Кениг помолчал, потом сказал глухо:

– Удивления достойно…

– Что?

– Слышать такое дивно. От восемнадцатилетнего юноши. Вы, Александр, просто не от мира сего. Такие долго не живут. Или, скажем мягче, Господь их настолько любит, что забирает к себе рано.

Засядько похлопал по эфесу:

– Тому, кто придет за моей душой, тоже придется вспотеть.

Кениг усмехнулся, но глаза оставались серьезными:

– Трудно вам придется, Засядько. Ведь у вас нет влиятельных родственников? А для успешной карьеры необходимы прочные связи. Все на этом держится. Связи, родственники, вельможные покровители… Почти каждый воспитанник пользуется протекцией. И поступали сюда по протекции, и получили распределение по протекции. Туда, где можно быстро сделать карьеру. В Санкт-Петербург, на худой конец – в Москву. Или за границу. За вас никто не вступился на совете во время распределения. И это сказалось…

– На чем? – тревожно спросил Александр.

– Для вас места в Санкт-Петербурге оказались закрытыми. Их уже заранее распределили между отпрысками титулованных ничтожеств. В ход были пущены взятки, нажим, высочайшие указания…

Он замолчал, и Засядько спросил осторожно:

– А куда я?

– В глушь – в десятый батальон, квартирующийся в Херсонской губернии. Где-то среди степей.

Засядько, опустив голову, задумчиво покусывал верхнюю губу, на которой уже пробивались черные усики.

– Жаль, конечно… Собственно, в столицу я и не рвался. Что мне там? Балы, светское общество, придворный мир… Всего этого я и так лишен из-за невысокого происхождения. А вот то, что не получил назначения куда-нибудь за границу, жаль…

– Жаль, – подтвердил Кениг. – Правда, Петербург вы тоже недооцениваете. Там не только балы и светское общество. Высший генералитет тоже там. В этом проклятом мире зачастую достаточно красиво поднять слетевшую с генерала шляпу, чтобы получить повышение в чине!

Засядько расхохотался. Смеялся он весело и заразительно, так что и хмурый Кениг тоже не удержался от улыбки. Но он тут же согнал ее с лица и продолжил так же строго:

– А вам нужно годами подвергать себя смертельной опасности, питаться из солдатского котла, жить едва ли не в одном помещении со свиньями! А бывшие прапорщики, попав в Петербург, тем временем станут получать чины.

Засядько молчал. Кениг быстро спросил:

– Вам нравится такое положение вещей?

Юноша сдвинул брови, некоторое время раздумывал, потом ответил уклончиво:

– Наши государи установили разумный порядок, и я не вижу в нем изъянов.

Кениг досадливо крякнул. Затем сказал с кривой усмешкой:

– Правильно, Засядько. Молодец! Как говорят в России: не говори, что думаешь, а думай, что говоришь. Иначе не сносить головы. Мне в этом отношении легче: я – иностранец. Впрочем, вольнодумство иностранцев тоже должно иметь границы. Вольтерьянство в России постепенно выходит из моды… А все-таки как ты относишься к франкмасонам?

Вопрос был настолько неожиданный, что Засядько только удивленно посмотрел в лицо подполковника. Наконец, видя, что тот ждет ответа, пожал плечами:

– Фармазоны? Говорят в училище оних разное… Я просто не знаю, кто они и чего хотят на самом деле. Так же, как иезуиты или другие… И почему замыкаются в тайные общества.

– Ну, это объяснить просто, – ответил Кениг с усмешкой. – Человек силен другим человеком! А когда он не один, то сила каждого утраивается. Господь создал человека стадным животным! Да и есть в таких обществах нечто от мальчишества, ибо всякому сладостен покров тайны. Взрослые люди тоже любят играть. Но, собравшись в эти общества, связанные единой клятвой, они все же, не щадя сил, стараются улучшить мир… А то, что делают тайно, служит двум целям. Во-первых, они тем самым не получают никакой выгоды, их даже не похвалят, а это важно для чистоты помыслов, а во-вторых, вся темная чернь, а это как простолюдины, так и вельможи, хочет сидеть в своем болоте и не желает идти ни к какому светлому будущему!

