Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1)

      - Ну и что делать собираешься? - задал Коньков как нельзя более уместный вопрос, это с ним часто случается, теперь уж я знаю, - Ты хоть представляешь, с кем она ушла и куда?
      - Понятия не имею, - ответил я, прикидывая, что там ему удалось подслушать, - Но буду искать. Сын будет мой.
      - Связи её известны: адреса родителей, подруг, друзей? Из подруг наверняка хоть одна в курсе и если по-умному заняться...
      Подруги? Я ни одной не вспомнил. В машбюро нашего института, где Зина до замужества работала, ни с кем она не дружила, да и расспрашивать там я бы не стал, этого ещё не хватало.
      - Она детдомовка, - я назвал город в Средней Азии, где находился детдом. Родители погибли в крушении. Она и в Москве-то недавно.
      Кстати, вспомнил я, надо поискать её паспорт. Вдруг он здесь, дома? Тогда, обещал этот хам из милиции, она быстренько объявится. Что советскому человеку без паспорта делать?
      Коньков поднялся и с готовностью направился за мной в комнату. Осмотрелся с любопытством и стал наблюдать, как я перебираю документы, что хранятся в ящике письменного стола, в коробке из-под конфет. Один только мой паспорт на месте. Захватила Зина и метрику Павлика, а вот свидетельство о браке оставила. Коньков повертел его в руках и неожиданно сунул в карман пиджака.
      - Ты что? - удивился я.
      - Так надо ж её искать, - ответил он, будто само собой разумелось, что искать предстоит именно ему. - Я по своим каналам, ты ж не знаешь ничего. У тебя фотка хоть есть?
      Была где-то одна-единственная фотография, которую успел сделать непрошеный фотограф в загсе. Как раз в тот момент, когда я надевал на тонкий Зинин пальчик обручальное кольцо. Она смотрела не на руку, а прямо мне в лицо, и взгляд - по крайней мере, на снимке - был преданный и нежный. Потом вдруг увидела фотографа и заслонилась ладонью: не хочу, я всегда плохо получаюсь. Но ту фотографию я взял и теперь искал её безуспешно. Присутствие Конькова на поиски не вдохновляло. Ну его к черту!
      Я начал трезветь, и благодарность моя к нежданному гостю постепенно испарялась, а взамен представал передо мною отчетливо назойливый трепач и балбес, с которым только свяжись - не развяжешься.
      - Знаешь что, - сказал я, - Поздно уже, я спать хочу. Утро вечера мудренее, завтра что-нибудь придумаю. Может, пусть все идет своим путем.
      Я, конечно, так не думал, просто хотел от него отделаться. Только плохо я Конькова знал.
      - А пацан? Ты что? - он выкатил на меня глаза, - Отказываешься? Да мы её живо найдем и так прижмем, что она тебе сама его притащит. Неужто ты и впрямь на суд рассчитываешь?
      - Слушай, - сказал я как можно тверже, - Не лезь, а?
      Мы ещё поговорили на повышенных тонах - не совсем, выходит, протрезвели. Наконец, дорогой гость со словами "Да пошел ты..." покинул меня, хлопнув напоследок дверью, а я не помню, как разделся, лег и заснул. Про свидетельство о браке, оставшееся у него, я и не вспомнил.
      С утра голова болела так, что пришлось позвонить начальству и, сославшись на нечто маловразумительное, сказать, что приду после обеда. Если бы не это обстоятельство, то наверняка я бы в тот день Конькова не встретил. А тут где-то около полудня выхожу на лестничную клетку в плаще и с кейсом в рассуждении перед работой где-то поесть - кильки в томате, переночевавшие на кухонном столе, отправились в помойное ведро, - и нос к носу столкиваюсь с вчерашним моим гостем, выходившим из квартиры напротив. Ну и ну!
      - Ты что, Дмитрий, заблудился? - спросил я оторопело, раз уж надо было реагировать, - Неужто у бабки подночевал?
      Юмор как раз в его вкусе. Он и не смутился нисколько, засмеялся даже.
