26

Представление Линсейда о литературном вечере, как и его представления почти обо всем остальном, оказалось весьма своеобразным. Если пациенты не могут выйти во внешний мир, значит, внешний мир – хотя бы малая его часть – придет в клинику. С точки зрения Линсейда, это была огромная уступка.

Группа визитеров должна была состоять примерно из двадцати тщательно отобранных персон, и в клинику им разрешалось проникнуть лишь один-единственный раз. В группу входили критики, представители психиатрической общественности, господа из научного мира, а также некоторые члены попечительского совета клиники. Событие планировалось весьма скромным. Посетителей проведут по клинике, затем Линсейд прочет им короткую лекцию, после чего пациенты зачитают отрывки из “Расстройств”.

Моя роль в этом действе была неопределенной, и, будь на то воля Линсейда, она и вовсе свелась бы к нулю. Он явно не хотел, чтобы я выступал перед приглашенными и рассказывал, что делал с больными; он вообще не хотел, чтобы я присутствовал. Он даже предложил мне взять выходной и съездить в город.

По понятным причинам, реакция моя была неоднозначной. У меня имелись все основания держаться от греха подальше и не мозолить публике глаза, но я был взбешен, что меня отодвигают в сторону. Я решил бороться за место под солнцем. А потому следовало придумать для себя скромную, но важную роль. Я решил помочь пациентам с выступлением.

Линсейда я уведомил, что хочу “взять на себя пациентов”, организовать их выступление, подобрать отрывки из книги, помочь больным советом, провести репетицию, а во время самого выступления стану поддерживать их боевой дух, подбадривать, суфлировать, успокаивать, внушать уверенность – ведь испытание может оказаться не из легких. Линсейд нехотя согласился, что это и вправду нужное дело. Зато Алисия нашла мою роль трогательно скромной. В те дни я по-настоящему нравился ей.

Но чем дольше я размышлял, тем больше убеждался, что роль, которую я взял на себя, ни в коей мере не является скромной или тем более ничтожной. Пациентам действительно понадобится моя помощь, и я готов им помочь. Новость о предстоящем выступлении привела больных в тревожное возбуждение, и мне снова почудилась в их поведении фальшь. Вроде бы они не притворялись. Вроде бы они действительно волновались, но одновременно жаждали выступить. Появление на публике для них было таким же актом самоутверждения, как и для Линсейда с его методикой.

В один из моментов просветления Карла мне сказала:

– Если мы можем выступать перед аудиторией, значит, мы не полные идиоты, правда?

Не знаю, сколь глубокая ирония крылась в этой фразе, но я решил принять ее слова за чистую монету.

Вопрос о том, кому выступать, представлялся весьма щекотливым. Раньше я бы выбрал наугад отрывок и произвольно назначил чтеца. Но теперь я понимал, что такой подход не годится. Пациенты стали разборчивыми. Они желали читать только, как они выражались, “лучшие куски”, другими словами – отрывки, которые, по их мнению, обладали особыми литературными достоинствами, соответствовали тембру их голоса и тембру их личности. Если бы меня спросили, я бы прямо сказал, что по вине Грегори самые лучшие куски вообще не попали в книгу, но я по-прежнему держал свое мнение при себе. В какой-то момент я думал, что выбор чтецов позволит наконец узнать, кто что написал, хотя теперь этот вопрос меня больше не волновал, да и все равно ничего не вышло.

Например, Андерс страстно желал прочесть весьма навязчивый отрывок о женщине, которая бреет тело, – произведение из ранних, которое каким-то образом выжило после редактирования. Карла заявила, что хочет продекламировать любопытные факты. Реймонд рвался прочесть отчет о футбольном матче. Байрон уверял, что ему все равно, лишь бы он выступал последним. Многих влекли отрывки про секс и насилие. Пациенты уверяли, что именно эти куски самые захватывающие и увлекательные и именно их ждет самый громкий успех. Кто бы сомневался. Публику наверняка впечатлит, когда на сцену выйдут обитатели психушки и с выражением примутся описывать убийства на сексуальной почве, – но вряд ли это хорошая реклама как методике Линсейда, так и самой книге.

Я пытался мягко подтолкнуть пациентов к тому, чтобы они составили короткую, разнообразную и разумную программу, но, наверное, я желал слишком многого, а кроме того, переоценил свой педагогический дар. Но все-таки мы выбрали отрывки и составили список, который показывал работы пациентов в благожелательном и не совсем типичном виде, – по крайней мере, мне показывал. В отрывках присутствовали и эксцентрика, и навязчивые идеи, и повторы, и туманность, и секс, и даже насилие, в целом же все выглядело не очень здраво, но не отталкивающе, не смехотворно, не просто безумно.

