Но с другой стороны, зная это, могу предостеречь. Слишком уж нетерпелив Кречет, слишком быстро жаждет поднять страну из разрухи на вершину богатства. Но Россия – не Андорра или Монако. Пуп порвется. Хорошо бы у него, а то у России…

Меня прижало к дверце, я увидел знакомый двор. Машина свернула еще раз, меня качнуло, как ваньку-встаньку, в другую сторону, а машина остановилась перед подъездом. Не успел я выкарабкаться, как Мирошник оказался с той стороны и открыл дверцу.

– Это не нужно, – сказал я, морщась. – Я еще в состоянии сам выползти. Пусть не так изячно, как учат манекенщиц…

– Президент говорил о вас с таким уважением, – ухмыльнулся Мирошник. – Так что я просто из природного вежества.

– Ого!

Он вошел со мной в лифт, огляделся, словно искал потайные телекамеры или замаскированные пулеметы. Проводил до самой двери. Я еще не сунул ключ в скважину, а в дверь с той стороны мощно бухнуло. Хрюка не желала знать, что дверь надо сперва открыть, ломилась ко мне самозабвенно, влюбленно, преданно. За спиной хмыкнуло. Шофер президента не одобрял, что дверь заперта даже не на один оборот, а просто на защелку.

– Если забудете номера телефонов, – сказал он на прощанье, – то жмите верхнюю кнопку. Там наша справочная, подскажут.

– Разберусь, – пообещал я.

Едва отворил дверь, Хрюка налетела, как ураган, подпрыгнула, словно просилась на руки, радостно поприветствовала Мирошника. Уже второй раз видит этого человека, значит, друзья навек, такой может в следующий раз вовсе косточку принести…

Коробочка сотового телефона казалась невесомой, почти помещалась в ладони. Закрыв дверь теперь уже на два оборота, я прошел на кухню, привычно зажег газ, поставил на огонь джезву. Поймал себя на том, что задергиваю шторы, хотя раньше никогда этого не делал. Дом напротив далековат, без мощного бинокля не рассмотреть, размышляю я о судьбах страны, красиво собрав морщины на лбу, или же копаюсь в носу, жутко перекосив харю. Теперь же, как многозначительно сообщил Мирошник, заинтересуются разные структуры. От мафиозных, что везде успевают первыми, до чиновников разного ранга, которым всегда что-то да надо к тому, что уже нахапали.

Кречет прав: другой бы завизжал от счастья. Ходил бы на ушах, падал на спину и дрыгал лапами. Но я точно не буду хапать, я мог бы это делать и раньше, случаи были, но мне нравится моя независимая жизнь, нравится бродить по Интернету, нравится ни от кого не зависеть. Мои работы по футурологии регулярно переводятся за рубежом, даже пятнадцатилетней давности все еще приносят некоторый доход, на безбедную жизнь хватает, а на Гавайских островах я могу побывать и по Интернету, порыться в Библиотеке Конгресса США, тут же заглянуть в Лувр, просмотреть картинную галерею Уффици, быстро пробежать каталог новых поступлений в Берлинской библиотеке. На хрена мне яхта, когда с комфортом могу поваляться и на уютном диване?

Конечно, меньше всего на свете думал побывать в роли советника президента. Да еще такого! Но… почему нет? Это только маленький человек, будь он грузчиком, инженером или академиком, полагает, что мир двигается как линкор по однажды проложенному курсу… Но еще мудрый Паскаль с горькой иронией сказал, что будь у Клеопатры иная форма носа, карта мира была бы иной. Многие войны начинались по пустякам, капризам, детским обидам, многие страны и народы исчезли не по каким-то историческим законам, как мудро объясняют историки, а опять же – форма носа, косой взгляд, один царь у другого бабу увел, третий о ком-то из коронованных балбесов пустил обидный слушок, в результате которого обиженный привел войска, разрушил города, на их месте посеял пшеницу, а народ велел либо изгнать, где те потеряли себя как народ, либо истребил всех выше тележной чеки…

Мир все еще дик, им управляют вожди с дубиной в руке. Теперь их называют президентами, генсеками, канцлерами, но от их настроения, воспитания и привычек зависит слишком многое… Как и от тех, кто их окружает, подает советы.