      - Нет, я к ней с утра пораньше, - заметно было, что он сгорает от нетерпения все мне изложить, - Идем, не надо, чтобы она нас вместе увидела, ты вперед давай и жди за углом, а я следом...
      Тут только до меня дошло:
      - Ты что, частным сыском, что ли, занялся? Соседей опрашиваешь? Да кто тебя просил?
      И ещё что-то я орал, пока не сообразил, что слово в слово повторяю вчерашний начальственный монолог: и кто Митька, и куда ему с его инициативой идти.
      А он только шикал на меня: тише, мол, тише. Я побежал вниз, он за мной. Но во дворе догонять не стал - соблюдал свою вонючую конспирацию. Зато прямо за воротами изложил все, что выведал у астматической старухи. Информация интересная, ничего не скажешь. Выглядел я в исполнении этой бабки и в коньковском пересказе полным дурнем. Оказывается, хаживал к моей юной жене какой-то тип. Бывало, я за дверь - а он тут как тут. Блондин, как и сама Зина, только потемней. Немолодой уже - твой ровесник, бабка говорит. Зина его обедами кормила - бабка его несколько раз на кухне заставала. Павлика на колени сажал. Бабке Зина сказала, будто это её родной дядя, но старуху не проведешь: очень уж этот дядя старался мужу на глаза не показываться, да и Зина попросила соседку не проболтаться
      - И часто он бывал? - выдавил, наконец, я из себя вопрос, а то все слушал, будто немой.
      - Редко, - с готовностью отозвался мой добровольный агент, - Раз в месяц, а то и реже. Старуха-то клад - весь день у окна торчит.
      - Ну вот что, - решился я, чувствуя, как горит у меня лицо, - Не мути больше воду, я сам разберусь.
      - Как угодно, барин, - заявил Коньков глумливо, - Сам так сам. Майор наш тебя ждет не дождется.
      Это, стало быть, он своего давешнего начальника имел в виду. При упоминании данного должностного лица я было дернулся, но Коньков развернулся и впрямь ушел. Обиделся. Благодарности ждал, наверно. Подождем с благодарностью. Мне ничего не оставалось, как идти на работу.
      И ещё три дня прошло - ни на что я не решился. Даже не посоветовался ни с кем. Ждал - может, звонка, может, письма. Хотя в общем-то было ясно, что ничего такого не предвидится. На работе никто ни о чем не догадывался, бывшей своей приятельнице я при встрече доложил, что все у меня прекрасно, чем, как всегда, заметно её огорчил.
      - А выглядишь так себе. Устаешь? - спросила она как бы сочувственно, а взгляд такой проницательный, а улыбка такая тонкая, а сама такая элегантная, свежая, ухоженная... Не стоит откровенничать со старыми приятельницами, это на меня той ночью затмение нашло, слава Богу, что не позвонил...
      Но что-то надо было все же делать, и сел я сочинять письмо-заявление в какой-то неведомый суд, небесный, что ли. Потому что при мысли о встрече с реальным судьей со мной происходило то же, что при воспоминании о милицейском майоре. Содрогался как-то. Умеют у нас должностные лица по самолюбию щелкнуть - представил я судью в виде пожилой, замотанной жизнью особы с большой хозяйственной сумкой. Не знаю, почему именно такой образ сложился, может, по кино. Какое чувство у эдакой добродетельной матроны может вызвать мой случай? Мать, скажет, это мать, а жить с нелюбимым человеком безнравственно и никаких оснований нет отбирать у неё ребенка. И про Анну Каренину что-нибудь...
      Вечера я проводил дома один, попробовал пить водку - ещё хуже стало, по утрам голова раскалывалась, да и не привык я пить без компании. Словом, когда на четвертый или пятый вечер услышал я звонок в дверь и обнаружил за дверью Конькова, то даже обрадовался. Виду, однако, не подал.
      - Заходи, раз ты уж тут.
      Но его таким пустяком не проймешь. Вошел, развалился в кресле, смотрит загадочно.
