Никольская Элла
      Требуется наследник
      От автора
      Эх, как просто жилось в давние советские времена. Помер человек квартира возвращается благодетелю, который ее в свое время, можно сказать, презентовал задаром. То есть государству. Если, конечно, на данной жилплощади никто больше не прописан. Но такое случалось нечасто, не допускали мы подобной оплошности. Старуха с косой еще на своем балконе в кресле-качалке отдыхает, время коротает, еще никаких указаний свыше ей не поступило, а уж ближайшие родственники пожилого ответственного квартирного съемщика засуетились: обмен, обман, фиктивный брак, что угодно, только чтобы квартира не пропала, не отошла в жадные казенные руки.
      А другого имущества, считай, и не было у населения. Одежда там, машина, мебель, украшения золотые с камушками и без - все это по родным разойдется, за такое имущество и душа не заболит у того, кто собрался отбыть в мир иной.
      Бедно жили - и забот было поменьше. Но если попадались на глаза где-то в самом незаметном углу газетного листа самым мелким шрифтом набранные объявления "Инюрколлегия разыскивает...", то вчитывались в скупые невразумительные строчки, вздыхали, на себя примеряли: а вдруг?
      -Хорошо иметь домик в деревне, - задумчиво произнесла за завтраком Лиза, великая любительница цитировать что угодно, от телерекламы до классики. Недавно пьесы Софокла ей попались - все в доме и Софокла наслушались.
      Поскольку она как раз наливала в кофе молоко из пакета с изображением веселой моложавой старушки, Павел нимало не обеспокоился и пропустил слова подруги мимо ушей. Через минуту выяснилось: зря! Цитата была очень даже к месту.
      Дело в том, что у его без пяти минут тещи Марьи Фоминичны имеется в подмосковной Малаховке домик - не домик, а так себе развалюшка. Покосилась вся, и удобства во дворе. К тому же позапрошлой зимой газовая печка - так называемая АГВ окончательно вышла из строя, честно выработав все свои возможные и невозможные ресурсы (ставили ее лет двадцать пять назад, когда газ проводили, тогда же зачем-то и нормальную, кирпичную печь порушили). На новую АГВ у Марьи Фоминичны средств не нашлось: откуда, с каких заработков? Медсестра в местной поликлинике - сами знаете, какие доходы. Слава Богу, приработок есть: ходит по больным, уколы делает, благодарные пациенты что-нибудь да сунут в карман - тем и жива. Но на печку новую так не соберешь. Остаться же в Малаховке зимой без отопления - это практически на улице оказаться, перейти в сословие бомжей.
      К тому же Лиза - единственная дочка, единственная надежда - в тот момент помочь никак не могла, самой бы кто помог. Слегла с воспалением легких, да так надолго, что работу потеряла. Еще и с приятелем своим - с Павлом то есть - разошлась. Так всегда - все беды разом. Денег нет, жить негде...
      Но Господь их не оставил своей милостью. Соседу, одинокому пожилому мужчине, не только уколы понадобились, но и всевозможная помощь: готовить, стирать, убирать, продукты приносить. И пригласил он терпящих бедствие переселиться к нему на время. Там всего-то две комнаты небольшие с кухней и верандой, но зато все городские удобства: туалет в доме, телефон и даже вода горячая. Покойная жена этого господина для себя все оборудовала, предусмотрела, не пожалев трудов и денег. Собиралась насовсем из Москвы в Малаховку перебраться, только человек предполагает, а Бог располагает...
      Словом, вдовец Юрий Анатольевич Станишевский проживал теперь круглогодично за городом, а компанию ему составляла старая кошка Топси, тоже нуждающаяся в тепле и заботе. Московская же квартира в центре сдана была за приличные деньги, и на жизнь обоим хватало, если экономить. А теперь вот и Марья Фоминична, заперев старый дом, перебралась со своими небогатыми пожитками на соседнюю улицу, от собственного владения отделял ее только рассохшийся забор, но попасть туда можно было с соседней улицы, в обход. Впрочем, ходить и не приходилось, незачем. Лиза выздоровела, встала на ноги и работа ей нашлась в туристическом агентстве. С Павлом они помирились, снова решили вместе жить, в его московской квартире. Так что быт наладился и не было пока никакой надобности приводить в порядок старое жилище, которое в отсутствие хозяйки вовсе пришло в запустение. И сад как-то сразу одичал. Марья Фоминична, большая искусница по части цветов и овощей, теперь разводила их за смежным забором.
      Только верно говорят: свято место пусто не бывает. Начали люди интересоваться заброшенной хибарой и восемью сотками подорожавшей за последние годы малаховской земли. Первая заволновалась соседка Юрия Анатольевича, занимавшая вторую половину дома. Больше, чем соседка, прямо-таки сиамский близнец: их владения срослись общей стеной, отопительной системой, водопроводом. В свое время покойная Тамара Геннадьевна что-то с этой соседкой делила через суд - соответственно отношения не сложились. Вдовец - другое дело, с ним можно и поладить.
      В один прекрасный вечер явилась соседушка с запоздалым сочувствием по поводу утраты жены - энергичная была дама, царствие ей небесное. Но уж раз так получилось - вот Марья Фоминична вам теперь помогает, она добрая женщина, тут ее все знают, а домик ее теперь пустует - не совершить ли нам обмен? Я к ней, тогда вам достаются мои две комнаты с кухонькой и верандой. То есть зеркальное, можно сказать, отражение вашего владенья... Тут посетительница, эдакая с виду интеллигентная святоша, обвела завистливым взором "владенье" и призналась:
      - Конечно, у меня скромно, давно ремонта не было. Но, во-первых, стоит только руки приложить, как это сделала ваша покойная супруга... А во-вторых, у Марьи Фоминичны тоже не Бог весть какие хоромы, печка газовая из строя вышла, рамы перекосились, крыша наверняка где-нибудь да течет...
      Выгода такого обмена была столь же очевидна, сколь и обоюдна: Станишевскому с Марьей Фоминичной, раз уж они все равно вместе живут, чем ютиться в двух комнатенках, лучше иметь дополнительную площадь, да еще без всяких там соседей. А Галина Петровна получит отдельный дом - и ей тоже хорошо. Земельные же наделы одинаковы - по восемь соток каждый, никто ничего не теряет.
      Тут непременно придется объяснить, о каком доме идет речь.
      Построил его некогда в Малаховке один богатый купец - известный меценат. После революции дом, как и у всех зловредных богатеев, справедливо отобрали в пользу добрых, но почему-то бедных. Хозяин сгинул Бог весть где, про семейство его отдельно будет рассказано. Дому же выпали тяжкие испытания. Вселяли сюда в разные времена то одних бедолаг, то других, по нескольку семей сразу. Жильцы пропадали в драках и междоусобицах, дом ветшал, лишенный хозяйской заботы. И последние обитатели поразбежались незавидное состояние бывших купеческих хором было им только на руку: чем хуже, тем лучше, больше надежды на новую квартиру. Еще и сами норовили небольшой потоп устроить или даже легкий пожар.
      Самой стойкой оказалась именно Галина Петровна. Всех ухитрилась сжить, главным аргументом в свою пользу считала, что выросла в тех двух комнатах и на той веранде, даже и родилась тут, поскольку является прямым потомком богатея купца и даже как бы наследницей давным-давно отобранного у него и национализированного имущества. Как ни странно, судей это впечатляло. Раньше подобное родство усиленно замалчивалось, но в наши дни прослыть чьим-нибудь потомком приятно и полезно. Так что правнучка купца и ее муж, ныне покойный, величали себя (имея в виду меценатство предка) "о-очень интеллигентными людьми" и как-то постепенно вошли в роль, считали уже весь полу- развалившийся дом и сад своим родовым поместьем и спуску не давали тем, кто имел несчастье получить от местных властей хотя бы временный ордер на бывшую людскую или буфетную.
      Пользовались супруги в своем квартале репутацией склочников, что их вовсе и не огорчало. В последнее время муж хворал, лечился по разным больницам и в конце концов приказал супруге долго жить. Та, хоть и горевала, но интереса к жизни, судя по всему, не потеряла. Затеяла, к примеру, вышеупомянутый обмен жилплощади, а обмен, как известно, дело хлопотное.
      Пока велись переговоры, Павел в них не вникал, предоставив все Лизе: в конце концов, малаховская недвижимость к нему никакого отношения не имеет. Но внезапно появилось еще одно действующее лицо, и Паша Пальников вынужден был проявить интерес, ну хотя бы профессиональный, поскольку мечтал о карьере частного детектива, а пока работал следователем в одном из отделений милиции города Москвы.
      А если уже точно, то интерес не только профессиональный, но и личный. Объявившийся в Малаховке, где его никто не ждал, некий Григорий Семенович Волох был не кто иной, как прежний друг-приятель Лизы. Она частенько его поминала, и всегда только добром. Ну да, поматросил с год и бросил, но не обижал никогда. Квартиру снял, заботился, учебу на курсах оплачивал. Благодаря ему теперь вот первая малаховская красавица и компьютер знает, и испанский язык прилично, а также и второй - английский, Гриша ее к своему бизнесу приспособить норовил, а бизнес у него тогда был такой: торговал в России аргентинской бараниной. И Лиза, девушка толковая, рассчитывала пожить и поработать в далекой знойной Аргентине. Но не получилось: Гриша был женат и о разводе, хоть и жил с женой в сепарации, не помышлял. С детьми, говорил, не разводятся - а было их к тому времени трое. Во время нечастых своих визитов к детям еще одного невзначай соорудил - и вернулся в семью. Лиза, объяснявшая Гришино чадолюбие его кавказскими корнями - был он грузинский еврей - не сразу, но смирилась, похоронила в сердце мечту о Буэнос-Айресе и стала жить дальше, что ж ей теперь, стреляться? С ее-то редкостной красотой очередного друга ждать долго не пришлось, им и стал Паша Пальников... И хоть наслышан был сверх всякой меры о Гришиных доблестях - Лиза свою красоту считала как бы мандатом на право говорить, что угодно, где угодно и кому угодно, встречаться с предшественником Паше, слава Богу, прежде не доводилось, но теперь вот Елизавета сочла необходимым их познакомить.
      Гриша, к тайному неудовольствию Павла, оказался рослым, мужественным и даже довольно красивым мужчиной, хотя, по мнению того же Павла, все у него было уж как-то слишком. Ботинки не меньше сорок шестого размера, кулаки пудовые, будто он сам мясные туши разделывает, а он их наверняка и в глаза никогда не видывал. Лицо большое, с крупными чертами, черные глазища навыкате. Павла так и подмывало спросить у Лизы, как там у ее бывшего друга в штанах дело обстоит, но, зная острый ее язык, любопытствовать не стал: к чему на грубость нарываться?
      Тем более, что Гриша, похоже, никаких видов на Лизелотту не имел, а Павлу высказывал самое дружеское расположение.
      Привел же этого аргентинского жителя в Малаховку, по его словам, совершенно другой интерес. Угораздило его где-то за границей познакомиться с одним любопытным человечком. Подошел будто бы на русскую речь из-за соседнего столика в уличном кафе, представился эмигрантом первой волны, вернее - потомком эмигрантов, волна-то уже давно в песок ушла, вымерла благополучно. Забавный такой субъект. Родился будто бы в Нью-Йорке, слинял в Аргентину. При слове "Россия" во фрунт встает, но приехать сюда до сих пор не решался. Меня, мол, прямо на вокзале расстреляют, как деда моего. Или прадеда, что ли... А кому он тут нужен? Ничего не понимает, больной человек... По-русски, кстати, говорит прилично, дай нам Бог всем так говорить...
      Павел и Лиза терпеливо слушали, ждали, когда рассказчик перейдет к сути.
      - Так вот, он себя считает родственником одного богатого купца, который много чего в Москве понастроил: больницу там, богадельню... И была у него подмосковная дача в Ма-ла-хов-ке, так этот купеческий якобы внук выговаривает. Не дача будто бы, а целое поместье: дом с двумя флигелями, сад, конюшня. У него и план имеется, с собой носит в нагрудном кармане. Бумага ветхая, но, видно, плотная была, раз до сих пор не истлела. Он, Гриша, предложил ксерокопию снять, но тот аж руками замахал: ни за что!
      - Клад, что ли, там отмечен? - забежала вперед сообразительная Лиза.
      - Вот именно! - солидно подтвердил Григорий, - И этот тип считает себя единственным законным наследником. Будто бы его бабка, то ли прабабка, покидая Ма-ла-хов-ку, спрятала все ценное, что уместилось, в дорожный несессер. Убегали-то налегке, рассчитывали в скором времени вернуться. Кончится же советская власть, будь она неладна!
      - Это я уже где-то читала, - снова невежливо прервала гостя языкастая Лиза, - Сокровище мадам Петуховой. В стул бриллианты зашили или еще куда? Дом-то хоть на какой улице стоял?
      - Как раз этого он не знает. Не помнит, верней - бабка сказывала, да он позабыл.
      - "Где эта улица, где этот дом?" - пропела Лиза, потянулась лениво, Пусть он не вздумает из Буэнос-Айреса сюда ехать, а то зря прокатится. Не ближний свет!
      - А он уже в пути, - невозмутимо заявил Гриша, - Я обещал ему полную безопасность, визу помог достать, а билет он на свои купил. Да вы не бойтесь, ребята, я его в гостиницу определю. У вас тут тесно, понимаю. Ему интересно только с местными аборигенами потолковать. Лизанька, пардон, не хотел тебя обидеть...
      Тут очень кстати пришла из кухни Марья Фоминична, предложила чаю.
      - Мам, ты у нас главный абориген, - сказала задетая за живое Лиза, Григорий вот всякие байки про Малаховку рассказывает. Ты, случайно, не помнишь, как наша улица раньше называлась?
      - Да по-разному. Сразу после революции - Проспект Гая и Тиберия Гракхов.
      - Ка-а-ак? - удивились все присутствовавшие.
      - Как слышали. Это мне отец рассказывал. А потом поскромнее: Социалистическая. А теперь вот - имени Александра Кулькина. Он, бедолага, до войны на этой улице проживал с мамашей своей.
      - Знаю-знаю, - затараторила Лиза, - Он чей-то там подвиг повторил, у нас в школе портрет висел и почетный караул по праздникам. Потом отменили. Нет, ну почему Гая и Тиберия? Улица узкая, две машины с трудом разъезжаются. Ничего себе проспект!
      Гриша от этих слов не без тревоги выглянул в окно, за которым антрацитово поблескивала спина его "мерса": Малаховка - бандитское местечко, особенно по части угонов.
      - А как это вы нас отыскали, Григорий? - заинтересовалась Марья Фоминична, бочком присев к столу, - Мы со старого-то места съехали.
      - Подъезжаю к калитке, а там тишь и запустение, - отозвался Гриша, Тут мужик к машине сунулся: чем могу помочь, господин? И за бутылку помог указал точно новое ваше местожительство, Марья Фоминична.
      По всему было заметно, что эти двое давно знакомы и друг другу симпатичны. Павел подавил в себе раздражение, спросил:
      - А до революции как эта улица называлась? Так мы и не прояснили.
      - Дворянская, - вспомнила Марья Фоминична, - Слыхала от стариков, тут бога-атые дачи стояли. Да хоть этот вот дом - его бы отремонтировать, обиходить...
      Тут и всплыло соседское предложение обменяться жильем - видно, Марье Фоминичне оно крепко в душу запало, вот и брякнула при постороннем. И пало зерно на благодатную почву: гость - деловой человек - мигом у нее все выведал, идею горячо одобрил и даже, в случае чего, помощь свою пообещал. Со сторойматериалами там, с рабочей силой.
      - А кстати, кто здесь до вас жил? - обратился он к Юрию Анатольевичу Станишевскому, до сих пор не принимавшему участия в беседе - сидит себе на диване, кошку поглаживает. - Ведь вы тут хозяин?
      Юрий Анатольевич вежливо согласился, что да, безусловно, он хозяин, унаследовал часть дома в позапрошлом году после безвременной кончины супруги. Предложение соседки действительно звучит заманчиво, он пока его обдумывает, понадобятся немалые хлопоты и кое-какие расходы: сделку непременно придется оформлять, а местные чиновники - известные мздоимцы. С ремонтом же второй части дома, если обмен состоится, можно и не спешить, вот если молодежь надумает...
      Павел и Лиза намек как бы и не поняли, а Гриша перевел беседу в неожиданное русло:
      - Как звали прежних хозяев, не знаете? Должны быть документы, купчая, или, может, дарственная. Как ваша жена покупку оформляла?
      - Признаться, я не в курсе, - смешался хозяин, - Она все сама. Документы лежат где-то...