Зазвонил телефон. Не сотовый, с тем еще надо разбираться, а мой, старенький, хотя и с наворотами вроде определителя и автодозвона. Я выждал до третьего звонка, лишь тогда высвечивается номер звонящего, поднял трубку:

– Алло!

В трубке прогудел добродушный медленный бас, словно заговорил шмель размером со слона:

– Привет, Виктор. Это Леонид. Тебе привет от Фиры. Еще утром прибыли… Я тебе звонил сразу же, но тебя не было.

– До утра никуда не денусь, – ответил я. – Продуктов жена напихала полный холодильник. Даже в магазин не пойду.

В трубке послышались молящие нотки:

– Тогда, может, заглянешь?.. Честно говоря, ты когда заразил меня своим компьютерством, так я и на юге о нем помнил. Только в дверь, сразу за клавиатуру. Включил, а он мне: error в файле таком-то! И цифры пишет так это злорадненько, знает, мерзавец, как я их ненавижу. Ты был прав, надо было бэкапчик сотворить…

– Я сейчас зайду, – пообещал я. – Ты на всякий случай рэстартни, а то и перезагрузись по горячему. Бывает, помогает.

Хрюка вертелась, повизгивала, заглядывала в глаза. Я сбросил на чистую дискету пару системных файлов, Хрюка уже пыталась открыть дверь. Пока я захлопывал, она вихрем пронеслась по коридору, влетела на площадку и торопливо вызвала лифт. Знакомые говорили, что собака у меня удивительная, если научилась сама вызывать лифт, но что тут удивительного, если она в течение пяти лет видела, как я всякий раз нажимал одну и ту же кнопку, а она может сделать это еще быстрее, после чего – улица, простор, свобода, другие собаки… а во-вторых, не зря же говорят, что собаки – продолжение их хозяев. У добрых людей и собаки добрые, хоть и бультерьеры, у раздражительных даже пудели кусаются, ну, а я себя скромно отношу к числу умных…

Говорковы жили двумя этажами ниже. Хрюка очень любила бывать в гостях, к тому же полгода тому Леонид завел таксочку Ксюшу, Хрюка обожала ее тискать, мять, валять по дивану и по всей квартире, покрытой толстым ковром.

Леонид открыл, предварительно рассмотрев меня в глазок, Хрюка ворвалась в щель, едва не сшибла с ног, в глубине раздался визг, вопли. Леонид прогудел добродушно:

– Ксюша тоже по ней соскучилась… Слышишь, лижутся!

– Пойдем к компьютеру, – предложил я. – Где он у тебя на этот раз?

В отличие от моей квартира Леонида огромная, заблудиться можно. Компьютеру он постоянно искал подходящие условия, и я всякий раз находил его пентюль на новом месте.

– Если не перебежал за моей спиной на кухню, то в большой комнате, – сообщил он виновато, – мог, конечно, набраться дурных привычек.

Я вытащил дискету:

– Говоришь, error?

– Да… То он доставал меня, чтобы я нажал клавишу any key, я искал ее по всей клавиатуре и даже под нею, а теперь придумал новое издевательство…

Я вставил дискету, но файлы сбрасывать не стал, сперва заглянул в win ini. Леонид смотрел на меня такими же глазами, как я сам смотрел совсем недавно на всякого, кто умел включать и выключать эту загадочную штуку с названием, известным нам раньше только по фантастическим романам. Так и есть, он сумел стереть ненужную программ­ку, но она всобачила часть файлов в Windows, там Леонид, естественно, найти их и стереть не умел.

Собаки шумно возились в соседней комнате, изредка заглядывали, проверяли нас, на кухне звякала посуда, затрещали зерна в кофемолке, в нашу комнату потек горьковатый бодрящий запах.

– Вот, – показал я строчку, – видишь? Эти файлы и требовал компьютер. Можно было интернуть пару раз, и все. Загрузился бы как обычно.

– Боялся, – признался Леонид.