      - Слушай, - говорит, - а как ты познакомился? Как это вышло, что ты на ней женился, на детдомовке? Ты жених завидный, с квартирой, со степенью ученой. Уж наверняка невесты получше попадались. Чем эта-то взяла?
      И дальше в этом роде. Но я его не выгнал: вспомнил вечер вчерашний и позавчерашний... Пусть болтает, все живая душа в доме. Глядишь, что-нибудь и скажет. А отвечать я ему не стал. Наконец, он остановился - заметил все же, что я молчу.
      - Хочешь узнать кое-что интересное насчет законной твоей супруги Мареевой Зинаиды Ивановны, тысяча девятьсот сорок девятого года рождения, русской, беспартийной, но состоящей в рядах ленинского комсомола, образование десять классов и так далее?
      Тон развязный - дальше некуда, торжествующий такой, словно готовится объявить мне радостный сюрприз. Так оно и вышло.
      - Валяй, согласился я, - Что там слышно по твоим каналам?
      Ирония моя его не взволновала, он решил поторговаться:
      - Ты мне про ваш роман, а я тебе - что знаю. Не пожалеешь, Фауст, ей-богу, не пожалеешь.
      - А если наоборот? Ты сначала, а я потом.
      - Можно и наоборот, - неожиданно согласился Коньков - Только держись за сиденье стула покрепче и готовь валерьянку.
      Он положил передо мной какой-то бланк вроде телеграммы. И я с трудом буквы казались перепутанными - прочел, что "Мареева Зинаида Ивановна, 1949 г. рождения, русская, ...погибла при пожаре на местной красильной фабрике 17 июня 1970 года..." А на дворе стоял год одна тысяча девятьсот семьдесят третий, лил за окном ноябрьский дождь, и все это - и приятель мой с его торжествующим неизвестно почему видом, и нелепая бумага, которую я держал в руке, и сам я - показались вдруг атрибутами спектакля: герой получает ошеломительное известие, что там дальше по роли? Не помню, забыл...
      - Понял теперь, во что ты влип? - пробудил меня к жизни Коньков, насладившись эффектом в достаточной степени, - Она у тебя жила по чужому паспорту. К тому же по паспорту покойницы. По ней, может, тюрьма плачет, по твоей супруге. И это очень даже хорошо...
      - Что ж тут хорошего? - я ещё не вышел из шока - Куда уж хуже!
      - А то хорошо, - произнес мой развеселый гость, - что когда мы её найдем, то так прищучим, что она сама тебе мальчонку отдаст и ещё будет кланяться и благодарить. Понял? Это и будет наша конечная цель.
      - Постой, а как мы её найдем? Теперь мы даже имени её не знаем. Если она - не Мареева Зинаида, то кто же? Кого искать и где?
      Коньков приосанился - моя готовность к действиям ему польстила. Он чувствовал себя как рыба в воде: есть повод своим профессионализмом щегольнуть.
      - С твоей помощью и найдем, - произнес он нравоучительно. - Ты давай поподробней рассказывай, где что и что почем.. А я слушаю и делаю выводы, понял? И вопросы задаю по ходу допроса. Какая-то зацепка должна появиться. Хотя и сейчас кое-что есть.
      - Что, например?
      Он не ответил, и я принялся рассказывать то, что за последние дни и ночи миллион раз перебрал в памяти с горечью и сожалением...
      ...Все началось со статьи, которую мне заказала редакция одного научно-популярного журнала. Я у них постоянный автор, статья стояла в редакционном плане, но я их подводил: статья существовала в виде несвязных отрывков, не оставалось времени сесть и написать как следует, и я решил продиктовать машинистке. Старая наша заведующая машбюро Марья Петровна даже руками на меня замахала: и не говорите, и не просите, все заняты!
      - Заплачу, Марья Петровна, - наклонился я к её уху. Это всегда помогало - выкраивался час-другой у какой-нибудь машинистки, пара рублей им всегда кстати. Тут же - ни в какую. Доклад директора печатают по частям, завтра конференция.
      - Хотя у нас вон новенькая, - вспомнила она, когда я уж уходить собрался. - Ей мы доклад не дали, все равно без толку, она пока не умеет, печатает еле-еле и ошибок тьма.