Засядько после паузы сказал осторожно:

– Но я слышал… масоны тайно помогают друг другу…

– Только в интересах дела, – заметил Кениг.

– Но помогать лишь членам братства, а с их помощью обходить в карьере более достойных – не является ли сие безнравственным?

Кениг поморщился:

– Что значит «более достойных»? Ежели человек честен, это еще не значит, что он хорош и его надо тащить ­наверх. У меня кухарка честна и добродетельна, но дай ей управлять государством – Россия кровью захлебнется! А масоны помогают только умным и деятельным, чьи помысли направлены на построение мира добра и справедливости! И таких людей они привлекают отовсюду.

Засядько прямо встретил испытующий взгляд Кенига:

– Спасибо за предложение. Но я не боюсь глуши. Если на то пошло, то я сам родом из глуши.

Кениг соскочил с подоконника:

– Ладно, оставим это… Давай попрощаемся, рыцарь! Или лыцарь?

– Лыцарь, – подтвердил Засядько с усмешкой.

Кениг по-отечески обнял Александра, сказал с чувством:

– Если не сгорят твои крылья, сделаешь много славных дел. Счастливого тебе полета, молодой орел!

Вечером Александр в полном одиночестве собирал вещи в небольшой узелок. Оmnia mеа mecum роrto, то есть все свое ношу с собой, как учит латинская пословица. Пусть другие обзаводятся сундуками и баулами. Философу и воину лишние вещи ни к чему. И так мир идет по неверному пути: человек обзаводится все новыми и новыми вещами, хотя конечной целью цивилизации является развитие самого человека, накопление духовных, а не вещественных благ…

Не успел собрать вещи, как в дверь постучали. Это был дежурный по этажу.

– Засядько, – сказал он бесстрастно, – спуститесь вниз. К вам пришли гости.

– Ко мне? – удивился Александр.

– К вам.

– Но у меня здесь нет знакомых…

– Поторапливайтесь!

Засядько поправил пояс и заспешил вниз. В зале, в креслах для почетных гостей, сидели две женщины. Прежде чем он узнал их, одна из них поднялась, протянула руки:

– Вот он! Вот этот мужественный юноша!

Александр от неожиданности растерялся. Вторая дама уже расцвела улыбкой и тоже поднялась ему навстречу.

– Вы герой! – сказала первая дама. – Я попрошу директора корпуса, чтобы вас отметили за мужественный поступок. Мой муж, узнав о случившемся, велел пригласить вас сегодня вечером на чай.

– Покорнейше благодарю, – ответил Засядько глухо. – Однако я вряд ли смогу. Нам не дозволяется без соизволения.

– Какое соизволение? – удивилась первая дама. – Да ваш директор всегда в таких делах идет навстречу!

– Не знаю, – ответил он угрюмо и растерянно.

Он злился и презирал себя за малодушие, не позволявшее ответить пожестче, чтобы дамы обиделись и ушли.

– Дежурный офицер обещал нам, что освободит вас от дел, – сказала первая дама.

Вторая, судя по всему, менее разговорчивая, молча взяла Александра за локоть и легонько подтолкнула к выходу.

– Кстати, меня зовут Мария Степановна, – тараторила первая, – а это моя кузина Елизавета Павловна…

– Александр Засядько, – представился юноша, увлекаемый к двери.

– О, какое красивое имя! Оно очень подходит вам. Александр – значит мужественный защитник людей. Помню из учебника истории, что в войске Александра Македонского был воин по имени Александр, который боялся сражений. Македонский подозвал его и сказал: «Или перестань бояться, или смени имя». А вам не придется менять героическое имя. Да вы, судя по фамилии, украинец?

– Да. Из села Лютенка Гадячского уезда.

– Так мы же почти земляки! Елизавета из Полтавы, это вблизи вашего уезда, а я живу под Харьковом…

У подъезда их ждала закрытая карета. Засядько взглянул на позолоченные ручки дверок и стенки, покрытые филигранью, и сделал последнюю попытку избежать визита, но Мария Степановна решительно подтолкнула его внутрь и взобралась следом.

