Глава 7

В темном переулке

Что бы это могло значить, думал я, пробираясь темным двором к Катькиному дому (вернее, к таксофону, который стоял в этом дворе: без уведомительного звонка я никогда и ни к кому не заявляюсь), неужели Мария Антоновна втюрилась в меня по уши? Быстро, быстро… А может, ее приглашение и в самом деле лишь обычная благодарность? Хорошему учителю.

Это я-то – «хороший учитель»! Пришел на собрание пьяный, все перепутал… И вот, пожалуйста, теперь расхлебывай.

К мадам Колосовой я отправился с двоякой целью. Точнее, цель-то у меня была одна – обсудить наболевшие за день вопросы. А вот тема этого разговора была как раз двоякой.

Во-первых, выговорить Катьке за ее подружку Марину. Кого она мне, в конце концов, подсунула! Или Кэт настолько плохо меня изучила (за столькие-то годы общения!), что принимает за законченного идиота, способного клюнуть даже на такой персонаж, как эта театрально-озабоченная Марина?

Во-вторых, я намеревался посоветоваться с «подругой дней моих суровых» о приглашении на вечер к Марии Еписеевой. Все-таки женщин Катька знает гораздо лучше меня. Надо отдать ей должное…

Зайду и спрошу прямо в лоб: что делать? (Вернее, как понимать.) А потом уж как следует отчитаю за Мариночку. Нет, лучше сначала как следует отчитаю, а потом спрошу…

Вообще-то хорошо иметь подругу, подобную Кэт. У меня, конечно, есть и друзья. Например, тот же Ленька Тимирязьев. Или вновь объявившийся Виталька Рыбкин. Леньке я, разумеется, могу сказать многое. Почти все. Но не скажешь же ему, убежденному холостяку и в чем-то даже женоненавистнику, что собрался жениться, правда пока не знаю на ком. В самом лучшем случае Тимирязьев обронит: «Да ты что, старичок, опупел? Может, за пивом сбегать – здоровье поправишь?» А в худшем… Словом, серьезно он к этой информации даже теоретически не сумеет отнестись. Какие тут дельные советы?

Что же до торговца кетчупом Рыбкина… если мы и были некогда близкими друзьями, то теперь нас разделяет огромная пропасть… Я не говорю финансовая – мозги у нас с Виталькой слишком разные. Впрочем, и всегда таковыми были. По молодости это как-то не очень понимаешь. Просто тебе приятно общество какого-то человека, вот ты и общаешься. И только-то…

Постой, постой, – плавное течение мыслей внезапно застопорилось, – во сколько завтра следует явиться к Машеньке? В моей голове Мария Антоновна Еписеева уже почему-то трансформировалась в Машеньку. Елки-палки, тогда же, когда и к Витальке. В семь. Этого еще не хватало. Да Виталька убьет меня (кто знает, может, и в прямом смысле?), если я не приду на встречу с этой его… как ее?.. Ларисой!

Звонить было уже поздно. Это, разумеется, не касается Катьки. Ей я могу позвонить хоть в четыре утра. Ладно, завтра позвоню и извинюсь, с облегчением решил я. Мои мысли вновь заструились плавным потоком.

Вдалеке замаячила полуразрушенная будка телефона-автомата. Я устремился к ней, в голове возник довольно пасторальный образ мадам Колосовой. В моем утопическом представлении она была весьма тонкой натурой, способной понять тебя с полуслова, пожалеть, дать совет, денег, накормить и уложить спать.

Отчасти Катька, разумеется, соответствовала этому эпическому образу. Я почти любил ее, напрочь забыв о том, что приключалось со мной уже не раз. Я склонен идеализировать людей, которых не видел хотя бы день. А когда эти люди оказываются во плоти и крови, а не той иконой, что создал я в своем воспаленном воображении, я начинаю возмущаться.