      Мне было все равно, лишь бы как-то отпечатать, журнальная редакция не книжная, возьмут мои пять страниц и с правкой.
      Новенькая сидела в углу, что-то там обреченно тюкала двумя пальцами. Выслушав распоряжение Марьи Петровны, смутилась. Я заметил только, что она светловолоса до нельзя, почти альбинос, и краснеет мучительно.
      - Вы, Зиночка, позвоните мне в отдел, когда работу закончите, попросил я, - Если вам удобно, я продиктую.
      Позвонила она только в половине шестого, когда все уже по домам собирались. Я ждал, что она попросит отложить до завтра, но она тихим голосом сказала, что готова задержаться. Помню, ещё добавила:
      - Я бы домой взяла, но у меня машинки нет.
      Сидели мы с ней часов до восьми. Проще, наверно, было самому сесть за машинку, но жалко стало белесую бесцветную девчонку с неловкими руками. То лист не так вложит, то каретка вдруг ни с места. Справедливости ради следует сказать, что и машинку ей уделили не просто старую даже, а полную развалину, едва живую. Кое-как дотюкали мы до конца, я её каждый раз, когда она попадала не по той букве, уговаривал, чтобы не расстраивалась, я сам поправлю, а она хваталась за ластик или вообще норовила вынуть лист и начать все заново.
      Словом, когда мы вышли из института, спешить было некуда: редактор, конечно, давно уже дома, завтра с утра я ему позвоню и занесу статью.
      - Пойдемте где-нибудь поужинаем, - предложил я девочке, - Вы из-за меня задержались, проголодались, наверно...
      Я сказал это только потому, что от предложенного мною трояка она решительно отказалась, а вид у неё был измученный. Не то, чтобы голодный или усталый, а прямо-таки вымотанный. Мне она не понравилась - то есть, не заинтересовала. Не в моем вкусе. К тому же я не демократичен: завести интрижку с машинисткой, да ещё такой молоденькой - это не для меня; на моем счету таких "побед", слава Богу, не числилось... Я, признаться, люблю с женщинами поговорить, это входит в понятие "заниматься любовью"...
      Словом, предложил я ей пойти в ресторан, потому что сам был голоден, а в холостяцком моем дому хоть шаром покати, я частенько ужинал в ресторанах. И подумал, что для девочки это послужит маленьким развлечением, а для меня возможность расплатиться с ней за сверхурочную работу. Вот так мы и оказались в "Балчуге" - и столик отдельный, удобный отыскал знакомый мэтр, и принесли быстро меню, а затем и заказ, я сам все выбрал.
      Ну и надо же было о чем-то разговаривать, я её спросил, москвичка ли она и кто по специальности - не машинистка же в конце концов, это сразу видно.
      - Не москвичка, - ответила она, - и не машинистка. Пришла в институт по объявлению всего неделю назад, надеется научиться печатать, это, в общем, не трудно. Ее взяли с таким условием, опытную машинистку вообще невозможно найти.
      Она оказалась несловоохотливой, а то, что она говорила, было скучно. Зина - это я точно помню - даже не пыталась заинтересовать меня, пококетничать хоть чуть-чуть. Вяло тычет вилкой в котлету по-киевски и мысли её - это прямо в глаза бросалось - где-то витают. Понравься она мне хоть капельку, мое самолюбие, вероятно, было бы уязвлено, к такому полному отсутствию внимания к себе я не привык.
      А потом, помню, когда уже кофе принесли, - от вина моя спутница напрочь отказалась, так и простоял перед ней бокал сухого, даже не пригубила из вежливости, - так вот, за кофе к нам подошел, наигрывая на гитаре, музыкант из оркестра. Что его именно к нам привело, - не знаю. Постоял возле нас, потренькал, потом наклонился к моей соседке, спел, негромко, как бы для неё одной. Все вокруг на нас уставились - что-то чересчур развязное мне почудилось в этом мелком событии, я протянул малому пятерку: надо было как-то от него избавиться.
