Глава 6

Даур-Гирей

Ильин, откозыряв, ушёл, а Таубе сел за стол и принялся что-то писать. Когда Лыков попробовал заглянуть ему через плечо, барон цыкнул:

– Не мешай! Лучше открой дверь и впусти человека.

– Какого ещё человека?

– Ротмистра Даур-Гирея. Он там уже давно стоит.

Из коридора раздался смех, дверь отлетела от лёгкого толчка и вошёл молодой горец. Высокий, широкоплечий, с весёлыми карими глазами, обросший короткой чёрной бородой, он как-то сразу располагал к себе.

– Учуяли-таки меня, господин подполковник!

– Я вас ещё на Соборной площади учуял. Знакомьтесь – это мой товарищ Алексей Николаевич Лыков. Коллежский асессор, прикомандирован к экспедиции от МВД.

– Очень рад. Иса Бечирович Даур-Гирей.

Ротмистр разговаривал на чистейшем русском языке и вёл себя совершенно по-светски. Видимо, он представлял собой тип человека смешанной культуры, столь нередкий теперь на Кавказе.

– Иса – это ведь магометанское наименование Иисуса? – спросил Алексей, улыбаясь. Мгновенно тень пробежала по открытому лицу абаздеха.

– Именно за это имя капитан Шелеметев и взял к себе черкесского ребёнка, – мягко сказал из угла Таубе. – Не сумел пройти мимо. Другим сиротам в устье Туабзе повезло меньше. Для Даур-Гирея это болезненная тема; не будем касаться её без необходимости.

– Тот самый Шелеметев, который погиб в последний день турецкой войны? – тихо уточнил Лыков.

– Да, – ответил ротмистр. – В чине генерал-майора он воевал в Кобулетском отряде и был убит при штурме Цихидзирской позиции.

– Я помню его по отряду. Достойный был человек. Сам я выбыл из строя раньше, ещё на Столовой горе.

– 17 января 1878 года было заключено перемирие, но телеграмма об этом дошла до Кобулетского отряда с запозданием на сутки, – пояснил Даур-Гирей барону. – Это у вас на Балканах была относительно устойчивая связь, а здесь часто обходились по старинке, курьерами. И за указанные сутки отряд успел предпринять штурм сильной турецкой позиции под Цихидзири, уже совершенно бессмысленный. Погибли полторы тысячи человек, в том числе и мой приёмный отец. А позицию так и не взяли…

Все надолго замолчали, потом Таубе взялся за фуражку.

– Пойдёмте ужинать. Заодно обсудим предстоящий поход. Нужно выдвинуться в горы как можно скорее.

Они пошли в шашлычную Ильясова, рекомендованную им правителем канцелярии, где не спеша и сытно поели. Хозяин был чеченец, и кухня у него оказалась действительно приличная. Троица обнаружила отменный аппетит. Под горячую руку было истреблено большое блюдо корта-когиша и несколько дюжин чепалгашей[21]. Петербуржцы запили еду бутылкой кахетинского; Иса довольствовался водой.

– Вы сохранили свою веру? – тактично поинтересовался Лыков. – Не сочтите за пустое любопытство; вместе в горы идём…

– Я понимаю. Да, моя приёмная семья не настаивала на смене религии. Меня подобрали вместе с тёткой; больше из Даур-Гиреев никто не уцелел. Тётушка Марьям сделалась моей как-бы нянькой, и ревниво наблюдала за правильным соблюдением всех обрядов. Потом, в Тифлисском кадетском корпусе, нас таких было много. Русское правительство веротерпимо.

– Когда вы прибыли, Иса Бечирович? – переменил разговор Таубе.

– Я в Шуре уже два дня. Обхожу агентуру. Наблюдал, кстати, вашу встречу с шейхом Сухраб-беком. Редкая удача – он почти не появляется на людях. Что это вы ему вручили столь торжественно?

– Алексей Николаевич передал беку заспиртованное сердце Кунта-Хаджи, которое все эти годы хранилось в Петербурге.

