Она адресовала Буторину многозначительный взгляд, но он продолжал свои, как представлялось Вершининой, бессмысленные наблюдения за соседней стеной.
      – Я не могу вам сказать, что на этой проклятой кассете, – упрямо повторил он, делая акцент на слове «не могу», – да и, в конце концов, какое это имеет значение для вас?
      Буторин высокомерно посмотрел сначала на Валандру, потом на Алискера.
      – Эта информация могла бы сделать поиски более эффективными… – попыталась пронять этот «стальной стержень» Вершинина.
      – Давайте сразу определимся, – продолжая сидеть нога на ногу, Буторин с непонятным вниманием воззрился на носок своего ботинка, – вы больше не будете интересоваться кассетной записью, и мы немедленно перейдем к делу. Я обещаю рассказать вам все, что может хоть как-то помочь вашему расследованию. Вы можете спрашивать меня о чем угодно, только не о том, что на пленке. Даже в случае неудачи я гарантирую достойную оплату вашего труда.
      Буторин поднял глаза и прошелся испытующим взглядом по непроницаемому лицу Валандры. Вершинина поняла, что настаивать бесполезно: перед ней был не то что упрямый осел, – неприступная крепость.
      – Очень жаль, что вы отказываетесь сказать, что на пленке… – сказала она, обдумывая ситуацию и мысленно призывая мещеряковское самообладание с не меньшим пылом, чем Гамлет – тень своего отца. – Тогда я поделюсь с вами своими соображениями. Не оставляет никаких сомнений тот факт, что похитителю кассеты было известно ее местонахождение. Он проник на вашу дачу с целью выкрасть ее у вас. Таким образом, он в курсе содержания кассеты и по достоинству оценил его, если отважился на такой поступок, как кража из помещения, находящегося на сигнализации. Он располагал мизером времени, чтобы осуществить свой план.
      – Вы полагаете, что это кто-то из моих знакомых? – не вытерпел Буторин.
      – Вам нельзя отказать в проницательности, – решила слегка поддеть Валандра этого спесивого господина, – человек, укравший кассету либо относится к числу ваших врагов или соперников, либо к той категории людей, которых вы считаете своими друзьями или приятелями. Возможно, эти последние хотели вам просто отомстить – не исключено, что был прецедент, когда вы их обошли или чем-то расстроили. Кроме того, мотивом действия вора могло быть банальное желание что-нибудь заработать на этой кассете. Я склонна допустить, что в этом случае сумма была бы не маленькой – содержание кассеты стоит того, если вы так твердо отказались сообщить мне…
      – Давайте не будем возвращаться к тому, о чем решили больше не говорить… – Буторин недовольно посмотрел на Вершинину, в его голосе зазвучали металлические нотки.
      – Я не понимаю вас, ведь в ходе расследования все равно выяснится, что на кассете. Вы, по крайней мере, должны описать, как эта кассета выглядит – мы не можем искать невидимку.
      – Обычная кассета. Единственное, что в ней необычного, так это какая-то глупая надпись на ней. Не знаю, как это читается, а выглядит вот так.
      Он пододвинул к себе чистый лист бумаги, лежащий на столе, и написал на нем «gouzi-gouzis».
      – Кассета с самого начала принадлежала вам?
      – Что вы имеете в виду?! – с вызовом спросил Буторин, точно вопрос Вершининой оскорбил его.
      – Я подумала, если человек говорит о чем-то как о глупом, то он меньше всего склонен иметь в виду самого себя. – Вершинина усмехнулась.
      – Я вас не понимаю… – Буторин приподнял свой и без того выпирающий подбородок.
      – Определенной категории людей самокритичность не свойственна…
      – На что вы намекаете? – раздраженно спросил Буторин, кривя лицо в презрительной гримасе.