      Зина, которая сначала вся сжалась от такого неуместного внимания, как только он отошел, неожиданно улыбнулась и залпом выпила вино. Но тут же заявила, что ей пора домой.
      Словом, не удался вечер, и я о нем быстро забыл, да так бы наверно, и не вспомнил, если бы недели через три не свалил меня грипп. И тут вдруг звонок в дверь, является в качестве страхделегата Зина - с дежурными апельсинами, с предложением сбегать в магазин, в аптеку, а заодно и обед приготовить.
      От услуг её я отказался, но визит меня, признаюсь, заинтриговал. Явилась будто другая девушка. Подкрашена, причесана - гладкие светлые волосы обрамляют лицо как шлем, и глаза такие синие. Вовсе она не альбинос, как мне в прошлый раз показалось. Прехорошенькая блондинка. И явно мною интересуется, хотя краснеет по-прежнему мучительно и слова выдавливает с трудом. Но старается.
      Я, естественно, отнес все это за счет собственной неотразимости. Сорокадвухлетний кандидат наук, недурной собой, холостой и с положением вполне может казаться привлекательным даже очень молодой женщине, а насчет моих достоинств у неё вполне было время разузнать.
      Как вы понимаете, я особо не обольщался, заводить роман с машинисткой в мои планы не входило, так что, раскусив, как мне показалось, своего страхделегата, я почувствовал себя в полной безопасности. И даже, когда вечерком заглянула ко мне та моя давняя приятельница, рассказал ей про этот казенный визит, а она, как и следовало ожидать, посмеялась вместе со мной, но посоветовала быть осторожнее: эти молодые девушки - они, знаешь, как бульдоги, потом челюсти не разожмешь.
      Ну, ей виднее. А Зина и впрямь зачастила. И я вскоре стал испытывать удовольствие в её обществе. Не то, чтобы она оказалась занятной собеседницей - куда там! Но умела как-то развязать мне язык, я при ней начал чувствовать себя не просто интересным и значительным человеком, а очень интересным и очень значительным. Почти каждый становится красноречив, если его слушают, разинув рот.
      Спросила она меня как-то и о фамильном портрете. Долго разглядывала, а потом спросила. Я подробнейшим образом изложил всю историю, в том числе и о том рассказал, как женился, и как после смерти жены в архивах рылся. Она расспрашивала, будто приключенческую повесть слушала, сочувствовала сердечно. Я и сам тогда представлялся себе достойным сочувствия, хотя к тому времени все уже отболело, отгорело, отошло, и был я благополучен и отнюдь не одинок, а трогательную историю рассказывал как хорошо заученный урок. Норовил все же заинтриговать девочку, хотя и не помышлял о новом браке.
      А все ж женился. К тому времени я все о себе рассказал, да и о ней вроде все знал. Детдом, школа-десятилетка, последние классы - в вечерней школе. Болела часто, врачи сказали, что среднеазиатский климат ей не подходит, лучше уехать. Здесь квартирная хозяйка - старуха, родственница каких-то знакомых - прописала её временно при условии, что она найдет себе работу. Вот она и устроилась по первому же прочитанному объявлению. Живет у этой старухи, платит половину своей зарплаты. К хозяйке часто приходят гости - такие же древние, играют в преферанс. А комнаты смежные, она - в проходной. И вечерами часто уходит из дому, но пойти некуда, я единственный знакомый во всей Москве... И как-то однажды она осталась у меня. А месяца через полтора сообщила, что ждет ребенка.
      История - банальнее некуда. Но на это и ловятся стареющие холостяки (впрочем, не только холостяки). Синие глаза, собственное красноречие, умело подогреваемое, перспектива обрести наследника. Не похожа была Зиночка на хищницу, видит Бог. Тоненькая такая, грустная, нетребовательная. А кто похож? Золушка бьет на жалость и получает все.
      Эта последняя глубокая мысль принадлежит уже Конькову. Он выслушал мой рассказ, не перебивая, а когда я закончил, помянул Золушку и задал один за другим кучу вопросов:
      - Еще что-нибудь случилось такое, из ряда вон? Ну как с этим музыкантом? Как он, кстати, выглядел? Потом нигде тебе не попадался? Может, встречался где-нибудь?