– Он просто тебя предупреждал, что таких файлов не находит, а в win ini они почему-то есть!

– А черт его знает, чего вдруг распредупреждался… Ты извини, что я по такому пустяку.

– Ерунда, – сказал я великодушно. – Знал бы ты, как я сам боялся сперва! Честно говоря, до сих пор видеомагнитофон настроить не умею, таймер вечно отключается, в телевизоре только шесть каналов работает, остальные не нахожу, а вот с компьютером как-то сдружился быстрее.

Из кухни раздался веселый голос Фиры. Тут же примчалась Хрюка, начала хватать зубами, тянуть, возмущаться, что не спешим на кухню, там корм дают, такие неповоротливые, и Леонид сказал с восхищением:

– Умная псяка! Все понимает.

– Работает, – сказал я и пояснил: – На обед звать умеет, значит – служит.

– Служебная собака?

– Вот-вот, служебная.

На кухне было светло и чисто, Леонид, как и я, любит яркий свет, в люстре пять лампочек, по широкому столу улыбающаяся Фира расставила на тарелочках десятки крохотных пирожных, бутербродиков, а когда мы расселись, начала разливать душистый кофе. Таксочка кувыркалась на диване, а Хрюка уже сидела возле стола, в черных глазах было нетерпеливое ожидание. Неважно, насколько брюхо набито, важно участвовать в совместной трапезе, чтобы приобщиться к кругу высших существ и попытаться повысить свой ранг в этой стае.

– Как отдыхалось? – спросил я дежурное.

– Покажу, – пообещал Леонид.

Мы быстро проглотили по чашечке, сжевали бутербродики, один перепал Хрюке. Леонид кивнул, мы вышли в комнату, где он снял с полки альбом. Я видел, как Фира заулыбалась.

– Я проявлял там же, – объяснил Леонид. – Запирался в ванной комнатке, сам и печатал… Не доверяю такое ответственное дело. Обязательно испортят!

Он уже лет пятнадцать упорно ездил на юг, но не на какой-то западный или восточный, а в привычную Евпаторию. Открытые границы зарплату не прибавили, скорее – наоборот. Сейчас и на Евпаторию собирал целый год.

В альбоме фото разместить явно не успел, навалено кучей, теперь выбирал и подкладывал мне, соблюдая очередность. Вот в аэропорту, вот на трапе, а вот уже сходят на берег Крыма… Снимал Леонид в самом деле здорово, тут он силен так же, как я в компьютере, хоть оба непрофессионалы.

– Это пропусти, – сказал Леонид великодушно, он знал, как все ненавидят рассматривать семейные альбомы, интересные только для самих хозяев. – И это… Начинай с третьего листа.

ГЛАВА 6

Здесь снимал явно сам, снимок был великолепен. Фира стояла, совершенно обнаженная, у кромки воды. Волна набежала на щиколотки, со спины падал красноватый свет заходящего солнца, волосы и плечи искрились, словно по ним пробегала плазменная молния. Лицо было в тени, но Леонид поставил ее так, что красный свет выхватывал из тени кончики груди, и те вызывающе приковывали все внимание только к себе.

– Здорово! – восхитился я.

– Это что, – сказал Леонид скромно. – Ты дальше смотри.

На кухне снова засвистел кофейник, Фира вышла, слышно было, как звякают чашки. В закатном зареве Леонид сделал еще с полдюжины снимков, все как на подбор, а Фира позировала хоть и раскованно, но помнила, что она – мать пятнадцатилетней дочери: втягивала живот, напрягала мышцы груди, достаточно крупной, чтобы стремиться обвиснуть, как уши спаниеля.

– Ну как? – спросил Леонид горделиво.

Фира внесла поднос с кофе, быстро расставила, улыбаясь, чашки, тарелочки с такими же бутербродами. Щечки ее слегка порозовели, она украдкой заглянула в альбом, пытаясь понять, над каким из ее снимков я раскрыл от восторга рот.

– Здорово, – повторил я. – Просто здорово! Фира, ты просто молодчина. Глядя на тебя, никто не скажет, что у тебя вообще есть дочь. А скажи, что есть и что не в детском садике, а вот-вот замуж, так челюсти отвиснут до пола.