– Сердце Кунты? – ротмистр, как и капитан Ильин за час до него, опешил и надолго задумался. – А что… Давно пора. Петербургу всё равно, а нам здесь это может помочь.

– Как вы оцениваете братство Кадирия? – повернулся Лыков к абаздеху. – Нас им только что запугивали. Андрей Анатольевич говорил, что это теневая власть, враждебная русской администрации. И что она ждёт каких-нибудь потрясений, чтобы отделить Кавказ от империи и стать властью официальной.

– Капитан Ильин часто излишне категоричен. До нетерпимости… Нужно сначала разобраться в идеологии кадиризма. И в личности Кунта-Хаджи. Человек это был выдающийся, даже великий. Он чеченец, сын простого пастуха. Родился в ауле Исти-су на рубеже веков; точная дата неизвестна. Ребёнком переехал в Илсхан-юрт, где стал изучать Коран. В 12 лет гениальный мальчик уже стал кари – человеком, знающим священную книгу наизусть! В 18 совершил свой первый хадж. Именно тогда по пути в Мекку Кунта задержался в Багдаде и сошёлся там с суфистским братством Кадирия, одним из самых старых и могущественных в исламе. Могила Аль-Кадири в Багдаде очень почитаема. Молодой чеченец оказался выдающимся толкователем тариката как способа мистического познания, пути к совершенствованию…

– Но ведь тарикат – это братство? – перебил Даур-Гирея Лыков.

– Дословно тарикат переводится с арабского, как дорога, путь. В переносном смысле – путь к совершенствованию. И третий смысл этого слова – братство, а именно суфистское братство. Первые тарикаты появились в 12-м веке. Некоторые теологи насчитывают двенадцать материнских братств, другие добавляют ещё четыре. Кунта выбрал братство Кадирия и сделался по возвращении на Кавказ его эмиссаром в Чечне и Дагестане. Он выступал против войны с Россией и за сотрудничество с русской администрацией. Учил, что война с заведомо более сильным противником не угодна Аллаху. Ещё шейх[22] заявил, что настоящий мусульманин не участвует в разбойничьих набегах… Представляете? По сути, отмена призыва фанатиков к джихаду! Для Шамиля это был более опасный удар, нежели очередная экспедиция царских войск.

– И что имам?

– Имам Шамиль был страшный человек. По его приказу в горах казнили тысячи людей; чужая жизнь для него ничего не стоила. Но даже Амир аль-муминин[23] не решился убить шейха Илсхан-Юрта, а лишь повелел ему в 1858 году отправиться в новый хадж. То есть, выслал с Кавказа.

Второе возвращение Кунта-Хаджи на родину состоялось спустя три года. Шамиль уже содержался под охраной в Калуге. В горах было неспокойно. Князь Барятинский доложил государю, что с восстанием покончено, но это было не так. Крупные мятежи то и дело вспыхивали в тех местах, которые были объявлены замирёнными. Горцы искали себе нового вождя взамен утраченного, и им стал Кунта. Он поселился в пещере, совершенным отшельником. И принялся создавать тайную организацию – северокавказский вирт, то есть, отделение, кадирийского тариката. Идеологией избрал пассивное сопротивление режиму. Шейх являлся выдающимся деятелем и быстро сумел добиться своего. Была создана тайная, всепроникающая структура наподобие коморры или масонской ложи. Она охватила все чеченские тейпы без исключения, и большинство дагестанских горских обществ. В каждом ауле имелся представитель Кадирия. Низовые учреждения русской администрации – все сельские и многие уездные – беспрекословно выполняли приказания шейха. Он завёл свою секретную почту, свои суды, боевые отряды, тайную казну, богословские школы… Очень многие влиятельные люди примкнули к братству. Самый известный – знаменитый абрек Варга, легендарная личность. Русская власть наконец обеспокоилась таковым явлением. 3 января 1864 года Кунта-Хаджи был схвачен вместе со своим братом Мовсаром в Шалинском районе Аргунского округа и под сильным конвоем отправлен в Россию. Его сослали в село Устюжано Новгородской губернии, где он 19 мая 1867 года и скончался. После его ареста состоялась печально известная протестная осада крепости Шали. Сторонники шейха решили, что он в крепости, и собрались в большом количестве к её стенам. Они были вооружены только кинжалами. Когда огромная толпа стала громко исполнять зикр[24], у гарнизона крепости не выдержали нервы. Солдаты решили, что горцы сейчас пойдут на штурм, и открыли огонь по фактически безоружным людям. Состоялся так называемый «Кинжальный бой». Люди в ответ на выстрелы выхватили кинжалы и бросились на солдат… Погибло четыреста человек, более тысячи было ранено. А тело шейха после его смерти исчезло бесследно, как и вся переписка. Он тайно перезахоронен где-то в горах, и его могила сделалась священным местом, зияратом.

