Вот что А. Ф. Керенский пишет в своих мемуарах о кризисе в военно-морском министерстве, не скрывая при этом своего восхищения Гучковым и иногда проговариваясь о важных деталях (выделено всюду мной — А.Н.):

      Все так называемые реформы в послереволюционной армии проводились во время пребывания Гучкова на посту военного министра в сотрудничестве с особой комиссией, состоявшей из представителей Совета и армейских комитетов, во главе с генералом Поливановым, бывшим какое-то время ( в период войны) военным министром и товарищем министра при Третьей Думе.
      Поливанов, как я уже говорил, принадлежал к гучковскому кругу, и поэтому на него очень косо поглядывали при дворе. Человек бесспорно способный, блестящий администратор, разделявший принципиальные революционные идеи, он вместе с Гучковым старался восстановить дисциплину и боеспособность армии. Однако пользовался при этом крайне опасными методами. Он задался целью добиться доверия армии новому военному министру с помощью многочисленных допустимых и даже недопустимых уступок требованиям не столько армейских комитетов, сколько Петроградского Совета. В уступках Поливанов шел гораздо дальше военного министра.
      <…>
      Повторяю: опасность была не в реформах, а в недоверии новому правительству. Не имея необходимого морального авторитета в глазах общества, оставалось только надеяться, что каким-нибудь чудом в конце концов явится «сильная» личность и, опираясь на кое-какие старые, еще чтимые в некоторых полках традиции, одним разом покончит с «революционным сбродом».
      Но не нашлось «сильной» личности. Генерал Корнилов, первый командующий Петроградским военным округом, не остался начальником гарнизона, отправившись в начале мая на фронт. Тем временем уступки совсем распоясавшимся низшим чинам, даже самые незначительные, погубили авторитет Гучкова и Поливанова в тех кругах, где он особенно должен был чувствоваться, то есть среди верховного армейского командования.
      <…>
      Трагические недоразумения длились два месяца, после чего Гучков со своими военными соратниками зашли в тупик. Гучков отказался подписывать последнее произведение Поливанова, «Декларацию о правах солдат», фактически давно уже действовавшую. Собственно, отклонение декларации было натужной попыткой морально настроить армию на единственный путь, которым способен был пойти Гучков.
      Не информируя Временное правительство, он по собственной инициативе запланировал около 15 мая ( Керенский использует даты по новому стилю — А.Н.) совещание командующих во главе с генералом Алексеевым, где они должны были выразить доверие готовому подать в отставку военному министру.
      12 мая, то есть ровно через два месяца после официального начала революции, Гучков направил князю Львову решительное заявление об отставке. Письмо произвело на всех тяжелое впечатление. Главным аргументом служило нежелание военного министра далее нести ответственность за гибель страны. В тот же день в прощальном выступлении на первом совещании фронтовых делегатов Гучков нарисовал удручающую картину прошлого и настоящего русской армии, весьма откровенно и храбро выразив свои безнадежные настроения. «Было бы чистым безумием, — сказал он, — дальше идти тем путем, по которому уже два месяца идет русская революция». Говоря о реформах в армии, покидавший свой пост министр откровенно признался: «Мы дошли до критической точки, за которой видно не возрождение, а разложение армии».
      Несмотря на расхождение наших политических взглядов и разное отношение к революции, я не хотел отставки Гучкова, ценя его редкостную политическую интуицию и способность решать политические проблемы, не поддаваясь влиянию догматических или партийных соображений. России нужны были люди такой превосходной закалки. Новые настроения революционной демократии после Стохода ( имеется в виду крупное поражение, которое потерпел 3-й корпус 3-й армии Западного фронта — 14 тыс. солдат и офицеров — на реке Стоход, — погибло около 1 тыс. солдат и офицеров, около 10 тыс. человек попало в плен и пропало без вести — А.Н.) внушали твердую надежду, что доверие к военному министру будет укрепляться по мере усиления народного национального самосознания.
      Насколько помню, 12 мая, во время совещания фронтовых делегатов мой автомобиль случайно встал рядом с гучковским, и я решил уговорить его не выходить из Временного правительства. Пересел в его машину, начал обсуждать эту тему, но тщетно.
      Вторая часть стратегического маневра Гучкова не принесла никаких результатов, кроме его отставки. Совещание командующих, состоявшееся в Петрограде 16–17 мая, отказалось поддержать его обвинения против Временного правительства.Первая попытка подчинить непокорную «волю» революционного правительства «сильной воле» воюющих генералов провалилась.
      <…>
      Лично мне эта попытка счастья не принесла. Я был вынужден( Нет, каков фигляр!! — А.Н.) принять портфель военного министра, а вместе с ним и запутанное наследство, оставленное Поливановым и Гучковым. Теперь я себя спрашиваю, не предчувствие ли тяжелого бремени толкало меня на попытки удержать Гучкова во Временном правительстве. Конечно, если бы среди командующих фронтами нашелся хоть один человек, пользующийся в войсках безграничным доверием, вопрос о преемнике Гучкова решился бы без труда. Но при безымянной, безликой системе информации современной войны таких героев еще не было. Ставка Верховного главнокомандующего во главе с генералом Алексеевым вместе со всем армейским командованием требовала назначить военным министром штатского.
      Не служит ли подобное требование со стороны генералитета наилучшим доказательством ненормальности положения, в котором оказалось в то время фронтовое командование, и того, что оно это хорошо понимало? Поэтому ему больше всего требовался некий буфер между командирами и солдатами. Судьбе было угодно превратить в такой буфер меня со всеми неизбежными последствиями, ожидающими того, кто сует голову между молотом и наковальней.
      Впрочем, раздумывать не было времени. Вскоре всем колебаниям был положен конец. На вопрос князя Львова, кого из штатских лиц Верховное командование могло бы рекомендовать на пост военного министра, генерал Алексеев ответил: «Первый кандидат, по мнению командующих, — Керенский».
(Керенский А. Ф. Русская революция. 1917. М., Центрполиграф, 2005, с. 170–173.)