      - Фамилия тех, что продали свою часть - Кулькины, - прояснила Марья Фоминична. - А соседей фамилия Замковы. Они между собой родственники. Две сестры родные, до войны еще поделили дом пополам. Жили между собой недружно, ссорились - и все из-за этого самого Сашки-героя. Вообще-то он хулиган обыкновенный был. У одной сестрицы две дочки и муж, а у другой мужа пристукнул кто-то или зарезал, тоже бандит был форменный, пил и жену с сыном по всей улице гонял. Не успели они после его кончины бесславной успокоиться - а тут война. Сашку сразу на фронт, Татьяна Акимовна одна осталась...
      Собравшиеся за столом вежливо слушали, пили чай, хвалили варенье-печенье. Один только Григорий проявил интерес к старым местным сплетням:
      - А дальше что было?
      - А дальше объявилась тут Сашкина вдова, да с ребенком еще - будто он с ней на фронте расписался, документ, наверно, был. Татьяна Акимовна обоих признала. Катя медсестра была, пришла в нашу поликлинику работать. Товарка моя - помнишь ее, Лизанька? Как свекровь умерла, она двери свои заперла и на свою родину подалась, в Прибалтику куда-то. Один раз только и приезжала - когда продавать дом решила. У нас останавливалась, ее-то комнаты вовсе в негодность пришли, пол даже сгнил.
      - А-а! - вспомнила Лиза, - О чем мы говорим-то! Я же сама Катю с вашей женой познакомила, Юрий Анатольевич. Вы еще сказали, что ищите дачу не задорого, и я Кате ваш телефон дала, помните?
      - Так оно и было, - подтвердил Станишевский, в прошлом Лизин начальник, директор НИИ, а она у него в те времена секретаршей была, или, по-нынешнему, референтом.
      Собравшиеся помолчали, осмысливая сказанное. Жизнь состоит из случайных вещей, так на первый взгляд всегда кажется. Вот произошел года два назад совершенно пустой разговор, перебросился директор НИИ (закрытого ныне за ненадобностью) двумя фразами с секретаршей: вы, мол, за городом где-то живете, кажется. А не продает ли там кто чего по соседству? Да, как раз соседка продать хочет, да еще поскорей. Спешит к себе в Прибалтику вернуться, боится, что границы перекроют. Давайте я ей ваш телефон дам, она сама позвонит...
      А в результате давнего разговора собрались в доме и чай распивают совершенно посторонние друг другу люди, которые иначе и не встретились бы никогда. А те две женщины, что сумели потом быстро договориться о купле-продаже, - их-то как раз здесь и нету. Одна в могиле, другая за границей, которую таки закрыли...
      - Иных уж нет, а те далече, - сказала Лиза, уловив общее настроение.
      - Значит, фамилия прежней хозяйки - Кулькина? - вывел всех из задумчивости практичный Григорий, - Занятно. А того, что сюда едет, зовут мистер Калкин. Как актера, мальчишка этот, "Один дома", если кто такое кино смотрел. Только тот Маколей Калкин, а наш - Иоахим. Мистер Иоахим Калкин, а по-русски Кулькин. Аким. Ким. Любопы-ытно... Уж не в его ли поместье мы сейчас чаи гоняем?
      Кладоискательство - штука заразная, Павлуше и раньше это было известно из книг. Том Сойер и Гекльберри Финн, к примеру, или "Остров сокровищ", но за собой и за своими близкими он такого не числил.
      А тут, вернувшись вместе с Лизой из Малаховки - тещу ездили навестить, он пересказал разговор с Григорием отцу и давнему его приятелю Конькову, отставному сыщику-милиционеру. И увидел, как у обоих глаза загорелись. Мало того, Лиза, которая первая посмеялась над новоявленными бриллиантами мадам Петуховой, начала развивать идеи насчет возможных тайников, которые могли существовать в старом доме.
      - А если в башенках? - задумчиво спросила она на следующее утро за завтраком, вроде бы и ни к чему, но Павел сразу понял, какие башенки имеются в виду. Те, что венчают по обеим сторонам крышу старого дома, некогда, видимо, застекленные. Сохранились рамы в мелкий переплет, даже снизу было видно - совсем трухлявые. Вместо стекол фанера приколочена изнутри. Что уж там у соседей размещается - Бог весть, у Станишевского же вела наверх какая-то дверца со щеколдой, Павел однажды принял ее за вход в сортир, но она оказалась заколоченной, а данное необходимое учреждение, как выяснилось, находится в совершенно другом месте.
      Стало быть, забитая башня попала под подозрение. Не только у Лизы: вечером зазвонил телефон, и возбужденный стариковский голос - Павел не сразу даже признал Станишевского - сообщил, что Марье Фоминичне в поисках чего-то хозяйственного пришлось слазить наверх (читай, в башню), и кое-что она там обнаружила. Павел, сразу мысленно отбросив хозяйственные хлопоты, упомянутые, несомненно, только ради конспирации, как можно спокойнее спросил:
      - Кое-что - это что?
      И вдруг почувствовал, как сердце заколотилось в ожидании ответа. Оказалось, Марья Фоминична принесла сверху запертую шкатулку, ни один из ключей, имеющихся в доме, не подходит, а ломать... Ну как-то неудобно.
      - Понятно, - сказал Павел, - Тяжелая шкатулка?
      - Да нет, легкая. Резная такая, рыночной работы, даже и не старинная. Но все же любопытно, правда?
      - Правда, - согласился Паша. - Мы с Лизой как раз собирались к вам в субботу.
      Вовсе они и не собирались, но он уверен был, что Лиза, прослышав про шкатулку, отменит все другие субботние планы. Так оно и вышло - поехали на уик-энд в Малаховку, еще и Коньков с ними напросился.
      По приезде застали неожиданных гостей: перед калиткой поблескивал антрацитом знакомый "мерседес". Стол на веранде накрыт и посредине блюдо пирожков. Навстречу вновь прибывшим поднялся из-за стола Григорий, представил своего спутника:
      - Господин Калкин, прошу любить и жаловать.
      "Тебя и самого-то любить и жаловать трудновато, а тут еще один" подумал Павел, вслух же сказал вежливо:
      - Наслышаны насчет вас, Аким Александрович, - и пожал сухую руку с длинными пальцами.
      Гость был чрезвычайно высок, худ, нелеп - седоватые растрепанные кудри вокруг лысины, острый нос торчит задорно, а водянистые глазки утонули в морщинках и складочках. К тому же суетлив: приложился к Лизиной ручке, долго с неуместной сердечностью тряс руку Конькова. Шкатулки на столе, слава Богу, не видать - лучше с ее содержимым без посторонних ознакомиться.
      Пока пили чай и ели пироги (Павел заметил, что господин Калкин и в том, и в другом неумерен, наливает чашку за чашкой, метет один пирожок за другим), беседовали о превратностях воздушных путешествий.
      На вполне разборчивом русском языке прибывший прямо из Шереметьева гость высказал свои соображения: что самолет, конечно, могут захватить террористы, после взрывов в Нью-Йорке все боятся именно этого. Он же, бывалый путешественник, считает, что шанс оказаться в таком самолете невелик, зато угодить в какую-нибудь забастовку служащих аэропорта, водителей автобусов, диспетчеров - опасность вполне реальная. Просидеть много часов, а то и суток в аэропорту, ожидая, пока твою судьбу решат где-то там посредством вяло текущих переговоров - тоже не подарок, поверьте, господа...
      На том вступительная часть и закончилась. Аким Александрович сдвинул к одному краю чашки с блюдцами и опустевшее блюдо, Марья Фоминична подхватила посуду, поспешно унесла в кухню и протерла клеенку сухим полотенцем. И вот уже развернута потемневшая на сгибах карта, слегка дрожащий длинный и узловатый палец водит по ней, и головы присутствующих склонились дружно, и все следят за этим пальцем.
      - Не наш дом, - разочарованно сказала Лиза, - Планировка другая совершенно. А башенки - так раньше все строили с башенками. Через одного. А это что? Вот здесь...
      На карте, помимо плана, изображен был в нижнем правом углу фасад красивого дома с двумя флигелями, большое, сильно выдвинутое крыльцо с колоннами. Между башенками над вторым этажом - застекленный купол - зимний сад, намечены на рисунке контуры пальм и еще каких-то замысловатых растений. От обоих торцов крытые переходы ведут во флигели, эти переходы и на плане обозначены - узкие, полукруглые. В передней части дома, судя по плану, две просторные комнаты по обе стороны крыльца, а в задней его части - анфилада из четырех небольших комнат.
      - Нет, это другой какой-то дом, - согласилась с дочкой Марья Фоминична, - Таких-то хором я тут и не помню, - вздохнула она, вместе с другими оторвавшись от карты. - Порушили, наверно, или само по себе развалилось за столько-то лет. А улица-то какая, Аким Александрович?
      - Запамятовал, - сокрушенно сказал гость, - Говорила она, а у меня из головы вон.
      - Она - это кто? - сухо спросил Павел..
      - У-у, это долго объяснять. Тетя Анюта, двоюродная тетушка моего отца, в общем и грубо говоря. Тут есть свои тонкости.
      Скончалась тетушка в прошлом году в Париже, а перед тем поведала, как водится, семейную тайну...
      - Господа, надеюсь, вы не принимаете меня за сумасшедшего? - гость вдруг засмеялся, показав не по возрасту безупречные зубы.
      - Нет, нет, продолжайте, это очень интересно, - подал голос Юрий Анатольевич, сидевший по обыкновению в углу дивана с кошкой на коленях.
      - А то, знаете, все эти истории с кладами... - Аким Александрович покрутил длинным пальцем у виска, - Так вот, тете Анюте ее бабка, а моя, стало быть, прабабка Клавдия Тихоновна Плотицына, царствие ей небесное, рассказывала множество раз, как, уезжая поспешно из загородного дома, побросала в дорожный несессер свои украшения, что под руку попало, остальное же поручила верному слуге спрятать понадежнее... Старушка прямо-таки заклинилась на этих оставленных сокровищах. Жила-то в бедности: несессер, к сожалению, был не слишком вместителен - ненадолго ей средств хватило. Жалела, что мало увезла. И то сказать - задержись она, чтобы прихватить побольше, еще вопрос, успела бы сама ноги унести. Муж ее, мой прадед к тому времени, по слухам, был уже расстрелян, а обеих дочерей, ранее уехавших, она надеялась встретить в Париже, только их там не оказалось, красные их на границе перехватили...
      ...Ну вот, более или менее ясно. Остались пустяки - найти тот дом, из которого в панике бежала купчиха. Или доверенного слугу - как бишь его?
      - Его можно не искать. Как только хозяйка отбыла восвояси, пришли красные, тут же его и казнили. Будто бы как раз за нежелание выдать клад.
      - А может, как раз выдал. Или сам украл... - съязвила Лиза. - За то и был казнен.
      - Но господа, зачем же так плохо думать о людях? - всплеснул руками Аким Александрович, - Тетка Анюта со слов бабушки утверждала: ценности поручены были абсолютно надежному лицу.
      - А такие бывают? - не унималась Лиза. И положила этой репликой начало спору на сей предмет.
      Павел участия в споре не принимал, наблюдал как бы со стороны. Может ли человек быть таким наивным? Или этот русский, проживающий не то в Северной Америке, не то в Южной, попросту притворяется дурачком, всех нас за нос водит? Цель какова? А черт его знает. Судя по всему (имя и возраст подходят), он и есть тот мальчонка, которого фронтовая супруга героя в Малаховку невесть откуда привезла, а потом невесть куда увезла. Только он сам об этом ни слова. А как он за границу-то угодил?
      Павел пожал плечами, поинтересовался:
      - Так вы рассчитываете ценности найти и - как бы это сказать? Вернуть в семью?
      - Да нет, это вряд ли, - вполне разумно и трезво ответил гость, - Вот если бы дом удалось вернуть. Или хотя бы землю. Я слышал, что в окрестностях Москвы земля чрезвычайно дорога.
      - Это вы в Буэнос-Айресе слышали? Насчет подмосковной земли?
      Все-таки сумасшедшим Аким Александрович явно не был. Уловил недоброжелательность и насмешку в речах Павла. Сложил аккуратненько драгоценную реликвию и, обменявшись взглядами с Григорием, поднялся:
      - Благодарю за гостеприимство, Мария Фоминична. Лизанька... Юрий Анатольевич... Приятно было... Надеюсь, еще свидимся.
      Каждому от гостя по легкому кивку, Гриша отделался общим поклоном - и дверь за ними закрылась, а вскоре слышно стало, как отъезжает "мерседес".
      Оставшиеся переглянулись.
      - Паша, нарисуй-ка этот план, как запомнил. И фасад. Лиза, ему помоги. Юрий Анатольич, у вас лист бумаги найдется?
      В голосе Конькова - командные нотки и азарт. Надо же...
      - А вы все же думаете... - завел было Станишевский.
      - Думаю - не думаю... Нынешний-то план дома наверняка у вас есть, вот сейчас и сверим.
      Пока Павел и Лиза, споря и толкая друг друга над столом плечами, пытались по памяти воспроизвести привезенный из-за границы план и общий вид здания, Коньков в сопровождении Марьи Фоминичны совершил обход той части дома, что принадлежала ныне Станишевскому.
      - Веранду позже пристроили, - заметил он и, отойдя, насколько позволял забор, долго разглядывал крышу с двумя башенками. - Говорите, много таких домов было? Возможно. Но это не аргумент. И купол между двумя башнями вполне мог поместиться. Его бы в первую очередь ликвидировали: зимний сад, буржуазная роскошь, только весь дом выстудит... А вы не припомните, Марья Фоминична, что тут еще сносилось да пристраивалось? Крыльцо по центру имелось?
      - Если и было, то с другой стороны, - раздумчиво сказала Марья Фоминична. - Мы с вами как бы позади большого дома находимся. Видите четыре окна, два наших и два соседских. А раньше дом был вдвое шире, смотрите, даже стена осталась...
      Действительно, с боку выступала небольшая, с полметра, часть стены, бревна неприкаянно торчали, концы их были черные, будто обугленные.
      - Пожар, что ли, случился?
      - Был пожар. Нежилая часть горела, а где люди жили - там они сами огонь кое-как залили. Я, знаете, тогда в родильном доме лежала с Лизанькой. А жили мы на соседней улице, близко совсем. Тоже могли сгореть запросто...
      - Выходит, полдома сгорело, а другая половина осталась, и в ней до сих пор живут... И мы с вами чай пьем. А башни как уцелели?
      - А они только над этой частью построены, перед ними стеклянный коридор такой был, а между ними крыша круглая...
      Коньков уставился на женщину, начал вдруг внимательно ее разглядывать, чем немало бедную смутил.
      - Выходит, вы много чего помните, а, Марья Фоминична?
      - Помню, да забыла как-то. Ни к чему вроде. Я в Малаховке с детства, отца до войны еще сюда на работу перевели, он из-за жилплощади согласился. В Москве в подвале бедовали. А тут сразу две комнаты дали во флигеле. Мама все повторяла: прямо свет увидели...
      - Во флигеле, говорите? - как бы вскользь проронил Коньков.
      - Ну да, во флигеле, - подтвердила собеседница и осеклась, продолжила неуверенно:
      - Так тогда называли: флигель.
      Похоже, ее дом, возможно, еще до приезда ее родителей с большим домом не соединялся, а флигелем его окрестные жители называли по привычке... Где тогда второй флигель? Их два должно быть, по обе стороны. Коньков прикинул: с того места, где они с Марьей Фоминичной стояли, виднелся за забором убогий домишко, допустим, бывший флигель с садом, выходившим на соседнюю улицу. А там, где симметрично ему должен бы находиться его собрат, торчало, за другим уже забором, с противоположной стороны нечто вовсе несуразное: шпиль над острой, крытой гофрированным железом крышей.
      - Там Олег, "новый русский" построился, - зашептала Марья Фоминична, Здешний. Это у них беседка, а дома-то и не видать отсюда. И с улицы не видно.
      Та-ак, второй флигель, стало быть, приказал долго жить. Но был ведь?
      Из соседского окна в той части дома, что Станишевскому не принадлежала, давно уже наблюдала за ними замызганная тетка, и не догадаешься, что профессорская дочка. Родственница, выходит, господину Калкину. Коньков, сделав вид, будто ничего не замечает, спросил погромче:
      - А во второй половине дома кто проживает?
      - Психопатка эта, которая с Тамарой Геннадьевной судилась. Сутяга, все ее тут знают.
      - Ну, сутяга - это я понимаю. А психопатка-то почему?
      - А у нее кошек человек семь, да пять собак!
      - И пять человек собак, - поправил распалившуюся собеседницу Коньков, - Любить животных, Марья Фоминична, вовсе не грех, ваша соседка просто добрая женщина.
      Наблюдательница скрылась за занавеской. Коньков повторил:
      - Добрая, добрейшая. Я и сам всякое зверье обожаю.
      И, взяв Марью Фоминичну под руку, увлек ее на веранду со словами:
      - Там без нас соскучились.