– Что сейчас представляет собой братство Кадирия?

– Этого, Алексей Николаевич, никто достоверно не знает. Организация очень засекреченная. Даже имя Кунта-Хаджи в горах не называют, это запрещено. Когда его надо упомянуть, говорят – «сын Киши» или «шейх Илсхан-Юрта». Его преемники, видимо, сильно развили дело учителя. Капитан Ильин прав: братство Кадирия относится к российской власти враждебно. Поскольку видит такое же отношение к себе со стороны русской администрации на Кавказе.

– Вы полагаете, правительство должно изменить подходы? – быстро спросил Таубе. – Это возможно без ущерба для авторитета власти? И будет полезно?

– Двадцать лет назад была допущена ошибка. Давно пора её исправить. Напомню, что Кунта-Хаджи с самого начала был за мирное сотрудничество с Россией, и даже подвергался за это гонениям от Шамиля. И умер в русской ссылке… Зачем мы его оттолкнули? Чиновники управляют таким сложным краем, как Кавказ, не утруждая себя изучением его обычаев и уложений. Им некогда разобраться в теологических тонкостях различных исламских течений. Спроси любого губернатора, в чём различия между суннитами и шиитами – не ответит! А уж перечислить все 12 суфистских тарикатов и, тем более, назвать их особенности – такое не под силу никому из всей кавказской администрации. Разве что, где-нибудь в МИДе отыщется книжный червь, способный ответить на такой вопрос. А эти некомпетентные люди казнят и милуют. Управляют, не имея понятия о предмете своего управления. В результате, вместо того, чтобы бороться с братством Накшбандия, которое всегда было враждебно России, мы преследуем Кадирия. Сказать, почему? Вы не поверите. Из-за манеры зикра.

– Но ведь зикр – это лишь ритуальное упоминание Аллаха. Какая разница, как это делать?

– Зикр совершается по особой формуле, особым образом и сопровождается определёнными телодвижениями. Что-то вроде молитвы-речитатива, хотя в строгом смысле это не молитва. Суфии за сотни лет превратили зикр в сложный ритуал, от которого человек впадает в религиозный экстаз. Подобное есть, кстати, у ваших хлыстов, и называется «радения». Так вот, в тарикате Кадирия зикр исполняется громко. И этим напоминает русским генералам речитатив мюридов Шамиля. Те всегда перед тем, как напасть, затягивали «Ла-ильлахаиль-алла!». Шамиля давно уже нет, а страх перед его боевым кличем у генералов остался. Тарикат Накшбандия-Хваджаган – самый опасный на Кавказе, самый враждебный нам. В 1877 году их шейх Абдуррахман Согратльский поднял против нас весь Дагестан. Но тарикат исповедует так называемый тихий зикр. И благодаря этой несущественной детали гораздо менее преследуется правительством!

– Не может быть! – возразил Таубе. – Из-за того лишь, что верующие громко поминают имя Аллаха, их записали в противники режима? Наверняка имеются другие причины, более важные.

– Клянусь вам, господин подполковник, что главная причина в этом. Теологические отличия одного братства от другого русским чиновникам недоступны. Начальник области или округа способен сосредоточиться только на внешней форме. И, по дремучести своей, так и делит магометан на более опасных, и менее… И братство Кадирия, изначально дружественно настроенное к власти, теперь, в результате репрессий, стало нам противником. Но, если изменить тон, попробовать договориться, то тарикат из противника может стать нашим союзником. И в этом смысле то, что сделал сегодня Алексей Николаевич, может оказаться первым шагом к улучшению отношений. А может и не стать.