      Это свидетельство представляется крайне важным. Похоже, что мы упустили из рассмотрения ещё одного антигероя русской революции, внесшего решающий вклад в ход исторического процесса.

 
      Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексееввстретил февральские дни в ключевой должности начальника штаба Верховного главнокомандующего русской армии. Учитывая, что Верховное главнокомандование ещё в августе 1915 года Николай II возложил на себя, можно считать, что Алексеев был фактическим главнокомандующим.
      Роль его в февральских событиях остаётся не до конца прояснённой (так же, как в своё время нам не удалось до конца прояснить и роль другого масона, Н. Д. Соколова). Долгое время я склонен был полагать, что роль эта преимущественно сводилась к пассивному невмешательству в события, однако, показания А. Ф. Керенского заставляют роль генерала Алексеева существенно переосмыслить.
      Итак, вернёмся к дням революционного кризиса и попробуем проследить за действиями генерала Алексеева.
      27 февраля Алексеев верноподданнейше докладывает Государю о событиях в Петрограде.

      «К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д.»
(письмо Николая II Александре Фёдоровне от 27 февраля; цит. по: Февральская революция 1917 года: Сборник документов и материалов. М., РГГУ, 1996. С.207).

      Вечером того же дня Николай назначает петроградским диктатором генерала-адъютанта Н. И. Иванова, а сам решает ехать в Царское Село. Государь и Иванов должны отправиться назавтра днём каждый своим поездом. М. В. Алексеев уведомляет об этом телеграммой военного министра М. А. Беляева и сообщает об этом в разговорах по прямому проводу великому князю Михаилу Александровичу и председателю Государственной думы М. В. Родзянко. Причём Михаил Александрович в этом разговоре говорит, судя по стенограмме, буквально следующее:

      «…прошу доложить его императорскому величеству, что, по моему убеждению, приезд государя императора в Царское Село, может быть, желательно отложить на несколько дней»
(РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1750. Л. 63б-63е; цит. по: Февральская революция 1917 года: Сборник документов и материалов. М., РГГУ, 1996. С.209).