Сиденья были покрыты персидскими коврами, тускло блестела слоновая кость поручней. Засядько сел, покорившись судьбе. За годы учебы в корпусе еще ни разу не бывал дома у богатых товарищей-горожан. Не то что не приглашали, пытались затащить чуть ли не силой, но избегал. Не хотелось выказывать свою бедность, явно же будут похваляться роскошью, показывать портреты знатных предков. Не объяснишь же, что он сам – знатный предок?

Карета качнулась: на запятки вскочили лакеи. Одетый кричаще пышно, ну просто заморская птаха попугай, кучер прикрикнул на лошадей. Сиденье под ним мягко качнулось. Засядько покосился в раскрытое окно. Карета мчалась с большой скоростью, происшествие вроде бы не отбило охоту ездить быстро. Елизавета Павловна смотрела на юного героя с любопытством и материнским участием, а Мария Степановна продолжала без умолку тараторить:

– …И сейчас бы мы жили под Харьковом, если бы не замужество. А вот Ксанка раньше ни разу не бывала в Малороссии. Это первый раз ее взяли с собой. А где вам больше нравится: в Малороссии или в Петербурге?

К счастью, карета пошла медленнее, остановилась. Лакеи распахнули дверцы, и это позволило Александру увильнуть от ответа.

Перед ними возвышалось огромное, богато отделанное лепными украшениями здание, почти дворец. От него ощутимо веяло богатством, знатностью, которые владельцы стремились продемонстрировать всякому и каждому. В нишах стояли статуи, помесь греческого со славянским, карнизы поддерживали кариатиды с торсами геркулесов, даже исполинские вазы с цветами были изукрашены сценами из Троянской войны.

Засядько стал подниматься по широкой мраморной лестнице вслед за Марией Степановной. Вторая дама немного задержалась, мягким голосом, словно стесняясь, отдавала распоряжения кучеру и лакеям.

В гостиной пахло восточными благовониями, недавно вошедшими в моду, но Засядько уловил в них привычные запахи местных степных трав. Обитая зеленым штофом мебель блистала как золото, изящно выполненные ручки были из серебра, а паркет был натерт воском до такой степени, что Засядько остановился на пороге в нерешительности.

Натирать паркеты воском вошло в моду недавно. В кадетском корпусе, смеясь, рассказывали, как фельдмаршал Суворов, войдя к императрице, поскользнулся как на льду и, размахивая руками, хватался за придворных, дабы не упасть, срывал с вельмож парики, у женщин хватался за декольте и с треском расширял эти модные вырезы до трусиков, кого доводя до обморока, а кого из женщин и втайне радуя, давая возможность явить свои прелести всем мужчинам сразу…

– Прошу вас, – сказал почтительно дворецкий.

Засядько, стряхнув оцепенение, двинулся по скользкому как лед паркету.

Они миновали один зал, затем второй. Засядько уже думал, что его поведут по всему великолепию, даже спустятся в подвалы и взберутся на чердак, дабы похвастаться, но в третьем навстречу им выбежала та самая миловидная девушка, которая была в коляске. Увидев Александра, она немного смутилась, но быстро справилась с собой и храбро шагнула вперед.

– Ксанка, – заговорила Мария Степановна патетически, – вот он, наш спаситель!

Засядько с досадой почувствовал, что краснеет. Девушка смотрела на него восторженными глазами. От нее шел аромат чистоты и свежести, глаза были ясные, блестящие, как у дорогой куклы.

– Папа велел накрыть стол в красной столовой, – сказала она тихо. – Пойдемте, я провожу вас…

Голос ее удивительно гармонировал со всем ее обликом. Он был такой же чистый, ласковый и теплый. В нем слышались нежность, участие и понимание.

Александр, ступая словно деревянный, пошел в указанном направлении. Рядом что-то увлеченно рассказывала Мария Степановна, поддакивала подоспевшая Елизавета Павловна. Похоже, обе рассказывали о том, о чем всегда говорят никчемные люди, у которых своего ничего нет: о великих предках, о старинном дворянском роде, даже княжеском, голубой крови.

В огромной красной столовой Александра усадили в кресло. Появился лакей, похожий на генерала, быстро и ловко застелил скатертью стол. Еще два лакея, младших по рангу, принесли целую гору пирожных, расставили чашки, положили серебряные ложечки.

«Быховского бы сюда, – подумал Засядько. – Того хлебом не корми, дай только повращаться в светском обществе. Правда, этот сынок кошевого поиздевался бы над ними всласть. И все с улыбочками, комплиментами».

Мария Степановна сказала значительно:

– Сейчас придет Юрий Николаевич. Он в кабинете. У этих военных всегда дела…

Через несколько минут бесшумно распахнулась дверь, мелькнула ливрея лакея. В столовую вошел грузный мужчина с красным лицом. Засядько быстро взглянул на трехцветный шарф с золотыми кистями, нагрудный знак и шпагу с вызолоченным эфесом. «Ого, полковник!»

Александр вскочил, вытянулся. Полковник благосклонно кивнул, позволяя сесть, и сам опустился в приготовленное кресло напротив. Женщины смотрели на него выжидательно.

– Слышал о вас, юноша, – сказал полковник густым хрипловатым голосом. – Вы сильный и храбрый человек. К тому же, насколько я понял из данной вам характеристики, и в науках преуспеваете?

«Откуда он знает, – подумал Засядько с некоторой тревогой. – Ну, пригласили в гости, напоили чаем, угостили пряником, ну и хватит… А в мои характеристики пошто лезть?»

– Стараюсь в меру сил, – ответил он, снова порываясь вскочить. Полковник милостивым жестом разрешил ему не вставать.

– Услышав о вашем подвиге, – сказал он, – я тут же сделал в училище запрос. Одни похвалы! Однако… вас посылают в глушь… Дороги в крупные гарнизоны, а тем более в столицу для вас оказались закрытыми.

– Меня посылают туда, где я буду наиболее полезен Отечеству, – ответил Засядько. Он держался настороже. – А я постараюсь служить достойно, куда бы меня ни послали.

– Гм… ладно, оставим это. Вам дана отличная рекомендация, и если умело ею воспользоваться…

Краем глаза Засядько видел, как просияли обе женщины, а Ксанка радостно заулыбалась. На всякий случай он притворился непонимающим.

– …Если умело ею воспользоваться, – повторил полковник с расстановкой, – то можно сделать неплохую карьеру. Назначение в Херсонскую губернию можно отменить. В моих силах добиться вашего перевода в дополнительный класс. Останетесь еще на годик, осмотритесь, найдете занятие по душе…

«…И буду выпущен в следующем чине, – продолжил его мысль Засядько. – Буду поручиком. Неплохо! Здесь начинает разыгрываться какой-то слащавый спектакль. Благородный юноша из бедной семьи спасает молодую красивую девушку из богатого и знатного рода, ее родители помогают его карьере…»

Он украдкой взглянул на Ксанку. Она не спускала с него глаз. Дамы тоже смотрели ласково. Полковник с довольным видом откинулся на спинку кресла. Глаза его смеялись, он не сомневался в ответе. Как, похоже, не сомневались ни обе женщины, ни очаровательная Ксанка.

– Отечество посылает меня на дальние границы, – ответил Засядько. Лучше прикидываться дураком, чем грубым невеждой. – Отечеству виднее, где я буду полезен больше.

Полковник разразился гулким смехом большого начальника:

– Хо-хо-хо! Не Отечество посылает, хотя это рано говорить такому юному и чистому юноше. Всего лишь люди! А людям свойственны как ошибки, так и многое иное…

«Штабс-капитан, – подумал Засядько невольно, – смеется на октаву ниже: ха-ха-ха. А всякая мелочь, вроде писарей, так и вовсе рассыпается мелким горошком: хи-хи-хи. А мне по чину надо вовсе сидеть с закрытым ртом. Как на дне морском».