Она благодарно улыбнулась. Через глубокий вырез платья, когда нагибалась, подвигая ко мне кофе, я мог рассмотреть ее трусики. Живот ее все еще сохранил очертания живота нерожавшей женщины, хотя и появились очаровательные складки.

– Леонид достал меня этими снимками, – пожаловалась она, но глаза ее смеялись. – Те деньги, что скопили на фрукты, потратил на пленку.

– Не скажи, – прогудел Леонид весело. – На фрукты хватило. А нащелкал только две катушечки по тридцать шесть кадров.

Дальше Фира была во всех позах: стоя, лежа, сидя, сперва – беленькая, затем постепенно покрывалась загаром, а ее фигура словно бы подтягивалась, грудь стала выше, а в поясе тоньше, будто Леонид изнурял ее наклонами и скручиваниями, но я знал, что оба слишком ленивы, чтобы даже подойти близко к тренажерам.

– Ты мог бы подрабатывать фотографом, – заметил я. – Снимки лучше, чем у рядового профессионала.

Леонид развел руками:

– Если закроют мой НИИ, то что делать…

– А как сейчас?

– Идут разговоры.

– Серьезные?

– Как угадать? Жужжат, волнуются. У нас же узкая специализация, таким в условиях нашего дикого рынка найти работу трудно. Мне что, я могу пойти хоть грузчиком, они и раньше зарабатывали больше, чем я, старший научный сотрудник, доцент, а сейчас и подавно…

– Да, грузчики сейчас нарасхват. Особенно в коммерческие структуры. Подай, привези, поднеси. К тому же постоянные переезды, чтобы легче уйти от налогов, замести следы.

На последних снимках Фира выглядела красивой и загадочной. Снимал ее явно в последний день, на лицо уже легла тень близких рабочих будней, но от этого снимки только выиграли. По-прежнему голая, Леонид не признавал прозрачных пеньюаров и полуспущенных трусиков, но теперь в ней чувствовался аристократизм, баронское достоинство.

Обнаженная, она сидела под скалой на берегу моря свободно, слегка раздвинув ноги, резкость была ошеломляющей, я мог рассмотреть каждый волосок, даже искорки от оранжевого солнца, крупная грудь от купания в холодной воде напряглась и стояла торчком, вызывающе глядя в объектив красными торчащими, как кончики стрел, сосками.

– Как тебе не хочется в Москву, – заметил я. – Здесь в твоих глазах можно прочесть так много!

Она придвинулась, заглядывая в альбом сбоку. От нее вкусно пахло хорошими недорогими духами и чистым телом.

– На этом?

– Рядом. Да и на этом тоже. Но здесь это видно лучше… А вообще снимки просто великолепные. Но заслуга Леонида только наполовину, а то и меньше. Не надо изощряться, чтобы скрыть либо коровье пузо, либо груди, что больше похожи… уж не скажу, на что.

Она мило улыбнулась, но в глазах промелькнула грусть:

– Увы, в прошлом году я была получше. А что в следующем?

– Ты всегда будешь молодой и красивой, – бодро сказал я положенные слова.

Леонид захлопнул альбом, довольный, как кот, что спер у повара самую крупную рыбу. Фира собрала пустые чашки и тарелки, унесла. Слышно было, как полилась вода.

– Оставь, – крикнул Леонид вдогонку. – Я сам помою!

– Я знаю, как ты моешь, – донеслось из кухни.

– Чисто!

– А помада?

– Я ж мою изнутри, – сказал Леонид обиженно, – а про ободок не помню…

Я чувствовал покой и уют в их квартире. Здесь не говорили о политике, экономике, наркомании или растущей малолетней проституции, а если на экране появлялась модная певица, то слушали ее песни, а не обсуждали, как потолстела и почему носит такие короткие платья.