      Тем не менее, Государь, как известно, в Царское всё-таки поехал. Но не доехал. Зато туда доехал «диктатор» Иванов. Но не дошли полки, снятые с фронта и переданные под его командование. Какую роль во всём этом сыграл генерал Алексеев, установить, пожалуй, невозможно. Но приведённые косвенные данные говорят о том, что эта роль была, скажем так, неположительнадля судьбы династии и монархии в России.
      Продолжим наблюдать за деятельностью (вроде бы совершенно пассивной) генерала Алексеева в последующие дни.
      Проводив Верховного главнокомандующего и оставшись в Ставке за старшего, начальник штаба продолжил интенсивные телеграфно-телефонные переговоры с Родзянко (на которого в связи с арестом одних, бегством других министров, а также полной недееспособностью военных властей Петрограда временно свалилась вся полнота власти в столице), с командующими фронтами (информируя их о всё более ухудшающейся ситуации), даже с «диктатором» без войск генералом Ивановым, благополучно прибывшем к вечеру 28 февраля в Царское Село. Только с запутавшимся в железнодорожных сетях комиссара Бубликова Государем связи не было.
      Фактически в течение всего этого и следующего (1 марта) дней Алексеев выполнял функцию этакого связиста-коммуникатора между бурлящим Петроградом и командующими фронтами воюющей армии. Роль, опять-таки, по видимости вполне пассивная.
      Невозможно, пожалуй, также определить, кем и каким именно образом было решено, что остановленный на станции Дно царский поезд не вернётся обратно в Могилёв, в ставку Верховного главнокомандующего, а проследует в Псков, в ставку главнокомандующего армиями Северного фронта генерала Н. В. Рузского, где и была решена судьба династии.
      Можно, конечно, предположить, что это получилось как бы само собой, — Псков действительно довольно близко от станции Дно. Можно иметь в виду, что возврат Государя в ставку не состоялся вследствие полученных из Петрограда известий, что для ведения переговоров с ним готовится выехать делегация Временного комитета Государственной думы во главе с Родзянко. А можно (и, по-моему, непременно следует) учитывать также и то, что Н. В. Рузский, так же как и М. В. Алексеев, был масоном.
      Вечером 1 марта Алексеев отправляет навстречу прибывающему в Псков Николаю телеграмму с верноподданнейшей просьбой о формировании «ответственного министерства», присовокупляя к ней проект соответствующего манифеста. Телеграмма была доложена Государю генералом Рузским в 23 часа того же дня.
      2 марта революционный кризис достиг кульминации. Вместо Родзянко на переговоры с императором выехали член Государственного совета А. И. Гучков и член Государственной думы В. В. Шульгин. А генерал Рузский провёл раннее утро в разговорах по прямому проводу с Родзянко, во время которых «выяснилось», что только отречение Николая в пользу сына при регентстве брата «может спасти страну и династию». Рузский телеграфом известил Алексеева об этом новом «единственном выходе», после чего Алексеев составил и разослал всем главнокомандующим фронтами телеграмму, в которой запрашивал их мнение по этому вопросу. А получив ответы, всеподданейше представил их Государю телеграфом же. Таких ответов было представлено три: от главнокомандующего Кавказским фронтом великого князя Николая Николаевича, от главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерал-адъютанта А. А. Брусилова, от главнокомандующего Западным фронтом генерал-адъютанта А. Е. Эверта. Все трое поддерживали «единственный выход», предложенный председателем Государственной думы. Чуть позже отдельными телеграммами к этой позиции присоединились главнокомандующий Румынским фронтом генерал В. В. Сахаров и командующий Балтийским флотом вице-адмирал А. И. Непенин. Ну и главнокомандующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский был в наличии лично и как мог убеждал Государя в необходимости «единственного выхода».
      Задача была решена. Оказавшись в изоляции, когда все, буквально все — и Государственная дума с Государственным советом, и начальник штаба, и главнокомандующие фронтами — требовали его отречения, а любимой Аликс не было рядом, чтобы посоветоваться, Николай сдался и подписал манифест об отречении от престола.
      Я изложил факты. О степени влияния на них генерала Алексеева мой любезный читатель вправе судить сам.
      А в следующем выпуске мы проследим за тем, чем был занят генерал Алексеев первые два месяца революции — до первого правительственного кризиса.