      Но никто, как выяснилось, не скучал. Вокруг стола по-прежнему сидели хозяин и Лиза с Павлом, а на клеенке красовалась распахнутая шкатулка: открыл-таки Павел заветный ларец простой шпилькой. И обнаружил там письмо, которое теперь вслух и читали.
      - Садитесь, только что начали, - прошептала Лиза, как в кино.
      "Дорогая Ташенька! Наконец-то получил сегодня долгожданное письмо. Признаться, не ожидал подобного финала. Письмо это напомнило мне твое первое послание из Лейпцига по моем возвращении из Монте-Карло. Да, как видно, ты примерная дочка и пляшешь как нельзя лучше под дудку родителей, хотя и упрекаешь в этом меня. Письмо твое поставило меня снова на реальную почву - меня, безумца, мечтавшего о невозможном. Я эти две недели буквально грезил твоим приездом, у меня и в мыслях не было, что ты не отзовешься на подобный призыв. Но увы - я ошибся. Действительность оказалась сильнее грезы. Ты так грубо разбила мои мечты.
      Если у тебя действительно не было возможности приехать сюда, то ты должна бы написать иначе. Твои фразы "неужели же ты думаешь, что я теперь могу поехать за границу" и "В какое глупое положение ставишь ты меня перед моими родными, разве они малые ребята, которыми можно крутить вправо и влево" режут острее ножа. Выходит, страдания любимого человека для тебя важнее воображаемого глупого положения родителей. Наконец, от тебя ведь не требовал никто моментального приезда, можно было приехать и через месяц. Получи я твое письмо, подобное моему, я непременно бросил бы все, не думая о "глупых положениях".
      Да, не ожидал я от тебя такой горькой обиды. Твоя поездка в Россию в самом корне смешна и бессмысленна, я тебе это говорил, но ведь с вами нельзя спорить. Твоя подчеркнутая фраза: "Разве ты должен скрывать, что женишься на мне?" до сих пор причиняет мне острую боль. Стыдно, Таша! Все письмо написано как бы с целью потиранить меня. Представь себе, что для меня играет роль, какая у нас будет свадьба. Разумеется, это не вопрос жизни и смерти, но тем не менее... Я не желаю, чтобы на моей свадьбе скоморошествовали и острили на наш счет люди, которых я знать не знаю и не желаю знать. Нужно быть хоть немного наблюдательным, чтобы, присутствуя на свадьбе, заметить те циничные замечания и ухмылки, которые позволяют себе "приглашенные". Для большинства это вполне естественно, но меня приводит в ярость мысль, что это будет и со мной. Неужели для меня ты не могла отказаться от всей этой "помпы", венчального платья, верховых, карет и прочего. Из-за того, что твоим родным хочется венчать тебя там и так, как требует их материальное и общественное положение, считаясь с кругом наших знакомств, а также с неизвестным и не имеющим ничего общего с нами князем Т., я должен поступиться своим личным мнением.
      А какое мне дело до материального и общественного положения твоих родных? Я искал тебя, а не денег и протекции. Ведь моя мать меня отлично поддерживает, а при надобности окажет и протекцию, не хуже той, которой располагает твой отец.
      Поверь, ничто не заставит меня отступиться от того, что я решил. Именно: венчаться без всякой помпы и за границей! Решение мое бесповоротно. Я ставлю на карту все и рискую всем, но надеюсь выиграть.
      Ты меня спрашиваешь, Таша, почему я не подумаю о тебе. Напротив, я думаю о тебе слишком много. Как только я не сошел с ума за эти две недели. Нервы так истрепались, что я сейчас ни на что не способен. Экзамены по всей вероятности держать не буду.
      Ты пишешь, что если любят так, как мы с тобой, то готовы на все. Но где же это "все" с твоей стороны, дорогая моя Таша? Если хочешь доказать мне свою любовь - приезжай. Целую. Привет Мормышке. Твой Сергей"
      -Длинное какое письмо, сейчас таких не пишут, проще по телефону поругаться, - сказала Лиза. Коньков отобрал у нее пожелтевший листок.
      - Бумага необычная, шелковистая - все раньше умели делать. И почерк разборчивый, наверно, в гимназиях так буквы учили выводить. Разные там яти, "и" с точкой и твердые знаки в конце. А самое интересное знаете что? Дата. Первое августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Он, заметьте, в Дармштадте, то есть в Германии, а она - в России.
      Это-то и интересно. Мало ли влюбленных ссорилось-мирилось во все времена, но эта парочка, Таша и Сергей, выбрали для своих ссор самое лихое время. Через две недели начнется первая мировая война, покатится по всем странам красное колесо, передавит миллионы людей, молодых и старых...
      - Письмо из Дармштадта успело дойти до адресата. Таша его получила и хранила всю оставшуюся жизнь. А что случилось с Сергеем?
      - Так кто в этой части дома раньше проживал? - спросил Павел у Марьи Фоминичны.
      - Да я же вам сто раз повторяла: Кулькина Татьяна Акимовна, мужа ее до войны порешил незнамо кто, а сын - герой, а сноха с мальчонкой - Ким его звали - в Прибалтику подалась.
      Ну да, ну да - Ким, Аким, Аким Александрович. Зачем пожаловал, гость нежданный? Клад искать. А бабка его Татьяна - та самая Таша, в прошлом милая барышня, дочь богатых родителей, получившая образование за границей, жила в незавидной Малаховке, в доме, разваливающемся на глазах. Муж по имени Петр, а отнюдь не Сергей, по местному обычаю гонял ее с ребенком по улице, когда напьется. Она, как Марья Фоминична вспоминает, и сама была не прочь выпить. Работала железнодорожной кассиршей. Приняла к себе жену убитого на войне единственного сына с мальчиком Кимом. А письмо все лежало, забытое, на чердаке, среди всякого ненужного хлама...
      Уже и то хорошо, что появилось у стариков занятие, пища для ума. Всеволод Павлович с Дмитрием Макарычем о возможностях обнаружения клада в малаховском доме до хрипоты спорят, раньше одни только шахматы их развлекали...
      - Какая еще историческая справедливость? - брюзжит Всеволод Павлович, - В Большом энциклопедическом словаре одинаково - по пять строк отведено что Савве Тимофеевичу Морозову, что однофамильцу его Морозову Павлику. А уж Савва-то как старался войти в историю, бессмертие себе обеспечить. Что уж о купце Плотицыне говорить с его малаховской больничкой? Позабыт давно...
      - О Савве Морозове сколько книг понаписано!
      - О Павлике твоем не меньше! Еще и в школе изучали!
      - Да ладно вам спорить, - вмешалась Лиза, - Ближе к делу. Если бы кому-то из вас случилось прятать клад, то какое бы место вы присмотрели, а, молодые люди?
      Всеволод Павлович, призадумавшись, провел рукой по серебряной шевелюре - считай, почесал в затылке. Коньков ответил с ходу:
      - Не имеет значения в данном случае. Если клад был спрятан в самом доме, ему давно конец настал: дом горел, перестраивался, жильцов менял. А вот если слуга догадался барские сокровища в землю закопать - тогда другое дело. Конечно, могли у него этот тайник выпытать...
      Старики опять заспорили - теперь насчет человеческого благородства.
      - Сюда бы еще Станишевского, - тихонько сказала Лиза Павлу, - А то кукует в Малаховке один, со своей меховой подругой. Мама-то целый день на работе.
      - Кошка человеку не подруга. - неожиданно заявил Коньков: сработала профессиональная привычка слышать то, что не предназначено для чужих ушей. - Кстати о птичках. Мормышка, которая в письме упомянута, тоже, надо полагать кошка. Или, может, собака?
      - А кто ее знает? - беспечно ответила Лиза. - Давно это было, и сплыло, и быльем поросло...
      ...Все мысли Юрия Александровича были теперь заняты кладом. И не то, чтобы ему сокровища понадобились - не тот у него был возраст, не тот статус. За последние два года не только жизнь его кардинально переменилась - сам он стал другим человеком. Тамара Геннадиевна в свое время хотела уехать от опостылевшего мужа, от вечных его похождений и лживых россказней. Но, останься она жива, может быть, и передумала бы: не так он и плох. Тогда и дачи этой не было бы вовсе... Но в том-то и дело, что гибель жены оказалась первым звеном в цепи печальных и до сих пор до конца не объясненных событий, которые привели далеко еще не старого жуира и заядлого путешественника, полного надежд и планов, к его нынешнему положению пенсионера и даже, можно сказать, инвалида.
      Сидя целыми днями в саду или на веранде, бывший директор научно-исследовательского института так и эдак прикидывал, где могли бы находиться упомянутые ценности. В том, разумеется случае, если они не были украдены сразу после бегства хозяйки, не обнаружены и разворованы постоянно меняющимися жильцами, если в конце концов они вообще существовали. Дело в том, что осторожный директор, которого в свое время подчиненные величали за глаза "лукавым царедворцем", мало кому в жизни доверял. А тут - еще вопрос, та ли это улица и тот ли дом. А уж сам господин Калкин и сопутствующий ему бизнесмен Григорий - прошу покорно, господа, как можно доверять этой парочке?
      Тем не менее Юрий Анатольевич, постоянно размышляя о запрятанных ценностях - эти мысли отвлекали его от горьких и порой жутковатых воспоминаний, - пришел к любопытным выводам, которые сделали бы честь и профессиональному сыщику Конькову. А именно: клад не клад, но с недавнего времени старый дом стал для кого-то весьма привлекателен. Стоял себе и стоял десятилетиями, а тут вдруг появляется как бы наследник. Почти одновременно проявляет интерес и соседка, эта уже давно себя наследницей именовала, но только умозрительно. Возможно, и в самом деле желает отсюда перебраться в домик Марьи Фоминичны, как бы из коммуналки в отдельное жилье, однако почему именно сейчас?
      Если незавидный домишко и есть флигель бывшего владения и составлял раньше его часть, то, может статься, что-то такое эти сомнительные наследники разузнали. Информацию какую-то получили - и засуетились. Где отправная точка событий? За границей скончалась некая Анна, Анюта - обоим она доводилась родственницей, но факт ее существования, скорее всего, скрывался, родственницы за границей прежними властями не одобрялись. Времена переменились - возможно, под конец жизни Анна и вступила с ними в переписку, рассказала про клад. Умирая же, поведала тайну еще и Акиму сыну двоюродного брата Александра. Кем он там ей доводится - двоюродным племянником, что ли? Седьмая вода на киселе. Однако сводная сестра Галина находится за тридевять земель, а этот малознакомый, недавно объявившейся родственник пребывает непосредственно у смертного одра. Вполне Анна могла и его обнадежить насчет наследства. Сестре написала, а ему из уст поведала. Вот родня и оживилась одновременно.
      Теперь дальше. Что правда и что ложь в рассказах недавних визитеров? Так ли случайно эти двое познакомились якобы в уличном кафе? И Григорий сразу же привозит малознакомого субъекта с более чем сомнительной картой в Россию, в Москву, в Малаховку, именно в тот дом, что изображен на карте! Ну, знаете ли... Верится с трудом.
      Увязая в бесплодных попытках разгадать, какую аферу затеяли проходимцы, Юрий Анатольевич, как никогда, нуждался в общении. Поделиться бы своими сомнениями и тревогами - но с кем? Не с добрейшей же Марьей Фоминичной, дай ей Бог здоровья, но что она поймет? Ходит по дому, потихоньку стены простукивает. Мечтает, стало быть, о кладе, верит в него, простая душа... У покойной Тамары был холодный, аналитический ум, но где она, Тамара? Как ни странно, чаще всего вспоминал Юрий Анатольевич того старика, что приезжал давеча с Лизой и ее приятелем. Дмитрий Макарович, кажется, в прошлом сотрудник уголовного розыска. Вот с ним бы потолковать...
      И тут - надо же - за мутноватыми мелкими стеклами веранды возник чей-то силуэт, в раму постучали. Юрий Анатольевич подумал было, что, не достучавшись в дверь, посетитель, дабы привлечь внимание хозяина, обошел веранду кругом. "Странно, как это я стука не слышал? Вроде бы пока не глохну..." Зря, однако, он встревожился: оказалось, гость - а именно тот самый бывший сыщик, повидаться с которым мечтал Юрий Анатольевич, - явился не с улицы, а от соседки, попросту отодвинув две расшатавшиеся доски в заборе.
      - Каким ветром? - удивился хозяин, - Впрочем, что это мы на крыльце стоим? Сделайте милость, заходите...
      Лицо Конькова сморщилось, он вдруг расчихался, пояснил:
      - У меня с детства на кошек аллергия. А у вас за стенкой их чертова уйма, да еще собачонки две. На бедность жалуется, а сама целый зверинец развела...
      Юрий Анатольевич подобных взглядов никак не разделял -единственное, что роднило его со скандальной соседкой, было именно сочувствие к покинутым дачниками четвероногим бедолагам. Но возражать не стал, сказал примирительно:
      - Моя кошка вам не опасна, тем более она в саду гуляет. Так что же вас привело в сельские края?
      Выяснилось, что как раз поиски клада и привели. Обозначился общий интерес, и хозяин с гостем погрузились в увлекательнейшую беседу.
      Слушал Коньков замечательно: не перебивал, глаз от собеседника не отводил. Одобрил его версию насчет аферы, затеянной "сладкой парочкой", еще бы, ведь белыми нитками шита эта ветхая с виду карта, подделать ничего не стоит. Согласился, что подозрителен внезапно вспыхнувший интерес к дому и вполне может быть увязан с недавней кончиной русской эмигрантки. Рассказал, в свою очередь, о том, что удалось выведать у соседки.
      ...Анна эта, отдавшая Богу душу в Париже, приходилась ей не больше, не меньше как старшей единоутробной сестрой. Родилась в двадцать первом, после нее у матери их, Натальи Акимовны, долго не было других детей. А муж настаивал, прямо-таки мечтал о сыне. Вместо долгожданного мальчика родилась девчонка. Вот эта самая любительница кошек-собак. А старшую вскоре после появления на свет сестрицы Галины поместили в интернат...
      - Как это? - ужаснулся Юрий Анатольевич.
      - А так это. Папаша - красный профессор из бывших красных командиров счел, что так лучше будет. Дескать, воспитывалась, как принцесса, избалована, ревнует. Что-то такое случилось - то ли она сестрицу новорожденную из кровати на пол вытряхнула, то ли еще в этом роде. Никто уже и не помнит...
      - И мать согласилась?
      - Как видите. Что тут скажешь? Время было смутное - тридцать пятый год, девочка-то была взрослая, лет пятнадцати-шестнадцати. Кстати, как она за границей оказалась: в детдоме ее на медсестру выучили, в войну на фронт отправили, а после войны она объявилась за границей. Не сразу, конечно. Одним словом, темна вода во облацех...
      Красный профессор в тридцать седьмом уцелел, зато в сорок восьмом слегка потрепали его за космополитизм. Отмазался, живучий был. Старшую дочку в анкетах указывал как "пропавшую без вести на фронте во время В.О.В." Потерю эту переживал не слишком болезненно, а вот Наталья Акимовна до конца своих дней убивалась. Кстати, там фотография матери в рамочке на комоде стоит. Красавица была, не в пример дочке.
      - Я часто замечал, что у дурнушек мать непременно красавица, заметил Юрий Анатольевич, в прошлом великий дока по части женщин. Он недоволен был, что беседа о кладе ушла в сторону и все стремился поворотить ее в прежнее русло:
      - Эта дама, стало быть, прямая наследница своей сестры, если других наследников нет. Она богата была?
      - Какое там! Всего и богатства - клад, который ее бабка купчиха Плотицына зарыла в Ма-ла-хов-ке, недоступной, как луна. Дом под Парижем у нее, однако, был, там и скончалась.
      - Собственный дом под Парижем? Наверно, денег немалых стоит, предположил Юрий Анатольевич, - Что же все-таки с этим кладом? Думаете, господин Калкин - или как его там? - еще объявится?
      - Если объявится, вы уж за ним присмотрите, Юрий Анатольевич. Сомнительная личность.
      После этих невнятных слов гость вежливо распрощался и поспешил на электричку, так и не разрешив недоумения хозяина относительно последних событий.
      Семейные отношения завивались в клубок. Марья Фоминична в качестве тещи до сих пор Павла вполне устраивала: живет себе за городом, в симпатичном дачном поселке, ни во что не лезет, пирожки вкусные печет. Съездить к ней раз-другой в месяц даже приятно. Лиза исполняет дочерний долг и заодно оба они с Павлом отдыхают, что называется, у тещи на блинах. Она и с отцом Павла пока не познакомилась - вроде ни к чему, сами- то молодые со свадьбой не спешат.