Я все еще потягивал кофе, наслаждался, когда в прихожей раздался звонок. Фира пошла открывать, там раздались голоса, звучные поцелуи. Хрюка, сшибая стулья на пути, понеслась, как снаряд, встречать гостей. Леонид развел руками:

– Узнали, что мы вернулись. Ну, придется мне самому приготовить кофе. Да не в джезве, там вроде бы целая толпа…

Я поморщился, вот теперь как раз и пойдет: как такая-то потолстела, подтяжку лица сделала, бесстыжие платья носит, но все же народ к Леониду сходится милый, добрый, такой же непрактичный, крутой только в разговорах, а в жизни до слез беспомощный.

Первым на кухню ввалился Богемов, большой, чернобородый, хохочущий, еще издали раскинул руки:

– Леонид, как я рад, что ты вернулся!.. Здравствуйте, Виктор Александрович. Виктор Александрович, я ничего не могу поделать с той рогатой сволочью, что всякий раз выскакивает из-за угла! Не успею прицелиться, как она бросает гранату и снова прячется! Чем ее вырубить?

Я поинтересовался:

– В каком уровне?

– Да в третьем!

– Все еще? – удивился я. – Ты даешь… Тебе надо сперва послать вперед саперов…

– Да у меня их нет!

– Есть. Еще с прошлого.

– Нет, говорю!.. Или, может быть, такие мелкие, что ходят всегда по трое?

– Они.

– Черт, если бы знал! А то смотрю, ходит какая-то мелочь, а зачем – не понял.

Из комнаты негодующе вскрикнули. Мы обменялись виноватыми усмешками, словно дети, застигнутые за курением родительских сигарет. Сами себя все трое чувствовали членами некоей гонимой секты, вроде баптистов, или нации, вроде евреев, и потому чувствовали друг к другу повышенную симпатию и готовность прийти на помощь. Все остальные, в том числе и Фира, полагают, что компьютерные игры – дело детей, но мы-то знаем, что играми их называют сейчас, пока не придумали более точного названия. Это давно не игры, это искусство более сложное, чем кино, и уже более дорогое… Впрочем, и кинематограф вначале был не больше чем забавной игрушкой для придурков.

В большой комнате уже усаживались в кресла Игнатьев и Белович, добрые и растяпистые интели, Белович даже что-то пописывает и, кажется, опубликовал за свой счет, что дает ему право гордо именовать себя писателем, а напротив на диване устроились две девицы богемного вида, я их вроде бы уже видел, хотя все они на одно лицо, все вот так же перелистывают альбомы по искусству, из кухни снова донесся звон посуды, вкусно запахло ароматным кофе. Не мокко, но все же не черные угольки, что выдают в последнее время за настоящий.

Хрюка разрывалась между кухней, любимым местом всех собак, и гостями. Безобразно толстая, ни на одну выставку не примут, но невероятно прыгучая, веселая и любящая играть, несмотря на свои пять лет, что для собаки вообще-то многовато, ротвейлеры, к примеру, перестают играть уже с года, а она скачет и кувыркается, а на улице только и высматривает, где играют дети, ибо могут и палочку бросать, и наперегонки, и всякие интересные штуки у них в руках и на голове…

Уши ей не обрезал, хотя каждый встречный дурак говорил с видом знатока: надо обрезать, надо! Вид какой-то странный. Не боксер, а охотничья собака. Но мне самому было так удобнее – с торчащими ушами боксер выглядит страшновато, особенно с его выразительной рожей, а когда Хрюка несется навстречу прохожим, хлопая ушами, ей улыбаются еще издали. У людей рефлекс, что с хлопающими по ветру ушами собака не может быть страшной. С длинными ушами – охотничьи. А с купированными по правилам ушами я только и слышал бы истерическое: «Уберите собаку!.. В наморднике надо!.. На поводке!!! Куда смотрит милиция!»

Одна девица, чопорная и манерная, с неудовольствием покосилась на шумную Хрюку:

– Какая толстая и прыгучая… Почему бы вам, с вашей тихой работой… с вашим тишайшим образом жизни, не завести себе, к примеру, кошечку?

– Кошечку? – изумился я. – Почему кошечку?

– Кошки мягче, спокойнее, с ними меньше хлопот.