      Надо же, кем заинтересовался! А он дальше со своими вопросами:
      - Зина не захотела портрет снять? Ревность, мол, или ещё что? Давай, дескать, его перевесим...
      И ещё о чем-то спрашивал, к делу также не относящемся. Насторожился, когда припомнил я, как Зину, когда она была беременна, перед самыми родами женщина незнакомая напугала. Мы пошли в ГУМ, там я задержался у какой-то витрины и только издали увидел, что женщина - с виду провинциалка, скорее всего, но не цыганка - вцепилась в Зину, твердит что-то настойчиво, глядя ей в лицо, а Зина отворачивается, выкручивает руку, пытаясь освободиться. Вырвалась, наконец, я перехватил её, когда она побежала:
      - Постой, детка, куда ты? Успокойся. Что она от тебя хочет, эта тетка?
      - Не знаю. Пойдем, пойдем отсюда, - Зина задыхалась, я вывел её на улицу. Женщина осталась в магазине, крикнула нам вслед что-то невразумительное. Какое-то слово. Лица её я не запомнил.
      - Психов в Москве развелось до черта, - прокомментировал мой рассказ Коньков, - Что все же она крикнула - не вспомнишь?
      - Вроде имя какое-то. А может, и не имя...
      ГЛАВА 2. ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЩЕСТВЕ СУПЕРСЫЩИКА
      Почему я отправился в Казахстан не самолетом, а поездом? Почему уехал тайком, никому не сказавшись? Как вообще решился на столь рискованное, безнадежное, незаконное даже дело, как частный сыск? Было время поискать ответы на эти вопросы и на множество других - ехать предстояло несколько суток.
      Сначала, надо сказать, путешествие показалось даже приятным. Вагон СВ - мягкие диваны, чистое белье, зеркала. Прежде такие вагоны назывались международными - в любезном отечестве все лучшее предоставляется гостям. И проводники вежливые, школенные - тоже как бы для иностранцев. Не успели отъехать, как в дверях возник восточный юноша со сладкими оленьими глазами, весь в белых одеждах и осведомился, не угодно ли нам заказать плов, шашлык, бешбармак прямо в купе.
      - Сервис - Европа - А, - высокомерно заметил Коньков, когда посланец вагона-ресторана удалился, - А ты все Прибалтика, Прибалтика...
      Ехать поездом - это была его идея. Нужный нам городок по дороге, мол. Сошел с поезда - и на месте. А от ближайшего аэропорта добираться не менее суток, местный рейсовый автобус - да ты его просто не вынесешь, Фауст: толкотня, жарища, бабы и дети орут, куры кудахчут. Это если он ещё прибудет, этот автобус, если на хлопок его не мобилизуют. А то жди загорай. Выиграешь минуту - это он о самолете, - потеряешь неделю, не говоря о нервах.
      Убедил. И жизнь как будто подтверждала его правоту. В поезде он был важен, исполнен чувства собственного достоинства и углублен в себя. Обложился старыми "Огоньками" и "Крокодилами", сидит себе, читает. И все бы ничего, если бы в соседнем купе не составилась партия в "козла". Через сутки остальные "козлы" благополучно сошли, а мой завалился на полку, в дупель пьяный, и захрапел. Изредка поднимался, уходил, вновь являлся и падал на жесткое ложе, угрюмый и неприступный. Денег у него при себе не было - проигрался, как уж он обходился - Бог весть. Пришлось терпеть косые взгляды проводника: а я-то, мол, с вами как с приличными людьми, можно сказать, как с иностранцами, и фамильярные, понимающие улыбки ресторанного юноши, а также мерзкий пейзаж за окном - раз в полчаса кинешь взгляд, а там все тот же облезлый верблюд на облезлых, верблюжьего цвета барханах.