      Но в нынешнее лето отлаженная схема дала сбой. Пришлось в Малаховку ездить на каждый уик-энд, а то и посреди недели. Обмен с соседкой состоялся-таки, Марье Фоминичне требовалась то помощь при переезде, то консультация, то просто присутствие дочери: Лиза фигурировала во всех бумагах, а их было великое множество, даром что домишко убог и слова доброго не стоит. Павел даже форму надевал, когда сопровождал Лизу по инстанциям, чтобы одним своим милицейским видом пресекать вымогательство местных чинуш. И все равно переехала Марья Фоминична в старый дом, до конца обмен не оформив. Соседка торопила, да и сама не прочь.
      Приходилось, к сожалению, общаться со Станишевским, а Павел этого "интеллигента чеховского толка" недолюбливал с того времени, как расследовал убийство его супруги, Лиза же своего бывшего начальника просто терпеть не могла. Но тут дело касалось ее матери, дочь, вообще-то неласковая, по-женски сочувствовала незадачливой простушке-медсестричке, которая до сих пор сражалась с жизнью в одиночку, а тут вдруг засветила ей уютная старость вдвоем. Юрий Анатольевич спутник жизни, ничего не скажешь, - превосходный: обходителен, не жаден и высоко ценит ее хозяйственные дарования.
      Так и катилось лето: в хлопотах, в разъездах туда-сюда. Павел, истый горожанин, природу не жаловал, предпочитая прозаический асфальт умилительным тропинкам. Но однажды, в силу необходимости, переночевал на даче - вернее, промучился ночь, проклиная комаров, окрестных собак, начинавших гавкать хором, едва ему удавалось задремать, проходящие электрички - перестук колес и далекие гудки раздражали гораздо сильнее, чем привычный уличный шум в центре Москвы. Поднялся в половине пятого, все равно не спится, вышел в сад - и обмер: сквозь густую листву проталкивались солнечные лучи, стояли косо, упирались в траву под углом, казалось, их потрогать можно. И все кругом такое сырое, свежее, зеленое... Надо же, почти тридцатник прожил, а рассвета не видел.
      С этого утра, втайне даже от себя Павел полюбил сад. Вдруг заметил деревья, кусты, цветы - и все это понравилось. А тут еще щенок кудлатый откуда-то взялся, поскулил под калиткой и Марья Фоминична впустила, покормила, утешила - он и остался. Павел сам имя придумал - Бобби (ну, не Бобик же), но при ближайшем рассмотрении пришлось переименовать приемыша в Бабетту.
      Дом вообще обрастал жильцами. Только недавно маялись одиночеством хозяин да старая кошка, а тут Марья Фоминична снует, родственники ее наезжают, и собака кошку задирает, еще и вороненок влился в коллектив: успела расторопная Лиза выхватить свалившегося с дерева птенца у Топси, чем и спасла кошачью жизнь. Пробудился в старушке дремавший охотничий инстинкт, подпрыгнула и придавила бьющегося птенчика когтистой лапой. Тот, естественно, заголосил что есть мочи, родители с друзьями тучей опустились на злосчастную охотницу - тут спасительница и явилась, одной рукой ухватила под живот испуганную кошку, другой - обеспамятевшего птенца. Вороны долго еще галдели над садом, обсуждая, как вернуть упавшего в гнездо, так ничего и не придумали, разлетелись. Слегка помятый вороненок был отнесен на веранду, накормлен, наречен Варей и помещен в отгороженный сеткой угол. Топси этот угол стороной обходила, а Павел невзлюбил новичка за суетливость и нахальство - подойдешь, а он уже клюв разинул, есть, мол, подавай. И вечно вокруг него скандал: вороны толпой навещают пленника и что-то наперебой ему втолковывают.
      Но однажды Варя исчезла. В сетке обнаружилась дыра. Марья Фоминична понапрасну обегала всю улицу и соседские дворы - нет Варвары. Может, сородичи увели - но ведь она и летать-то еще не умеет... Весь день искали.
      Поутру Павел торопился на электричку, и вдруг, растопырив на бегу крылья, как курица, из-под уличного куста в двух кварталах от дома кинулась навстречу ему ворона. Подпрыгнула аж до груди, вцепилась, хрипло заорала, закатывая глаза. Паша без труда перевел:
      - Ой, я заблудилась! Ой, я потерялась! Отнеси меня домой немедленно, голодную-холодную...
      Чертыхнувшись - на работу опаздывал, он бегом выполнил просьбу-приказ, вручил беглянку обомлевшей от радости Марье Фоминичне. Всю дорогу потом растроганно удивлялся про себя: надо же, узнала меня, а сколько народу на улице в этот час! И с того дня проникся к птице дружескими чувствами.
      Так и жили - почти идиллически. Нежаркий июнь располагал к покою, к приятным размышлениям о том, какой вид приобретут со временем неказистые комнаты и запущенный соседский участок: деньги нужны, да руки, и получится симпатичная дачка... Ничто не предвещало беды, и про странных гостей с ветхой картой забыли, шкатулка с письмом - единственный ощутимый результат их визита - пылилась на книжной полке, бриллиантовый дым померк и напоминал о себе изредка только тем, что Марья Фоминична нет-нет да и заглянет сквозь щелочку в заборе в бывший свой сад: а не роет ли чего соседка? Но та, по своему обыкновению, валялась целыми днями в гамаке, читала - у нее и лопаты-то нету, чтобы рыть, за пучком укропа или редиски на рынок бегает.
      Но однажды Марья Фоминична услышала за забором грубые мужские голоса и со своего наблюдательного пункта обнаружила, что там полным-полно милиции. Сразу же и к ней постучались, за калиткой оказался знакомый участковый Петя, с Лизанькой в одном классе учился. И разъяснил, почему переполох: в бывшем ее доме не больше, не меньше, как труп обнаружен.
      - Ты поспокойней, мам, поспокойней, - Лиза, срочно вызванная из своего турбюро телефонным звонком, держала Марью Фоминичну за плечи и время от времени встряхивала. Тут же примостилась на диванчике оцепеневшая соседка. Сейчас она казалась совсем уже старухой: посеревшая, с жидкими волосами, моргает как больная курица. Заморгаешь тут... Пришла с базара, а на полу под окном мертвое тело в луже крови...
      - Вы сколько раз прежде его видели? - задал очередной вопрос участковый, разложивший на столе бланки протоколов и еще какие-то бумаги.
      - Три... Четыре... Три.
      - Поточнее посчитайте, три или четыре, - поучительным тоном сказал участковый.
      Так он бывал, выходит, у нас по соседству, этот сомнительный тип, отметил про себя Юрий Анатольевич, который наравне с Лизой присутствовал при опросе свидетелей, составляя как бы группу поддержки Марьи Фоминичны. Та никак не могла успокоиться, хотя, в отличие от соседки, даже трупа не видела, лишь по описанию догадалась, что убитый - недавний гость, прибывший в Малаховку вместе с Григорием Семенычем и слупивший за чаем целое блюдо пирожков.
      - Будет тебе, Петух, - тихонько шепнула Лиза бывшему однокласснику, Отпусти бабку, не терзай. Оклемается и сама все тебе выложит как на духу.
      - Ничего ты не сечешь в нашем деле, Лизавета, хотя живешь с ментом, так же тихо ответил Петя-Петух, - Показания, полученные непосредственно на месте и по горячим следам, самые эффективные. Покамест свидетель еще не опомнился и не придумал, как получше соврать...
      Может, он и прав, этот ушастый Петя. Марья Фоминична призналась же, что в начале лета убиенный пил чай вот тут, за этим самым столом, про заграницу рассказывал, карту предъявил какого-то старого дома, может, даже и этого, и расспрашивал, как тут раньше было.
      А со слов соседки получалось, что ее он тоже навещал, притом неоднократно. Зачем, с какой целью - непонятно, тут она темнит. Но Юрия Анатольевича не проведешь: клад вдвоем искали, голубчики. В бывшем флигеле купца Плотицына, по наводке этого проходимца. Впрочем, возможно, он и в самом деле родственник. Почему в такой тайне? А кто же клад в открытую ищет? Для того соседка и переезд затеяла, чтобы предаться на пару с иностранцем свободным поискам сокровищ. Никто чтобы не помешал.
      Да, но вот убивать-то зачем? Вероятно, нашли все же спрятанное, да не поделили. Эта дуреха старая могла подельника лопатой огреть или что там ей под руку подвернулось. И бегом на рынок - для отводу глаз... Любопытно, что они там накопали и куда перепрятали. Марья-то Фоминична, выходит, растяпа сколько лет в том домишке прожила, а невдомек ей...
      Тут ход размышлений бывшего директора НИИ был прерван им самим. Будучи человеком интеллигентным, он склонен был к рефлексии, к сомнениям - но тут слишком далеко зашел, увлеченный заманчивой идеей. Какой там клад, что за чепуха? Да и тетка эта жалкая никого и пальцем не тронула бы, знай себе кошек бездомных подбирает... Впрочем, в истории известны случаи, когда... И Григорий, кстати, этот-то где? А не был ли и он там?
      Юрий Анатольевич снова отвлекся и чуть не упустил возможность поучаствовать в процессе расследования преступления.
      - Личность погибшего не установлена, в кармане никаких документов, только бумажник - денег немного, в рублях и в валюте, и карта, должно быть, та, о которой вы все говорите. - Дом, возможно, этот самый, но никакой уверенности. Кто на данный момент числится хозяином домовладения?
      Вот тут-то Юрий Анатольевич и замешкался. Но хоть и с опозданием, сказал, что именно он, такой-то с такого-то времени является хозяином. Но тем домом, где найден труп, владеет пока Марья Фоминична Моренко. Милиционер смотрел на него сощурившись, будто что-то припоминая. Но, так и не вспомнив, закрыл папку, сунул авторучку в карман.
      - До свиданья, до завтра, господа хорошие. Отдыхайте пока. Лизавета, пламенный привет.
      Поздно вечером прибыли сыщики - Павел и Коньков. И сразу спать улеглись - Конькову на веранде постелили. Бабетта громко негодовала: заняли ее диванчик! Да кто ее слушать станет? Топси щурится иронически, Варя злорадно каркает. Друзья, называются. Поскулив, обездоленная псина свернулась на коврике. И все уснули.
      На рассвете Паша, осторожно ступая по скрипящим половицам, вышел на крыльцо, потянулся, всей грудью вдыхая малаховский упоительный воздух. Курорт! А Славка-татарин уже с час, как на курорте - раньше всех встает...
      Он имел ввиду соседа справа, "новому русскому" Олегу Славка приходился отчимом. Ранняя пташка помахала крылышками, поманила к общему забору.
      - Слыхал вчера-то? Шлепнули какого-то хмыря у Фоминичны в доме. А я вчера видел...
      - Чего видел?
      - Бутылка - и все дела!
      Это у него присказка такая: "Бутылка - и все дела". Трезвым его никто ни утром, ни вечером не встречал... Между прочим, когда Григорий сюда в первый раз явился, то некий прохожий объяснил ему, где искать Марью Фоминичну. "За бутылку." - так тогда Гришка сказал.
      - А "мерседес" этот тебе случайно больше не попадался? - наугад спросил Паша.
      - А как же! - с готовностью отозвался Славка, все дни проводивший на улице возле "новорусского" в стиле "тюремный ампир" кирпичного строения. За забором-то сидеть - тоска, не видно ничего, доски одна к одной пригнаны.
      - А как же! Я тебе и хотел сказать: энтот кавказец в "мерсе" вчера тут был. Длинного подбросил и был таков. Укатил - бутылка и все дела.
      Павел намека как бы не понял. Пригляделся только к Славке повнимательнее - занятный малый, ни дня в жизни не работал, говорят - из богатой татарской семьи, да еще срок за кого-то отмотал, лет десять, теперь будто бы общак его кормит. А может, это все враки, уличные сплетни, которые Марья Фоминична в дом носит. Несловоохотлива вроде, но насчет соседей посудачить - хлебом не корми...
      - Длинный в старый флигель направился, - рассуждал между тем Славка, В последний путь. Там его и того... Бутылка и все дела.
      - А кто ж его? - будто бы без интереса спросил Павел, давая понять, что мнение помятого, полупьяного лодыря ничего не стоит, даже и полбутылки.
      - Кто-кто, - пробормотал Славка, - ... в пальто, слыхал?
      ...Марья Фоминична выспалась, успокоилась. Лиза собралась на работу, Павел тоже, Конькову спешить было некуда. Позавтракал вместе со всеми и отправился к соседке - уж эта-то наверняка не спала всю ночь.
      - Супрастинчику не найдется? - спросил он перед выходом у Марьи Фоминичны. - Подстраховаться. С моей аллергией кошки-собаки приравниваются к тараканам.
      - У нас никаких тараканов! - обиделась та.
      - Да я не про вас. Ваши пернатые, четвероногие и даже шестиногие - мои лучшие друзья.
      И, проглотив таблетку, удалился.
      В тамбуре электрички тесно прижатая к Павлу Лиза сказала недовольно:
      - Тебе все по барабану. Мог бы с работы отпроситься - такой случай. Твой профиль.
      - Лизок, район не мой. А Коньков на что? Действует, как полномочный представитель. Сейчас поутру к соседке сбегает, с другими окрестными жителями поработает. Как страховой агент. Ему только в кайф.
      - Тоже мне агент! А вдруг кто-нибудь правда застраховаться пожелает?
      - Выкрутится. Ты лучше скажи, - когда Григория в последний раз видела? Он, между прочим, вчера здесь побывал, Акима подвез.
      Лиза употребила все силы, чтобы хоть чуточку отодвинуться от Павла и заглянуть ему в глаза.
      - Это как понимать? Ревнуешь или еще что?
      - Еще что.
      Тамбур с интересом прислушивался, продолжать не стоило, Лиза, слава Богу, и сама поняла. До Выхина доехали молча, там народ рассортировался: кто на выход, кто в вагон, даже и два места на скамейке нашлись. Вот тут Павлу пришлось держать ответ: причем Григорий? Какое отношение к убитому?
      - Лизок, попробуй у своего знакомого из милиции добыть бумажник Акима. Хоть заглянуть в него. Одним глазком. По моим расчетам, там письмо может лежать. Или еще что-нибудь занятное...
      - От кого письмо и к кому?
      - Лучше промолчу.
      - Объяснил бы, сыщик, - возмутилась Лиза, - А то сам к Петьке пойдешь. Он, кстати, тебя прекрасно помнит.
      В местную милицию Павлу обращаться было никак не с руки. Именно потому, что ушастый Петька его знал и помнил. Официально нельзя - чужая территория, по дружбе - так никакой дружбы и нет. Одалживаться неизвестно, чего взамен попросят. Лучше пусть Лиза пойдет - у нее тут как бы свой интерес, домик-то, где обнаружено тело, до сих пор за ее мамашей числится.
      - Ладно уж, вечером к нему сбегаю, - в конце концов согласилась Лиза. Павел лишний раз отметил про себя, что своенравная и неуступчивая подруга становится покладистой, когда дело касается работы. Нравится ей, значит, профессия детектива... И в который уж раз Павел подумал о собственном сыскном бюро. И о Лизе в качестве помощницы. Как Перри Мэйсон и его секретарша - как ее там?
      ...Конькова в соседский дом и на порог не пустили: вышла хозяйка, сказала, что ей не до страховки - собственно, она от нее отказывается, решение окончательное и обжалованию не подлежит. Ерунда эта страховка, деньги на ветер, если что случится - не добьешься ничего. Так что больше и сами не беспокойтесь, и меня не беспокойте.
      Разочарованный Коньков - зря только супрастин глотал, -повернул было с крыльца, но досада по поводу напрасно предпринятых мер предосторожности подтолкнула его к решительным действиям.
      - Да, чуть не забыл, Галина Петровна, - воскликнул он вслед уходящей хозяйке, та уж и дверь за собой закрывала. - У меня, знаете ли, один приятель котенка бы взял для внуков. Рыженького.
      Дверь немедленно распахнулась.
      - Небось, кота хочет. Все котов хотят, кошки никому не нужны.
      - Именно он кошечку желает. Говорит, кошечки ласковей.
      И на том был приглашен в дом. Любуясь одним глазом рыжей шалуньей, другим он изучал место, где, по описанию, лежал покойный. Под самым окном, там, где чистое пятно выделяется на давно не мытом полу. Всю комнату прибрать тетка не удосужилась. Почему именно под окном покойник оказался? В окно лез, это ясно. Нет, наоборот - из окна вылезал. Если, допустим, с подоконника свалился, то приложился виском об острый угол стола. Такое случается. Труп на спине лежал - значит, спиной вперед падал. Лететь-то невысоко, метра полтора. Но вот угол стола как раз по пути... Незваного гостя толкнули снаружи - тот нападения не ожидал, не собрался - и оказался в комнате под окном с пробитой башкой...
      Котенок недовольно мяукнул, державшая его женщина уставилась на Конькова с подозрением.
      - Приятеля пришлю, пусть сам решает, брать или не брать.