Я ответил с такой же доброжелательностью:

– Во мне мало рабства. А кошек заводят те, кто предпочитает подчиняться… Все человечество можно разделить на две части: люди энергичные, способные к руковод­ству, заводят собак, хоть какой-то, но все же подчиненный, а слабые и податливые – кошек. Первые в любом коллективе быстро выдвигаются на руководящие должности, а вторые лучше себя чувствуют под рукой сильного, кто берет на себя ответственность…

Она странно посмотрела на меня:

– Но разве у вас не такая работа…

– Я руковожу мирами, – ответил я скромно.

Она улыбнулась, расценивая это как шутку:

– Меня зовут Марина. Я много слышала о вас от Леонида и Фиры.

– Представляю!

– Они так вами восторгаются, что я просто не поверила…

Богемов поглядывал нетерпеливо, готовый под любым предлогом утащить меня на кухню или на балкон, чтобы выспросить секреты прохождения, так называемый солюшен, но на кухне стук ножа по доске, пахнет луком, при женщинах немыслимо заговорить об играх, лучше уж о выпивке, я тоже предпочел бы об играх, чем выслушивать нескончаемый псевдоинтеллектуальный треп о судьбах страны, роли интеллигенции, упадке культуры, разрушении памятников старины…

Белович со вкусом перемывал кости Кречету. Я невольно прислушался. Здесь, как и везде, ожидали, что бравый генерал на выборах наберет от силы десять-пятнадцать процентов, самые оптимистичные называли цифру двадцать, но тот получил шестьдесят восемь, разом сбросив в кювет всех конкурентов и сохранив стране миллиарды рублей повторных выборов.

Теперь страна смотрела на Кречета со страхом и ожиданием. Трясло всех. Начиная от творческой интеллигенции, что до свинячьего визга боится любой сильной руки, и до последних бомжей, что сразу вспомнили недавние законы о тунеядстве, принудработах, санации общества от бродяг и попрошаек. Конечно же, тряслись банкиры и предприниматели, как легальные, так и не совсем.

– А какую команду он с собой приведет, – сказал Игнатьев с отвращением. – Один Кержаков чего стоит!.. Да и этот… Чеканов. От одной фамилии веет смертью. Не то ЧК по уничтожению интеллигенции, не то чека гранаты. Ни одного интеллигента!..

– Ну, Кречет и есть Кречет. Не то держиморда, не то унтер Пришибеев… – согласился Белович. – Меня до судорог пугают такие люди.

Игнатьев покачал головой:

– Да, он груб и прост… Этим пугает интеллигенцию и этим же привлекает простой люд. Но простого люда побольше, их голоса на выборах важнее, чем писк горстки интеллигенции. К тому же последи за ним внимательно. Он ни разу в отличие от бывших правителей не был в церкви… по крайней мере, на экранах я такого не видел, а там то и дело показывают наших правящих подонков, которые десять лет тому истребляли церковь, а теперь смиренно целуют ручку попу, демонстрируя единство партии и церкви… Единственное заявление по поводу религии, которое я слышал от Кречета, что все религии на территории страны равны. Понял? А это уже крамола, ибо наша церковь панически боится конкуренции. Наши попы в народ не идут, как их католические собратья, они сидят в церквях на жирных задницах и ждут, что народ придет сам, никуда не денется – остальные церкви и храмы запрещены, окромя православных! Партия большевиков знала, с кого брать пример.

Фира внесла на подносе массу крохотных чашек. Комната наполнилась запахами знойной Сахары. Я отхлебнул, поблагодарил:

– Хорошее кофе.

Рядом победно заулыбались, а Белович не удержался выказать литературную ученость:

– Виктор Александрович, хороший, а не хорошее…

Я отмахнулся:

– По нормам русского языка надо говорить «хорошее». Мало ли что его в старину называли «кофий»!

Они переглянулись, мало ли какие доводы приводит человек, что обмолвился, а я ругнул себя, что пытаюсь объяснить что-либо этим. Можно объяснить слесарю, он поймет и запомнит, но русский интеллигент тем и страшен, что сразу рождается человеком в футляре, достучаться до него почти невозможно. Но люди они хорошие, милые, добрые. С ними легко и просто. И все предсказуемо. Вот сейчас я произнесу «тридцать три»…

– Мне понравилось это новое молоко «Тридцать три коровы»…

В комнату вошел Белович, услышал, громко провозгласил, любуясь своей эрудицией:

– Возраст Христа!