      – На то, что «любовь к себе – это роман, длящийся всю жизнь», – смело процитировала вслух Вершинина своего любимого Ларошфуко, а про себя обратилась к более резкой выдержке из Монтеня: «Высокомерие складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчур низкого – о других».
      – Вы упрекаете меня в излишнем самомнении?
      – Избави Бог. Я просто позволила себе сделать некоторое философское обобщение, не без помощи моих друзей-моралистов, конечно. Так каким же образом кассета попала к вам? – Вершинина спокойно вернулась к главной теме разговора и, вставив сигарету в угол рта, взяла настольную зажигалку, изображающую дракона с разверстой пастью, из которой при нажатии на кнопку вырывалось пламя. Этот милый «дракоша», как ласково называла его Валандра, был одной из ее любимых вещиц.
      – Это моя кассета, – опять проявил досадную несговорчивость Буторин.
      Трудный клиент! – подумал Алискер, искренне восхищаясь хладнокровной выдержкой своей начальницы.
      – Игорь Семенович, – с укоризной в голосе сказала Валандра, в глубине души которой зрело желание послать Игоря Семеновича к чертям собачьим, – если вы и дальше будете скрывать важные факты, поле поисков заметно сузиться, а в этом случае я вообще не могу гарантировать положительного результата.
      – Хорошо, эта кассета, как вы выразились, не была с самого начала моей, она недавно попала ко мне. – Буторин говорил сквозь зубы, как буд-то делал одолжение.
      – При каких обстоятельствах она к вам попала? – не унималась Валандра.
      – При мистических, – Игорь Семенович, наконец, показал, что и ему в определенные моменты не чуждо чувство юмора, – не будем это обсуждать.
      Опять зубы показывает, – недовольно отметила про себя Валандра.
      – На кассете компромат? – прямо спросила Валентина Андреевна.
      – С чего вы взяли? – изобразил недоумение Буторин.
      – А с чего бы вы стали так ей дорожить? – в тон ему ответила Валандра.
      – Там важная информация… – неуверенно сказал Игорь Семенович.
      – Игорь Семенович, на данном этапе мы – ваши союзники, прошу вас, не затрудняйте нам задачу. Меня интересуют обстоятельства дела, и – ни в коем случае чье-то грязное белье, уж поверьте. И если на какой-то стадии случается совпадение первого с последнем, то здесь нет моей вины.
      Вообразите себе абсурдную ситуацию: больной приходит на прием ко врачу, и, когда последний начинает его расспрашивать о симптомах и прочем, уклоняется от ответов, кривит душой, затемняя таким образом клиническую картину заболевания. Что в таком случае остается делать врачу? Сказать больному, что тот либо симулянт, либо, простите, слабоумный…
      Буторин от негодования едва не вскочил со стула. Но потом, сделав над собой усилие, занял исходное положение, только сменил ногу.
      – Не много ли вы на себя берете? – возмущенно воскликнул он, Михаил Анатольевич говорил мне о вас как об умной, деликатной женщине…
      – А мне о вас как о трезвом и деловитом…
      – Ну, знаете… – Буторин резко встал и направился к двери.
      – Куда бы вы не обратились, Игорь Семенович, вам обязательно зададут те же самые вопросы, хотите вы того или нет.
      – Посмотрим…
      Буторин гневно хлопнул дверью.
      – Ну и фрукт! – выдохнул Аликер, точно в течение всего разговора задерживал дыхание.
      – А что я могу сделать, он просто отказывается говорить, хотя утверждает, что пришел именно за этим.
      – Ну и выдержка у вас, Валентина Андреевна! – восхищенно сказал Мамедов.
      – Да какая там к черту выдержка, – махнула рукой Валандра, подожди, сейчас этот фрукт еще настучит на меня Анатоличу.
      – А вы-то тут при чем? – Алискер вопросительно посмотрел на Вершинину.
      – У сильного всегда бессильный виноват…
      – Это вы-то слабая, – усмехнулся, качая головой, Мамедов, – все бы такими слабыми, как вы, были!