Я прекрасно понимал, что на самом деле мы попросту продолжаем редактировать антологию, только теперь мы отбираем из уже отобранного Грегори. Я составлял что-то вроде антологии в антологии и создавал при этом нечто совсем новое. И это было приятно. Наконец я мог хоть в чем-то проявить свои творческие способности. Мы провели пару генеральных репетиций, и у пациентов все выходило довольно сносно, хотя я сознавал, что, когда в уравнении появится такая составляющая, как публика, все может измениться.

Я спрашивал себя, приедет ли Никола. Издатели ведь имеют обыкновение посещать подобные мероприятия. А что, если и Грегори найдет способ пробраться в клинику – подобно тому, как он пробрался в магазин Рут Харрис? Оба предположения привели меня в ужас. Но незадолго до вечера я получил известие, что ни Грегори, ни Никола в клинике не появятся, и причина для этого была столь же уважительная, сколь и ошеломляющая: на этот день они назначили свою свадьбу.

В те исторические годы самые разные люди утверждали, что “не верят” в брак, хотя это неверие зачастую длилось лишь пару лет после окончания колледжа. Люди шли на попятную, потому что желали порадовать мать, хотели детей, потому что брак давал налоговые льготы. Некоторые считали такую измену принципам ренегатством, уступкой пропахшим нафталином, лицемерным старым ценностям, но я к таким людям никогда не относился. Я никогда не считал, что дилемма жениться или не жениться имеет такое уж важное идеологическое значение, но меня все равно удивляло, когда кто-нибудь из знакомых объявлял, что собирается вступить в брак. Однако известие о женитьбе Николы и Грегори удивило меня совсем по другой причине.

Новость поступила в виде письма Грегори: извиняющимся тоном он сообщал о предстоящей церемонии, на которую меня, к его великому сожалению, не пригласили. Будь его воля, писал Грегори, он бы не только мечтал видеть меня в числе приглашенных, но и попросил стать шафером. От этой мысли у меня мурашки по коже побежали. Ну что за идиот этот Грегори Коллинз! К счастью, Никола была девушкой нормальной и вполне здравомыслящей, так что она наложила вето на идею Грегори. Приглашать на свадьбу бывшего любовника невесты еще как-то допустимо, но делать его шафером – просто нелепо. При том, что бывший любовник, он же потенциальный шафер, работает в психбольнице, где выдает себя за жениха, – перечислять возражения утомишься.

Нелепость желания Грегори видеть меня на свадьбе отвлекла от менее бьющей в глаза, но не менее поразительной нелепости – самого факта свадьбы. Просто не верилось, что Никола выходит замуж за Грегори. Спать с ним, встречаться с ним – само по себе выглядело вполне причудливо, но выйти за него замуж – уму непостижимо.

Вообще всегда непостижимо, что люди “находят” в своих партнерах, но случай Николы и Грегори вознес эту непостижимость на новый уровень. С одной стороны, легко понять, почему Грегори хочет жениться на Николе. Она – лучшее в этой жизни, на что он может рассчитывать, и, на мой взгляд, этого лучшего он не заслуживал. Но именно поэтому с еще большей настоятельностью звучал вопрос, почему Никола хочет замуж за Грегори. Бывает, красивые женщины выходят за невзрачных мужчин – на память приходят Джекки К. и Аристотель О.[59], – но такие случаи, как правило, объясняются деньгами, властью или комплексом “отец-дочь”. С Николой и Грегори ни одна из этих причин никак не вязалась.

А еще я думал, что очень красивые зачастую не доверяют собственной красоте и ищут ее противоположности. Но я не считал Николу такой уж красавицей, чтобы ей требовался урод, подобный Грегори. Какие еще есть варианты? Грегори ненасытен в постели? Нет, об этом даже думать глупо, я уже тогда знал, что брак имеет мало общего с тем, что происходит под одеялом. Возможно, Никола беременна, но это вовсе не повод, чтобы выходить замуж. Это лишь усугубило бы положение, а Никола не настолько глупа. Может, своим поступком она хочет досадить родителям? Явный перебор. Может, меня позлить? Нет, я не был о себе столь высокого мнения.

Какие еще имелись объяснения? Я смог придумать только одно, и связано оно было с писательством Грегори. Может, Николу поразило его творчество, его литературные претензии. Может, она считала его гением. Все может быть. И всего лишь – может быть.