      Увесистый двухтомник "Порт-Артур", который я захватил из дому в надежде одолеть за дорогу, никак не читался, я часами листал с отвращением Митькины журналы и казнился мысленно: собирался ведь в милицию заявить, не сошелся же свет клином на одном начальнике. Это не шутка, если один человек выдает себя за другого, да ещё умершего. Митька же чертов и отговорил.
      - Тебе это надо - начальнику моему подарочек преподносить? Ты ж его видел - он тебя по стенке размажет. За барышней нашей такой хвост может потянуться - глаза поперек. Уголовщина - самое малое. Ну конечно, если ты воспитывать её собираешься в духе коммунистических идеалов или там примерно наказать - тогда да, тогда беги к нам в отделение. Но ты же просто пацана своего хочешь заполучить - так я тебя понял? А она теперь у нас на крючке, есть чем припугнуть.
      - Сначала пойди найди её, - меня одолевали сомнения, суперсыщик разводил их будто тину на водной глади:
      - Да ведь у нас, считай, адресок есть, городишко-то маленький, все друг друга знают. Я отпуск за прошлый год не отгулял - готов на подвиг ради старой дружбы.
      А то я не видел, какая там дружба - сыщицкая лихорадка гонит его на край земли. Но не устоял - огласки побоялся.
      - Привезем мальчишку твоего - никто ничего и не узнает. Мать уехала и уехала - родных, мол, навещает. Когда ещё её хватятся - тут и выяснится заодно, что по чужому паспорту проживала, скрылась, стало быть. А ты при чем? Не знал, на ведал. Ну потаскают тебя, а уж мальчонку не тронут мамаша его бросила, он твой.
      Станцию свою мы едва не проехали, проводник спохватился в последнюю минуту, заколотил в дверь. Похватали мы вещи и выскочили, мой двухтомный роман и коньковские журналы продолжили путь к китайской границе, мы же остолбенело стояли на перроне на нетвердых после долгого путешествия ногах и вглядывались в пыльный окрестный пейзаж, пока за жидким рядком серых кипарисов не разглядели, что над двухэтажным зданием напротив вокзала слабо светятся, подрагивая, неоновые красные буквы "Москва". Из Москвы в Москву... Не иначе как это гостиница.
      Так оно и оказалось. Перед входом в гостиницу расположилась компания собак - непрезентабельные разномастные дворняги сидели и лежали в палисаднике, ни одна нами не заинтересовалась. За низким, поломанным штакетником, к моему изумлению, пышно цвели розы - неухоженные, лохматые, вроде этих собак, никому не нужные. Алые цветы горели на черных, скрюченных, безлистых кустах, осыпая землю лепестками.
      - Идем, - дернул меня за рукав Коньков, ему не терпелось добраться до буфета. Как ни странно, надежды его оправдались. Опухшая от сна дежурная проводила нас в просторную чисто прибранную комнату с пятью кроватями, поклялась, что никого к нам не подселит, и привела откуда-то такого же заспанного малого, который отомкнул буфет, сварил нам по паре сосисок и осчастливил моего спутника двумя бутылками жигулевского пива, такими пыльными, будто хранились в графских погребах.
      Мы оказались единственными обитателями гостиницы "Москва". Окно нашей комнаты выходило на привокзальную площадь - круглую, унылую, начисто лишенную восточной экзотики, даром что городишко находится в сердце Средней Азии. С трех сторон серые пятиэтажки, в чахлом скверике посредине простирает чугунную длань Ленин, одетый по осенней погоде, в пиджаке и кепке.
      И в комнате та же скука. Единственное украшение - акварель в рамке над моей кроватью изображает, представьте, ту же самую площадь. Кого, скажите на милость, мог вдохновить этот полукруг серых домов, одинаковых, как серые кирпичи? А вот поди ж ты! Художник стоял у того самого окна, что и я, разводил на подоконнике свои краски...
      Меня охватило тоскливое чувство нереальности: что со мной происходит, снится мне, что ли, этот убогий сдвоенный пейзаж, что вообще я здесь делаю? Стены, крашеные в тускло-розовый цвет, надвинулись на меня. Надо уйти отсюда - бросив прощальный взгляд на заснувшего, не раздеваясь, Конькова, я поспешно спустился по скрипучей деревянной лестнице, прошел мимо собак и роз и, обогнув здание гостиницы, очутился на той самой увиденной из окна площади, которая нисколько не выиграла от перемены точки обзора. А теперь куда? А вот куда!