      – Я, Алискер, имею в виду социальное положение и…
      – Классовое сознание? – рассмеялся Мамедов. – Вы ведь сами в это не верите…
      – Во что? – рассеянно спросила Валандра, которая думала о своем.
      – В то, что чем выше стоит человек на социальной лестнице, чем больше привилегий имеет, тем он менее уязвим…
      – Смотря для чего уязвим, – как-то отрешенно проговорила Вершинина.
      – Для того, от чего не могут спасти даже гигантские денежные суммы: дурной характер, горе, болезни, смерть, наконец.
      – Ты, Алискер, во многом, без сомнения, прав, только как быть с горем тех, например, африканских матерей, чьи дети умирают от голода, с болезнями тех, кому отсутствие определенной денежной, как ты выразился, суммы мешает излечить их и не отправится к праотцам и т. д., и т. п.
      – Я не спорю с этим…
      – Ты хочешь сказать, что рассуждаешь о социальной иерархии с позиции Диогена…
      – Лаэртского?
      – Синопского, именно он жил в бочке.
      – Да, лет пять назад я читал роман об Александре Македонском и когда дошел до того места, где он просит показать ему знаменитого Диогена, жившего в бочке, я чуть живот от смеха не надорвал. Приводят, значит, Александра к Диогену, а тот в это время у бочки растянулся и лежит себе – в ус не дует. Македонский, подходит к нему и спрашивает, что я, мол, для тебя могу сделать? А тот невозмутимо так отвечает: будь добр, отойди в сторонку, не загораживай солнце.
      – И воскликнул великий полководец и царь: «Если бы я не был Александром, то, клянусь Зевсом, хотел бы быть Диогеном!» – закончила Валандра.
      – Вот именно, – удовлетворенно сказал Мамедов.
      – Только мы, Алискер, не киники, а Буторин – не Александр, хотя он и считает себя, не менее великим, чем предводитель македонцев.
      Тут в кабинет без стука вошел Болдырев, явно чем-то взволнованный, и остановился в центре.
      – Что случилось? – обернулась к нему Валандра.
      – Там ваш посетитель… – он показал большим пальцем за спину и замолчал, подбирая слова.
      – Он что, вернулся?
      – Да он и не уходил, – торопливо продолжил Болдырев, – мы там чай пили, слышим, скребется кто-то в дверь. Ну, я подошел, а он к косяку прислонился и рукой за сердце держится.
      – Что ж ты стоишь?! Вызови ему скорую!
      – Не надо, – уже более спокойно объяснял Болдырев, – мы его на диванчик положили, дали сладкого чаю, у него с собой валидол оказался, так что минут через десять будет как новенький, – он улыбнулся.
      – Ладно, хорошо, что предупредил. Когда он соберется уходить, сообщи мне.
      – Понял, Валентина Андреевна, – сказал Болдырев и повернулся к двери, – ну, я пошел?
      – Иди, Сергей.
      – Перенервничал наш потенциальный клиент, – задумчиво произнес Мамедов, – наверное, информация, записанная на кассете, действительно очень важна для него.
      – Он у нас в Думу не баллотируется? – спросила у него Вершинина.
      – Кажется, нет, – ответил Алискер, – если хотите, могу уточнить? Думаете, на кассете компромат на его соперников?
      – Пока не нужно ничего уточнять, – Вершинина Валентина Андреевна катала сигарету между подушечками большого и указательного пальцев, – а насчет «компры» ты, скорее всего, прав. Если же он не собирается в народные избранники, это могут быть материалы, изобличающие его начальство или того, на чью должность он претендует.
      – Почему это не может быть компроматом на его жену, например? – спросил было Алискер, но потом, вспомнив о чем-то, сам ответил на свой вопрос: – Ну да, он же сказал, что на кассете что-то написано. Если бы он, допустим, заказал заснять свою жену с любовником, он или сам что-то написал бы на кассете, или там написали бы то, что понятно ему, так?