Полковник с удовольствием смотрел в чистое одухотворенное лицо юноши. Честен, чист душой. Как хорошо держать таких подле себя! Такой никогда не предаст, не украдет, не солжет. Отечество крепко такими сердцами, и любой знатный вор и казнокрад, страшась себе подобных, окружает себя людьми с такими честными глазами.

– Ошибки надо исправлять, – изрек полковник снисходительно. – Опять же на пользу государю императору и Отечеству. Зато здесь сразу же будете назначены преподавателем в соединенной солдатской школе. Она находится при основной дворянской школе, вы наверняка видели ее корпус. Покамест займетесь детишками солдат, а потом, даст бог, перейдете и в кадетский корпус, воспитанником которого являетесь. Постарайтесь не упустить возможность. Другие бы обязательно воспользовались!

«Быховский бы воспользовался, – подумал Засядько. – Он службы в полевых избегает, как черт ладана. А тут вдобавок светит еще и возможность быстрой карьеры…»

– Ваше предложение, – ответил он вежливо, – для меня большая честь. Не знаю, достоин ли.

– Достоин, – сказал полковник благодушно.

Он оглянулся на женщин. Те закивали, расцвели одинаковыми улыбками. Ксанка тихонько вздохнула, на нежных щеках играл жгучий румянец.

– Это уж позвольте нам судить, – сказала Мария Степановна веско. Она оглянулась на Елизавету Павловну. Та молча кивнула, не разжимая рта. Возможно, у нее были очень плохие зубы. – Мы повидали многих людей… Разбираться умеем!

Ксанка стрельнула в него глазками, смутилась, жгучий румянец с ее щек перетек на шею, жарко запылали уши. Засядько ощутил себя припертым к стене. Его дожали, утопили в патоке. И если он не хочет стать куклой в их руках, то надо сопротивляться. Пусть даже покажется грубостью. Пусть даже будет ею.

– В любом случае, – сказал он как можно тверже, – я хотел бы сначала послужить по месту назначения.

Полковник нахмурился. Мария Степановна всплеснула руками, ее кузина удивленно вскинула длинные ресницы: какой гордец выискался! Да разве ж можно отвергать руку, протянутую старшими? Ксанка метнула быстрый взгляд на юного подпоручика и опустила голову. Румянец стал быстро покидать ее пухлые щечки. В огромном зале резко похолодало, вот-вот пойдет снег.

Полковник пожал плечами. Аккуратно допив чай, он в мертвой тишине выудил из внутреннего кармана швейцарский брегет, щелкнул крышкой, с глубокомысленным видом собрал на лбу складки.

– К сожалению, должен откланяться. А вы, Засядько, подумайте над моим предложением. Подумайте спокойно, без предвзятости. Посоветуйтесь со старшими. Обязательно посоветуйтесь! Учтите, другие выпускники лишены возможности остаться. А теперь, Ксанка, проводи нашего дорогого гостя.

Девушка порывисто поднялась. Судя по ее лицу, прерывистому дыханию, переживала и за себя, и за подпоручика. Не меньше его ждала, когда закончится мучительный разговор. Не хочет этот гордец их покровительства – и не надо! Наверное, у него и дама сердца уже есть…

Засядько вышел в ее сопровождении на внутреннюю мраморную лестницу и, прежде чем спуститься вниз, задержался, чтобы попрощаться.

Девушка, поборов застенчивость, спросила тихим прерывающимся голосом:

– Послушайте, Геркулес, почему вы не хотите остаться? Перед вами дорога в Петербург. В Петербург, понимаете? В Северную Пальмиру. Вам не придется мерзнуть в степях, голодать, терпеть лишения. Вы хоть понимаете, от чего отказываетесь?

Засядько серьезно смотрел ей в глаза. Девушка была очень красива. Где-то внутри слабо зазвенела незримая струна. Любовь… Цветы… Птицы… Этот ангел создан для того, чтобы его любили, писали ему стихи, наслаждались его присутствием. А взамен счастливый избранник получит самую светлую и преданную любовь, верность, чистоту… Почему бы и нет? Ему уже восемнадцать лет. Ей – шестнадцать. Что может быть лучше союза двух юных и чистых сердец?

Есть дела поважнее любви, сказал он себе твердо. Служба Отечеству – разве не главное для мужчины? Не достойнее жить под свист пуль и вой пролетающих мимо ядер?

– Вы назвали меня Геркулесом, – ответил он медленно. – А ведь Геркулес… тогда он жил еще в Элладе и звался Гераклом, когда ему исполнилось восемнадцать лет, тоже стоял на распутье и мучительно выбирал жизненный путь. В это время к нему подошли две женщины: Добро­детель и Изнеженность. Одна предложила долгий и трудный путь к славе, посулила тяготы, лишения, опасности, тревоги. Вторая обещала самые изысканные радости, пиршества, наслаждения. Геракл заколебался… но все же выбрал трудную дорогу к славе. А что бы мы знали о Геракле… да и о Геркулесе тоже, если бы он предпочел жизнь, полную наслаждений?

Он почтительно поцеловал ее детские пальчики и хотел было сбежать вниз по широким мраморным ступенькам, но девушка остановила, щеки снова разрумянились, а голосок зазвенел:

– Почему же все стремятся к спокойной жизни? Да еще полной наслаждений? Ведь стремятся же!

– Не все, – ответил он, стоя ступенькой ниже.

– Да, вы не стремитесь, но вы не правы! Выходит, что все шагают не в ногу, один вы идете в ногу?

– Бывает и так, – ответил он упрямо. – Это именно тот случай, когда прав один, а не рота. Но даже те, кто достиг спокойной жизни, счастливы ли они? Однажды мой дядя, запорожец, пустился в воспоминания молодости… Лихие набеги на турецкий берег, жаркие схватки с татарами, стычки с польскими отрядами, походы за зипунами на ту сторону моря… Несколько раз рассказывал, как добывал железом и кровью в Речи Посполитой невесту. Я слушал-слушал и спросил однажды: «А что было потом?» Никогда не забуду, как дядя недоумевающе посмотрел на меня, пожал плечами и ответил: «Потом уже ничего не было». Подумал и повторил совсем грустно: «Потом ничего не было». Меня такой ответ потряс до глубины души.

– Почему?

– Да потому, что с того момента, как дядя добыл невесту, прошло сорок лет! Сорок лет жизни. А для дяди «ничего не было». Он все это время жил как в сказке, жил-поживал да добро наживал.

– Что ж тут плохого? – сказала девушка укоризненно.

– Ничего… Но почему то время, когда он голодал в походах, мерз в засадах, подвергался смертельной опасности в боях, почему то время он вспоминает с нежностью? Может говорить о нем часами. Вспоминает все новые и новые эпизоды. Может быть, то и была настоящая жизнь? А потом началось сытое, но унылое существование?

– Такое суждение не может быть верным, – сказала упрямо девушка. – Правда всегда на стороне большинства!

– Не знаю… Человек сам себе выбирает дорогу. Так меня учили в Сечи!

– Здесь не Запорожская Сечь, – напомнила она с вызовом. – Здесь цивилизованный мир!

– Зачем мне такая цивилизация, когда за меня будут решать каждый шаг? Во что тогда превратятся мужчины?

Она смотрела на него с ужасом:

– Вы… вы дикарь в мундире офицера!

– Вы даже не представляете какой, – подтвердил он с готовностью.

Он почтительно поцеловал девушке руку, сбежал вниз и скрылся за массивными дверьми.

ГЛАВА 4

Гадалка с удовольствием взяла широкую ладонь моло­дого красивого офицера. Линии жизни были резкими, четкими.

– Ой, какая странная и удивительная жизнь… – сказала она нараспев. – Вот с обнаженной шпагой на белом коне… вот в пламени пожара прыгаешь с высокой башни… спасаешь женщину, очень красивую… У тебя вся грудь в боевых орденах и в звездах с алмазами…

Друзья хохотали, заглядывали в ладонь Александра, стукаясь головами. Балабуха сказал весело:

– Это что, ты скажи нам, на ком он женится?

Гадалка снова всмотрелась в широкую ладонь с твердыми бугорками мозолей:

– У него будет очень красивая невеста… Их сердца вспыхнут любовью… Их брак будет счастливее всех на свете… Они проживут долгую жизнь, полную любви и счастья, у них будет восьмеро детей… Все мальчики!

Быховский хохотал, ткнул смущенного Александра кулаком в бок:

– Слышал? Восемь сыновей! Ну гигант… Завидую!

А Балабуха сказал внезапно:

– А какого цвета глаза у его невесты? Голубые?

Он прикусил язык, подсказал сдуру, но гадалка раскинула карты, покачала головой:

– Нет, у нее серые глаза.

– Не может быть, – запротестовал Балабуха. – У нее должны быть прекрасные голубые глаза!

Гадалка снова раскинула карты, нахмурилась, перетасовала колоду, разбросала по-другому. Голос ее стал резким и неприятным:

– Я не знаю, что вы хотите, но против судьбы не идут даже короли… И не только карточные. У его любимой глаза серые! Удивительно красивые, прекрасные, но серые. И еще у нее будет много поклонников… Да-да, на ее руку претендентов окажется чересчур много. Она не бывает здесь в столице… пока что не бывает… ее можно будет встретить только далеко на юге. Но сердце ее будет отдано только вам!

– Она богата? – спросил Балабуха.

– Увы, нет… Но вот еще одна странность… Здесь сказано, что она будет любить вас намного дольше, чем вы ее… но вы проживете в любви и счастье всю жизнь вместе… и умрете в один день!

Александр бросил монету в подставленную ладонь, обнял друзей за плечи. Они пошли по пыльной улице, все равно прекрасной, потому что все трое молоды, чисты и полны отваги.

Быховский оглянулся, засмеялся:

– Когда сама гадалка признается, что не понимает своих карт… я начинаю ей верить!

– Гадалке? – изумился Балабуха.

– А что? Вот когда начинают тараторить без запинки, говорят всем одинаковое… А тут сама удивилась. Вы поженитесь и проживете жизнь в любви, умрете в один день, все как в сказке, но жена будет любить тебя намного дольше! Есть над чем поломать голову.

Александр засмеялся:

– Вот и ломай, если к тому склонен. А я смотрю в другой мир. Там свищут пули, там сходятся грудь в грудь на поле брани, там я сердцем своим закрываю дорогу на Русь супостатам!

Херсонщина встретила пыльными ветрами, зноем, гулом и разношерстьем цыганских шатров. Он явился по месту назначения с трепетом, но, как оказалось, самую суровую муштру задавал себе сам. Главная беда была не в строгости новых правил, установленных новым императором, а в однообразии и монотонности. Даже молодые офицеры спивались, проигрывали в карты свои имения, жалованье, украшения своих женщин. А то и самих женщин.

Засядько сдерживал горькую усмешку, но в душе разгорался гнев. Всем плохо, но не все же теряют человеческое обличье даже в такой глуши?

Его зазывали сходить к цыганам, пытались втравить в азартные игры в карты. Вежливо уклоняясь, он чаще всего уходил на берег реки. Там, в излучине, рос небольшой лесок, бил небольшой ключ, чистейшая ледяная вода пробегала всего сотню шагов, чтобы влиться в реку, исчезнуть среди сора и грязи, которую река несла от городов.

Однажды он сидел там, сбросив мундир, предавался размышлениям. Вот уже второй месяц службы в этом забытом богом краю. Страшно смотреть на офицеров, что приехали сюда молодыми много лет тому. Они не просто постарели. У них погас огонь в глазах, души проела ржавчина. Чтобы не видеть всего скотства, одни топят его в кутежах, другие прожигают жизнь в развеселом цыганском таборе, третьи дерутся на дуэлях из-за любых пустяков, а то и сами стреляют себе в голову…

Внезапно далекий стук копыт привлек его внимание. Вдоль реки на четверке коней двигалась богато украшенная карета. Кони шли бодро, закидывали головы, сила в них играла. Кучер придерживал вожжи, кнута при нем не было, таких коней погоняют редко.