      Ответ был нелюбезный:
      - Никого не присылайте. Я котят только в хорошие руки отдаю. Знакомым. Хватит с нас чужих.
      И, сделав три шага вперед, прямо на гостя, вредная баба выперла его за дверь.
      ...А теперь куда? Коньков вернулся к Марье Фоминичне, посидел с ней на кухне, глядя, как ловко она шинкует капусту большим острым ножом. И попросил разрешения осмотреть новые ее владения, совсем недавно покинутые прежними жильцами. Дескать, Паша просил глянуть, с чего в первую очередь ремонт начинать.
      - О ремонте, стало быть, думает зятек, - обрадовалась Марья Фоминична, - Ну то-то. Да вы ступайте, Дмитрий Макарыч, там не заперто. Только беспорядок жуткий, вы уж не обессудьте, у меня еще руки не дошли.
      Вот и хорошо, что не дошли. Глядишь, в мусоре что-то и найдется.
      Осмотр он начал сверху, с такой же башенки, что украшала владение Станишевского. Именно в той спрятана была шкатулка с письмами. Может, и здесь что-нибудь обнаружится.
      Препятствие первое - лестница наверх недосчитывалась половины ступеней. Задрав голову, Коньков постоял, прикидывая меру опасности, - ногу сломать, то есть, запросто, а можно и шею. "Привет от покойного мистера Калкина." - сказал он про себя. Наверху наверняка темень кромешная, окна в башне, если мне память не изменяет, фанерой заколочены.
      Это второе препятствие легко устраняется с помощью ручного фонаря, если таковой найдется. Вернувшись за фонарем - Марья Фоминична достала с полки малюсенький, как для комарика, фонарик, лампочка чуть теплится Коньков еще и стремянку прихватил и очень скоро очутился наверху, в темной каморке, где воздух стоял затхлый и неподвижный. Тут и двух минут не пробудешь - задохнешься, придется фанеру высадить...
      Сделав осторожный шаг, он поискал глазами, куда поставить вторую ногу, кое-как добрался до окна и рванул на себя почерневший фанерный лист, ржавые гвозди сопротивления не оказали, дождем посыпались. Дневной свет проник в башню, позволил оглядеться.
      Ну и ну! Да тут спокон веку никто не бывал. Перевязанная бечевкой стопка "Иностранной литературы" за пятьдесят шестой год, "Новый мир" за пятьдесят седьмой, обложка уже не голубая, а серая. Мешок с чем-то мягким Коньков пнул его, ткань лопнула, из дыры поползли капроновые чулки. Груда сапог со сбитыми набок каблуками, растрескавшихся туфель и резиновых галош. А в тех мешках что? Да уж ничего хорошего, соседка знала, что делает, покидая это барахло на произвол судьбы, а точнее - предоставив новым хозяевам его убирать. Незавидная доля. Ближайший мусорный бачок в километре отсюда, возле станции.
      Коньков нагнулся, приоткрыл лежащую на полу коробку из-под обуви. В ней, оказалось, сложены какие-то бумаги. Брезгливо пошевелив их, сыщик осторожно, ногой, чтобы не запачкаться, подвинул коробку к стремянке. В одном углу свалены были книги, крыша над ними, видимо, протекала много лет, переплеты плесенью пошли. Черт-те что, а еще интеллигентные люди. Что за книги - Бог весть... Только на помойку или в костер, для чтения непригодны.
      Дмитрий Макарыч кое-как приладил фанеру на место, подпер ее гнилой доской и в потемках - на фонарик рук не хватило - с превеликим трудом спустился в комнату, тоже грязную и запущенную, но по сравнению с верхней каморкой тут было еще сносно. Обтер на улице коробку травой и уселся с нею на веранде.
      Зря ты, Коньков, жизнью и здоровьем рисковал, - сказал он себе после того, как перебрал вороха пожелтевших довоенных фотографий с обломанными углами, прочитал на обороте все надписи, изучил адреса на конвертах, рассмотрел пейзажи на открытках из Крыма и Ессентуков - все это жалкое, никому больше не нужное, справедливо забытое и брошеное. И только подумал извлек с самого дна коробки еще одну фотографию - эта отличалась от других плотностью и добротностью, сохранились золотые тисненные буквы "Boudoir portret", различим был прихотливый орнамент из цветов, переплетенных лентами. Что-то было написано прямо по орнаменту, но чернила совсем почти выцвели. И лица на снимке утратили четкость - три белых пятна, одно повыше, два пониже и между этими двумя собачья мордочка, почему-то лучше всех сохранилась. Три пары черных точек - глаза, у дамы шапочка надвинута низко на лоб, у девочек повязаны банты - все это только угадывается. Но главное все же - та надпись мелкой вязью.
      Наклоняя картонку под разными углами, Коньков разобрал, а скорее догадался, подставляя подходящие буквы в разорванные слова: "Дорогому папочке от Таши (или Тани?) и М - имя совсем уж прочесть невозможно, а также кланяются тебе Дж... и miss Wilson. Москва, 1906 . Дж... - Джек или, может быть, Джей - это востроухая собачонка. Английское имя, конечно, принадлежит даме. Девочка Таша - это Татьяна. Вторая, выходит, Наталья. Но тогда почему имя второй начинается на "М", это самая четкая буква в двух строчках, ее ни с чем не спутаешь. Не "Наталья", значит, и букв в слове больше, чем надо, целых восемь. Похоже, последняя - "а", а предпоследняя "к". "Мормышка" - пришло вдруг на ум, в письме какой-то Мормышке автор привет передал. Но если Мормышкой не собаку звали, значит, это прозвище одной из девочек. Которой? Теперь ясно.
      Он долго и пристально вглядывался в побелевшее почти до неузнаваемости изображение. У той, что справа, коса перекинута через плечо. Наталья, в 1906 году ей было лет десять. У второй косички торчат в разные стороны младшая, Татьяна, она и есть Мормышка. Самая маленькая в семье, смешная... Значит, в 1914 году не Татьяне писал Сергей, а ее старшей сестре. Его невестой была Наташа, Таша. А все сразу решили, будто Таша - это Татьяна. Почему мы подумали, что Сергей писал Татьяне? Да потому, что письма хранились в той части дома, где жила именно она, а не ее старшая сестра. В общем, ошибочка вышла. Что это меняет? Да многое меняет.
      ...Юрий Анатольевич несколько раз прошелся по веранде, норовя заглянуть через плечо Конькова, что это он там рисует, то и дело зачеркивая и исправляя. И, наконец, понял: гость пытается изобразить генеалогическое древо.
      - Наталью Николаевну Гончарову, жену Пушкина в семье тоже звали Ташей, - сказала начитанная Лиза. - А ее сестру Александру -Азей, представляете?
      - Как хотели, так и звали, - небрежно бросил Павел, - Нам бы с нашими сестрами разобраться.
      Стало быть, их две: Наталья и Татьяна. Наталье жених Сергей пишет перед самой первой мировой войной глупые, вздорные письма. И заметьте - он живет за границей, в Дармштадте. Влюбленные ссорятся из-за пустяков, выясняют, кого приглашать на свадьбу. Жених уличает невесту в суетности: пляшет, дескать, под дудку родителей, чересчур заботится о мнении соседей, князя какого-то хочет заполучить на свадьбу. Одно слово, мещанка, купеческая дочь, только что слов этих прямо не пишет. Сам он не таков "продвинутый", как сказали бы в наши дни. На чужое мнение плюет, денежки будущего тестя его не сильно интересуют - может, потому что и сам не беден ("Моя мама меня всегда поддержит"). В самом деле влюблен, каждое слово в письмах дышит любовью. Обида, отчаянье, ревность, угрозы - это и есть самая настоящая любовь. Пылкий характер у этого молодого человека, фамилия которого пока неизвестна.
      Но не Замков, это точно. Того, за кем была замужем Наталья Акимовна, величали Петром, и дочь ее зовется Галина Петровна Замкова. Замуж Галина выходила, но фамилию не меняла.
      А что же Сергей? Брошен ради Замкова? Убит на войне? Если служил в русской армии, воевал с германцами, как, должно быть, жалел о прошлом, о мелочных обидах, глупых ссорах, которые причиняли боль ему самому и "родной, ненаглядной". Сидя в окопах, рисовал мысленно прошлое - такое прекрасное, невозвратное. И будущее - не менее прекрасное, если только пережить проклятую войну. Молился, верил. И думать не думал ни о каком Замкове, который займет в жизни Таши место, твердо предназначенное для него, для Сергея.
      - Ты говорил, будто еще было письмо...
      - Предполагал.
      Лиза торжествующе выложила на стол маленькую коричневую картонку, сложенную пополам, так давно сложенную, что почти уж на две части по сгибу распалась.
      - А вот и не письмо, а открытка. Я у Петьки со стола стянула.
      - Лизелотта, что положено за хищение вещдоков? - сурово спросил Павел.
      - Горячий поцелуй!
      Павел немедленно попытался преступницу наказать, а та увернулась. Коньков и Станишевский следили завистливо, как положено старикам, за играми молодых, даже про открытку забыли. Наконец Лиза - ей предоставили эту честь - подобрала ее со стола, развернула тонкими пальчиками, чуть дыша: ветхая совсем, того и гляди рассыплется в прах, и прочитала:
      "Ненаглядная, счастье мое. Не тревожься обо мне, все в руках Божиих, да не оставит он нас. Береги себя и дитя. Постарайся со временем отыскать маму - мое письмо к ней вернулось за ненахождением адресата. Думаю о вас бесконечно, живу воспоминаниями и надеждами. Люблю, люблю, люблю. Твой С."
      Текст сохранился на удивление хорошо, только число стерлось, год же был виден отчетливо: 1916.
      Собравшиеся на веранде примолкли. Сквозь темные стекла за цветастыми занавесками заглянула в дом чужая давняя и далекая беда, уставилась черными провалами глаз, оскалилась молодыми еще, крепкими зубами...
      - Давайте теперь разбираться, - произнес, наконец, ко всему привычный Коньков. - Во-первых, по-моему, они поженились - Таша, то есть Наталья и Сергей этот. Дитя упоминается. Во-вторых - чью мамашу разыскивают? Думаю, Сережину. А почему именно ее? Купчиху-то искать не надо, она в Малаховке или где-то в Москве, словом - в России. Уехала, как мы знаем, в девятнадцатом. А вторая - мужнина мать, свекровь то есть Натальи Акимовны, до первой мировой проживала за границей. Он-то любушке своей писал то из Дармштадта, то из Лейпцига. Возможно, с матушкой жил, пока учился. Или она его сопровождала. И в войну, естественно, потерялась...
      - А что это за дитя? - спросила Лиза. - Выходит, Наталья не только замуж успела, но и ребенка родила?
      - Чтобы родить, замуж не обязательно, - рассудил Павел. - И вопрос родила ли? Может, дитя в проекте только было. Могло и вообще не родиться время такое... Не лучшее для воспроизведения рода.
      Итак, возможно, возлюбленные поженились между 1914-м и 1916-м годом в роковые времена. Забылись мелкие распри, угроза гибели толкала людей на решительные поступки. Таша, к примеру, могла приехать в прифронтовую местность, или Сергей получил краткосрочный отпуск из района боевых действий. Теперь не узнаешь. А могли обвенчаться перед самой войной, где-нибудь в начале августа, в вальсе беспечно кружились вместе с гостями, будущее свое представляя раем...
      - Что нам известно? - прозвучал трезвый голос Конькова. - Только то, что Наталья в семнадцатом году бедствует в России, ее возлюбленный - уже не жених, а законный муж - воюет неизвестно где и жив ли он к тому времени вопрос. Его мать - богатая дама, как мы можем судить по сохранившемуся письму, скорее всего обретается в одной из европейских стран. Возвращаться в Россию к тому времени было опасно, а для нее и бессмысленно: искать сына, если его затянуло в воронку войны, легче было оттуда, где все-таки сохранился хоть какой-то порядок.
      А в восемнадцатом-девятнадцатом на горизонте появляется некий Замков Петр - при каких обстоятельствах? Помните, купчиха Плотицына, отбывшая поспешно за границу, разминулась с дочерьми - те уехали ранее. Их задержали на границе и вернули. Но в Малаховке объявилась сначала только одна из неудавшихся эмигранток - Татьяна. Ткнулась в свой дом - а там чужие, все занято. Выделили ей все же бывшую людскую - несказанная по тем временам милость, таких, как она власти не жаловали.
      Через пару лет и вторая в отчий дом пожаловала - Наталья свет-Акимовна с мужем Петром Замковым и маленькой дочкой Анютой. Бывшую людскую перегородили пополам. У Татьяны к тому времени тоже муж появился - "красный командир" в прошлом, как и Замков. Только тот - недоучившийся студент, а этот, Кулькин - чистая шпана. И сын у них с Татьяной вскоре родился. К тому времени некоторые жильцы из дома выехали и сестры расселились каждая со своей семьей: по две комнатушки им досталось, которые некогда предназначались для прислуги.
      Татьяну Акимовну лизина мать помнит хорошо, та жила в Малаховке постоянно и померла всего лет десять назад. Обыкновенная женщина. работала железнодорожной кассиршей. А Наталья Акимовна припоминается смутно. Совсем другая: красивая и грустная. Она в их школе пение вела, сама пела и на рояле играла. Хоровой кружок собрала. А потом с мужем и Анютой в Москву уехала. Фамилия ее была Замкова.
      ...Сергей, стало быть, в Малаховке и не появлялся, никто его и не видел, и понятия не имеет, кто он таков и был ли на свете. Сгинул - одно только письмо и осталось, единственное свидетельство, что жил, любил, страдал некий молодой человек. Впрочем, он мог и уцелеть в первую мировую оказаться где-нибудь во Франции или Швейцарии, отыскать мать... А ненаглядную свою Ташу, оставшуюся в России, отыскать не сумел...
      Заменившего его возле Таши Замкова малаховские соседи запомнили: очкастый профессор, в последние годы своей жизни исключительно дачник - по слухам, в Москве у Замковых была квартира в престижном районе. Но вторая его дочь - Галина с мужем после смерти родителей поселились в старом доме и жили постоянно, донимая всех, до кого могли дотянуться, склоками, скандалами и судами.
      Во всяком случае Галина и покойный ее муж жили постоянно в Малаховке.
      Итак, с Наташей более или менее ясно. А теперь сестра ее Татьяна по фамилии Кулькина. Жила в Малаховке постоянно вдвоем с сыном. О муже разные сплетни и слухи: то ли зарезали, то ли в тюрьме сгнил. Достоверно, что этот Кулькин - "красный командир", как и профессор Замков, сильно от своего свояка отличался - пьяница и гроза соседей. Нажрется - и в топоры. А жена, стало быть, которая звалась Татьяной, в прошлом - милая девчушка по прозвищу Мормышка... Работала кассиршей на железнодорожной станции и, по слухам, сильно зашибала.
      ...О чем беседуют эти трое, где они собрали эти сплетни? Это все Коньков по соседям болтался. Притихший на своем диване Юрий Анатольевич Станишевский давно потерял нить разговора. Разыгрывают его, что ли? Кто такие Сергей, Наталья, Мормышка, "красные командиры"?
      Итак, более или менее ясно с этими сестрицами-плотицами, купеческими дочерьми, разобрались. Старшая - подлинная Таша, кому письмо адресовано профессорша, учительница музыки, жила в Москве, должно быть, среди интеллигентных людей, хотя по дочери ее Галине Петровне этого не скажешь. Младшая - Мормышка - всю жизнь провела в Малаховке, превратилась в обычную тетку, несчастную и пьющую водку... И обе умерли, и мужья их, и дети - одна Галина Петровна жива...
      - О чем это вы толкуете, господа? - подал голос с дивана забытый собеседниками Юрий Анатольевич, - Какое отношение все то, что вы сейчас обсуждаете, имеет к самому главному? К запрятанному в доме кладу? Ведь ради этого, собственно, мы и...
      Трое повернулись к нему, сразу будто онемев.
      - Кла-ад? - протянула Лиза, - Ах, клад...
      - Ну да, клад, - отозвался Павел, - А его, знаете ли, скорее всего и не существовало. Никакого клада, Юрий Анатольич.
      - Так чем же вы тут занимаетесь? - вознегодовал хозяин, - Голову морочите себе и мне.
      - Мы убийство расследуем, - примиряюще сказал Коньков, - Чисто профессиональный интерес. Видите ли, каждому преступлению присуща какая-то мотивация, хотя, конечно, случаются и немотивированные преступления. Вот мы и хотим найти мотив данного убийства... Байка о спрятанных ценностях всего лишь повод. Надо же было господину Калкину как-то объяснить свой приезд...
      - Заодно и Григорию, его спутнику, нужен был какой-то повод. Но что их сюда на самом деле привело? Неужели надежда вернуть собственность купца Плотицына? Сомнительно.