– Хорошо. Мы вернёмся к этому разговору, когда возвратимся из похода. А пока скажите, какие у вас отношения с капитаном Ильиным?

– Служебные.

– Как они складываются? Только, пожалуйста, честно, Иса Бечирович.

– Если честно, то я считаю, что капитан Ильин не на месте. Он не только не пытается скрывать свою неприязнь ко всем горцам, но чуть ли не рисуется ею. Как можно при этом успешно исполнять свои обязанности? Люди всё замечают, платят той же монетой. Страдает дело. Агентура капитана ненавидит и обманывает. Если не секрет, что он сказал про меня? Что я потенциальный изменник? Поскольку не смогу простить русским смерть родителей…

– Я вас прошу, Иса Бечирович, потерпеть недостатки капитана на время похода. Мы его уже не переделаем, а состав отряда утверждён и изменению не подлежит. Если честно, я тоже считаю, что Андрею Анатольевичу лучше уехать с Кавказа. Пусть борется с противниками России, например, на западной границе. Я доложу своё мнение начальству, когда вернусь в Петербург. Но сейчас, ввиду предстоящей опасной экспедиции, никаких распрей в отряде не потерплю.

– Обещаю, Виктор Рейнгольдович, что буду абсолютно корректен.

– Договорились. У вас есть ещё дела на сегодня?

– Так точно. Из агентуры мне осталось встретиться с Хаджи-мук-Азизом. Это известный улем[25], живёт в десяти верстах от города. Вернусь уже поздно ночью.

– Тогда увидимся завтра в одиннадцать часов дополудни на совещании в кабинете Ильина. Честь имею!

Ротмистр ушёл, а Таубе принялся быстро дописывать какой-то текст и тут же его шифровал. Потом друзья расплатились за ужин и вышли на улицу. Уже смеркалось.

– У тебя открытый лист с собой?

– Конечно.

– Мне нужно сейчас же попасть на полицейский телеграф.

– А военный не подойдёт?

– Нет, только полицейский.

– Тогда пошли.

Управление полиции Темир-Хан-Шуры находилось на площади возле второго городского памятника, посвящённого взятию Гуниба. На полуторасаженный постамент была воздвигнута, дулом вверх и в окружении ядер, горная пушка. Полюбовавшись мельком на памятник, сыщик и разведчик ввалились в управление. Алексей предъявил дежурному чиновнику свой открытый лист, подписанный товарищем министра внутренних дел Оржевским. Бумага обязывала всех служащих по МВД оказывать коллежскому асессору Лыкову полное содействие. Чиновник немедленно отвёл ночных гостей на телеграф, с которого барон отправил в Главный штаб сообщение. Ещё час пришлось ждать ответа. Наконец, телеграмма из Петербурга пришла. Таубе расшифровал её, нахмурился и тут же сжёг на свече.

– Ну, Алексей, идём теперь спать. Завтра уйма дел.

Глава 7

Дело Лемтюжникова

В восемь часов поутру, когда Таубе и Лыков пили в буфете гостиницы чай с хинкали, за ними приехала коляска. Молчаливый солдат-татарин быстро загрузил вещи, и уже через полчаса петербуржцы заселились в офицерском флигеле форштадта. Маленькая опрятная комната выходила единственным окном на двор казармы. В Темир-Хан-Шуре квартировали два батальона знаменитого 81-го пехотного Апшеронского полка. Дисциплина в батальонах была поставлена: двор и строения чистые, стрелки ловкие и молодцеватые. Бросались в глаза красные отвороты на голенищах солдатских сапог. Это было отличие, пожалованное полку в память знаменитого Кунерсдорфского сражения 1759 года, а котором апшеронцы особенно отличились. Среди нижних чинов попались несколько с крестами и медалями. Никто не шлялся без дела, всё крутилось, как часы, тихо и споро. Барон смотрел вокруг и радовался, как всякий порядочный строевик при виде правильно организованной службы.