Мы прошли за ограду и направились к главному входу. Наверное, по ночам психбольница с ее запертыми воротами и высокими стенами навевает мрачные фантазии и дурные сны, но сейчас я не чувствовал никакой угрозы. В вестибюле за стойкой сидела санитарка, лицо у нее было грубое, словно его вырубили топором. Она безучастно посмотрела на нас. Я обвел вестибюль глазами и поразился суровой белизне интерьера: сплошь белоснежные поверхности, залитые безжалостным сиянием ламп дневного света. Именно такое освещение отгоняет тени и призраков. Алисия провела меня к своему боссу, и в его кабинете я увидел то же самое, – нарочитую больничную белизну и безликость.

Доктор Эрик Линсейд сидел за пустым металлическим столом. Чернокожий человек, за сорок, Я удивился, но лишь чуть-чуть. Куда больше я бы удивился, если бы руководителем психиатрической клиники оказалась женщина. Или если бы доктор говорил с сильным акцентом. Но в речи доктора Линсейда не слышалось и намека на акцент. Голос у него был густой, низкий, чуть хрипловатый. Если в нем и таился намек на тропическую легкость, то он был умело замаскирован. У доктора Линсейда был очень авторитетный голос – голос влиятельных кругов.

В докторе вообще чувствовалась какая-то основательность, масштабность. Человек он был довольно грузный, но при том подвижный, и все в нем казалось мягким и округлым. Мясистые запястья и шея были слишком плотно стянуты манжетами и воротом, которые он периодически подергивал, пытаясь ослабить давление. Лысая голова напоминала отполированный купол со вмятинами; живот, этот ком плоти, туго натягивал белый халат; короткие приплюснутые пальцы казались очень сильными. Доктор Линсейд излучал спокойствие, достоинство и компетентность, быть может даже мудрость, – или я просто поддался обычному заблуждению, наделяющему всех врачей могуществом и харизмой? Походил ли он на гения? А как должен выглядеть гений? Как безумный ученый, этакий чокнутый профессор, наподобие Эйнштейна? По таким меркам Линсейд выглядел вполне заурядно.

– Мистер Коллинз, – произнес он. – Очень рад наконец познакомиться с вами. Алисия много о вас рассказывала.

Алисия перехватила мой взгляд и победоносно кивнула, понуждая меня плыть по течению и просто слушать Линсейда. Словно давала понять, что позже все разъяснится. Неужели она действительно рассказывала ему о Грегори Коллинзе? И что же она могла сказать?

– Приятно познакомиться, – отозвался я.

– Не стану кривить душой, – продолжал Линсейд, – я не прочел вашу книгу от корки до корки, но весьма внимательно ее просмотрел, и у меня появилась уверенность, что мы сработаемся.

Странно, откуда бы ей взяться? Тем не менее у меня тоже появилась уверенность – что он заблуждается.

– Из вашего труда со всей очевидностью следует, что вы очень точно и очень тонко понимаете извивы неустойчивого человеческого разума. Похоже, вы немало времени провели с душевнобольными, так?

– Я провел три года в Кембридже.

Несколько секунд он обдумывал мои слова и лишь затем рассмеялся. Смех зарождался где-то в недрах живота, а наружу вырывался пронзительным присвистом. Затем и Алисия решила, что ей тоже надо бы рассмеяться. Профессиональная вежливость соблюдена.

– Вижу, мы отлично поладим, – сказал Линсейд.

Я улыбнулся – как можно более неопределенно, официально, непроницаемо. Внезапно мне захотелось поскорее выбраться отсюда, но я не знал, как быстрее это сделать: тупо соглашаться или хранить молчание.

– У вас много обязательств, Грегори?

– Нет, – ответил я.

А что еще я мог сказать?

– Значит, вы можете приступить к работе с первого числа следующего месяца?

– Наверное, – сказал я.

– Тогда будем считать, что вы так и сделаете. Приятно видеть вас в наших рядах, Грегори.