      - Именно, что сомнительно, - подтвердил мысли хозяина Коньков, Настолько вилами по воде писано, что никого и убивать-то не стоило. Сокровища, спрятанные в доме, где хозяева менялись чуть ли не каждый год... Не о чем говорить!
      Юрий Анатольевич совсем разобиделся, махнул рукой:
      - А ну вас! Все темните, путаете, придумываете. Я, с вашего разрешения, спать пошел...
      - Спокойной ночи! - донеслось ему вслед. Совсем уж неуважительно ведут себя гости, а деваться некуда.
      Через пару дней, представьте, появился аргумент в пользу существования пресловутого клада. Марья Фоминична чистила утром Варварин угол - окрепшая и подросшая ворона на законных основаниях улетала и возвращалась, когда хотела, в ворохе мусора и объедков что-то блеснуло, оказалось, серебряная чайная ложечка с замысловатым вензелем на черенке. Юрий Анатольевич не без труда разобрал: "К" и "П". Клавдия, стало быть, Плотицына. Марья Фоминична побожилась, что такой ложки сроду у нее не было. Предъявили находку, отмыв и почистив, соседке Галине Петровне - Лиза специально к ней сбегала. Та удивилась, подтвердила, что у ее бабушки, кажется, было в незапамятные времена столовое серебро с вензелями - к свадьбе будто бы заказывали, но сама она отродясь этого серебра не видела. И в награду за чистосердечное признание получила от Лизы эту самую ложечку. Наследница все же...
      Стало быть, есть где-то в доме или рядом с ним захоронка, от всех пряталась, а вороне открылась. Будто нарочно, чтобы запутать наших сыщиков. Юрий Анатольевич хотя и торжествовал - прав оказался насчет клада, - все же не мог взять в толк, зачем им понадобилось копаться в прошлом давно умерших людей, разматывать клубок родственных связей, на кофейной гуще гадать, кто на ком был женат в начале прошлого века. И какое отношение все это имеет к печальному происшествию на соседском участке? Но никто не торопился его просветить - просто не до него было...
      - Почему вы скрыли, что убитый приходился вам родственником? домогался Коньков. Соседка только голову в плечи втягивала. - Вы что, ему не доверяли?
      - Не доверяла, - пролепетала та, - А как ему доверять?
      - Знаете что, Галина Петровна? Предлагаю бартер. Вы мне все выкладываете начистоту, а я беру на себя переговоры в местной милиции...
      - А вы правда с Петровки тридцать восемь? - робко спросила соседка, И удостоверение можете показать?
      Удостоверение ей покажи, еще чего! Где его взять?
      - А у мистера Калкина вы документы спрашивали? Он, между прочим, иностранец или за такового себя выдавал. Что же получается? Приходит к вам гражданин иностранной державы, а вы...
      - Не доверяла, - повторила упрямая тетка, - С какой стати ему доверять? С неба свалился, фамилия совершенно другая. Тетя Таня была замужем за Кулькиным, и двоюродный мой брат Саша был Кулькин. Его именем даже улица называется. А этот - Калкин, извольте радоваться. Таких и фамилий-то не бывает.
      - По-английски пишешь Кулькин, а получается Калкин.
      - А мне-то что? Мало ли как по-английски. Он русский паспорт показывал, там "Калкин" написано.
      Видимо, в Америке этот Ким Кулькин все же побывал. Там его сначала в Калкина превратили, а здесь по чьему-то недосмотру новый документ выписали на английский лад. А может, он и сам так пожелал, хотел что-то в своем прошлом замаскировать, спрятать. Кто его знает? Темная лошадка... Где, интересно, Григорий его на самом деле повстречал?
      "Эка меня заносит, - спохватился Коньков, - Не те, братец, времена." И без того запуганная тетка совсем съежилась.
      ...Час назад, когда неожиданный гость постучался к ней и с порога признался на голубом глазу, что никакой он не страховой агент, а сотрудник МУРа (страхагент, мол, "для конспирации") и выслеживает особо опасного преступника, она сначала только ахнула - но сразу нашлась:
      - Но ведь он умер! Отсюда прямо в морг повезли. Чего его искать?
      - Нет уверенности, - сурово сказал Коньков, - То есть, насчет морга это точно, а вот был ли покойник тем, кого ищет весь МУР, надо еще установить. Обстоятельства его смерти вызывают сомнения - возможно, он погиб от руки сообщника...
      - Какого еще сообщника? - замахала руками тетка, - Того черного, что с ним ходит, тут не было, на машине уехал. Я как раз на базар уходила, он мимо калитки просвистал.
      - А родственничка, выходит, и не заметили...
      - Как я могла его заметить, если он от меня прятался? Я со двора, а он через забор. Окно открыл - и в дом. Раму только чуть поддеть, она и нараспашку. Тут вообще все гнилое... И оставьте вы меня в покое, что вы тут все ходите!
      Ишь, заголосила, в истерику впала.
      С минуту Коньков только наблюдал - надо же, на такой успех он и не рассчитывал. Потом поднялся, достал с буфетной полки стакан, плеснул воды из чайника. Хозяйка притихла, смотрела на него с молчаливым ужасом. Воду он выпил сам - в конце концов, у него тоже есть нервы...
      - Как же этот тип с окна свалился? - спросил он наконец самым будничным тоном. - Вернее, как вы его спихнули? Он же посильней, не старый еще мужик.
      Со слов несчастной истерички это выглядело так. Собралась она на рынок - это возле станции. Когда уже почти дошла, спохватилась: в аптеку еще надо, а рецепт дома остался. И пустилась со всех ног обратно. Калитка была заперта, как она ее и оставила. Но боковое окно распахнуто настежь. Неужели закрыть забыла? И, не заходя внутрь, прибежавшая хозяйка обогнула угол дома и изо всех сил толкнула раму снаружи - ее просто так не закроешь, разбухла. Сослепу не сразу разглядела, что на подоконнике, как петух на насесте, примостился какой-то человек. И не узнала его впопыхах. Видно, спрыгнуть в сад хотел, а тут его тяжелой рамой по лбу. Он и опрокинулся. Кто его убивать-то собирался, кому он нужен? Просто несчастный случай. Там рядом с окном стол стоит, так он, видно, виском об угол. Голову разбил, кровищи натекло...
      - А нечего было лезть в чужое домовладение, - поддержал рассказчицу Коньков, - Пропало что-нибудь? Успел, небось, по ящикам пошарить?
      - Да уж успел. Все квитанции и платежки на пол вытряхнул, они в комоде лежали. До альбома добрался - а тут как раз увидел, что калитка открывается, второе-то окно, вот это, как раз на калитку выходит. Раз - и на подоконник. Рассчитал - я на порог, а он в тот же миг в кусты и был таков... Только по-другому вышло. Господи, и зачем я только вернулась!
      Коньков оглянулся на окно. Да уж, рама здоровенная, если по лбу врежет, так это без последствий не останется. А на угол стола он еще раньше внимание обратил...
      - Что ж ему понадобилось все-таки? Не квитанции же и не старый альбом. Может, деньги искал?
      - Да какие тут деньги? Именно что альбом. Он когда приходил, интересовался фотографиями. Я же говорю - в родню набивался: я, дескать, Кулькин, как и вы, но не совсем. Будто бы у тети Тани ребенок был до брака, а Кулькин, ее муж, этого ребенка усыновил и свою фамилию дал...
      - И что? - с искренним любопытством спросил Коньков, припоминая, как ветвится нарисованное им самим генеалогическое древо купеческого семейства, - Был мальчик-то или не было?
      - Никакого мальчика - и слышать не желаю, так ему и сказала.
      - С чего же он взял - насчет мальчика? Может, документ какой у него имелся? Или письмо, к примеру?
      В своем желании подсказать ответ Коньков едва себя не выдал, но собеседница, увлекшись, ничего не заметила.
      - Открытку старую предъявил, будто написана с фронта, но не в эту войну, а в ту еще, первую мировую. Дуру нашел. Там ни имен, ни фамилий. Муж жене пишет, ребеночка какого-то упоминает. Так этот хмырь прицепился, что он и есть этот ребеночек, а тот, кто открытку писал, - его настоящий отец, а не Кулькин. Я ему - не было у тети Тани других детей, кроме Сашки-героя, а он свое молотит. Есть, мол, доказательства. Открытка - доказательство. И еще письма какие-то будто бы были...
      - Вот что я вам скажу-доложу, дорогая Галина Петровна, - запел медовым голосом отставной сыщик, которому на его веку не раз приходилось добывать ценную информацию у самых разнообразных людей, в том числе и у полоумных старух, - Вот что я предлагаю. Вы тут понервничали, понять можно, как не понять, если милиция с вас подписку о невыезде отобрала, кому такое нравится? Хотя вы и уезжать-то никуда, конечно, не собирались, а все-таки неприятно. Ну куда бы вы поехали? За границу - смешно сказать, чего вы там забыли? Была бы там родня, близкие люди...
      - Какая родня? - всхлипнула несчастная тетка, промокая глаза несвежим, скомканным платком, - Была родня, да закончилась. А этот тип...
      - Господин Калкин в родню набивался, вы сказали...
      Гость, сочувствуя горестям хозяйки, взял ее заботы на себя: вскипятил чайник, достал из буфета две чашки, не очень чистые, сахар и пакетики чая "Пиквик", и оба уселись за стол. Она - рассказывать, а он - слушать.
      ...В каждой почти семье существует собственная легенда: обязательно своя красавица, свой злодей, какое-нибудь необычайное стечение обстоятельств, загадочные совпадения, никаким разумным объяснениям не поддающиеся.
      Мать невзрачной особы, что излагает отставному сыщику легенду семьи купцов Плотицыных, и слыла той самой красавицей. В доказательство предъявлена была старинная фотография двух сестер. Не та, которую Коньков обнаружил на чердаке. Здесь Таша - Наташа - постарше, почти взрослая барышня. Уже не с косой, а с высокой прической, светлые кудряшки у висков. И сразу заметно, что кокетка: ишь как глазки сощурила, губки бантиком. Мормышке на всю оставшуюся жизнь уготована доля "сестры вон той красивой девушки". Хотя и ей в миловидности не откажешь. В общем, две славные девчушки, не ведающие, что их ждет.
      Рассказчица - дочь Натальи - не в мать удалась. Папаша ее - и его фотография извлечена из альбома - доченьке подгадил, наградил длинным носом, который к низу расширяется, как утиный клюв. Вот он, красный профессор, товарищ Замков.
      Но была у Замковых еще одна дочь, лет на двенадцать-тринадцать старше рассказчицы. Та, что появилась на свет в год разрухи, бед и скитаний.
      - Неужели ни одной фотографии не сохранилось?
      - Знаете, папа, он... Ну так получилось. Анна в интернате жила. В хорошем, для привилегированных детей. Ладно, я расскажу все, как было. Они же все умерли - и папа, и мама, и Анюта. Чего же теперь скрывать?
      - Вот именно, незачем, - поддержал отвагу собеседницы Коньков.
      Вот и пошла-поехала раскручиваться сказка-легенда плотицынской семьи. Две сестрицы - плотицы. У старшей богатый жених Сергей Мансветов (ага, и фамилия наконец-то всплыла, - взял на заметку Коньков. Кстати - не очень русская. Возможно, армянин, богатых эмигрантов из Армении много было в Европе после турецкой резни в 1915 году). Сергей - единственный сын богатой вдовы, свет в окошке, учился в Германии. С душою прямо геттингентской помните? Мамаша за ним - как пришитая: охранять юнца от искушений, болезней, неподобающих знакомств. А тот возьми да и заведи роман с русской барышней. Вроде бы всем взяла: и хороша, и не бедная, и в консерватории учится в Лейпциге. Однако вдове и принцесса бы не угодила, а тут купчиха. Словом, со свадьбой тянули-тянули и дотянули...
      - Ребеночка, что ли, сделали? - подумал в этом месте непочтительный Коньков и продолжал слушать еще внимательней.
      ...Что-то они все ссорились, характер у жениха пылкий был, южный. Однажды так невесту обидел, что та от обиды в Россию сбежала, под родительское крыло. Сергей ей все писал, обратно звал, а потом сам за ней подался. Все бы обошлось: милые бранятся -только тешатся. Только время оказалось неподходящее: накатила первая мировая война, накрыла беспечных влюбленных с головой, как лавина. Молодой человек отбыл в действующую армию, куда-то под Могилев, пару раз в отпуск успел приехать. Сергей встречался с Наташей в Малаховке, в том самом доме, где живет теперь Марья Фоминична со своим как бы другом Юрием Анатольевичем. Только дом выглядел, конечно, не так...
      - Сохранились, может быть, фотографии?
      - Нет, к сожалению. В детстве, кажется, я видела какие-то снимки. Дом с колоннами, просторное крыльцо, на ступеньках люди... Только папа, знаете... Ему все это было не по душе, он был настоящий коммунист, барства не терпел.
      С папашей этой словоохотливой дамы все более или менее ясно. Прошлое жены ему поперек души, ничего удивительного. Борец за народное счастье, а тут купцы, мещане, дом свой, видите ли... Хотя многие из этих борцов позже очень даже полюбили собственную недвижимость.
      Но это сейчас не важно.
      - Обвенчались они?
      - Да, но тайком. Мать Сергея из Германии перебралась в Швейцарию, там след ее потерялся. Сын женился без ее благословения и от этого страдал и мучился. А родители невесты и вовсе этого брака не желали, гордость давила, мы, мол, что, хуже дворян захудалых?
      Бедные Ромео с Джульеттой - со всех сторон их обложили. Да еще война...
      - А революция-то! - напомнила рассказчица, - А гражданская? А разруха?
      Но самое страшное еще впереди.
      В семнадцатом году Наталья Плотицына, по паспорту она так и оставалась Плотицыной - отправилась за границу искать своего Сереженьку . Иголку в стоге сена. Он к этому времени пропал невесть где, как и многие другие молодые люди. Сам купец от тифа скончался, мать - клушка растерянная, удержать дочку не сумела, хуже того - послала вместе с ней младшую Татьяну, поскольку Наталья ребенка ждала.
      - Ну и логика! - удивился Коньков. - Чем они могли друг другу помочь, две юные женщины, да одна еще беременная?
      - Так и вышло - ничем не помогли. Ехали в объезд, через Украину, на поезд напали... Кого-то из пассажиров сразу прикончили, а их повели на станцию. Тетю Таню пьяные мужики потащили в комнату, а маму спас мой отец он в том отряде был старшим. Пожалел, увел в кассу, закрыл от всех. Даже местного врача к ней привел, - ей плохо стало. И от себя больше не отпускал...
      - Так она же замужняя была, матушка ваша...
      - Скорей уж вдова. Ни о Сергее, ни о матери его больше никто из нас никогда не слышал. Старшая сестра Анюта - его дочь, хоть и носила фамилию Замкова.
      - Ваш отец ее удочерил?
      - Зачем? Он с мамой расписался, вот и все.
      Да, время такое было. Смута. Была ли купеческая дочь Наталья двоемужней женой или не была? Погиб ли Сергей или уцелел? Может, встретился со своей матерью где-нибудь в Швейцарии или в Америке и та уговорила сына отказаться от жены ради собственного спасения - допустим, он вернулся с войны инвалидом, могло ведь и такое случиться. Или искал свою ненаглядную, да найти не сумел. Ведь она объявилась в Малаховке в тридцатые годы, а до этого скиталась со своим красным командиром Бог весть где...
      - Папа на Дальнем Востоке служил, потом в Сибири. Я там и родилась, в Тобольске. Меня в Малаховку грудную привезли.
      Давненько это было, подумал Коньков, а узелок, из которого ниточка тянется, еще раньше завязался.
      - Почему именно сюда ваши родители приехали?
      - Мама тут жила еще до революции. А главное - тетя Таня позвала. К тому времени у отца большие неприятности начались...
      У кого на этой территории не было больших неприятностей в тридцатые годы? Коньков терпеливо выслушивал про злоключения "красного командира", закончившего к тому времени какой-то вуз: партии потребовалась своя интеллигенция...
      Прямо учебник истории какой-то. По правде сказать, его, Дмитрия Макарыча, все эти воспоминания мало трогают. Старинный его приятель Всеволод Павлович Пальников, отец Павла, эдакие семейные саги обожает, любимое его чтение, и чем длиннее, тем лучше. Сам из бывших "напуганных", к себе прикладывает разные домашние трагедии и драмы. А он, Коньков, человек, можно сказать, без корней - то есть, значится и в его семейных хрониках котлован, гулаг, барак, голодуха, разруха, только немногочисленная уцелевшая родня предпочитает страсти-мордасти не вспоминать. Особенно молодые, живут сегодня, а не завтра и уж точно не вчера. Вот сыновья его близнецы Дмитричи - Швецию освоили, родину своего отчима, вполне вписались...