      Вскоре после того, как генерал Алексеев сделал всё от него зависящее для скорейшего свержения династии, он был назначен Верховным главнокомандующим русской армии. Это было одно из первых самостоятельных кадровых решений Временного правительства.
      Напомню, что легитимность в передаче власти от самодержца этой временной структуре обеспечивалась непосредственно текстом манифеста об отречении: состав правительства отрекающийся император поручал сформировать его председателю князю Георгию Львову. Другим актом, датированным временем доотречения, Государь слагал с себя полномочия Верховного главнокомандующего и назначал на эту должность великого князя Николая Николаевича.
      Не успел ещё новый главком доехать до Ставки, как, уступая въедливой настырности Исполкома Петросовета, в самой жёсткой форме настаивавшего на безусловном устранении членов императорской фамилии от всех государственных постов, Временное правительство назначило Верховным главнокомандующим генерала Алексеева. Это решение выглядело безукоризненно логичным со всех точек зрения: и правопреемство по командованию армиями соблюдено (ведь генерал Алексеев был фактическим главнокомандующим при номинальном командовании Николая II), и авторитет в офицерской среде абсолютный, и лояльность по отношению к новой власти сомнений не вызывает, и заслуги в деле устранения власти старой — налицо.
      Тем самым фигура генерала Алексеева — пусть даже посредством пассивного его согласия с решением, принятым без него, — очень своевременно и очень авторитетно послужило задаче максимального укрепления и легитимизации новой власти.
      А потому мы вынуждены, хоть и не без длительных колебаний, признать в этой скромной личности настоящего антигероя русской революции, сделавшего для её победы ничуть не меньше, чем Гучков и Милюков.
      На этом формально новом для себя поприще генерал Алексеев ничем особо выдающимся не отметился, продолжая методично готовить армию к летнему наступлению. В большую политику старался не вмешиваться, лишь вяло сопротивлялся проникновению в войска комиссаров Петросовета и прочих партийных агитаторов да периодически слал минвоенмору рескрипты о невозможности противостоять разложению армии.
      Не вмешивался он в политику, впрочем, лишь до того момента, пока его вмешательство не потребовалось для очередной коренной перемены в структуре временной российской власти.
      Его сколь неожиданная, столь и однозначная поддержка нелепой кандидатуры Керенского на освобождённую Гучковым должность военного и морского министра вкупе с другими обстоятельствами, приведшими к созданию в мае 1917 года первого коалиционного правительства (см. выпуски XXII и XXIII), вынуждают нас говорить о том, что с этого момента в России наступает период масонского правления, под каковым следует понимать правительство, состоящее преимущественно из масонов, поддержанноеСоветом, руководящее ядро которого преимущественно составляли они же.
      О смысле этого правления мы поговорим после того, как обратимся к событиям июняи июля.

      В XIII выпуске заметок мне довелось вволю порассуждать на тему исторических альтернатив. И получается (как, собственно, на протяжении этих заметок мы неоднократно убеждались), что во время прохождения социальных систем через бифуркационные периодысильно вырастает зависимость вариативности в развитии государств и обществ от тех или иных вариантов поведения отдельных людей и социальных групп.
      При этом систему, вошедшую в бифуркацию, колбасит столь серьёзным образом, что в исторически кратчайшие сроки она может быть переведена из одного политического режима в его полную противоположность по всем базовым параметрам.
      Все мы прекрасно знаем, что с социальной системой под названием «Российская Империя» это удалось сделать в течение всего лишь восьми месяцев одного — 1917-го — года.
      Но совсем скоро нам предстоит убедиться, что в принципе существовала реальная возможность сделать то же самое в течение вдвое меньшего срока.
      Мы помним (см. выпуск XIV), что ещё 27 февраля можно было — разумеется, при ответственных действиях военных властей Петрограда — ликвидировать мятеж и восстановить незыблемость монаршьей власти. И, однако ж, всего за три с половиной месяца глубина развала всей системы управления ввергнутой в революцию страны достигла такой стадии, что диктатура пролетариата имела полную политическую и техническую возможность победить — нет, не 4 июля, как многие наверняка уже успели подумать, — а ещё раньше: 10 июня!
      Июльские события окружены плотным слоем мифов, и нам ещё придётся с ними как следует поразбираться. События же, связанные с назначенной было, а потом отменённой демонстрацией петроградских рабочих 10 июня, не столь известны, но тем не менее с точки зрения выявления логики и смысла происшедшего в то время представляются определяющими.
      Для того чтобы убедиться в этом, поцитируем свидетельства некоторых очевидцев, а также поанализируем смысл июньских событий при помощи теории бифуркационных периодов(см. Приложение 1).