В рядах? В каком это смысле? Я рассчитывал в лучшем случае обсудить теоретическую возможность моей работы в клинике, но Линсейд говорил так, словно я уже согласился. На такой вывод могла навести его только Алисия, и я не понимал, зачем ей это понадобилось. Я хотел было запротестовать, но тут же вспомнил, что протестовать бесполезно, да и умоляющий взгляд Алисии заставил меня воздержаться от каких-либо слов. Мне вовсе не хотелось причинять ей неприятности, не хотелось выставлять ее перед начальством в невыгодном свете. Поэтому я постарался внушить Линсейду мысль, будто согласен занять место преподавателя литературной композиции с первого числа следующего месяца. Мое согласие выглядело достаточно туманным и одновременно вполне определенным – чтобы Алисия потом нашла способ выбраться из унизительного положения, в которое сама себя загнала. Если она пожелает свалить все на Грегори Коллинза и заявит, что этот мерзавец ее подвел, я возражать не стану.

– Ну вот и хорошо, – сказал Линсейд. – Я поручу Алисии познакомить вас с нашими владениями, разъяснить условия работы, показать, где вы будете жить. Естественно, жить вам придется при клинике. Знаете, вы, писатели, – странные существа. Алисия предполагала, что вы скорее всего станете артачиться и вас придется долго уговаривать, но она, по своему обыкновению, оказалась чересчур осторожной. Что ж. Увидимся в следующем месяце. Вам понравится у нас. До свидания.

Мы обменялись символическим рукопожатием, после чего я ушел, сопровождаемый Алисией. У нее хватило совести напустить на себя пристыженный вид.

– Умеете вы манипулировать, – сказал я.

– Разве?

– Точнее, мошенничать.

– Это так ужасно?

– Да, – сказал я, – а еще – очень смешно.

Очевидно, явно и несомненно – это был тот самый момент, когда мне следовало во всем признаться, сказать, что я тоже мошенник и лишь выдаю себя за Грегори Коллинза. Мы бы вместе посмеялись над нелепостью и глупостью ситуации, поняли бы, что мы родственные души, и слились бы в объятиях, предавшись на одну ночь невероятному сексуальному блаженству, которому никогда не суждено повториться. Но я не признался. Я остался подлым и лживым, и оправдание у меня было стопроцентным: мне не дали возможности признаться.

Мы вышли из кабинета Линсейда, и Алисия повела меня осматривать клинику. Когда мы были в середине коридора – длинного прохода с низкими потолками и десятком одинаковых серых дверей, – одна из дверей с силой распахнулась и прямо к нам кинулась голая и абсолютно безумная с виду женщина. Честно говоря, более голой женщины я прежде не видел: тощая, ребра и сухожилия проступают под бледной кожей, бритая голова, тело, начисто лишенное волос. Вела она себя буйно и даже угрожающе, но глаза ее не выражали ничего, кроме пустоты. Голая женщина таращилась на нас с Алисией, и хотя выглядела она вполне зловеще, я не вполне был уверен, что она вообще нас видит. У меня возникло чувство, что в ее представлении мы запросто могли быть жуткой галлюцинацией.

– Спокойно, спокойно, – сказала Алисия.

Я не понял, к кому она обращается – ко мне, к безумной пациентке или к себе, но слова ее пропали втуне. Никто из нас даже отдаленно не был спокоен. Алисия тихо назвала голую женщину по имени – Черити, несколько раз ласково повторила имя, надеясь утихомирить ее, но даже такому профану, как я, было очевидно, что все это впустую. Черити и не собиралась успокаиваться. Напротив, она все более возбуждалась. Черити подпрыгивала на месте, беспорядочно и как-то причудливо размахивая руками.

– Кто это? – спросила она, ткнув в меня. – Новый знахарь?

– Это Грегори, – сказала Алисия. – Он будет здесь работать. Вы будете часто с ним встречаться.

Я решил, что сейчас не время возражать и говорить, что не собираюсь здесь работать. Солидарность с Алисией важнее. А еще я решил, что не время озвучивать и другую мысль, посетившую меня в тот момент: какое бы лечение ни требовалось Черити и в чем бы ни заключался ее душевный недуг, вряд ли его сможет излечить преподаватель литературной композиции. Какое-то время Черити взирала на нас с безучастной враждебностью, а потом вдруг проворно и стремительно рванулась к Алисии.