Вот наконец и телефонная будка. На втором этаже дома, к которому привалилось это убогое сооружение, красновато светилось Катькино окно. В подворотне у подъезда мадам Колосовой кучковались какие-то подозрительные личности.

Я заглянул в будку через разбитое стекло. Проверить, не срезана ли трубка и вообще имеется ли сам телефон. Все было в порядке. Я смело шагнул в заплеванную темноту и снял тяжелую трубку. Гудок тоже был на месте. Личности в подворотне слегка оживились.

– Кать, – сказал я после бодрого, несмотря на позднее время, Катькиного «але», – к тебе можно?

– А-а, Васильев… Объявился, голубчик. Что ж, заходи, если не боишься сюрпризов, – непонятно отозвалась моя подруга. – Через сколько лет мне ожидать твоего пришествия?

– Я из автомата. Так что минуты через две…

Минуты через две я стоял в плотном кольце тех самых личностей, что от скуки толклись в подворотне.

– Брат! – миролюбиво обратился ко мне щуплый человечек в короткой кожанке и тут же, вопреки всяким правилам стиля, добавил: – Рваные гони! Мелочишкой побалуй!

Не успел я ответить, как из задних рядов раздалось:

– Да что ты цацкаешься с этим очкариком! Дай ему в рыло, и будет с него…

Голос показался мне знакомым, и я инстинктивно вытянул шею, чтобы посмотреть, кому он принадлежит. Видимо, человек в кожанке воспринял этот жест как некую угрозу и, подпрыгнув, с размаху залепил мне кулаком в переносицу. Мои очки сложились пополам. Я как сноп рухнул в лужу, успев меланхолично подумать: «Это уже четвертая пара за год. До зарплаты далеко. На какие, спрашивается, шиши…» Мысль утонула в мягком мареве. Это был нокаут.

– Ты что это там, стервец, роешься? – услышал я напоследок Катькин голос откуда-то сверху (видимо, она вышла на балкон). – А ну проваливай отсюда, пока…

«Он лежал на песке, раскинув ноги в парусиновых брюках, и ловил последние лучи уходящего солнца. Последние лучи в его благородной жизни…» Кто же это написал?

Я почувствовал чьи-то пальцы во внутреннем кармане своего пальто. Открыв глаза, увидел над собой напряженное бугристое лицо нашего физкультурника Мухрыгина и отворот знакомой адидасовской куртки. Я хотел что-то сказать. Вроде: «Все грабишь, а знаний-то – нет», – и провалился в глубокий омут.

Рефери медленно досчитал до десяти. Я выбрался из нокаута и открыл глаза. Адидасовца Мухрыгина рядом не было. Вместо физкультурника надо мной склонились рыжие космы взволнованной мадам Колосовой. Может, Мухрыгин мне попросту пригрезился?

– Ну ты как, ничего? – спросила Кэт, подбирая с моей груди заботливо сложенные хулиганами руины очков.

Я промямлил нечто невразумительное. Катька покрутила два стеклянных кругляшка с дужками.

– Здорово они тебя, Васильев, здорово. Надо было посещать в детстве секцию бокса. Ладно, очки я склею. Скотчем. И видно ничего не будет… То есть никто не заметит. Потом купишь новые. А кстати, – вдруг озаботилась моя подруга, – как у тебя с наличностью? В твоем трупе кто-то копался.

Я запустил дрожащие грязные пальцы в карман. Там, разумеется, было пусто. Я принялся обшаривать внутренние швы. Но Кэт снова подала голос:

– Васильев, ты что, в луже на всю ночь устроился?

– Мне вообще-то только к восьми на работу.

Я зашевелился и попытался встать. Катька подлезла мне под руку и пропыхтела:

– Ну и слонина же ты, Васильев. В кого только, не пойму…

Обнявшись, словно пьяные водопроводчики или влюбленные шестиклассники, мы с Катькой медленно побрели к подъезду. Над ним тускло светилась бесполезная лампочка.