      Порывшись в бумажнике, я достал ответ здешней милиции на запрос милиции московской, в котором значилось, что Мареева Зинаида, которую я до поры до времени считал своей женой, на самом деле ничьей женой быть не может, поскольку погибла за полгода до собственной свадьбы, когда на здешней красильной фабрике случился пожар... То есть, не так было сказано, но смысл тот, и ощущение нереальности заново охватило меня. Документ, впрочем, выглядел вполне обыденно: бланк, печать, подпись - лейтенант милиции Еремин, на штампе не трудно разобрать адрес: Комсомольский проспект семь.
      Выбрав тот просвет между домами, что пошире, я попал в точку - это и было начало Комсомольского проспекта, уходившего вдаль двумя рядами стандартных домов. А мне-то казалось, будто в Азии любой городишко маленький Багдад: минареты, базары, ослики, Ходжа Насреддин и Багдатский вор, арыки и чинары. Впрочем, вдоль домов тянулись канавы, а чинары, может, я и не распознал в неряшливых пыльных деревьях, склонившихся над мутной водой.
      Искомое отделение милиции оказалось в десяти минутах ходьбы. На вопрос, как найти лейтенанта Еремина, дежурный буднично ответил: по коридору третья дверь налево.
      Лейтенант милиции, молодой и красивый, как киноактер, играющий лейтенанта милиции, был мало того что свободен - он изнемогал от безделья. За соседним столом двое его коллег резались в нарды - похоже, с преступностью тут было покончено раз и навсегда. Между тем, через пару часов мне и лейтенанту Еремину предстояло убедиться в обратном...
      Пока лейтенант пригласил меня в соседний пустующий кабинет - видимо, чтобы не мешать играющим, они как раз вошли в азарт и на меня внимания не обратили. Мы уселись за стол, друг против друга, и он уставился на меня с доброжелательным любопытством. Вместо объяснений я протянул ему его собственный ответ на запрос.
      - А, Мареева, помню, - голубой его взгляд затуманился, - Вы ей кто будете - родственник? А подруга говорила, что нет у неё никого, детдомовка она была.
      - Мареевой я не родственник, но мне необходимо точно знать, нет ли тут ошибки, точно ли она погибла?
      - Ошибки нет, к сожалению. Я сам на том пожаре был. Эту девушку опознали. Вернее, труп.
      - Как опознали? Кто?
      - Сначала её подруга. Приметы сообщила - серьги там, колечко, крестик. Потом официальное опознание было - три женщины работали в лаборатории, все трое на месте остались. В том числе Мареева.
      - Что за подруга?
      - Ну, подруга Мареевой. Прибежала на пожар, сама чуть не сгорела, шальная... - Лейтенант явно расстроился, заморгал, но быстро собрался:
      - А почему спрашиваете, тем более не родственник? Тем более, получили официальный ответ. Чего ж теперь-то искать?
      Если бы я сам знал, чего ищу. Чертов Коньков - спит себе в гостинице, а я вот не знаю, как мне быть.
      - Вот вы сказали - подруга, - произнес я, действуя как бы наощупь, просто чтобы не молчать, - Кто она?
      - Маргарита Дизенхоф, - с неожиданной готовностью отозвался лейтенант, - Вы не удивляйтесь, у нас тут немцев много. Их сюда в войну пригнали с Украины. И ещё из разных мест. У этой Маргариты мать в детдоме работала кастеляншей. А дед в шахте. Он сейчас на пенсии, старый совсем.
      - Где они живут, не знаете?
      - Татарская тринадцать, - без запинки ответил Еремин, - только Греты нет, она как уехала в тот день, когда фабрика сгорела, так больше и не появлялась.
      Мне бы спросить, откуда ему это известно, но другая мысль заслонила готовый сорваться вопрос: