Глава 1.

Сад Ричарда Хайна простирался от задней стены дома до самой Темзы. Особой элегантностью он не поражал – не было тут ни таинственного лабиринта, ни потаённых лужаек. Но он был очарователен тихим июньским вечером: бесконечные клумбы роз самых разных цветов – красных и белых, розовых и жёлтых, прерываемые то тут, то там аккуратно подстриженными газонами, сбегали к живой изгороди, росшей на самом берегу великой реки. Всего лишь год назад эти немноголюдные берега пестрели парусами самых разных форм и размеров – из каждой гавани, из каждой протоки от Виндзора до Мидуэя отправлялись в путь моряки Англии, чтобы сразиться с испанской Армадой.

По правую руку от розовых клумб раскинулся фруктовый сад, излюбленное место жаворонков и соловьёв. Сегодня их не было – слишком долго и шумно суетилась в этот день челядь Ричарда Хайна. Теперь сад был снова пуст, но аккуратные дорожки были безжалостно взрыхлены множеством ног и усеяны мусором, обычно остающимся после большого праздника: обглоданными куриными косточками, кожурой яблок, осколками винных бутылок. Завтра здесь будет генеральная уборка, этим же вечером празднество только приближалось к разгару.

Зимняя гостиная была полна народу. Комната эта была невелика – она предназначалась лишь для одной семьи, удобно устроившейся у огромного камина длинным январским вечером. В такие вечера в очаге весело плясали языки пламени, и девочки жарили в нём каштаны, насаженные на длинные железные вилки. Сегодня же здесь было ужасно шумно и душно: развевались юбки, то и дело задевая ноги мужчин, и немало тугих, сдавливающих горло воротников было расстёгнуто сегодня. Длинный стол сдвинули к стене. Он напоминал поле битвы: огромные половины туш были съедены подчистую – от них оставались лишь белые кости, дюжина цыплят превратилась в жалкие объедки, пятна соуса заливали скатерть, и разлитый эль капал, словно кровь, на пол. Перед столом столпились приглашённые на свадьбу гости – калейдоскоп голубых и зелёных, белых и розовых туалетов и раскрасневшихся лиц. Немногие носили драгоценности, а оружия не было совсем – Хайн и его знакомые были торговцами, а не знатными феодалами. И всё же они могли отдать должное этой свадьбе и повеселиться от души не хуже здоровенных гуляк королевского двора, не хуже заносчивых служак, считавших долгом своей жизни поддержание мирных отношений в Европе.

Гул голосов стих – это Николас Диггинс решил произнести тост и направился к молодым, сопровождаемый Хайнами и викарием церкви Святого Дункана. Старый мастер надел к свадьбе свой лучший камзол ярко-красного сукна и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Он бы с удовольствием очутился сейчас у себя на верфи. Это был высокий человек с тонкими чертами лица и слегка сутулыми плечами, как будто груз лет, проведённых на плотницкой скамье, пригнул их книзу. Он отхлебнул пива из кружки и шумно вздохнул. Ричард Хайн, маленький и суетливый, хлопнул в ладоши, призывая гостей к тишине.

– Не мастер я по части речей, – начал мастер Диггинс, – но я воспользуюсь столь благоприятной возможностью, чтобы сказать пару слов об Уилле Адамсе. Здесь нет его отца, моего старого друга Джона Адамса, и я считаю своим долгом рассказать вам о его семье. Я помню Уилла и его брата с пелёнок. Когда Джон и его жена умерли во время чумы, я посчитал своей обязанностью стать ребятам вторым отцом. И постепенно я полюбил их всей душой, и они стали доставлять мне больше радости, чем моя работа. Я знаю, Том, присутствующий здесь, простит меня за то, что я буду говорить в основном о его брате. Друзья, Уилл – человек не простой, я бы сказал, богатый. Я имею в виду не деньги – они растекаются так же быстро, как и приобретаются, оставляя несчастливца ещё беднее, чем он был раньше. Богатство Уилла, друзья, в нём самом. Посмотрите на него – вот он возвышается над всеми нами, добрых два ярда ростом от головы до пяток. Пощупайте его мускулы… Дамы, впрочем, пусть выберут более подходящий момент.

Раздался взрыв хохота, а Уилл Адамс покраснел. Двадцати четырёх лет, он и вправду был высокого роста и могучего телосложения, его приёмный отец не преувеличивал. Годы работы на верфи пошли на пользу его и без того широким плечам. Он был одет в лиловые штаны в малиновых полосах и коричневый плащ. На лице у него красовалась модная бородка, хотя и не заострённая, как обычно, а окладистая и коротко подстриженная. Как и волосы, она была чёрного цвета. Усы обрамляли широкий рот и кустились под крупным прямым носом. Из-под таких же кустистых бровей смотрели на мир внимательно и строго светло-голубые глаза. Незнакомцев это лицо обычно приводило в замешательство своей скрытой напористостью, друзья же не обманывались на сей счёт. Суровость его лица скрывала под собой лишь сосредоточенность: за что бы он ни брался в жизни, каким бы маленьким ни казалось это дело, он брался за него со всей душой.

Сейчас он улыбался, и его лицо удивительным образом преображалось, зажигалось каким-то внутренним светом, когда он смотрел на жену. Мэри Хайн была одета в простое белое платье – символ её чистоты, как телесной, так и духовной. Её золотые волосы скрывались под белой фатой, спускавшейся с венка. Лицо, в котором чувствовалась внутренняя твёрдость, и чистые голубые глаза имели отсутствующий вид. Лицо богини, подумал Уилл, и это сравнение не показалось ему святотатством.

Теперь она была уже не Хайн, а Адамс. Уиллу показалось, что он всю жизнь ждал этого момента. Мастер Диггинс, осушив ещё одну кружку пива, приготовился продолжить свою речь.

– Но у него есть не только мускулы. Я взял его учеником на верфь, когда ему стукнуло двенадцать. Я рассчитывал только на то, что со временем парень наследует моё ремесло. Но для него этого оказалось недостаточно. Его влекло море, и со всем упорством, на которое он способен, он принялся изучать морские науки. Он может построить вам корабль, который не уступит лучшим кораблям Англии, он ещё может отправиться на этом корабле в море, встав к штурвалу. Постоять на мостике большого корабля, подержаться за штурвал всегда было для него величайшей радостью. По крайней мере, до сегодняшнего дня. Я хорошо помню, как он докучал просьбами отпустить его матросом в плаванье каждый раз, когда новый корабль спускали со стапелей и собирались отправлять владельцу. Вы не поверите мне, друзья, но в восемнадцать лет он впервые встал на капитанский мостик корабля, и теперь вы не сыщете более искусного навигатора, более толкового штурмана во всей Англии.

– Ты льстишь мне слишком уж откровенно, дорогой Николас, – сказал Уилл. Но Мэри, довольная, стиснула его руку. Она даже покраснела. Не от пива – она не пила ничего, кроме воды. От возбуждения? От удовольствия? Они знали друг друга многие годы. Мастер Диггинс не только строил корабли, он посылал их торговать с Голландией, и Ричард Хайн, импортировавший фламандскую шерсть, был одним из лучших его покупателей. Уилл провёл немало вечеров, сидя в этой самой гостиной и обсуждая с мастером Хайном политику, религию, торговлю, сплетни, наблюдая украдкой за дочерью хозяина, которая постепенно превращалась из угловатого подростка в женщину. То, что они поженятся, казалось самой естественной вещью на свете. И тем не менее их отношения были скорее как у брата и сестры. Только теперь, глядя на неё, Уилл понял, что меньше чем через полчаса она будет принадлежать ему. Ткань платья мягко облегала её бедра, которые выше переходили в ладную талию… А какой рай он может обнаружить ниже бёдер? Их глаза встретились, и, покраснев ещё больше, она отвела взгляд. Возбуждение и удовольствие, несомненно, но ещё и радость ожидания. Этой ночью кончится их дружба и начнётся что-то новое. – Я говорю правду, Уилл, – настаивал мастер Диггинс. – Подумайти сами, друзья, легко ли изучить до тонкостей искусство мореплавания и навигации, прослыть среди друзей хорошим парнем, отличным боцманом и надёжным товарищем, будь то в шторме или в сражении? А ему всего этого было недостаточно. Недавно он принялся за астрономию и пушкарское дело. Не имея за плечами Кембриджа, он в одиночку изучал латынь, чтобы потом продолжать и расширять своё образование. Признаюсь, милая Мэри, я не вполне уверен, что именно тебе придётся вытерпеть сегодня ночью – атаку на твою девственность или проповедь из учёной книги.

Гости снова засмеялись, но губы Мэри были плотно сжаты. Она не понимала этой жажды знаний и не видела смысла в страстном желании обладать книгами, написанными этими папистами. И всё-таки не только неодобрение, вызванное колкостью мастера Диггинса, заставило её руку разжаться и соскользнуть с руки Уилла. Её подспудный страх рос и увеличивался, поднимаясь из глубины души и сжимая сердце. Впрочем, в такую ночь он не мог быть чем-то необъяснимым. Но ведь она любила, он должен помнить об этом. Когда она с радостью согласилась стать его женой, она знала, что с ней должно случиться в такую ночь. Всё, что от него требовалось, – быть нежным с ней, а в это она верила.

Он нащупал её руку и пожал, но ответа всё равно не было, и её глаза, застывшие на Диггинсе, были задумчивы и печальны.

– И здесь я подхожу к самому главному, – продолжал тот. – Теперь я скажу о самом большом богатстве Уилла. Я мог бы продолжать всю ночь, рассказывая, например, как он доставлял боеприпасы и амуницию нашему флоту во время славной великой битвы с испанцами. Рассказать, каким спросом он пользуется как лоцман. Рассказать о неслыханном деле, которое как раз сейчас обсуждается, – несколько голландцев хотят взять Уилла штурманом в путешествие на север, чтобы исследовать неизвестные моря и страны. Но это всего лишь эпизоды в карьере, которую, несомненно, сделает Уилл – при условии, что он сохранит своё здоровое тело и здоровый дух, – и которая приведёт его к величию. Главное богатство Уилла не в том, что в нём нуждаются известные и благородные люди, готовые по заслугам оценить его достоинства. Его добродетели и сила духа привлекают также лучших представительниц слабого пола и в конце концов принесли ему любовь прекраснейшей девушки славного города Лондона – за исключением, конечно, Её Величества, храни её Господь. Готов присягнуть – чего бы он ни добился в жизни, ничто не сможет сравниться с любовью Мэри Хайн, которую он уже завоевал. Какие бы радости ни расцвечивали его жизненный путь, он никогда не будет более счастливым, чем сегодня. Так что, уважаемые господа и дамы, давайте поднимем наши кружки и выпьем за прекрасную пару – счастливого Уилла Адамса и не менее счастливую Мэри Хайн, теперь тоже Адамс.

Наконец они остались вдвоём. Толпа гостей, казалось, увеличилась вдвое, втянувшись в узкие коридоры на спальной половине дома. Они кричали, смеялись и отпускали солёные шутки до тех пор, пока Уилл сам не вытолкал их из спальни и не запер дверь на засов. Теперь он стоял, привалившись к ней спиной. Сердце его гулко билось: шутка ли, выпить с дюжину тостов за последние несколько минут.

Мэри сидела на краю постели – высокая призрачная тень в полумраке комнаты: гости забрали свечу, а ставни уже закрыли, хотя за окнами ещё умирал день. Он видел только её распущенные волосы, волнами сбегающие на ночную рубашку.

– Я думал, они сегодня вообще не уйдут.

– Мне кажется, из всех присутствующих на свадьбе меньше всего удовольствия получает невеста, – проговорила она тихо.

Уилл оторвался от двери.

– Из-за страха, ты имеешь в виду? Ответа не было.

– И ты думаешь, дорогая моя жёнушка, что у тебя есть причины меня бояться? Мы ведь были такими хорошими друзьями добрый десяток лет.

– Да. И моей сестре ты был не менее добрым другом. Но теперь наше с ней отношение к тебе должно различаться, не так ли?

Он неслышно пересёк комнату и сел рядом.

– А тебе самой разве не хотелось бы этого?

Его пальцы скользнули по рукаву её рубашки. Касаться её как своей жены, знать, что через несколько минут… Но по крайней мере половина его возбуждения была вызвана пивом.

– Я должен облегчиться. Извини, пожалуйста, эту слабость человеческого тела. – Слабость, Уилл? У природы не может быть слабостей.

Её лицо было всего в нескольких дюймах. Он наклонился и губами коснулся её губ. Она не ответила ему, но он не отстранился, а, наоборот, приоткрыл рот, касаясь её губ языком. Его руки, лежавшие на её талии, двинулись вверх, дошли до бёдер, упругих и тонких. А она не такая уж полная, как он предполагал… Но над рёбрами он обнаружил то, что искал, – мягкую, податливую плоть, вздымавшуюся волной. Здесь он не обманулся в своих ожиданиях – нежная, упругая, только соски маленькими пуговичками упирались в ладони. Когда она тоже обняла его, соски почему-то стали мягче.

– Ты говорил о зове природы, Уилл, – прошептала она. Рот её приоткрылся, и он коснулся её зубов, языка. Она вскочила и отпрянула к стене.

– Сэр, вы воспользовались моментом, когда я говорила, чтобы…

– И тебе это не понравилось?

Она колебалась. В темноте комнаты её лицо превратилось в пятно, белеющее на фоне стены.

– Нет, Уилл, – проговорила она наконец. – Но мы должны остерегаться, чтобы похоть, таящаяся в каждом человеке, не взяла над ним верх.

– Похоть? – взорвался он. – Какая может быть похоть между мужем и женой? Разве не говорил священник, что мы теперь как одно целое?

– Он имел в виду, что одним целым должны стать наши души, Уилл. И они будут такими – с течением времени, с тем пониманием, которое рождается в браке…

– Сними рубашку, милая.

– Что?! Я никогда не обнажала своего тела ни перед одной живой душой на свете – даже перед сестрой.

– Но я же не твоя сестра, Мэри, я твой муж. Кроме того, здесь же темно.

– Не настолько темно, чтобы я не видела тебя, Уилл. И какая разница – темно или светло? Быть голым – значит поддаться похоти, вот и всё. Можешь не спорить со мной.

Уилл почесал в затылке с таким ожесточением, что чуть не выдрал клок волос. Спокойно, спокойно, главное – спокойствие. Она испугана, только и всего. Хотя, судя по её словам, страха в ней нет – рассуждает она логично. Совершенно ясно, что эту речь она приготовила заранее. Именно этого она ожидала и приготовилась защищаться. Следовательно, он должен разрушить её защиту столь же резонными доводами. Насилие тут не поможет. С Мэри это не пройдёт. Зачем только он выпил ту последнюю кружку пива? И почему его ладони горят в тех местах, где они касались её сосков?

– Мэри, – начал он примирительно, – ведь ты же обещала священнику слушаться меня во всём.

– Так же, как и ты – уважать меня, Уилл, – возразила она. – Не думай, я на тебя не сержусь. Я хорошо понимаю твоё нетерпение, твоё мужское естество, толкающее тебя на самую греховную из всех дорог. Понимаю, что ты возбуждён вечером и пивом, ударившим тебе в голову. Я знаю, всё это пройдёт. Это наша обязанность – подождать, пока всё это пройдёт, не нанося ущерба нашей любви. Я люблю тебя, Уилл, люблю всем сердцем, поверь мне. Я люблю тебя сейчас и буду любить всегда. И я с радостью буду повиноваться тебе во всём, что не заденет моей чести. – Она шагнула к кровати. – А теперь справь свою нужду, Уилл, и иди в постель. Прошу тебя.

Поднявшись, он пересёк комнату и прошёл за занавеску, где стоял ночной горшок. Полотенце, висевшее на крюке, задело его лицо, и он сердито отшвырнул его в сторону.

– И что дальше? – поинтересовался он. Язык был словно чужой.

– Ты злишься, Уилл? – Он увидел, что она забралась на постель и скользнула под одеяло.

– Нет, – солгал он. – Я не злюсь. Как я могу злиться на тебя, Мэри? Мне просто непонятно. Мы поженились…

– А женитьба предполагает довести дело до конца, так ведь, Уилл? Это наш долг, точно так же, как наш долг – иметь детей. Но умоляю тебя, давай доведём это до конца, избегая всякого легкомыслия и отвратительного распутства, как нашу обязанность, возложенную на нас и освящённую Господом Богом.

Уилл опустил подол рубахи, поставил на место горшок. Окно спальни выходило в сад. Уже совсем стемнело, но всё ещё были слышны звуки весёлого пира. Свист, доносившийся время от времени, предназначался, по всей видимости, для этого самого окна. Нечего и думать опорожнить горшок этой ночью. Но теперь хоть последствия выпитого пива не будут мешать его желанию. И Мэри наконец сдалась. Он стоял у кровати. Она только что согласилась подарить ему то, что принадлежит ему по праву и что он мог бы взять силой, если бы захотел. Какая щедрость! Он вдруг подумал, что здесь проглядывают порядки, царившие в доме Хайнов. Мастер Ричард мог рассуждать красноречиво и авторитетно сколько угодно, но решения в этом доме всегда принимала его жена. И, похоже, то же самое начинается теперь в его доме. Конечно, ведь Мэри и Джоан воспитаны своей мамашей. Впрочем, вся страна склонялась к матриархату. Почему бы и нет, если те тридцать лет, что прошли со времени коронации Елизаветы, были временем процветания и прогресса?

Он подошёл к кровати. В полутьме Мэри улыбнулась ему.

– Скорей же, Уилл. Я так хочу обнять тебя и встретить боль со всей храбростью, на которую способна.

А теперь она будет изображать мученицу. Ну как тут не разозлиться? И всё же – как сильно он её любит. Как не хочется ему причинять ей боль! Но больше всего он хотел её.

– Уилл? – позвала она.

– Я просто думал о том, как ты себе представляешь это завершение дела.

– Не волнуйся, представляю.

– Дело до конца не доводят, не сняв ночной рубахи.

– Я знаю, милый Уилл. И, как хорошая жена, я отдаю себя в твои руки. Только об одном прошу тебя – не урони мою честь… и будь, пожалуйста, поосторожнее.

– Ты разве не хочешь помочь мне?

– Я? Мне кажется, ты путаешь наши обязанности. Моё дело принимать, а не давать.

– Твоя обязанность, дорогая Мэри, быть уверенной в том, что ты сможешь принять. Увы, наша небольшая размолвка, кажется, несколько ослабила мои мужские способности. Может быть, ты мне всё-таки поможешь своими нежными ручками…

Её глаза были крепко зажмурены.

– Ну же, – прошептала она, – делай же своё дело. Не вовлекай только меня в него. Будь же мужчиной. А если не можешь, расскажи об этом всему свету.

Злость вскипела, казалось, где-то в низу живота и поднялась к груди. Пивные пары все ещё бродили в голове, приглушая его обычную рассудительность. И всё же желание пересиливало гнев – наконец-то она принадлежит ему. Хоть она и лежала неподвижно и тихо, как неживая, она всё-таки отдалась в его руки. Его пальцы дрожали, когда он подворачивал её рубашку. Она лежала, вытянувшись, словно труп, только подрагивание живота выдавало живого человека. Осторожно оголив её колени, он обнаружил, что дальше не идёт – рубашка была придавлена ногами. Тихонько качнув её сначала в одну сторону, затем в другую, он высвободил полотно. Медленно двинул его вверх. Теперь его глаза уже привыкли к темноте. Как он и надеялся в глубине души, ноги её оказались лучше всех ожиданий – длинные, стройные, сильные. Он завернул рубашку до поясницы. Боже, почему у него нет дара поэта? Хотя бы на одну эту ночь. Хотя бы на одну минуту – только чтобы выразить это в словах. Ведь даже Мэри не устоит перед прекрасными словами. Восхитительная правильность её ног переходила в неожиданно широкие бёдра, в нежно-плоский трепещущий живот, крутую талию и маленький нежный пупок. А в центре этого удивительного мира – густой, плотный лесок, не менее правильный, чем всё остальное тело, более высокий, чем он даже надеялся, с полоской светлых волосков, поднимающихся от волнообразной белизны внизу. Из всех сокровищ мира здесь было самое прекрасное, самое ценное, олицетворение всего самого наикрасивейшего. Да, Николас Диггинс был прав. Не имеет значения, какие силы сдерживали Мэри и угнетали её природные инстинкты, – ведь она отдала ему этот источник всего живого, поэтому он не может жаловаться на своё богатство.

Его руки легли ей на колени, ласково раздвигая их. Она не сопротивлялась, она принадлежала ему, она сдалась. Она просила только об одном – не причинить ущерба её чести. Как вообще может муж, движимый нежной, но настойчивой страстью, обращаться с женой иначе? Воздух с шумом вырвался из его лёгких в тот момент, когда он упал вперёд, устремившись губами к этому самому чудесному месту между её ног. Он обхватил руками её бедра, отрывая их от ложа, но она вдруг выгнулась неожиданно вверх, перевернулась в воздухе и упала с постели. Это вывело его из равновесия, и он скатился спиной на пол. Какое-то мгновение она лежала на нём, потом вскочила на колени, затем на ноги – словно большая белая птица вспорхнула и отлетела в сторону.

– Мэри, – он задохнулся, выбросив вперёд руки и обнимая её колени. Хватая ртом воздух, она ударила его по лицу и отбежала к двери, схватилась за засов, хотя и не отодвинула его. Это была непоправимая ошибка, способная сломать их едва начавшийся брак.

– Мэри, – прошептал он, – прости меня. Я не хотел тебя обидеть. Это было так прекрасно! Ты так красива… Я просто боялся потерять это чересчур быстро. – Он поднялся на колени.

– Я так давно мечтал об этом. Мои друзья, старый Николас, твой отец – все они разглагольствуют о моём честолюбии и целеустремлённости, а ведь они совсем меня не знают. Всю свою жизнь я искал только одну вещь – любовь, разделённую любовь прекрасной женщины. Такой женщины, как ты, Мэри. Муж и жена могут столько разделить. Ты говорила о наших душах. Да, конечно, души тоже. Но наши тела, любимая! Существует ли на свете что-либо более прекрасное, чем человеческое тело? Я хочу узнать твоё, Мэри, изучить его дюйм за дюймом, и хочу, чтобы ты точно так же изучила моё. Я сделаю для тебя и ради тебя всё, что захочешь, всё, о чём ты когда-либо мечтала в глубине души, и я хочу, чтобы то же самое сделала для меня ты. Зачем нам что-то скрывать друг от друга? Разве не в этом истинный смысл брачных уз?

Он увидел, как вздрогнули её плечи.

– О Боже, – прошептала она, – о Боже, что я наделала.

– Что? – Он начал подниматься на ноги. Она медленно повернулась и посмотрела на него.

– Нет, Уилл, подожди. Я иду к тебе. Сама.

Она пересекла комнату и встала на колени напротив него.

– Так-то, на коленях, лучше, Уилл. Потому что все мы лишь жалкие просители всевышнего.

Она взяла его ладони в свои, прижала их к своему лицу.

– Неужели ты не видишь, Уилл, что именно этого я боялась? Ты думаешь, что я боялась твоей мужской силы? Ты думаешь, я боялась синяков, которые ты мог оставить на моём теле? Не этого я боялась. Но я знаю о мужчинах больше, чем ты думаешь. Во время наших благотворительных деяний мы с Джоан посещали их в их бедности и одиночестве по крайней мере раз в неделю. Я знаю, я видела тот ужас, до которого может дойти мужчина, когда он один. Я видела и слышала достаточно, чтобы понять: тайные глубины мужской души могут сравниться только с адом. И ты хочешь, чтобы я вошла туда? Это только превратит мою любовь в ненависть, Уилл. Уилл, дорогой, верь мне – я люблю тебя, я всегда любила тебя – за твоё красивое лицо и мужественное тело, за твой открытый характер, за твоё добродушие. Но я знаю: как только ты избрал своей профессией море, дьявол сразу же отметил своей печатью твою душу.

Хорошенькое начало долгой семейной жизни! Она не могла понять его, потому что не хотела этого. А кто он такой, чтобы утверждать, что из них двоих не права именно она? По крайней мере она была твёрдо уверена в том, что говорила, тогда как он не знал об этом ничего.

– Увы, милая Мэри, – вымолвил он. – Конечно, всё, что ты говоришь, – все правда. Но море… если ты проклинаешь море, тогда мне конец. Это единственная профессия, которую я знаю.

– Проклинать море? О, Уилл, как я могу проклинать самую чистую из всех составных частей мира? Я не проклинаю ничего. Я только сочувствую тем одиноким мужчинам, которые сами разрушают надежды на собственное спасение собственными делами и помыслами. Я сочувствую тебе за те страдания, которые ты перенёс. Но теперь, когда мы поженились, когда мы достигли такого взаимопонимания, – теперь я знаю всю глубину отчаяния в твоей душе, и мы восстанем вместе к истине и красоте, ожидающим нас в браке, так что море и люди, плавающие по его волнам, уже не смогут испортить тебя. Потому что в море ты всегда будешь думать обо мне, о своём доме, который скоро у нас будет, о том покое и уюте, которые будут ждать тебя там, – и эти мысли помогут тебе выстоять. А теперь, Уилл, нужно завершить это дело, как то указывает нам Господь.

Он покачал головой.

– Не могу, Мэри. Боже, как ты права. Но Господь, желающий, наверное, наказать нас, отнял силу у моих чресел. Не бойся, никто никогда не узнает об этом. И, может быть, к утру моё желание вернётся, и тогда…

– Мы должны сделать это сейчас, – сказала она. – И не богохульствуй, дорогой Уилл. О, как много тебе ещё предстоит узнать о Господе и деяниях его. Твоя слабость – всего лишь результат твоей поспешности. Иди же, Уилл, ляг в эту постель рядом со мной. Положи голову мне на плечо, Уилл, и подними свою рубашку, как это сделала я, и позволь нашим телам возлежать рядом. Не сомневайся – в соответствующее время Господь соединит нас и сольёт в одно целое.

Глава 2.

А дальше – пролив. – Тимоти Шоттен отхлебнул пива из кружки и вздохнул. Его глаза скользили над головами посетителей таверны, словно он снова оказался в море и разглядывал волны с клотика мачты. Его пальцы сжали ручку кружки так, как они привыкли сжимать ванты во время сильной качки.

– Какое время года это было? – спросил Уилл. Шоттен пожал плечами. Это был массивный человек, больше шести футов ростом, с огромными плечами, мощным торсом и бревноподобными ногами. Он носил морские башмаки даже на берегу. Говорили, что не существует на свете чулок, способных вместить его огромные икры.

– Где-то конец января, парень. Но в тех широтах это было лето.

– И всё-таки было холодно, – добавил Том Адамс. – Мы разговаривали с одним парнем, который плавал с Дрейком.

– Не так уж и холодно, хотя, конечно, к этому шло. Все из-за ветра. Он был попутный и очень сильный, настоящий шторм. Но мы воспользовались своим шансом. В этих широтах всегда надо использовать свой шанс.

– Шторм в Магеллановом проливе, – прошептал Уилл. – Удивительно, что ты вообще сидишь тут и об этом рассказываешь, Тимоти.

– Я сам не думал тогда, что смогу когда-нибудь так вот рассказывать. Эти волны… Ты никогда не видел таких волн, Уилл. Они били в корму – длинные-длинные, величиной с корабль и даже больше, крутящиеся, с гребнями, свисающими, как борода у старика. Но они не были стариками, Уилл. Они были молоды и злы. Шесть человек на штурвале, ребята. Шесть здоровых мужчин. Я был одним из них. И это была дьявольская работа. Если бы хоть одна волна ударила в борт, нас перевернуло бы, как детский кораблик на пляже. И всё это время ветер трепал нас – казалось, что это пальцы самой смерти вцепились нам в загривок. Видит Бог, не захотел бы я снова попасть в такую переделку.

– Извините, – раздался рядом высокий голос, – я просто не мог не слышать всё, что вы тут говорили, господа. У вас неповторимая, я бы сказал – драматическая манера выражаться. Три моряка подняли глаза и увидели стоящего у их стола молодого человека. Ему было чуть больше двадцати – примерно одного возраста с Уиллом, но выглядел он старше, хотя его тощенькая бородка представляла собой лишь завиток светлых волос. Тонкие черты лица уже носили отпечаток того разгульного образа жизни, который он, по-видимому, вёл. Высокий его рост скрадывался сутулостью плеч. Лишь глаза сверкали, словно подсвеченные изнутри колодцы, когда он переводил взгляд с одного на другого. С первого взгляда в нём чувствовался недюжинный ум. Эти глаза и его одежда не вписывались в обстановку портовой таверны. На нём был плащ, отороченный тёмно-жёлтой полосой, под которым виднелись камзол и чёрные в жёлтую полоску штаны. На голове красовалась чёрная шапочка с белым пером, а малиновый пояс поддерживал шпагу – испанский клинок тонкой работы. Но рука, опирающаяся на эфес, была такой хрупкой и изящной, с такими тонкими и нежными пальцами, что было трудно представить её хватающейся в гневе за оружие.

– Бабочка, – проговорил словно бы про себя Тим Шоттен. – Её занесло сюда ветром.

Молодой человек улыбнулся. Улыбка у него, как и глаза, была умная и тонкая.

– Действительно, сэр, – согласился он, – подходящее сравнение. У вас хорошо подвешен язык, готов присягнуть на Библии. Можно мне присоединиться к вам?