Александр окинул все безразличным взглядом, успев цепко ухватить и мелочи, вплоть до узора на колесах, отвернулся к воде. Волны накатывались на берег мелкие, часто расходились круги: рыба выпрыгивала, хватала комаров и жуков. Цокот становился громче, карета прокатила в двух десятках шагов, затем стук копыт начнет удаляться, сейчас растворится в тиши и покое…

Кони заржали так, что ему показалось, будто закричал испуганный ребенок. Послышались крики. Он резко обернулся.

К карете с двух сторон набежали мужчины. Пятеро, все одетые кто во что горазд, у всех длинные ножи, двое еще и с саблями, а один наставил пистоль в дверцу кареты, что-то орал. Кони хрипели, пытались встать на дыбы, но один из разбойников повис на узде коренного, пригибал к земле.

Из кареты вытащили приземистого, насмерть перепуганного человека в длинном парике и долгополом камзоле, только вошедшем в моду в столице, вернее – введенном императором, за ним вытащили двух женщин. Одна, постарше, визжала так, что у Александра, привыкшего к речной тиши, заломило уши. Вторая держалась гордо, но щечки ее побелели, а руки нервно комкали платочек.

Разбойник сорвал с шеи старшей ожерелье. Двое прижали кучера и форейтора к карете, шарили по их карманам. Пятый, последний, ударил толстячка по лицу, зачем-то сдернул и бросил в пыль парик, выворачивал карманы.

Александр, оставив мундир, как был в белой расстегнутой до пояса рубашке, безоружный, бросился к месту грабежа. Разбойники заметили его, но не всполошились, только один предостерегающе выставил перед собой саблю и шагнул навстречу:

– Эй, паныч! Смерти ищешь?

– Ты пришел за шерстью, – предупредил Александр. Он перешел на шаг, глазами держал его цепко, потом внезапно посмотрел на другого разбойника, ахнул. Этот с саблей на миг отвел взгляд, Александр мгновенно бросился вперед, перехватил за кисть, повернулся спиной и наклонился, будто кланялся татарскому хану.

Отвратительно хрустнуло. Разбойник с криком перелетел через его спину, ударился оземь и остался распластанный, как выпотрошенная рыба. Лицо его исказилось от боли, другой рукой он с воплем перехватил сломанную руку.

Александр быстро бросился ко второму, тот оторопело поворачивался к нему с пистолем в вытянутой руке. Александр наклонился, грянул выстрел. Пуля пролетела над головой, выдрав клок волос. Он без размаха хрястнул кулаком в лицо, подхватил на лету выпавший пистоль и зашвырнул его в карету.

Кучер и форейтор, на которых уже не смотрело черное дуло, поползли по стенке за карету, там развернулись и ринулись в лес. Александр покачал головой, он не чувствовал страха, только сильнейшее возбуждение, повернулся к разбойникам.

Их осталось трое. Один все еще держал коней, но двое, которые собирали драгоценности с пассажиров, уже знали, что противник перед ними совсем не тот паныч с голыми руками, каким показался вначале. Все-таки, оставив жертв, пошли на него без тени страха. Они знали и себя. Один был явно атаманом шайки, высокий и жилистый, цыганского типа, серьга в левом ухе, красная повязка на голове, в одной руке сабля, в другой – нож, а на второго даже смотреть страшно: поперек себя шире, кулаки как молоты, грудь широка, будто ворота в ад, а голова с пивной котел. У него тоже были сабля и нож, хотя такой мог бы размахивать вырванным стволом дуба.

– Смерти захотел, паныч? – спросил атаман свистящим голосом.

Александр кивнул на двух распростертых:

– Один из них это уже говорил… Угадай который.

Он внимательно следил за обоими. Второй начал обходить его сзади. Александр сделал вид, что не замечает, сам поворачивался до тех пор, пока его тень не упала прямо перед ним. Вечер был близок, тень удлинилась, вытянулась.