      Создание в мае 1917 года первого коалиционного правительства ознаменовало начало очередного периода псевдостабильности в развитии русской революции.
      Однако, факторы, подрывающие нормальное, устойчивое функционирование государства, никуда не делись и продолжали действовать. И главные из этих факторов — война и вызванное ей перенапряжение экономики. Поэтому основной вопрос, по которому предстояло определиться новому составу правительства, — это, конечно же, вопрос о войне.
      Без особо долгих раздумий коалиция склоняется к тактике «революционного оборончества» плюс пытается посредством планируемого в июне наступления поддержать боевой дух войск (а заодно — чем чёрт не шутит! — нанести серьёзный удар по столь же уставшим от войны армиям центральных держав).
      Но тактика эта оказывается негодной. В условиях, когда система ужесорвалась в бифуркацию, первый из двух обозначенных способов окончания войны — скорейшая победа над врагом — уже не срабатывает: факторы и социальные силы, осуществившие срыв соответствующих параметров, продолжают действовать и не дают времени для стабилизационных усилий, которые могли бы обеспечить продолжение войны до победы.
      Тем самым инициатива революции (а также реальная власть), ещё недавно прочно удерживаемая руководством Петросовета, после его перехода к безусловной поддержке коалиционного правительства неизбежно уходит заего пределы — к рабочим и солдатским массам. А также к тем, кто эти массы умело организует в целях решения основной задачи революции, то есть к большевикам.
      И переходит столь стремительно, что большевистский ЦК уже в первых числах июня ставит вопрос о возможности взять власть.

      На июнь 1917 года пришлись два давно запланированных события, которым суждено было оказать структурирующеевлияние на дальнейший ход революции: 3 июня в Петрограде открылся Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, а 18 июня армии Юго-Западного фронта перешли в долгожданное наступление.
      Последствия второго из этих событий мы проанализируем несколько позже.
      А вот первое событие — съезд Советов — стало хорошим поводом для большевистской партии, возглавляемой героем революцииЛениным, прокачать некоторые возможные варианты решения вопроса о власти уже сейчас, не откладывая их в долгий ящик.
      Первая неделя съезда была посвящена заслушиванию отчётов министров-социалистов о результатах первого месяца их работы в составе коалиционного правительства.
      Как раз в один из этих первых дней (а именно 6 июня), после неосторожной и кокетливой фразы министра почт и телеграфов, антигероя революцииИ. Г. Церетели о том, что:

      «…в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займём ваше место»,

      и прозвучало знаменитое ленинское:

      «Есть такая партия! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком»
(Первый Всероссийский съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов. Стенографический отчёт. Т.1. М.-Л., 1930, с.65).

      Планка претензий большевиков была обозначена самым отчётливым образом.
      И ЦК РСДРП(б) в ближайшие же дни на секретном заседании рассматривает вопрос о возможности вооружённого захвата власти. Об общеизвестных планах большевиков — проведение 10 июня в Петрограде демонстрации вооружённых рабочих и солдат с требованиями в адрес Временного правительства и съезда Советов — мы, пожалуй, распространяться не будем. Гораздо интереснее малоизвестные подробности этого заседания, о которых мы узнаём из «Записок о революции»Н. Н. Суханова (выделено всюду автором):
 
 