– Ой! – вдруг вскрикнула Кэт. – Сень, ты себя видел?

– Да, – ответил я, – и неоднократно. Видишь ли, уже несколько десятилетий я иногда заглядываю в зеркало.

– А в данный момент?

– Зеркало забыл, – съязвил я.

– Ну и хорошо. Лучше ты сегодня в него не заглядывай.

Но встречи с зеркалом избежать мне не удалось. Прямо с порога, в грязных ботинках и пальто, Катька протащила меня в свою розовенькую чистую ванную. Пока она набирала воду, чтобы замочить поруганную преступниками одежду, я неуверенно покосился на зеркало. Из-за флакончиков и тюбиков, толпящихся на стеклянной полочке, на меня глянула помятая близорукая морда. Под глазами морды медленно, но верно растекались два фиолетовых пятна. Я отпрянул.

– Слушай, – оторвалась мадам Колосова от ванны, – может, тебе голову забинтовать? Все лучше, чем такая акварель…

Я хотел было отказаться, но не успел.

– Прямое попадание в переносицу, – прощебетал знакомый голосок и тут же успокоил: – Гематомы будут еще больше. Это я говорю как врач.

Я обернулся. В дверь ванной просунулась каштановая прядь, а за ней – голова театралки Марины.

– Это и есть твой сюрприз? – недовольно буркнул я.

Катька молча погрузила мое пальто в воду.

Глава 8

Примите соболезнования

– Ты понимаешь, он такая сволочь! – говорила Марина, обращая на меня не больше внимания, чем на диван, на котором я сидел. – Я ему говорю, ты что же, не понимаешь, что я ночь не спала? Хоть бы позвонил! А он в ответ – какая ерунда! Мне некогда было, а у тебя все время занято… А сам водяру глушил в редакции своей. Потом, небось, к бабе поехал… Некогда ему! Хоть бы денег от этой его занятости прибавилось! Третий год живем на мою зарплату!

– Ну а ты чего? – не выдержала Катька. Уже четверть часа разговор крутился вокруг взаимоотношений Марины и ее непутевого мужа.

– А что я? Не удержалась и выложила ему все как есть. Обозвала его идиотом. И говоришь ты, мол, как идиот, и ешь как идиот, и уходишь как идиот, и приходишь – тоже как идиот. И вообще, если бы кто-нибудь устроил конкурс идиотов, ты бы наверняка занял первое место. Так и сказала! Он, разумеется, покраснел от ярости, а я продолжаю: хотя нет, ты бы занял второе…

– А он чего? – опять вставила Катька.

– Он? А он спрашивает: почему это второе?

– А ты?

– А я отвечаю: да потому, что ты – идиот!

– И

– Сильно! – Катька восхищенно зашелестела ресницами. – И что дальше?

– А дальше, – Марина энергично всхлипнула, – дальше он хлопнул дверью…

– И до сих пор не объявился?

– До сих пор. – Марина готова была зареветь в голос. – Может, ты позвонишь, Катюш? Вдруг он дома, а я у тебя…

– Что-то я не пойму, – Кэт покачала головой, – зачем он тебе нужен, если он такой идиот?

– Люблю я его все-таки.

– Ну и дура! – гневно объявила мадам Колосова.

– Ну почему дура-то, Катюш. Ты же знаешь, Сашка – гений. Без комментариев. Славик Мошкарев по сравнению с Сашкой полный ноль…

– Еще раз дура, – повторила Катька уже спокойней.

Я решил, что она сейчас отвернется и начнет смотреть биржевые новости.