Я поймал себя на том, что слишком много думаю об их предстоящей свадьбе. Но почему? Ревную? Вполне вероятно, хотя – настаиваю – ревновал я вовсе не потому, что сам рвался заполучить Николу, а скорее потому, что мне хотелось, чтобы кто-нибудь желал меня так, как Никола, судя по всему, желала Грегори. Наверное, я завидовал людям, чьи отношения не сводились исключительно к сексу, к тому же не совсем здоровому, и не ограничивались лишь несколькими часами в неделю, как у меня с Алисией. Я не хотел жениться ни на Алисии, ни на ком-либо еще, но все же я зависел от нравов и морали и тоже мечтал о том, что когда-нибудь кто-то захочет выйти замуж за меня. Естественно, Алисии я ничего такого не говорил.

Дел, если честно, у меня было по горло, но в день выступления я думал только о Грегори с Николой. Поженились они уже или нет? Произнес ли уже Грегори свою речь? Кого они пригласили шафером?..

И когда в ворота клиники въехал автобус с двадцатью приглашенными на борту, я отнесся к ним, как к гостям, прибывшим на свадьбу. Такое представление было абсурдным: выглядели эти гости отнюдь не празднично, да и завсегдатаев литературных салонов они не напоминали. Скорее походили на тихих застенчивых туристов, которые записались на загадочную экскурсию в турфирме с сомнительной репутацией и теперь страшно жалеют о своей опрометчивости. Это была суровая и на удивление однородная группа: сплошь строгие костюмы и почтенные седины. Гости выбрались из автобуса, и я не смог понять, кто есть кто: кто тут психиатр, кто ученый, кто журналист, а кто попечитель.

Гостей встречали Линсейд с Алисией, изготовившиеся пожимать руки, сыпать любезностями. Санитары тоже замерли у ворот – словно почетный караул. Рядом выстроились Байрон, Морин и Сита, которых сочли наиболее презентабельными и предсказуемыми пациентами. Я гостей не встречал – стоял в библиотеке у окна, немного нервничал и переживал, что меня не допустили до церемонии встречи. Но тут из автобуса вышел человек, которого я хорошо знал, человек, сделавший мое отсутствие у ворот не просто терпимым, но желанным – настоящим подарком бесконечно милостивой судьбы. Джон Бентли, мой бывший научный руководитель, устроивший ту памятную вечеринку с сожжением книг, где я и познакомился с Грегори Коллинзом.

Я отпрянул от окна. С такого расстояния Бентли никак не мог меня увидеть, но мне все равно захотелось спрятаться. Сердце выбивало барабанное соло, ладони увлажнились, уши почему-то горели огнем. Я почти трясся, отчаянно пытаясь сообразить, что означает появление Бентли.

В его приезде, наверное, не было ничего удивительного. Бентли был ученым, он читал книги, он следил за событиями в мире литературы. Возможно, его и не пригласили бы в первую очередь, но уж не в последнюю – точно. Но все равно его появление вряд ли объяснялось случайностью. Должно быть, Бентли увидел в приглашении имя Грегори Коллинза, вспомнил, что этот человек сжег свою рукопись на его вечеринке, а затем сообразил, что это же имя стояло на обложке “Воскового человека”. Бентли даже переписывался с автором этой книги и – если говорил правду – даже сжег ее. Уже одно это делало его появление крайне подозрительным, а тут еще мое участие в этой нелепой истории с подменой.

Я не знал, видел ли Бентли суперобложку книги Грегори с моей фотографией. Все же вряд ли. Наверняка Грегори послал ему сигнальный экземпляр без супера. Значит, Бентли рассчитывает встретить на этом литературном вечере подлинного Грегори Коллинза. И как только он увидит меня, то сразу все поймет. Что он тогда сделает? Наверняка то, что сделал бы любой человек в подобных обстоятельствах, будь он литературным критиком или журналистом, ученым или попечителем – да кем угодно. Бентли встанет и объявит, что этот тип – проходимец и лжец, который выдает себя за другого, и все это сплошной обман. И небеса обрушатся на наши головы.

Я все время повторяю, что прекрасно осознавал обреченность моей мистификации. Я понимал, что день разоблачения не за горами и меня ждут презрение и позор; но визит Бентли предвещал, что презрение и позор превзойдут самые худшие из моих опасений.

Я решил, что собственное унижение как-нибудь переживу, но вот Линсейд, Алисия и пациенты… Может, я и не очень любил Линсейда, но выставлять его на посмешище мне совсем не хотелось. Разве смогут воспринимать психиатра всерьез, если он не способен отличить настоящего писателя от самозванца? В равной степени это относилось и к Алисии – ведь именно она пригласила меня в клинику. Что касается пациентов – и неважно, безумцы они или симулянты, – этот вечер был моментом их триумфа, и мне не хотелось их подводить. Поэтому я отчаянно надеялся, что смогу еще немного протянуть – еще пару часов до окончания “литературного вечера” и отъезда гостей. После этого я готов и к разоблачению, и к поношению, и к изгнанию. Вот только как пережить эти два часа?