Богемов поперхнулся, метнул на меня сердитый взгляд. Похоже, он и даже Леонид готов был сморозить эту глупость, когда возраст Христа прилагается автоматически к любым двум тройкам, будь это тридцать три несчастья или тридцать три богатыря Черномора. Я посмотрел укоризненно, он виновато развел руками.

ГЛАВА 7

– Ты слышал последние новости? – спросил он, стараясь быстрее уйти с испачканного места. – В Думе проталкивают в главы правительства Кондрата Красивого!

– Вот и прекрасно, – воскликнула с энтузиазмом девица, которая, помнится, назвалась Мариной. А раз Марина, то можно без паспорта определить ее возраст: у нас есть года, когда все Саши да Димы, есть года Марин, даже есть год Анастасии. – Это самый интеллигентный человек! Когда он говорит, чувствуется настоящая культура русского интеллигента. Как хорошо, если бы он прошел…

– Коммунисты не дадут, – сказал Белович.

– Это уж точно!

– Да и эти, националисты…

– А военные?

Я ощутил тоскливую безнадежность. Эти хорошие добрые люди не могут связать два факта… что всю жизнь лежат у них на столе. Жуткую шпиономанию… поиск всюду врага… и книги Красивого… будь это «Зелимхан и его отряд» или «Доля горниста»… которыми нас пичкали с детства… его подлейшие рассказы о революции и Гражданской войне. Павлик Морозов… значит… уже маленький мерзавец… а кто же двое пацанов из «ВЧК»… с их обостренным классовым чутьем? Где больше шпиономании и призыва искать врага всюду… как не в «Доле горниста»… где пионер ловит западного шпиона? Где больше воспевается милитаризм… чем в «Зелимхане и его отряде»? Кто обосновывал казни и расстрелы в литературных произведениях… призывал и дальше искать и находить врагов народа?.. Да и странновато само благородство зелимхановцев, которые помогали семьям тех, кто охранял лагеря с брошенными туда писателями, художниками, композиторами, а не семьям этих несчастных оклеветанных людей…

Богемов обратил горящий и вместе с тем беспомощный взор на меня. Я развел руками, внезапно чувствуя себя старым и усталым.

– Кондрат Красивый, – повторил я. – Как жаль, что это не его фамилия.

– Как… не фамилия? – спросила Марина неверяще. А потом посмотрела на меня презрительно и враждебно. – Вы хотите сказать, что его настоящая фамилия Коган или Рабинович? Ну и что? Только фашисты…

– Да нет, – пояснил я мирно, – просто кто бы знал политика с простой фамилией Кондрат Гапонов? Пришлось бы пробиваться своими силами. А так сперва сыну Авдея Красивого была обеспечена ковровая дорожка в адмиралы… даже в члены Союза писателей СССР… позор!.. а затем и внуку. Естественно… обеспечивал тот… кто устраивал и руководил массовыми казнями в 37-м… свой все-таки.

Марина покачала головой, ее глаза блеснули таким гневом, словно я высморкался в ризу митрополита:

– Я не верю ни единому слову.

– Да… конечно…

– Чему вы смеетесь? – спросила она враждебно.

– Да так… Такой подлейший трюк мог прийти в голову только современному политику. Когда Якова Сталина в немецком плену спросили: «Ты Яков Сталин?»… он ответил: «Я Яков Джугашвили». Дети Максима Горького тоже сохранили фамилию Пешковых… хотя в те годы можно бы из родства с великим пролетарским писателем выжать немало. Да ладно… забудь…

Богемов поворачивался посреди комнаты, как зверь в клетке. Глаза полезли на лоб:

– Вы что, с дуба рухнули? Да как вы можете?.. Этот свиномордый… Да большего мерзавца на всем белом свете поискать! Когда я слышу, как его расхваливает та самая интеллигенция, которую он расстреливал в том страшном тридцать седьмом…

– Он?