Дальнейшее было путаной и скоротечной импровизацией моего инстинкта. Когда Черити прыгнула к Алисии, я прыгнул к Черити и, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, оказался проворнее. Я обхватил Черити за шею – как делают регбисты во время схватки. Мы рухнули на твердый холодный пол, хотя думаю, для голой Черити он оказался холоднее и тверже, чем для меня, и довольно долго – неприлично долго – возились. Мои руки хватали запретные части тела, но я и не думал останавливаться. Черити была противником неистовым и скользким, но и у меня имелись свои аргументы – я был больше и сильнее, так что смог протянуть до гулких шагов спешащих на подмогу санитаров. Они высвободили Черити из моей хватки, подняли ее и отнесли обратно в комнату, словно она была громоздкой складной мебелью, вроде шезлонга или гладильной доски. Серая дверь закрылась за ними с вкрадчивой мягкостью. Я ожидал услышать крики и шум борьбы, но из-за двери не донеслось ни звука.

– Вам не следовало тревожиться, – сказала Алисия. – Она всего лишь плясала.

– Плясала?

– Да. Пляска имеет для Черити религиозное значение. Иногда танец бывает несколько откровенным, но всегда абсолютно безобидным.

Конечно, Алисия знала о состоянии Черити много больше, чем я, но ее слова показались мне сомнительными. По-моему, “пляска” Черити выглядела весьма угрожающей и не особо религиозной.

– Видели бы вы ее в одежде. Она хиппи в душе.

– Да?

– Ну, если не считать волос.

Я был потрясен. Борьба с голой безумицей, пусть даже с голой безумицей-хиппи, не входила в список развлечений, на которые я рассчитывал в Брайтоне. Происшествие было из ряда вон, но столь стремительным и скоротечным, что я почти верил, будто оно мне пригрезилось. Неожиданно я заметил, что у меня дрожат руки.

– Вам нужно сесть, – сказала Алисия. – Давайте я покажу вам, где вы будете жить, если примете наше предложение.

Я был благодарен за то, что она сказала “если”, а не “когда”, но осматривать будущее жилье мне почему-то не захотелось. Я знал, что начну завидовать. Как бы ни были скромны здешние апартаменты, они наверняка лучше моей жалкой лондонской каморки. Какой смысл себя терзать? И все же я не нашел в себе сил отказать Алисии. И мы пошли.

– Чем именно страдают ваши пациенты? – спросил я.

– Они в сумасшедшем доме. В этом преимущественно и заключается их болезнь.

– Но что у них? Шизофрения, маниакально-депрессивный психоз или?..

Честно говоря, на этом я почти исчерпал список известных мне психических заболеваний.

– Все это лишь слова, Грегори, – сказала Алисия. – “Шизофрения”, “маниакально-депрессивный психоз” или “паранойя” – всего лишь ярлыки, узкие, ограничивающие термины для явлений, которых мы по-настоящему не понимаем. Называя их, мы делаем вид, будто столь же всемогущи, как Адам в Эдеме. То, что мы сейчас называем шизофренией, еще недавно называлось ранним слабоумием. А еще раньше вы могли бы назвать ее одержимостью бесами. Возможно, когда-нибудь мы назовем ее синдромом Линсейда или, кто знает, болезнью Грегори Коллинза.

Мне стало любопытно, каково человеку, именем которого названо заболевание. Неужели есть люди, которые хотели бы дать свое имя недугу? И называют ли болезнь по имени врача или же того несчастного, который ею страдает? Или в ход идет имя умника, который ее “открыл”? Кто были эти люди? Кем был Туретт? Кем был Даун? И как звали собаку Павлова?

– Скажем так, Грегори, – продолжала Алисия, – вот если бы вы были больным и поступили сюда с обострением, вы бы хотели, чтобы я сказала: “Ах да, я знаю, что у вас! Перед нами случай пляски Святого Витта, болезни Маркиафавы – Биньями или синдром Стала – Ричардсона – Ольшевского”? Или вы бы предпочли, чтобы мы просто вам помогли?

– А разве одно обязательно исключает другое?

– Вам еще много предстоит узнать, Грегори. А мне приятно будет учить вас.

Мы вышли из клиники. Жилище писателя находилось, судя по всему, вне главного здания. Теперь я видел, что клиника занимает весьма обширную территорию. После заброшенных цветочных клумб начинался большой заросший участок, который тянулся до самой внешней стены. Кроме того, я увидел несколько строений: надворные постройки, растрескавшийся и неухоженный теннисный корт, высохший фонтан, в центре которого высилась щербатая бетонная русалка.

Мы миновали русалку, и за гигантским кустом рододендрона обнаружился самый аккуратный, самый необычный, самый приятный домик, какой мне только доводилось видеть. Он был построен в том же стиле, что и главное здание, но здесь все достоинства проявлялись в чистом, концентрированном виде. В этот домик нельзя было не влюбиться.

– Вот ваше жилище, – сказала Алисия. – Мы всегда называли его хижиной писателя. Недоставало только писателя.

Алисия отперла дверь, и мы вошли. Внутри отдавало затхлостью, словно от заплесневелых фруктов. Старая ротанговая мебель была не в лучшем состоянии, желтые обои пузырились, лампочка под самым потолком едва светила, но в комнате чувствовалось несомненное очарование. Тут имелся письменный стол, куда можно было поставить пишущую машинку, стул, потертый ковер, пузатая печка. В единственной комнате стоял и диван-кровать: ни спальни, ни кухни, ни ванной. Алисия объяснила, что принимать душ мне, как и всем остальным, придется в главном здании, но это не показалось мне серьезным неудобством. В колледже я жил в похожих условиях. Вряд ли кто-то решился бы назвать это жилище роскошным, но для меня скромный домик был настоящим дворцом. Я сел на диван-кровать, осмотрелся и, разумеется, тут же подвергся искушению.

В то время я еще не читал “Поэтику пространства” Гастона Башляра[18]. А если бы читал, то знал бы, что он называл жизнь в хижине “стержнем проживания”, и, возможно, это знание помогло бы мне понять, почему меня привлекло это место. А так у меня просто возникло чувство, что я легко могу быть здесь счастливым. Приятное место в приятном городе, а то, что оно расположено на территории сумасшедшего дома, – лишь мелкий недостаток. Меня тянуло к этому месту еще и потому, что рядом будет Алисия, и, кто знает, вдруг она и дальше станет вести себя со мной так же мило, как и сейчас. Алисия сидела рядом на раскладном диване и нежно массировала мне шею. Она объяснила, что это поможет снять напряжение. Я был бы рад, если бы напряжение продлилось дольше.

– Значит, Черити не опасна?

– Нет. Ни один из наших пациентов не опасен, хотя кое-кто способен немножко напугать.

– Это не сексуальные маньяки-убийцы и они не гоняются с топором за своими жертвами?

– Они просто люди, – ответила Алисия неожиданно серьезно. – Об этом нельзя забывать. В прежние времена сумасшедший дом называли музеем безумия. Мы предпочитаем воспринимать клинику Линсейда как художественную галерею или оперный театр.

– И как вы их лечите?

– Как можем. Используем различные методики, иногда традиционные, иногда экспериментальные; проводим комплексное лечение, которое с гордостью называем методом Линсейда. Вы все поймете, если согласитесь работать с нами.

– А что буду делать я?

– Помогать больным использовать язык в качестве защиты от безумия.

– Повторите еще раз.

– Под вашим руководством они будут писать, вот и все.

Это прозвучало до опасного просто.

– Я знаю, о чем вы думаете, – сказала Алисия. – Вас тревожит ответственность. Это хорошо. Но не волнуйтесь. Мы ведь не требуем, чтобы вы лечили, да мы и не верим в лечение, в общепринятом смысле этого слова. Ваша задача не столь сложна. И у вас будет достаточно времени для работы над своей книгой. Нам не нужны ваше тело или ваша душа. Извините, что я позволила себе некоторую вольность. И простите, что сказала доктору Линсейду, будто вы уже согласились. Но мне хочется считать свою выходку всплеском творческого воображения. Если очень-очень верить во что-то, оно станет возможным.

Я не вполне понимал, почему Алисии так хотелось, чтобы Грегори Коллинз преподавал в клинике литературную композицию. Ну да, его книгу, одновременно невыразительную и сенсационную, можно было при желании назвать книгой о безумии – в туманном смысле этого слова, – но вряд ли в этом крылась причина. Более подозрительный человек наверняка усомнился бы в искренности Алисии, а более самонадеянный решил бы, что ей хватило одного взгляда на фотографию автора “Воскового человека”, чтобы страстно влюбиться. Но не будучи излишне подозрительным или чересчур самонадеянным, я испытывал только смущение.

К тому же, сидя на раскладном диване и чувствуя, как пальцы Алисии выводят затейливые узоры на моей шее, я не желал копаться в ее мотивах, скорее мне следовало усомниться в своих собственных. Я даже размечтался: а что, если еще некоторое время не раскрывать обман? Мне доставало глупости считать, будто я смогу обучать литературной композиции кучку безумцев. Интересно, насколько это сложно?

Было ли то чрезмерное самомнение? Не думаю. Тот, кто не умеет ничего делать, – учит; а я точно знал, что писать я не умею, – более того, не хочу. Тем не менее три года я изучал литературу в университете, любил хороший стиль, умел его распознавать, а если стиль у писателя был так себе, я зачастую представлял, как его улучшить. В те времена, в семидесятые годы, многие учебные заведения с распростертыми объятиями приняли бы выпускника, владеющего оксбриджским английским, и разрешили бы ему преподавать практически все, что он захочет; а если бы я поступил в аспирантуру, то наверняка бы курировал кембриджских младшекурсников. В общем, у меня не было сомнений, что я справлюсь с обучением психов. Да и работа, по всей видимости, заключалась не в том, чтобы превратить больных в настоящих писателей. Вряд ли от меня требуется обучить их писать хорошие книги. Я просто стану побуждать их к писательству, а врачи, все эти Алисии и Линсейды, займутся остальным. И до тех пор пока я буду справляться с работой, какое имеет значение, что я фальшивый Грегори Коллинз? Что значит имя?

И тут я наткнулся на очевидное слабое место в своей конструкции. Даже если я справлюсь с работой, даже если клиника доверит ее мне, я не смогу взяться за нее без разрешения Грегори, но как мне добиться его согласия? И что скажет или сделает Никола?..

Я попытался выбросить эти вопросы из головы и сосредоточиться на более неотложном деле. Мои руки обвили Алисию Кроу, и она меня не оттолкнула, а затем мы страстно, хоть и не слишком лихорадочно, целовались. Поцелуи вышли немного подростковые – как утешительные поцелуи в конце вечеринки, но из этого вовсе не следует, что они были неприятны.

– Не обязательно принимать решение сейчас, – проговорила Алисия между поцелуями, но в каком-то смысле я уже все решил.

Наконец Алисия сказала, что уже поздно и ей пора идти, а я почему-то не ощутил никакого разочарования. Я чувствовал себя искушенным, умудренным опытом и очень взрослым, и потому не стал удерживать ее. Ведь так поступил бы незрелый и малоискушенный человек. Я был выше этого.

– Где вы живете? – спросил я.

– У меня квартира в городе, но часто я провожу ночи в клинике. И сегодня у меня дежурство. Мне нужно идти, вдруг я понадоблюсь.

Меня впечатлила ее увлеченность работой. И вот Алисия ушла, а я остался в хижине и провел одинокую ночь на раскладном диване. Спал я необъяснимо хорошо, а когда рано утром проснулся, то с радостью и удивлением обнаружил перед собой Алисию. Не мешкая, она проводила меня до ворот, словно тайком провожала из родительского дома, а за воротами меня уже ждало такси. Алисия еще раз поцеловала меня – пусть не так страстно, как вечером, но грех жаловаться: было совсем рано, да и таксист поглядывал на нас. Но, когда я сел в машину, мне вдруг стало так грустно и одиноко. А еще появилось какое-то странное и зловещее чувство, будто отныне клиника Линсейда – это мой дом.

– Я позвоню, – сказал я.

– Я знаю, – ответила Алисия.