Как бы не так! Подобные номера проходят только со мной. Вместо этого Кэт повернулась к подруге и участливо заметила:

– Марин, но всех-то гениев не прокормишь. Да и рук не хватит, чтобы все вонючие носки перестирать…

Марина поникла на диване. В картинной позе князя Меншикова в Березове. В руке истой театралки дымилась тоненькая белая сигаретка, диаметром с ноздрю кролика. Страдалица перевела глаза в густом вечернем макияже на Катьку и мечтательно протянула:

– И вовсе они не вонючие…

Женщины… Иногда я задумываюсь над вопросом: «Хотел бы я быть существом другого пола?» И неизменно отвечаю: «Нет, не хотел бы». Этот неизбежный ответ вызревает во мне вовсе не от мужского самолюбия. Скорее наоборот. Быть одного пола с мужиками тоже подчас нелегко.

Редкий индивид из нашего брата хотя бы туманно представляет, что же он такое. А чаще всего он являет собой грубое и упертое существо, тонкость которому чужда, желания которого примитивны, а амбиции – грандиозны. Разумеется, такой человек не способен понять ту, что находится рядом (а тем более поодаль). Он и товарищей-то своих с трудом понимает. А если понимает, то как-то однобоко, в основном если в это понимание вмешивается алкоголь.

Однажды я присутствовал на званом вечере в ресторане «Прага». Вечер был посвящен возвращению с далекого Севера моего друга Леньки Тимирязьева.

Тогда Ленька еще подвизался по основной своей профессии – геологом. Это позже он тряхнул музыкальной школой, куда еще в детстве его со скандалами таскали родители, и стал ресторанным саксофонистом.

Заработки на Севере были, разумеется, северные (впоследствии Ленька решил, что такие деньги можно зашибать и ресторанными шлягерами). Один из этих заработков мы и отмечали в «Праге».

Тимирязьев уже набрался. Он был в ударе и северных денег не жалел. Ему, конечно, хотелось, чтобы по этому случаю гуляла если не вся Москва, то хотя бы отдельно взятый зеркальный зал «Праги». Именно поэтому хмельной Ленькин взгляд остановился на стареньком армянине, который тихо сидел за соседним столиком и жевал какой-то салатик, запивая его минералкой.

– Отец, – Ленька подсел к армянину, обнял его коротенькой ручкой за старческие плечи, – пойдем выпьем. На брудершафт! – Ленькин язык уже изрядно заплетался.

– Я, синок, давно нэ патрэбляю, – мирно отозвался старичок. Из его усов торчал капустный листик.

– Да пойдем, отец! – настаивал будущий саксофонист. – За все плачу. Море разливанное!

Старичок понял, что от Леньки просто так не отвяжешься. Он лукаво посмотрел на Тимирязьева, потом окинул внимательным взглядом наш стол, где стояли пара бутылок коньяка, водка и вино.

– Морэ, гаварищ? Нэ хватыт у тэбя моря, дарагой.

– Как это не хватит?

– Мнэ на пэрвый раз щесьть бутылок надо, – пошутил армянин.

– Ну-ну!

– Паспорым, – старичок, видно, был готов на все, лишь бы от него отвязались.

– Ставлю все деньги!

Леньку уже было не удержать. Он подозвал официанта и заказал шесть бутылок марочного армянского коньяка. Когда заказ принесли, старичок взял в руки одну бутылку, внимательно рассмотрел этикетку со звездочками и, видимо, оставшись удовлетворен осмотром, сказал:

– Толко пасуда щирокий нада. Из стакана нэ патрэбляэм.

– Таз подойдет? – Ленька уже не шутил.

– Падайдет.

Тимирязьев распорядился насчет таза. В эту тару слили все шесть бутылок, и армянин схватился за края. Перед тем как отпить, он предупредил:

– Ти би, синок, нэ спорыл. Все равно праспорыщ…

Мы, жалея старика, принялись изо всех сил отговаривать Тимирязьева, но он не сдавался. Дедуля со вздохом приник к краешку таза и глоток за глотком медленно выпил все его содержимое.

Все ахнули. Багровый Тимирязьев выхватил из заднего кармана брюк пачку денег и шмякнул на стол перед стариком.