– Его дед! Он воспевал эти расстрелы! Он обосновывал их, он подталкивал к ним! Были расстреляны лучшие писатели, других сгноили в лагерях, а он выпускал книгу за книгой, его издавали массовыми тиражами, ввели в школьные программы.

Она прервала враждебно:

– А при чем тут Кондрат Красивый? Я и сейчас готова ради него идти на любой митинг!

– Он интеллигент!

– Умница!

– А как говорит?

Богемов разъяренно шипел, размахивал руками, дважды подхватывал на лету слетавшие с носа очки. Завопил:

– Но скажите тогда… скажите! Почему в те страшные годы репрессий были запрещены произведения замечательнейших русских писателей, да и зарубежных тоже, а книгами Красивого пропаганда нас заваливала с головой? В школьной программе Красивый стоял выше Толстого и Пушкина, его заставляли заучивать наизусть!

Игнатьев пожал плечами:

– Ну, это понятно.

– Так вот, своему сыну Авдей Гапонов, писатель, постелил ковровую дорожку. Кто же откажет сыну такого… такого писателя! Но мало того, сын был уже сыном своего времени. Мало того, что его имя Зелимхан, но на всякий случай, вдруг кто сразу не узнает, что Зелимхан Гапонов сын того самого правительственного писателя, он предпочел взять… литературный псевдоним отца себе в качестве фамилии!.. Это все равно, как если бы вон Леонид надел на грудь табличку с надписью «Сын шефа!» и ходил по фирме… Конечно же, Зелимхан Красивый ко всем своим должностям стал и членом Союза писателей СССР. Как стали ими герои-летчики Покрышкин и Кожедуб, Леонид Брежнев, знатные доярки, учившие, как доить и как петь в опере…

Игнатьев поморщился:

– Да ладно тебе… Все, у кого была власть, в то гнилое время становились членами Союза писателей. Даже секретари райкомов партии.

– А сын Зелимхана Гапонова, то бишь Зелимхана Красивого, с помощью… а как же?.. пошел в доброе советское время еще дальше. А когда пришло время перемен, то он взлетел на самый верх. От дедова псевдонима вместо фамилии отказаться даже не подумал, как же, если вывел наверх? Тем более что у тайных рычагов по-прежнему те, кому важна и шпиономания, и прежние поиски врага, и милитаризм. Но мне другое дико… Страна, даже интеллигенция до такой степени сподличилась, что даже не замечает этого подлейшего приема.

– Ну, в память отца… то бишь деда, взял его псевдоним…

– Вот если бы взял в память о замученном в лагерях отце, о расстрелянных в те же воспетые Красивым тридцать седьмые, это благородно, ибо опасно было признаваться в родстве с врагами народа. Но он взял тот псевдоним, который расчистит дорожку наверх! И никто из нашей интеллигенции и не заикнулся о таком чудовищном… чудовищном… я просто не найду слов!

Игнатьев сказал задумчиво:

– А может, кто и заикнулся. Но тут же его нашли на дне Москвы-реки. А то и вовсе не нашли. Человек, который так действует… это уже, знаете ли…

Марина смотрела растерянно. Красивая интеллигентная женщина, но все же живущая по готовым алгоритмам. А таким лапшу на уши вешать легче, чем простому слесарю.

Игнатьев сказал:

– Понятно, почему на заре перестройки так внезапно прекратилось разоблачение отцов-писателей!

– Отцов?

– Отцов, основоположников, – пояснил он. – Максима Горького, Маяковского… Помните, как их низвергали? Еще чуть-чуть – и взялись бы за Красивого. Но наш Кондрат Зелимханович тогда был в самой силе, на самом верху! Чуть ниже президента, но тот пил да по бабам, а этот разом прекратил всякие разоблачения… в литературе… Я не сторонник Сталина, вы знаете. Но вот один момент, который показывает разницу между политиками тех лет и политиками нынешними… Когда сын Сталина попал в плен, он не стал кричать, чей он отпрыск и чтобы выгодно выменяли.