Я выбрал самый простой путь – не высовываться. Скрыться, так сказать, за кулисами. Если мне удастся не поворачиваться лицом к Бентли, то кто знает, вдруг и вывернуться сумею. Более-менее. Может быть.

Я вышел из библиотеки и кружным путем отправился в маленький кабинет рядом с лекционным залом, где уже собрались пациенты. В кабинете они устроили гримерную, хотя, за исключением Реймонда, который умудрился где-то раздобыть блестящие накладные ресницы, парик из белоснежной ваты и клетчатую форму стюардессы, никто не гримировался. Однако все были на взводе и беспрестанно расхаживали туда-сюда, подергивались или чересчур оживленно переговаривались, но больше всех трясло меня. Андерс даже подошел ко мне и сказал:

– Ну чё у тебя такой мандраж, а? Ведь не тебе ж читать это говно.

Он был совершенно прав, так что у меня имелся небольшой повод для оптимизма. Я провел вместе с пациентами примерно час, пока Линсейд встречал гостей, читал им лекцию и устраивал экскурсию по клинике. Мне хотелось своим присутствием подбодрить больных, и я показал им несколько дыхательных упражнений, которым научился, когда играл в любительском театре.

Затем мы услышали, как посетители идут по коридору и входят в лекционный зал. Дверь кабинета неожиданно распахнулась, вошла Алисия, увидела мое перевернутое лицо и спросила:

– С вами все в порядке?

– Премьерный мандраж, – ответил я.

Возможно, Алисия и не удовлетворилась моим объяснением, но в любом случае устраивать дискуссию было некогда.

Алисия сказала, что пациентов просят “на сцену”. После чего вывела их из кабинета. Сита отправилась вместе с ними, хотя она не выступала, и я остался один, нервничая, как никогда в жизни.

Когда зрители расселись по местам, я прокрался в коридор и приложил ухо к двери. Я ничего не видел, но мог слышать каждое слово. Началось все достаточно хорошо. Морин прочла пасторальный рассказ о детских годах, проведенных в ланкаширской деревне в начале двадцатого века. Затем выступил Андерс с отрывком, посвященным бритью, затем Реймонд прочел отчет о футбольном матче. Его одеяние совершенно не вязалось с рассказом о подкатах, пасах и блокировках, но я решил, что он прекрасно справился. Все читали хорошо, словно на репетиции. Иногда голоса звучали неуверенно, иногда пациенты несли что-то бессвязное, но в общем и целом они выступили просто замечательно – даже лучше, чем многие авторы, имеющие склонность к публичным чтениям.

Кок прочел короткий и действительно очень сложный отрывок с многочисленными каламбурами и анаграммами, который напоминал то ли аллитерационную поэзию, то ли сюрреалистическую глоссолалию. Получилось отлично. Его выступление даже вызвало пару смешков. Затем Черити прочла отрывок об убийстве в монастыре на сексуальной почве. В каком-то смысле это был тест. Я уговорил ее пропустить самые кровавые куски, да и само сочинение мало чем отличалось от того модного направления, которое в наши дни выдают за серьезную литературу, но в те времена подобная тема запросто могла шокировать приличную аудиторию. Но Черити тоже справилась. Она была хороша. Возможно, кое-кто из слушателей и был шокирован, возможно, кое-кто подумал о неуместности такого отрывка, но, когда Черити села на место, стало очевидно, что аудитория на нашей стороне. Половина программы осталась позади, и я позволил себе расслабиться.

Я знал, что само выступление – только часть дела. Не меньше меня волновал и вопрос, как поведут себя пациенты вне сцены, после того как покончат со своим отрывком. Не сочтет ли Черити этот момент самым подходящим, чтобы продемонстрировать свое богоданное тело во всей красе; не решит ли Карла побаловать себя неистовым приступом идиотизма; не втемяшится ли в голову Андерсу, что кто-то из слушателей не так посмотрел на него? Но они сдержались. Они не отступили от сценария. Вечер явно удался.

Чарльз Мэннинг выбрал скучноватый рассказ о бомбардировке Лондона, но меня это устраивало. С этим я был готов смириться. А Карла, как сама и просила, зачитала “интересные факты” – о подводных лодках, об изготовлении гобеленов, о дикой природе Кении. Эта фактология тоже навевала скуку, и я опасался, что Карла, дабы оживить шоу, примется вопить или корчиться на полу, но нет – она читала с каким-то удивительным очарованием, словно ведущая хорошей детской телепередачи, в которой не заигрывают со своими зрителями. Потом опять пошли секс и насилие – Макс лишь чуточку заплетающимся языком прочел кошмарный отрывок о белых рабах, и я вновь понадеялся, что никто из публики не оскорбится.