– Все, гулянка окончена.

Армянин начал отказываться от денег, утверждая, что он знает какой-то «сэкрэт», но Ленька был неумолим.

Когда я стоял в гардеробе в ожидании своего пальто, ко мне неожиданно подошел удачливый старичок. Не знаю, почему он проникся доверием именно ко мне. Армянин положил мне на плечо свою морщинистую руку и сказал:

– Жэншына би павэрыл… Савсэм дурак твой друг, савсэм…

– Да уж… – смущенно пробормотал я.

– Я вэдь сорок лэт в цирке… Тэпер на пэнсыы… Знаэщ номэр такой, кагда агон изо рта идет?

– Знаю, – припомнил я что-то из детства.

– Чтобы агон шел, нужно тры лытры керасын выпит, панымаэщ? А тут – канъяк… Тфу! Жэншына би павэрыл, – опять сказал армянин.

Он отдал мне Ленькины деньги (я не смог отказаться) и добавил:

– А еслы би нэ павэрыл, то денгы би назад взал… Панымат нада!

Вот в том-то и дело, что надо «панымат». А мы ничегошеньки не понимаем. И поэтому мне становится страшно, когда я представляю, какой бы мне попался муж, будь я женщиной.

Тем временем разговор в Катькиной гостиной (она же – столовая, кабинет, библиотека и спальня) ни на минуту не утихал. Марина уже рыдала в голос. «Две плачущие женщины за день, – подумал я, вспомнив Машу Еписееву. – Не чересчур ли?»

– Ну что ты плачешь, дурочка, – утешала Катька.

Хм, «дурочка». Меня бы так.

– Если уж тебе непременно требуется гений, то почему ж тебе не подходит вот этот…

Кэт мотнула головой в мою сторону. И тут, кажется впервые после посещения ванной, Марина заметила, что в комнате находится третий. Она внимательно оглядела меня с головы до пят и убежденно проговорила:

– Нет, Арсений не гений.

– А ты думаешь, что гений обязательно должен щеголять немытыми волосами, трехдневной щетиной и рваными носками? – саркастически осведомилась мадам Колосова.

– Да отстань ты со своими носками! – взорвалась театралка. – При чем тут носки?!

– Ну хорошо, – миролюбиво отозвалась моя лучшая подруга, – не хочешь о носках – не надо. Тогда ответь, чем тебя не устраивают эти великолепные синяки?

Меня передернуло. Я понял, что сегодня разговор наедине у нас с Катькой не получится.

– Синяки-то мне нравятся, да только вот сам он какой-то туповатый… Не гений, словом.

– Арсений тебе не нравится только потому, что он не любит театр, – вынесла вердикт Катька.

Она, разумеется, была уже в курсе утреннего приключения.

– Он мне вообще не нравится! – отрезала Марина.

А вот она мне почему-то вдруг понравилась. Может, всему виной жалость?

Глава 9

Страшная месть

Переночевал я у Катьки. Она улеглась на своей законной кровати, Марина устроилась на диване, а я кое-как примостился на странном сооружении, именуемом кухонным уголком. Проснулся я совершенно разбитым. С трудом разогнув тело, принявшее форму «уголка» (и кто только придумал это орудие пытки), поплелся к зеркалу. Свинцовые примочки, которые провели ночь на моей многострадальной физиономии, ничуть не помогли. Из зеркала на меня уставилась мрачная уголовная морда. «Черт с ним, – уныло подумал я. – Что-нибудь придумаю».

Катька уже ушла на работу. В комнате раздавался шелковистый шорох. Наверное, копошилась Марина. Я оседлал табурет и принялся ждать. Неизвестно чего.

Наконец шорох прекратился, и в кухню вплыла Катькина подруга. Ее каштановые волосы (в отличие от моей слежавшейся за ночь в войлок шевелюры) были аккуратно уложены. Лицо какое-то просветленное. Марина распространяла тонкий аромат.