      – Так-то оно так, – Вершинина наконец прикурила сигарету от своего дракончика и выпустила дым к потолку, – только вот все наши с тобой рассуждения бесполезны – клиента у нас нет.
      Тут Алискер хитро улыбнулся.
      – А мне кажется, что наш клиент просто не хочет уронить своего так называемого «достоинства», и его сердечный приступ – всего лишь игра, не более. Он попал в затруднительное положение и не нашел быстрого решения, поэтому, для того чтобы выиграть время, симулирует болезнь.
      Вершинина оценила это довольно жесткое, но вполне правдоподобное замечание своего секретаря-референта относительно фрустрации «потенциального клиента».
      – Ну, пошли, взглянем на нашего «Александра Великого», – Вершинина встала и стремительной походкой направилась к выходу. Алискер последовал за своей начальницей.
      Войдя в дежурку, они застали «больного» сидящим на диване со стаканом чая в руке. Болдырев с Антоновым-старшим о чем-то тихо переговаривались, наклонясь друг к другу через стол.
      – Что-то сердце прихватило, – извиняющимся голосом произнес Буторин, – но сейчас уже лучше.
      – Может, нужно вызвать «скорую»? – обратилась к нему Вершинина.
      – Нет, нет, – запротестовал Буторин, – это ни к чему. Через две минуты я уйду.
      – Если вы перемените свое решение, я готова продолжить наш разговор.
      – Хорошо, я подумаю, – пошел на попятную Игорь Семенович.
      Величественно развернувшись, Вершинина вышла из дежурки. Алискер, подождав, когда она скроется за дверью, подошел к пульту, полистал регистрационный журнал и, обращаясь к Антонову, спросил:
      – Шурик, как дежурство, все спокойно?
      – Порядок, господин Мамедов, – сострил Антонов, – наши двери – самые двери в мире.
      – Так мы вас ждем, Игорь Семенович, – Алискер повернулся к Буторину и улыбнулся, – заходите.
      Буторин только молча кивнул в ответ.
      – Все о`кей, Валентина Андреевна, – весело сказал Мамедов, входя в кабинет. – Клиент, как говорится, созрел.
      – Созрел, так созрел, что ты так радуешься? Чувствую я, придется нам помучиться с этим клиентом.
      – По крайней мере, с шефом проблем не будет. А с Буторина, я думаю, вы сумеете немного сбить спесь.
      – Такой задачи я не ставила, просто не люблю напыщенных индюков, не видящих дальше собственного носа. Может, как специалист, он что-то из себя представляет, не знаю, но вот руководить целой отраслью экономики, он ведь, кажется, министр энергетики области, ему явно зря доверили.

* * *

      «Вскоре в дверь тихо постучали.
      – Войдите, – я хоть и предполагала, что это Буторин, все-таки не ожидала от него подобной деликатности.
      Может, еще кого нелегкая принесла?
      Но, к моему вящему удивлению, это был министр энергетики.
      – Вам действительно лучше? – решила я ему подыграть из самых благородных чувств.
      – Да, не беспокойтесь, – «мнимый больной» уселся на заждавшийся его стул.
      – Может, сядете в кресло, вам будет удобнее, – я не сводила с него глаз. Меня всегда жутко интересовали перемены, происходящие за краткие временные отрезки с людьми, подверженными внезапным скачкам настроения и разного рода вулканическим извержениям.
      В то же время Буторина нельзя было назвать импульсивным человеком, скорее всего в основе произошедшей с ним метаморфозы лежало осознание им того простого факта, что отступать некуда, что рано или поздно на те же вопросы, которые ему задавала я и которые столь болезненно отозвались на его самолюбии, ему неизбежно придется ответить в другом месте, если он, конечно, не откажется от поиска «драгоценной» кассеты.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.