительность. Да, фасад выглядел вполне представительно, его недавно подкрасили и как-то подремонтировали, но это лишь фасад, личина, обращенная к внешнему миру. Сбоку и сзади все обветшало. От стен отслаивалась штукатурка. Водосточные трубы и кровельные желоба судорожно цеплялись за стены. Разбитые окна были заделаны картоном и пленкой, а деревянная резьба напоминала слоеное пирожное. Я заметил, что многие окна зарешечены, а большая часть дверей заперта, но, наверное, было бы наивно ожидать чего-то иного, – в конце концов, тут же сумасшедший дом.

Я повернулся спиной к клинике и занялся изучением территории. На теннисном корте не было сетки, а сквозь красноватое грунтовое покрытие пробивались трава и одуванчики. Дно фонтана с бетонной русалкой было усыпано жухлыми листьями и битым стеклом. Судя по следам, кто-то пытался возделать клумбу, но явно без особого энтузиазма. Повсюду царило запустение, везде валялись кучи мусора, бесчисленные банки из-под пива, разбитые бутылки, – правда, скорее всего, выбросили все это не обитатели клиники, а перекинули через ограду местные пьянчужки вроде тех, что разрисовали стену и наорали на меня тогда под дождем.

В дальних концах парка виднелись надворные постройки: пара садовых навесов, теплица без единого целого стекла, а в самом укромном уголке обнаружилась старая металлическая будка, похожая на сборный домик из гофрированного железа. Вполне вероятно, будка стояла здесь со времен войны; быть может, в клинике Линсейда даже размещался штаб. Это впечатление подтверждала надпись “Пункт связи”, нанесенная по трафарету на стену будки.

Дверь будки была широко распахнута, и пусть мне не хотелось совать нос куда не просят, я не видел ничего дурного в том, чтобы заглянуть внутрь. Внутри было уныло, темно и безжизненно, в центре стоял длинный стол с десятью кургузыми, раздолбанными пишущими машинками, рядом с каждой машинкой имелся стул. На столе лежали пачки бумаги, и хотя я не заметил никаких признаков, чтобы в последнее время здесь что-нибудь печатали или осуществляли какую-то связь, сама обстановка свидетельствовала, что вскоре все изменится. Сколько времени понадобится десяти душевнобольным за десятью машинками, чтобы создать нечто удобочитаемое? Я надеялся, что не так много. Если не удастся заполучить книгу или хотя бы газету, придется довольствоваться творениями обитателей клинки.

Я вернулся к своей хижине и посмотрел на клинику. Понятно, что мое представление о плане здания еще грешило фрагментарностью, но некоторые части клиники я уже мог опознать снаружи: лекционный зал, палаты, кабинеты. Интересно, где кабинет Алисии? Словно по сигналу, в угловом окне второго этажа мелькнуло ее лицо. Она отвернулась, прежде чем я успел махнуть рукой, поэтому я решил зайти в клинику и встретиться с Алисией.

Дверь ее кабинета была открыта, и я заглянул внутрь. Обстановка ничуть не отвечала моим представлениям. Тесное, негостеприимное помещение с кучей глухих углов и непонятных альковов, такое же голое, как и кабинет Линсейда. Эти доктора, похоже, – редкостные аскеты. Я постучал в отрытую дверь, напутав Алисию.

– Вот, пришел извиниться, – сказал я.

– Да?

– Надеюсь, я не очень смутил вас в лекционном зале.

– У смущения очень низкий медицинский эффект, – холодно ответила она. – Но извинения могут обладать лечебным действием.

– Я нервничал.

– Не сомневаюсь.

– Я все еще злился на то, как со мной обошлись.

– Да?

– Простите меня.

– Вы уверены, что я тот человек, перед которым вам следует извиниться?

– Ну, я хотел бы как-то загладить свою вину. Может, сходим куда-нибудь выпить…

– Вы выпили все шампанское.

– Но не все шампанское на свете.

– В любом случае я, как вы, наверное, заметили, работаю. Сейчас экватор суточной смены.

– Тогда, может, я вернусь к ее окончанию?

– После окончания суточной смены у меня не бывает иных желаний, кроме как лечь в постель.

– Тоже вариант, – согласился я.

Дешевая и тупая шутка, и Алисию она не позабавила.

– Здесь вам не турбаза, – сказала она. – Здесь занимаются серьезными и важными делами.

Она явно старалась пригасить мой щенячий энтузиазм, и это ей удалось. Что ж, буду серьезным.

– В таком случае, – ответил я, – раз мы предпочитаем деловой подход, я хотел бы обсудить кое-какие детали.

Перспектива обсуждать со мной детали тоже не привела Алисию в восторг.

– Да?

– Да. Мне нужна одежда. По милости ваших горилл у меня ее нет. По правде говоря, у меня нет почти ничего.

К этой теме она проявила не больше интереса, чем к другим.

– Стремление возложить вину на другого понятно, но бессмысленно.

– Что, если я отправлюсь в город, куплю одежду, а вы возместите расходы?

Это был своего рода блеф. При мне было всего несколько фунтов. Билет до Брайтона лишил меня последних средств. У меня не было ни кредитного счета, ни кредитной карты. В те времена люди их не имели, – по крайней мере, люди вроде меня.

– Значит, теперь вы хотите отправиться в город? – уточнила Алисия.

– Ну да. Купить одежду, и только.

– Вы провели здесь меньше суток, проработали меньше десяти минут, если это можно назвать работой, а теперь хотите отправиться в город. Вас нельзя обвинить в трудолюбии, не так ли?

С подобной точки зрения я и впрямь выглядел злостным халтурщиком, хотя круглосуточное пребывание в клинике явно не сделало бы мою работу более продуктивной.

– Ну хорошо, у меня есть здесь какие-нибудь обязанности? – спросил я. – Какая-нибудь работа, которую вы хотите мне поручить?

– А что вы умеете делать?

На этот вопрос я не смог ответить. В конце концов, не я же навязал себя клинике Линсейда. Я находился здесь потому, что этого хотела Алисия.

– Сейчас я отправлюсь в город или потом – в любом случае мне понадобится ключ, – сказал я.

– От чего?

– От ворот. Одно из тех маленьких электронных устройств, какими пользуетесь вы. Или хотите, чтобы я каждый раз перелезал через стену?

При этих словах вид у Алисии сделался совсем уж недружелюбным. Она попросту кипела от гнева.

– Тогда я смогу уходить и приходить, когда захочу, и не буду тревожить вас, – добавил я, стараясь, чтобы просьба моя прозвучала как вежливая и разумная – ведь таковой я ее и считал.

– Уходить и приходить, когда захотите, – повторила она.

– Не во вред работе, естественно.

– Вы хотите иметь возможность уходить и приходить, когда захотите? – переспросила Алисия, и само звучание этих слов привело ее в ярость. – Послушайте, вы уже восстановили против себя большую часть персонала, вы устроили пожар, вы спровоцировали у пациентов шок, вы потребовали денег, и теперь вы требуете ключи. Вы не находите, что пора сбавить обороты и остановиться?

– У меня такое чувство, что меня давно уже остановили, – сказал я.

– Возможно, это неплохо. Почему бы вам не пойти и не почитать хорошую книгу?

Мне нравилась Алисия, мне хотелось понравиться ей, и мне хотелось прекратить наконец эти препирательства, но тут я не смог сдержаться:

– И где прикажете ее искать? В вашей паршивой библиотеке?

– Теперь вы недовольны нашей библиотекой.

– Да какой библиотекой? В ней нет книг!

Похоже, я надоел Алисии.

– Так идите и напишите! – рявкнула она. – Вы же этим занимаетесь, разве нет?

Она что, издевается? Она считает меня не только надоедливым, но и смешным? И почему не действует мое знаменитое обаяние?

– Хорошо. Я уйду. Поговорим позже.

– Хорошо. Отлично, – ответила она, но голос ее на хорошо или отлично не тянул – так же, как и мое самочувствие.

И я ушел. Никогда не думал, что бывает так погано на душе. Разговор с Алисией лишь усугубил ситуацию. Теперь она была совсем другой. Вовсе не та пылкая, серьезная, сексуальная женщина, что запросто подбила человека порвать со старой жизнью и начать новую, основанную на лжи и обмане. А может, она никогда такой не была? Может, я с самого начала ошибся и нарисовал в мозгу некий банальный образ? Я чувствовал себя полным кретином. Мне хотелось вернуться в кабинет Алисии, признаться во всем и уволиться. Уж тогда-то они наверняка откроют ворота.

Но я не вернулся. У меня не хватило – то ли храбрости, то ли отчаяния, но пока не хватило. Вместо этого я отправился на поиски еды. Для начала обратился к медсестре – спросил, куда мне следует пойти, дабы насытиться, – и она ответила, что, естественно, в столовую. В ее голосе сквозила легкая неприязнь, когда она объясняла, как туда добраться.

Дверь в столовую оказалась заперта – наверное, иного ждать и не следовало, – зато дверь в смежную с ней кухню была приоткрыта. Оттуда не доносилось соблазнительных ароматов, но я отчетливо слышал лязг кастрюль и сковородок. Разумеется, все казенные кухни выглядят голыми и надраенными, но эта казалась еще и на редкость пустой: белый кафель, нержавеющая сталь, холодный каменный пол. У одного стола трудился человек. Пациент, тот апатичный человек с бритой головой и шлемом из фольги, его звали Кок. Вот что значит имя. Я немного удивился, что пищу готовит больной. Это что – входит в курс лечения? Насколько я понял правила Линсейда, пациентам здесь не создавали домашних условий и не привлекали к общественно-полезному труду, хотя, конечно, я сознавал, что еще не разобрался в здешних порядках.

– Что готовим? – спросил я.

С легкой обидой в голосе Кок ответил:

– Что всегда.

Я поинтересовался, что он готовит всегда, и в голосе его прибавилось обиды:

– Суп и тушеное мясо.

– Отлично, – сказал я.

Меню показалось мне убогим, но чего еще можно ожидать от больничной пищи? Пусть лучше убогое, чем никакое.

– А что за суп?

– Что всегда, – вновь сказал он.

– А что за тушеное мясо?

Кок задумался и нервно задергался. Я ждал, что он снова выдаст свое “что всегда”, но на этот раз он выпалил:

– Не знаю! Ясно? Ни хрена я не знаю. Довольны? Удовлетворены?

И опрометью выскочил из кухни.

Даже принимая во внимание темпераментность поваров, душевно здоровых или не очень, такая реакция выглядела чрезмерной. И вновь мне не показалось, будто я задал бессмысленный вопрос, – а что еще важнее, я не понимал, как можно готовить суп и тушеное мясо, не зная при этом, из чего готовишь. Я заглянул в кастрюлю, но ситуацию это не прояснило. Поразительно, но определить, что находится в кастрюле, было невозможно. У стола притулился мусорный бак – я и туда заглянул. В баке валялось с десяток только что вскрытых консервных банок. Я достал одну. Голый металл. Этикетки нет, в ведре ее тоже не обнаружилось, остальные банки были столь же голыми и непонятными.

Я подошел к шкафу, открыл дверцы и уставился на сотни поблескивающих консервных банок, все до единой – без этикеток. Об их содержимом нельзя было сказать ровным счетом ничего. Меня так и подмывает написать, что я пялился на банки, не веря своим глазам, но на самом деле меня переполняло гнетущее чувство, что я очень даже им верю. С какой стати на банках нет этикеток? Может, консервы приобрели по дешевке, закупили бракованную партию, которую, например, накрыло наводнение, этикетки намокли и все поотклеивались? Или за этой безликостью кроется какой-то расчет, намеренная уловка, чтобы заставить пациентов жить одновременно непредсказуемой и постоянной жизнью? Тут послышался шум – это вернулся Кок.

– Прошу извинить меня, – сказал он. – Во время готовки у меня эмоциональная неустойчивость.

– Неудивительно. Наверное, вам приходится нелегко.

– Скажете, когда попробуете.

Так я и сделал полчаса спустя. Столовая представляла собой довольно тесную Г-образную комнату с низким потолком. Из кухни в столовую вело окно, и один из санитаров разливал не поддающийся описанию суп. Пациент подходил к окошку со своей миской, затем садился за длинный стол, вытянутый вдоль длинного плеча буквы Г. Когда настала моя очередь, я тоже получил свою порцию, и хотя предпочел бы забрать еду и укрыться у себя в хижине, но все же остался, решив проявить солидарность или просто показать, что я отнюдь не нытик.

Я был готов сесть вместе с пациентами, но все места за большим столом были заняты, поэтому пришлось устроиться одному в малом плече буквы Г, на небольшом возвышении – за столом, который, судя по всему, предназначался для персонала. Мне стало совсем неловко оттого, что я взирал на пациентов сверху вниз. Я надеялся, что придет Алисия или хотя бы Линсейд и не придется есть в одиночестве, но они так и не появились. Вполне объяснимо, учитывая качество пищи.

Впрочем, суп был не так уж плох, у него даже вкус какой-то имелся. Я чувствовал соль и перец, сладость и кислость, мясо и рыбу, фрукты и овощи, но все это было смешано в такой пропорции, что создавалось ощущение абсолютного равновесия, когда вкус одного продукта компенсировал вкус другого. Тушеное мясо, поданное в качестве основного блюда, мало чем отличалось по вкусу от супа.

Я ел и не знал, куда смотреть и что делать. В который уже раз я пожалел, что мне нечего почитать, хотя нельзя сказать, что пациенты не попытались развлечь меня представлением. Карла, откровенно дефективная негритянка, заплевала себе всю одежду, кое-что даже перелетало через плечо; Андерс, буйный бритоголовый, пожирал еду так, словно участвовал в конкурсе, кто быстрее съест; Макс, человек, который выглядел всегда пьяным, картинно упал лицом в тарелку.

Я пытался не смотреть на пациентов, зато они смотрели на меня вовсю. Чувствуя на себе их взгляды, я не смог придумать ничего лучше, как поспешно проглотить обед и поскорее убраться из столовой. Особенно доставал меня взгляд Байрона – юнца с романтической наружностью.

Хоть я и решил в первый момент, что Байрон совсем мальчишка, на самом деле он был моим сверстником. В лице его было что-то и от ангела, и от беса. Припухлые влажные губы, энергичный подбородок и густые черные волосы. Байрон выглядел одновременно насильником и жертвой.

Несмотря на безумие, порочность и угрозу, неприкрыто сквозившие в его облике, хромотой он все же не страдал.

Я покончил с едой и начал торопливо пробираться к выходу. Байрон уже стоял у двери, привалившись к косяку с самым что ни на есть богемным видом; когда я проходил мимо, он проговорил в пространство, но вполне громко и отчетливо:

– Случайно не Аристотель вопросил: “Почему все люди, преуспевшие в философии, поэзии и искусстве, так меланхоличны?”

– Да, – сказал я. – По-моему, Аристотель. А случайно не он также писал что-то о черной желчи?

Байрон довольно кивнул, словно мы поделились сокровенным знанием.

Все эти первые и случайные контакты с пациентами мало что мне дали, но я надеялся, что это только начало нашего знакомства. Я прекрасно понимал, что не стоит ждать чересчур многого. И если больным порой удается поставить меня в неловкое положение – это лишь верный признак их дееспособности и живого ума. Ведь лучше такие пациенты, чем зомби, сидящие на препаратах. Хотя бы с этой точки зрения экспериментальная методика Линсейда внушала доверие, но я еще долго пребывал в неведении, в чем же она заключается. Пациенты частенько заходили в кабинет Линсейда или к Алисии, иногда я видел, как в окнах кабинетов опускаются жалюзи, но что там происходило после этого, оставалось для меня загадкой.

Однако за писательство пациенты взялись с несомненным жаром. Они бродили по территории клиники с блокнотами и ручками, иногда заходили в “Пункт связи”, и оттуда доносился треск пишущих машинок, но показывать мне свои творения они не спешили. Никто так и не сдал сочинение, и несмотря на то, что я сгорал от желания почитать хоть что-нибудь, я их не торопил.

После катастрофы в лекционном зале я довольно долго не общался с Линсейдом, а в редкие встречи с Алисией старался поскорее закруглить разговор. Беда в том, что наши беседы, как правило, заканчивались слезами. Однажды Алисия пришла ко мне в хижину со свертком одежды, и я обрадовался, сочтя этот визит жестом примирения, – пока не увидел, что это за одежда. То были мои собственные вещи – те самые, из пропавшей дорожной сумки. Недоставало лишь футболки с Че Геварой.

– Где вы это взяли? – неблагодарно спросил я.

– А что такое? Вам не нравится?

– Но это же моя одежда.

– Конечно, ваша. Я только что вам ее дала.

– Она всегда была моей. Где вы ее взяли?

– У нас есть источники.

– А где остальные мои вещи? Книги? Фотографии? Где они?

– Если хотите знать, эту одежду я нашла.

– Нашли?

– Да. В кустах. Наверное, местные мальчишки перебросили через стену.

– И вы решили всучить мне одежду, которую кто-то перебросил через стену?

– Так вам она не нужна?

– Нужна. И много чего еще нужно.

– Грегори, вы ведете себя несколько истерично.

– Ничего подобного.

– Поверьте мне, Грегори, я врач, я понимаю в этом лучше вас.

– Мне казалось, вы не любите ярлыков.

Ее терпение лопнуло.

– Я ухожу, – объявила Алисия. – Мы сможем поговорить об этом позже. Или не сможем.

Вот так протекала моя жизнь в первую неделю. Я ел и спал. Бродил по территории.