      Хозяйка что-то еще молола насчет тетки Татьяны, которая сильно пила вместе со своим мужем Кулькиным (ай да Мормышка!) и совершенно не воспитывала сына Сашку, хозяйкина, стало быть, двоюродного брата. Какое там воспитание, драки и скандалы...
      - Скажите, - прервал ее заскучавший гость, - А мог этот покойник оказаться сыном героя Отечественной войны Александра Кулькина, вашего двоюродного брата?
      - Вполне, - ответ прозвучал неожиданно твердо, - И похож даже. Я ему это и объясняла. Что его отец, если уж он в нашу семью напрашивается, Саша Кулькин, которого на войне убили, и дед тоже Кулькин, тот, которого убили еще до войны, но уж никак не тети Танин первый муж, поскольку у нее один был муж, первый и последний, другого не было. А он мне открытку тычет - а там про какое-то дитя неведомое.
      - Но зато у вашей матушки был ребенок в первом браке...
      - Сестра Анна родилась во втором браке. То есть родители тогда жили вместе.
      - Но биологический-то отец...
      Тетка смотрела на него остолбенело, видимо, забыв, что сама ему все и поведала.
      Ладно, оставим это. Покопаешься получше - наверняка обнаружится какое-нибудь наследство. И скорее всего - не клад этот купчихин, ложки-вилки с вензелями, такого добра сейчас в любой комиссионке навалом. "Новые русские" ради престижа приобретают - появился спрос, а за ним тут же и предложение, поди разберись, что за вензель...
      Не стал бы убиенный иностранец ради набора столового серебра океан пересекать. Но какой-то интерес у него присутствовал и какое-то отношение к купцу Плотицыну он имел. Только ему-то, Дмитрию Макарычу Конькову какое до всего этого дело? А никакого! Убийства, в сущности, не было: несчастный случай, толкнула хозяйка, не поглядев, тяжелую раму, так могло ее и ветром захлопнуть, эффект тот же...
      Иностранец, а кто докажет? Валюта в бумажнике - у кого сейчас пары долларов не найдется? Без документов, одет в затрапезное, говорит с акцентом - да мало ли русских еще и хуже балакают... Словом, нечего тут больше искать.
      - А клад господин Калкин упоминал?
      - Это который бабка моя тут зарыла? Чушь, в войну картошку в саду сажали, сто раз перекопали, Лиза ложечку мне подарила - случайно уцелела, вот и весь клад...
      - Так вы думаете, Галина Петровна, он не в себе был, гость ваш?
      Вовсе она так не думает. Темный был человек, себе на уме - что- то таил, неспроста ходил, не терпелось ему доказать, будто он из Плотицыных. Да хоть бы и так - плотицынское имущество не стоит ни гроша, сами видите. Бабушка Клавдия Тихоновна с собой увезла самую малость и умерла в нищете.
      - Тогда последний вопрос, Галина Петровна: когда получили последнее письмо от сестры Анны?
      Круглые, водянистые глаза расширились, стали еще круглее:
      - Последнее? Не было такого, мы с ней никогда не переписывались. И без переписки из-за нее нахлебались Папу на Лубянку таскали, с работы выгнали. После его смерти нас с мамой из казенной квартиры попросили - все из-за нее, пока она там в Парижах-Лондонах... Родину предала и всю семью...
      Похоже, ненависть от всей души, не наигрывает. И Калкин наверняка знал, что сестры не поддерживают между собой отношений. Вот тут был его шанс: выдать себя за наследника Мансветовых. Может, и не велико вожделенное наследство, но хоть что-то должно сохраниться. Дом под Парижем у его кузины Анны был. И Галина Петровна, сестра Анны об этом не знает, хотя она-то и является единственной прямой наследницей.
      Для ушей Всеволода Павловича эта витиеватая история - сущий клад. Так и предполагал бывший одноклассник - на весь вечер разговоров хватило, заодно и Паша с Лизой послушали и даже поучаствовали.
      Хоть и в разное время, но все они смотрели фильмы про гражданскую войну, книжки читали - а как же, российская история, ее знать надлежит. Так что плохо-бедно, но и молодежь в курсе. Маленькая компания, собравшаяся в старом доме на Чистых прудах, обсуждает давние события, однако каждый видит и слышит свое...
      Самый старый обитатель квартиры Всеволод Павлович Пальников пышноволосый, седой, с отечным лицом сердечника, но все еще красивый, похожий на театрального актера, амплуа которого - благородный отец, больше молчит, слушает, то и дело поглядывая на висящий напротив писанный маслом в темных тонах женский портрет. Такая у него привычка. Обычно если вещь много лет занимает одно и то же место, ее перестаешь видеть. Всеволод Павлович давно не замечает старинных высоких шкафов с книгами, горку с фарфором, пианино с канделябрами и прочий антиквариат - разве что новый гость зайдет и ахнет: ах как стильно, как сохранить удалось? Но к портрету это не относится: прекрасная женщина, изображенная на холсте, непостижимом образом продолжает жить рядом с ним, пристально наблюдает за всем, что происходит в комнате, по старинке именуемой гостиной. В детстве мальчик Сева много раз взбирался на стул, пытаясь разобрать, какого цвета у дамы глаза - так и не понял. Вроде бы желтовато-карие, но иногда кажутся серыми или зелеными, и взгляд ускользает, если приблизиться к ее лицу, а издалека от ее насмешливого взора никак не увернешься...
      Словом, и незнакомка участвовала в беседе, но знал об этом только Всеволод Павлович. Судьба сестер Плотицыных тронула его, пробудила давние ассоциации, воспоминания. В незапамятные времена в этой же гостиной сиживали интеллигентные, скромные, старавшиеся казаться незаметными гости, пили чай с печеньем - даже и чашки сохранились, золоченые, с розочкой на дне. Из негромких, вполголоса, бесед узнавал Сева о том, как лихо приходилось маминым друзьям. Притесняли их, ни в чем не виноватых, не позволяли учиться, не брали на работу, "уплотняли", отдавая во власть соседям по коммуналке... Память почти не сохранила подробностей., осталось только общее впечатление тревоги, угнетенности и неуверенности.
      Вот так, вероятно, и жили в своем бывшем доме несостоявшиеся эмигрантки, жертвы "классовой ненависти". Коньков показывал приятелю найденную среди всякого хлама фотографию девочек. У них были родители, гувернантка из Англии, собачка. Игрушки, конечно, были и книжки, и всякие наряды. А потом - до конца их дней - только горести, беды и утраты.
      Всеволод Павлович представил себе молоденькую, без памяти влюбленную Наташу Плотицыну, от страха за мужа потерявшую рассудок: бросилась очертя голову искать его в той мясорубке - может быть, весточка от него пришла, хотя бы намек на то, что отец ее будущего ребенка где-то существует, страдает, зовет... И совсем уж глупенькую девчонку Таню - Мормышку вообразил Всеволод Павлович. Настояла на том, что отправится вместе с Ташей - та нездорова, а младшая сестрица никому ее в обиду не даст... С душевной болью увидел он почти воочию, как бьется хрупкая добыча в руках насильников, и кричит, и плачет, и молит о пощаде, и никак не может оттолкнуть склонившееся над ней мерзкое пьяное лицо. Всеволоду Павловичу разное пришлось повидать: призвали в армию в самом конце Великой Отечественной, попал он в оккупированную Германию. Все были истерзаны долгой войной - и солдаты, и девочки тамошние, мародеров и насильников не счесть... Оправдать - нельзя, можно только постараться забыть. Всеволод Павлович незаметно для других положил под язык таблетку валидола...
      Рассказчик, между тем, излагал свою версию, не отвлекаясь на подробности. Как Ким - сын героя Отечественной войны Александра Кулькина, чьим именем названа улица в его родном подмосковном поселке, оказался за границей?
      - Рассуждаем здраво: после смерти бабки (Татьяны, стало быть, Кулькиной, в девичестве Плотицыной, она же - Мормышка) его мать Екатерина закрыла на замок две свои комнатушки и подалась в Прибалтику. Там ее сын и вырос. Два года назад Катя продала подмосковное жилье - конечно, незавидное, но сад при нем отличный, деревья довоенной посадки, лесные и фруктовые. - Тамаре Геннадьевне Станишевской. Чтобы продать, специально приезжала в Малаховку, одна, без сына. К тому времени русских в Прибалтике поприжали. Лизина мать, у которой Катя по старой дружбе остановилась, вспоминает: жаловалась она, что пенсию не платят и сын без работы. Но в Россию возвращаться - ни-ни. Продать малаховскую собственность, чтобы перекантоваться в трудное время - такой был замысел.
      Вероятно тогда Ким - Аким и отбыл за границу, из Прибалтики эмигрировать несложно. О заграничных родственниках мог знать в детстве, бабушка Татьяна могла рассказать, или ее сестра, которая не смела держать письма первого мужа, давно пропавшего, в своем доме и уничтожить не могла отдала их на хранение сестре, поручила, должно быть, спрятать подальше. Только что спрячешь от любопытного озорного мальчишки? Наверняка обследовал весь дом из чистого интереса и где-нибудь наткнулся на них - в шкатулке лежало всего одно письмо, а могли быть и еще. Всплыла же откуда-то открытка из окопов...
      Скорее всего именно письма, виденные в детстве, он и искал в бывшем флигеле плотицынского дома. А также фотографии, которые хотя бы косвенно подтвердили его версию. Более достоверных доказательств не сохранилось все документы пропали: войны, пожары, да и вообще полный передел мира. Возможно, душеприказчики бывшей богатой барыни согласятся принять то, что представит им претендент на наследство...
      - Допустим, - продолжал Коньков, - Ким отыскал каким-то образом Анну Замкову, живущую в Париже, и от нее услышал, что ее настоящий отец - не Замков, а совсем другой человек, Сергей Мансветов. Даже если он и умер, то фамильное состояние Мансветовых должно же где-то быть, в чьих-то руках...
      - Много белых пятен, - задумчиво произнес Всеволод Павлович. - Как этот мошенник отыскал иголку в стоге сена? Двоюродная сестра где-то за границей... И зачем он ее вообще искал, если только от нее и услыхал о наследстве? По-моему, Дмитрий, не от той печки ты танцуешь.
      - Это точно, - помрачнел Коньков, - Ничего мы толком не знаем. А ну их всех. Кто кого пережил, да куда добро подевалось? Может, его и не было?
      - Если бы его не было, - возразил до сих пор молчавший Павел, - то и охотников бы за ним не было. Из-за чего сыр-бор?
      - Не аргумент! - аж подпрыгнул Коньков.
      Всеволоду Павловичу и рассуждения отставного сыщика и сына казались бездушными и даже циничными, что ни говори - профессия накладывает свой отпечаток, и жаль, что Павлик выбрал тот же путь, а в детстве был такой добрый, над "Му-му" рыдал... Помнишь, Павлик, как тебе мама читала?
      - Над "Му-му" я и сейчас зарыдаю, - хмуро сказал Павел. - По твоему, тот тип, что в соседский дом залез в поисках чужого добра, заслуживает сочувствия? По мне, собачонка - и та лучше. Бабетта, например. Надо тебе, папа, как-нибудь в Малаховку съездить, поглядеть. А то все говорим-говорим...
      К старости отец стал сентиментален, чужие беды к самому сердцу принимает, а оно больное и усталое. Зря и затеяли этот ненужный разговор: лучше бы побеседовали о предстоящем ремонте ново- обретенной собственности - дело хлопотное, но сулит не одни только хлопоты, но и радости. Что ни говори, хорошо иметь домик в деревне.
      Переключить беседу в менее каменистое русло Павел не успел.
      - Вовсе не факт, что Ким встречался с Анной, - сказала Лиза, - Это же сколько совпадений должно произойти, чтобы он в нужном месте и в нужном времени оказался. Может, как-нибудь узнал о кладе. И Анна никакая не нужна.
      - Сама додумалась, или как? - подозрительно осведомился Павел, - Лучше скажи, как там милицейское расследование протекает.
      Ну так и есть, неспроста красавица помалкивала, слушая, как Дмитрий Макарыч свою версию по кирпичику складывает. Петька-участковый, оказывается, накануне явился к Марье Фоминичне с претензиями. Лизавета, дескать, открытку стянула, которая в описи значится. Но это, в общем, ерунда, а как насчет того, что потерпевшего иностранцем стараются представить? Какой он, к чертям собачьим, иностранец, если при нем никаких документов? Кто его бумаги видел? Одежка не отечественная - ну и что? Кто нынче в родное одевается? Никто этим субъектом не интересуется, среди разыскиваемых он не числится. Лично он, Петька, записал бы его в бомжи. С бомжами несчастные случаи каждый день, и спроса ни с кого нету...
      - Мам, а ты случайно не сказала Петьке, что этот Ким - сын малаховского героя? - спросила Лиза, когда телефонная трубка совсем уж раскалилась от эмоций Марьи Фоминичны, - Не призналась - и хорошо. И дальше молчи, как партизанка. Ему не поможем, а себе приключений наживем.
      Соседка, конечно, может расколоться, если будут к ней менты с расспросами приставать. А они будут - она же этого бедолагу нечаянно пришибла. Пусть сами там и разбираются. А у нее, у Лизы, свои заботы: сказать или не сказать Павлу насчет Гришки? Придется все же сообщить, а то, если сам узнает, хуже будет.
      На том вечерний чай с разговорами закончился.
      Один Коньков спал в ту ночь крепко. Ему события последних дней всего лишь повод проветрить мозги, так и эдак покатать в голове версии, построить конструкции и снова разобрать. В ворохе обломков отыскать единственный уцелевший, выдержавший проверку на прочность. Лиза, может, и права, тогда все его догадки ни к чему. Оно и к лучшему, последнее дело - ворошить прошлое, тревожить мертвецов.
      Всеволода Павловича, напротив, одолевали тяжелые сны, являлись ему незнакомцы с размытыми скорбными лицами, горевали и жаловались, вселяли в сердце сострадание и боль. Проснувшись среди ночи, он пошарил рукой, нашел стакан с водой, припасенную с вечера сердечную таблетку - без этого теперь и не ляжешь, врач предупреждал строго... И после долго ждал, пока сердце успокоится, и надеялся снова заснуть.
      Павел тоже в это время не спал, покоя ему не давали отнюдь не малаховские события. Спрятанные фамильные клады, борьба за наследство - все это ребячество. Лиза тешит свою любознательность, отец с Коньковым спасаются от скуки. Правда, покойник придает этой чепухе нежелательную серьезность, но, слава Богу, не его это территория, пусть разбирается ушастый Петька. А настоящий предмет его тревоги - живой и теплый, лежит рядом, дышит ровно, но не спит, а только вид делает, будто спит. Что-то с подругой происходит - Павел кожей это чувствует, непохоже на Лизу скрывать что бы то ни было, а тут тайна, секрет.
      - Лизочек, - шепчет он, прикасается нерешительно к гладкому плечу.
      Его поняли неправильно, но в хорошем смысле. Подруга с готовностью поворачивается, закидывает руку ему на шею, тянется губами к губам, прижимается плотно-плотно. Все это молча, как бы в полусне, и так славно, ласково - вот уж не время выяснять отношения, есть занятия куда приятнее...
      Потом Паша сладко засыпает, уплывает под белым парусом в страну, где нет забот и тревог, а Лиза остается одна со своими мыслями. Ей предстоит сделать выбор - а это всегда мучительно. Многие люди, если им приходится выбирать, не выдерживают напряжения, предпочитают оставить все как есть, только бы не предпринимать решительных шагов. Но Лиза не из таких. И посоветоваться не с кем. Не с Павлом же...
      Не далее как позавчера явился Григорий Семенович Волох, собственной персоной, в туристическое бюро. Ловко передвигаясь между тонконогими столиками, на которых мерцают компьютеры, мимо зазывных пейзажей - синее море, белый пароход, он добрался до ее рабочего места в самом углу просторной комнаты и прочно опустился на стул. Она занята и у них в офисе так не принято, все смотрят, вон сама начальница в их сторону глядит, и сейчас клиент подойдет, и давай хоть до обеда подождем, всего час остался: в ближайшем кафе все и проясним. Однако бывший бой-френд не смутился и произнес хорошо продуманную и аргументированную речь. Значит, так. Развод с бывшей женой - достала, блин! - у него в кармане. Вот свидетельство. Дом в Испании (Андалузия, город Торремолинос - уточнил он, раскатывая "р" на испанский лад) приобретен. Вот купчая. Бизнес плохо-бедно налаживается сеть маленьких пляжных кафе с русской кухней: пирожки, блины, борщ, сама понимаешь...
      - Ты как это себе представляешь - я борщ варю? - не утерпела Лиза.
      - К плите у тебя допуска не будет, - невозмутимо ответил потенциальный супруг, - Какой из тебя повар? Ты ведешь переговоры с поставщиками, заключаешь договора, испанский-то не забыла? Административная работа, свой офис, компьютер - это тебе к лицу. А хочешь - дома сиди... Мамашу твою, если согласится, на пирожки поставим. Директор по пирожкам, а?