Поистине, женщину можно смело забрасывать в джунгли. Главное, не забыть скинуть ей с вертолета косметичку. Через месяц вы найдете ее ничуть не изменившейся. Более того, она наверняка будет довольна. Ну как же, наконец-то удалось сбросить свои лишние два с половиной килограмма!

– Привет, – улыбнулась Марина. – Скучаешь?

Я опустил голову и поджал ноги под табурет.

– Синяки пройдут, – утешила она. – Примерно через месяц… Что ж ты, не мог наподдать им как следует? Ты ж вон какой здоровый! Сколько их было?

Считал я, что ли? Я не математик.

– Много, наверное, – снова улыбнулась Марина, так и не дождавшись ответа. – Повернись-ка к свету, сейчас мы тебя подреставрируем…

Она извлекла из косметички пару тюбиков и принялась усердно мазать какой-то дрянью у меня под глазами. Я ощутил приятное пощипывание.

– Ну вот, так-то оно лучше, – пробормотала Марина, закончив экзекуцию, и достала из сумочки зеркальце. – Взгляни-ка…

Я нацепил склеенные Катькой очки и с опаской посмотрел в зеркало. Результат мне понравился. На меня смотрело несколько изможденное, но вполне интеллигентное лицо гения педагогики с романтичными темными кругами под глазами. Макаренко после битвы с колонистами.

– Теперь я выгляжу как настоящий гений, – похвалил я работу.

– Да, – согласилась Марина, – теперь что-то есть.

– Тогда, может, попробуем еще раз сходить в театр? На что-нибудь менее экстравагантное?

– Нет уж, с меня вполне достаточно одного раза. Ты, Сенечка, – подумать только, «Сенечка»! – меня опозорил. Я ведь сказала Мошкареву, что ты журналист. И вдруг ты исчезаешь. Даже не досмотрев спектакль. Мошкарев едва не убил меня. Волосы на себе рвал от отчаяния.

Тут я вспомнил жиденькие волосенки гения режиссуры и едва не расхохотался. Вовремя удержавшись, состроил серьезную мину и спросил:

– И чем же ты утешила этого озабоченного? Мне, например, вполне хватило бы внимания такой женщины…

Неуклюжий, но комплимент. Марина впервые с интересом посмотрела на меня.

– Враньем. Нет, то, что я ему сказала, на самом деле очень близко к правде. Но Мошкарев наверняка решил, что мне нельзя верить.

– Так что же ты ему сказала? – не выдержал я.

– Что я пошутила насчет журналиста. Ты, мол, мой дальний родственник, с детства страдающий имбецильностью. И твои реакции непредсказуемы…

– Мошкарев, надеюсь, обрадовался? – язвительно поинтересовался я.

– Он попросил больше не водить имбецилов к нему в театр. Они могут все как-нибудь не так понять, а помещением он дорожит…

– Да уж, куда нам до гениев.

Марина оставила мою реплику без внимания. Вместо этого она открыла холодильник и извлекла очередной Катькин кулинарный шедевр. По-моему, это была какая-то рыбина.

– Есть, небось, хочешь?

Я не стал отнекиваться. Вскоре на сковороде зашипело. Мы молча позавтракали. Я засобирался на работу. На вешалке висело выстиранное и высушенное пальто. И когда только Кэт успела?

Одевшись, я выжидательно остановился в дверях.

– Ну давай! – напутствовала меня Марина. – Дуй на заработки!

Я с тоской посмотрел на ее ноги в черных чулках.

– Не расстраивайся! – рассмеялась она. – Как-нибудь встретимся, – и добавила: – Если муж не вернется…

Я вышел из подъезда. В кармане лежали деньги, которые мне всучила Катька («Как-нибудь отдашь…»). В утреннем свете двор казался довольно уютным. Даже качели целы.