      «Положение формулировалось так. Группа Ленина не шла прямо на захват власти в свои руки, но она была готова взять власть при благоприятной обстановке, для создания которой она принимала меры.
      Говоря конкретно, ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Временного правительства. Туда должны были направляться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были, во время министерских речей, выражать „народное недовольство“ и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Временное правительство должно было быть тут же арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции Центральный Комитет большевиков под тем или иным названием должен был объявить себя властью. Если в процессе „манифестации“ настроение будет для всего этого достаточно благоприятным и сопротивление Львова — Церетели будет невелико, то оно должно было быть подавлено силой большевистских полков и орудий.
      По данным большевистской Военной организации, выступление противбольшевиков допускалось со стороны полков: Семеновского, Преображенского, 9-го кавалерийского запасного, двух казачьих полков и, конечно, юнкеров. Полки стрелковой гвардии (4), Измайловский, Петроградский, Кексгольмский и Литовский оценивались большевистскими центрами как колеблющиеся и сомнительные. Ненадежным представлялся и Волынский полк. Но во всяком случае эти полки считались не активной враждебной силой, а только нейтральной. Предполагалось, что они не выступят ни за, ни против переворота… Финляндский полк, издавна бывший уделом интернационалистов-небольшевиков, должен был соблюдать по меньшей мере благожелательный нейтралитет. Крайне важная часть гарнизона, первостепенный фактор восстания — броневой дивизион в те времена делился пополам между Лениным и Церетели, но если бы дело решало большинство его состава, то мастерские давали Ленину определенный перевес.
      Вполне же верные большевикам полки, готовые служить активной силой переворота, были следующие: 1-й и 2-й пулеметные полки, Московский, Гренадерский, 1-й запасный, Павловский, 180-й ( со значительным числом большевистских офицеров), гарнизон Петропавловской крепости, солдатская команда Михайловской артиллерийской школы, в распоряжении которой находилась артиллерия. Надо заметить, что все эти части были расположены на Петербургской и Выборгской сторонах, вокруг единого большевистского центра, дома Kшесинской. Кроме того, восстание должны были активно поддержать окрестности: во-первых, Кронштадт; затем в Петергофе стоял 3-й запасный армейский полк, где господствовали большевики, а в Красном Селе — 176-й полк, где прочно утвердились „междурайонцы“. Эти части могли быть немедленно, по нужде, вызваны в Петербург.
      Все эти „повстанческие“ полки, вместе взятые, должны были подавить сопротивление советско-коалиционной военной силы, устрашить Невский проспект и столичное мещанство и послужить реальной опорой новой власти. Главнокомандующим всеми вооруженными силами „повстанцев“ был назначен вышеупомянутый вождь 1-го пулеметного полка прапорщик Семашко.
      Со стороны военно-технической успех переворота был почти обеспечен. В этом смысле большевистская организация уже тогда была на высоте. И из двух главных ее руководителей, Невский, настаивал на форсировании движения, на доведении его до конца. Другой же, Подвойский, требуя осторожности, едва ли руководствовался при этом „стратегическими“, а скорее политическими соображениями.
      В политическомцентре „восстания“ — в Центральном Комитете дело ставилось, как мы видели, условно, факультативно. Переворот и захват власти должны быть совершены при благоприятном стечении обстоятельств. Здесь на деле воплощалось то, что за три дня до того говорил Ленин на съезде: что большевистская партия готова одна взять в свои руки власть каждую минуту. Но готовностьвзять в руки власть означает только настроение, только политическую позицию. Она еще не означает определенного намерения взять власть в данную минуту. Поставить вопрос таким образом большевистский ЦК не решился. Он решил только всеми мерами способствовать созданию благоприятной для переворота обстановки. И это отлично отразило те колебания, какие испытывал он в эти дни. И хочется, и колется. И готовы, и не готовы. И нужно, и страшно. И можно, и нельзя…
      Разумеется, колебания вызывались главным образом мыслями о том, что скажет провинция. Это понятно без комментариев. Расчеты же основывались преимущественно на популярности большевистской программы, которая подлежала немедленному осуществлению. Эту программу, со слов Ленина, мы хорошо знаем.
      Колебания большевистского ЦК выражали позицию его отдельных членов, центральнейших фигур тогдашнего большевизма. Понятно, колебания их были тем меньше, а стремление к перевороту тем больше, чем меньше им было дано мыслить и рассуждать или чем больше преобладали у них темперамент и воля к действию над здравым смыслом. Безапелляционно стоял за переворот Сталин, которого поддерживала Стасова, а также и все те из периферии, которые были посвящены и полагали, что революционной каши брандмейстерским маслом не испортишь. Ленин занимал среднюю, самую неустойчивую и оппортунистскую позицию, ту самую, которая и явилась официальной позицией ЦК. Противзахвата власти был, конечно, Каменев и, кажется, Зиновьев. Из этой „парочки товарищей“ один был — soit dit — меньшевик, а другой, при своих очень крупных способностях, вообще обладал известными свойствами кошки и зайца. Не знаю, кто еще из большевистских вождей решал тогда судьбу переворота».