      Черный глаз подмигнул игриво - ну как мой блистательный вариант? Предложение, от которого нельзя отказаться...
      - Подумать надо, Гришенька, - при всей своей неспособности к дипломатии Лиза нашла необидный ответ, - Дашь время на размышление?
      - А чего тут размышлять? - искренне удивился Гриша. Обиделся все же немного и даже испугался. - Это из-за рыжего мента, что ли? Понимаю, - он перешел на доверительный тон, - Я такую девушку оставил, дурака свалял, недооценил... Ну дети там, родственники. А что родственники? Два почти года маялся, тебя забывал. Не вышло...
      Вот, значит, как... Какая в прошлом брошенная женщина о таком не мечтает? На животе приполз...
      - А с Павлом как быть? Тоже ведь человек, и неплохой. Зарабатывает пока мало, но есть планы...
      - Я же раньше него с тобой был, - засуетился вдруг Гриша. - И все у нас было отлично, разве нет? Я что, тебе изменял, денег не давал? Планы и у меня есть, получше ментовских, это уж точно. Что он там в Малаховке строить собирается? Я весь дом куплю, если надо...
      И чего он завелся? Насчет измен - смех один, жена его родила не от соседа же. Но упоминать этот непреложный факт не следует. Не тот случай. С родной женой трахнуться - это что, измена?
      - Паша вовсе не рыжий, - задумчиво сказала Лиза, - Из хорошей семьи, культурный, юрист по образованию. Квартира в самом центре. Мы с ним два раза за границу съездили: в Испанию и в Австралию. Маме он очень даже нравится. И мне, между прочим, тоже... Я не поняла - ты правда за мной из Аргентины прискакал? Или это шутка? Хотя бы написал сначала, предупредил...
      Григорий совсем запаниковал, начал что-то сбивчиво объяснять. Неужто и правда думал, будто бывшая подруга у окошечка два года сидела, с дороги глаз не сводила: не вернулся ли сердечный друг Гришенька? Вроде современный человек. Это его кавказские корни подводят, у них там другие правила...
      - Специально приехал, конечно, все дела бросил, развод долго оформлял, бизнес с бараниной ликвидировал, долги гасил, - перечислял свои деяния и заслуги Григорий, почувствовавший наконец, что под крепкую базу спланированного им прекрасного будущего подведена неведомая мина. Он и в расчет не брал нынешнего лизина любовника - что может дать такой красавице ну не рыжий, белобрысый, скажем, рядовой сотрудник милиции из хорошей семьи - и взять-то, стало быть, не умеет, чистюля...
      - А Калкина зачем привез? - спохватилась Лиза, - Такая с ним неприятность приключилась, слыхал?
      Вот тут-то Григорий и рассказал, как на самом деле все было - может, рассчитывал, что чистосердечное признание в совершенной глупости улучшит его имидж в глазах подруги, становившейся все более желанной по мере того, как ускользнуть норовит.
      Никуда он этого Калкина не привозил. Приехал в Малаховку - не из Аргентины, кстати, а из Бибирева, где полгода уже снимает двухкомнатную квартиру, надо же было где-то жить, пока бракоразводный процесс тянулся, чтоб ему пусто было. Так вот, когда дело уже к концу, решился навестить малаховскую подругу, почву прозондировать. Прикатил на "мерседесе" к знакомой калитке, а возле нее какой-то тип ошивается. Постояли вместе, поговорили - все равно калитка на замке. Что-то такое незнакомец обронил насчет недвижимости - а это, сама знаешь, Лиза, всегда интересно. Будто у его предков где-то тут дом был собственный, а в доме клад зарыт.
      Ну тут Гриша - бес попутал - отложил на часок-другой свидание с любимой женщиной, усадил нового приятеля в "мерс" и довез до станции, а вернее, до кафе-бара "Заря", что возле станции. И в этой самой "Заре" родился проект: выдать приезжего за иностранца и "внедрить" в общество жильцов старого дома. А там уж он покопается втихаря, поищет. У него и карта дома с собой была - прихватил на память, когда из этого самого дома мальчишкой уезжал. Дом этот - настоящая "пещера Лейхтвейса", закоулки, чердак, подвал. В детстве он всякие клады воображал, но попадались только старые письма, фотографии - разный хлам. Тогда-то они ему ни к чему, а теперь вот припомнились...
      У Лизы возникло сразу два вопроса:
      - Так ты не знал, что я в этом доме теперь обитаю? То есть, не я, а мама...
      - Ни сном, ни духом. Мне прохожий дорогу указал, я же говорил. За бутылку.
      - А чего же он искал все-таки, этот псих? Он-то знал, что клада никакого нет.
      ...Вот все и разъяснилось. И оказалось просто, проще некуда: случайно попалось на глаза Акиму Кулькину, незадачливому эмигранту (он и правда в Америке пожил, только не прижился) объявление в газете: "Инюрколлегия разыскивает потомков или любых родственников Мансветовой Зинаиды, скончавшейся в Берне, Швейцария, в таком-то совсем недавнем году. Разыскиваемые предположительно после 1917 года проживали в Москве или в подмосковном поселке Малаховка...
      Фамилию эту - Мансветовы - он отлично помнил, она не раз упоминалась в старых письмах, в которых некие жених и невеста выясняли отношения. Письма эти - прочитав не до конца - чего там интересного? - любознательный юнец бросал в общую кучу, одно только спрятал в шкатулку - там на конверте марка красовалась заграничная, остальные послания, как ему сейчас помнится, вовсе были без конвертов и, стало быть, хранения не заслуживали... Да, еще открытку старую взял на память - там солдаты были изображены: русский молодец, а на штыке у него дохлый немец, противный такой...
      - Но сообразить-то он мог, что Сергей Мансветов - первый муж бабкиной сестры - ему не родственник?
      - Смекнул, конечно,. Надеялся, что двоюродная сестрица Галина Петровна с ним поделится, помощь собирался предложить в установлении родства. В общем, он хотел договориться. Но мы с ним в этой "Заре" получше придумали. Он выдает себя за прямого наследника, а я улаживаю все в инюрколлегии.
      - Мелкие жулики, ты и он, - сказала прямолинейная Лиза, забыв о дипломатии.
      - Да брось, Лизок, - это шутка была, - спохватился Гриша, - Вдруг получится...
      И больше они к этому не возвращались, Гриша рисовал радужные картины их предстоящей совместной жизни, а она слушала и думала...
      И до сих пор думает, лежа рядом с Пашей.
      ...Григорий достал из кармана и протянул Лизе американский паспорт:
      - У меня остался. Я же его в своей квартире поселил, в Бибереве. Мистер Иоахим Калкин, царствие ему небесное.
      Между радужно разрисованными страницами - затертая газетная вырезка: "Инюрколлегия разыскивает..."
      Загубили беднягу эти несколько набранных самым мелким шрифтом строк. Ну жил бы - мало ли на свете неудачников. И ничего, не процветают, но существуют себе, как все. А тут поманило чужое добро - и чем все кончилось!
      ...Стараясь не разбудить Павла, Лиза осторожно повернулась, легла на спину и стала думать дальше. Бог с ним, с этим кладоискателем, тут самой бы ошибку не совершить. Павел, Григорий... Не одного из двух мужиков приходится выбирать, а всю оставшуюся жизнь. С Пашей - работа до пенсии, захламленная квартира, ремонт дачи - это когда деньги появятся. Сначала бы машину купить, иномарку подержанную. Еще бы неплохо пожениться - что-то об этом разговора нет...
      Текут неспешные, невнятные мысли, и мимо проплывают Азорские острова, свой дом в Греции, беззаботность, веселье и свобода, которые только деньгами обеспечиваются. Путешествия куда угодно, дорогие магазины, может даже и бриллианты - первая малаховская красавица видела их только под стеклом в ювелирных... Гриша - солидный человек, основательный, красивой женой дорожить будет...
      С другой стороны - скучно с ним, Господи прости. И с родственниками его придется общаться. Гриша родителей просто панически боится - это у них называется "очень уважает". Живет по их указке. А выдержит ли это Лиза? Вопрос. Нынешний свекор (пока не свекор!) с его ехидной вежливостью, конечно, не подарок, но они друг друга прекрасно понимают. Коньков вообще лапочка. Вот и вся семья, да еще портрет неизвестной дамы. В такую семью попасть не страшно. Мама, конечно, ни в какую Грецию не поедет, Малаховку свою не бросит...
      Не отдавая себе отчета, что выбор практически сделан, Лиза напоследок еще помечтала о вилле на морском берегу, увидела себя на палубе гигантского белого многоэтажного теплохода и, совсем уже засыпая, свое многократное отражение в бесчисленных зеркалах: белое платье, открытые плечи, сверкает что-то на шее, на груди, на пальцах и еще в волосах... Ни слово, ни само понятие "любовь" в процессе выбора не участвовало, кто же в наши дни руководствуется подобной невесомой ерундой?
      - Вот, значит, как оно было. А мы-то хлопочем, в исторические события погружаемся с головой, устанавливаем личности людей, которых след на земле давно простыл. Из небытия их возвращаем...
      Коньков старательно скрывал досаду, делал хорошую мину при плохой игре, - Ну да никто не в накладе. Опростоволосился сыщик, взял ложный след. На старости лет не своим делом занялся - вот и получил "клад". Генеалогическое древо рисовал, дурень...
      - А что с объявлением инюрколлегии делать будем? - спросил он, - Надо бы соседку известить...
      - Схожу к ней в субботу, - равнодушно сказала Лиза, - Куда эта газетная вырезка задевалась, не видел, Паш? Может, у нее что получится, у клуши этой...
      Лето пролетело, как одна копеечка. Дожди зарядили, дачные электрички опустели, о ремонте второй половины дома, слава Богу, и думать не надо разве что на будущий год, но до него еще дожить не мешает.
      Однажды, во время одного из редких теперь визитов в Малаховку, Павел и Лиза наткнулись возле своей калитки на соседку: принарядилась, причесалась, волосы даже покрасила и сумочка через плечо. Уже не зачуханная здешняя тетка, а приличная немолодая дама, и тон вполне светский:
      - Лизанька, голубушка, я вашей маме ключ оставила, она обещала за моим зоопарком присмотреть. По-соседски...
      - Надолго едете? А то мама вечно все на себя взваливает. У нее все же работа, и дом, и здоровье не так уж.
      - Ах полно! - воскликнула Галина Петровна и даже руками всплеснула, как чувствительная барышня, - Что мне там делать, в этой Франции! Вступлю в права наследства - адвокат уверяет, что эта процедура не затянется. Дом сестры Анюты поставлю на продажу - она, бедная, жила в полном одиночестве, ни родных, ни друзей... А мы тут без нее как горевали!
      Дама высморкалась, утерла слезы. Горевали они, как же!
      - Вы, Галина Петровна, денег оставили на кошачью еду? - сурово спросила Лиза. - А то у мамы лишних нет.
      - А как же, а как же!
      Ну другой человек - куда девалась вечная готовность поскандалить? Само терпение, сама любезность. В добрый путь, во Францию, в дом под Парижем, который нелюбимой сестре Анне достался от богатой барыни Мансветовой - значит, признала все же дочку единственного сына. Какие страсти кипели, ревность, обиды, страхи, утраты - все улеглось, утихло, в прах обратилось. Все умерли - только эта вот престарелая наследница, не скрывая радости, спешит получить от жизни свою долю счастья.
      В доме Лизу с Павлом ожидал еще один сюрприз: накануне Славка-татарин, вечный курортник, в местную больницу угодил. После великого скандала на бытовой почве.
      - Что тут удивительного? - пожал плечами Павел, - Впервой, что ли? Кто его отметелил - пасынок, небось? Олег?
      - Ну, Олег, - нахмурилась Марья Фоминична, - Велел Славке компостную яму вырыть, а тот копнул в углу сада прямо по верху - и, на тебе, корзинка гнилая, а в ней серебро столовое, с вензелями. Ну как Варвара наша притащила ложку.
      Вот куда летала хитрющая птица - в угол соседского двора. Спрятал-таки верный слуга купеческое добро, зарыл в саду около того флигеля, которого давно уже нет.
      - Так за что же Славке-то досталось?
      - Ему бы, дураку, все сразу Олегу отдать, а он на улицу пошел, с прохожими толковать. Ложка-вилка за бутылку и все дела. Как это у него присказка...
      - И Олег проведал?
      - Тут же, в тот же миг. Крику было!
      Лиза посмотрела на мать подозрительно: с чего это ты разволновалась? Какое нам-то дело? Пусть себе дерутся.
      - Видите ли, есть одно обстоятельство, - вмешался Юрий Анатольевич со своего дивана, - Вашей матушке Слава предложил одну вещицу - ну да, за бутылку. Вот, взгляните, молодые люди.
      Павел взял из его протянутой руки "вещицу" - небольшой, с ладонь, образ без оклада. Божья матерь с младенцем. Скорбный лик - напряженный взгляд прямо тебе в глаза, стиснутые узкие губы. Сохранилась иконка на удивление, краски неяркие, но живые, чистые.
      - В той же корзинке лежала, в тряпицу обернутая. Вот Юрий Анатольевич говорит, отдать надо, а я не хочу. Нечестивцам этим, Славке да Олегу - они и некрещеные вовсе. Лучше себе возьми, Павлуша, и ты, Лизанька...
      Павел и так бы не отдал - а тут такая поддержка. Может, и недорого стоит такой образок - иначе бы купчиха с собой увезла, но довольно ему в земле лежать и по грязным рукам ходить... Взял со стола "тряпицу", аккуратно завернул иконку и спрятал в нагрудный карман под одобрительным взглядом Лизы.
      - Я же вас неоднократно просил: снимаете с полки книгу - ставьте на место. На то же самое место...
      - Может, уж и почитать нельзя? Из дома не уноси, в шкаф на ту же полку, - огрызнулась красавица, - Ничего с вашими книгами не сделается, хватит на ваш век.
      Полупрозрачный намек на его возраст и нездоровье - так воспринял лизин выпад Всеволод Павлович - заставил его поморщиться и потянуться за валидолом. Павел прикрикнул:
      - Хватит тебе, Лиза, дайте хоть поужинать спокойно. Папа, ну что ты из-за всякой ерунды...
      - Это не ерунда! - дружно откликнулись оба противника, объединившись уже против Павла.
      - Ну что, в самом деле, я такого сказала?
      - Прекрасно вы понимаете, дорогая, и я вас понял. А ты, Павлуша, всегда в сторонке - может, это и правильно, но не слишком разумно.
      Все трое пожалели про себя, что нет за столом миротворца Конькова, опять его в Швецию унесло, к семейству. При нем перепалок меньше, байку бы рассказал из жизни сыщиков.
      Ужин был омрачен - такое случалось нередко. Всеволод Павлович демонстративно удалился к себе. Нет, телевизор он смотреть не будет. И не собирался, ничего хорошего, от стрелялок и слюнявых мелодрам его тошнит. Кино для недоумков.
      Та-ак, выстрел по домочадцам сразу из обоих стволов. Тоже привычное дело. Но в одном отец прав: смотреть сегодня нечего...
      Где-то около полуночи Паша проснулся от тихого смеха.
      - Ты чего, Лизок?
      - Вот послушай, это про нас.
      Водрузила себе на живот толстенный том. Черный кожаный переплет, золотой обрез, факсимильный портрет автора - толстяка с умным, недобрым лицом - "Сочинения А.Н.Апухтина" - это из-за них за ужином перепалка была:
      "КУМУШКАМ
      - Иванъ Иванычъ фанъ-деръ-Флитъ
      Женат на тетке Воронцова,
      -Из нихъ который-то убитъ
      В отряде славного Слепцова.
      -Иванъ Иванычъ фанъ-деръ-Флитъ
      Был только раненъ - я то знаю
      А Воронцовъ? - Тотъ былъ убитъ...
      Ахъ, нетъ! Не то! Припоминаю:
      Ни Воронцовъ, ни фанъ-деръ-Флитъ,
      Из нихъ никто не былъ убитъ,
      Ни даже тетка Воронцова...
      Одно известно: люди эти
      И вовсе не были на свете,
      И даже, кажется, наврядъ
      Была и тетка Воронцова?
      Но былъ действительно отрядъ,
      Да только вовсе не Слепцова...
      - Затем пронесся слухъ таковъ,
      Что вовсе не было отряда,
      А былъ поручикъ Пироговъ...
      - Да былъ ли? Справиться бы надо.
      И справками, в конце концовъ,
      Одна лишь истина добыта:
      Иванъ Иванычъ Воронцовъ
      Женат на тетке фанъ-деръ-Флита. "
      - Ну точно, это про нас, - согласился Павел, - Классика не умирает. А теперь спать давай, цитата ты моя любознательная.
      К О Н Е Ц