Женщина ослепительно улыбнулась, закричала:

– Осторожнее! Здесь дети!

Олейник покосился на Мысько, тот обалдело опустил ствол, завороженный красотой незнакомки, уже сраженный.

– Ну? – сказал Олейник угрожающе. – Развесил слюни? Твой ребенок… и мой голодали, когда эти двое со своими гувернантками за море ездили! В свой дворец, на своей яхте!.. Твоей жене и моей… два года зарплату не давали, потому что… посмотри на ее шею!

Мысько посерел лицом. Ствол пулемета поднялся, в глазах омоновца вспыхнула ненависть. Он вспомнил о своих детях. О своей жене.

Олейник дважды выстрелил. Второй выстрел слился с очередью из пулемета. Красивую женщину отшвырнуло. По ее груди пробежали красные пятна. В безукоризненное лицо не решился выстрелить даже беспощадный Олейник.

Она упала на детей, подгребла в последнем усилии, пытаясь спасти, укрыть под собой. Олейник могучим пинком перевернул ее лицом вверх. Глаза застыли, безукоризненно чистое лицо вытянулось. Нос стал острым, и стало видно, что женщина не так молода, как выглядит. Явственно проступили ниточки косметических швов, что из сорокалетней сделали восемнадцатилетнюю красотку.

Мысько грубо выругался. Олейник передернул затвор, прицелился в чистый, без единой морщинки лоб. Хлопнул выстрел, гильза блеснула на солнце, теперь оно выглянуло и светит победно, во всю мощь.

Мысько снова сказал пару крепких слов. Все в их казарме слышали, что одна такая косметическая операция обходится в годовое жалованье всей их воинской части.

ГЛАВА 3

Хрюка носилась по скверу, как выпущенный на свободу лесной кабан. Кусты трещали, голуби ее не боятся, но, принимая игру, послушно и вроде бы испуганно взлетают, поднимаются на ветки повыше: низкие Хрюка достает в прыжке. По всему скверу слышатся суматошное хлопанье крыльев, писк, треск, топот.

Через собачью площадку, что на самом деле не площадка, а обыкновенный скверик, по тропкам иногда проходят к троллейбусной остановке люди. Некоторые, взглянув на расписание, качают головами или же разводят в огорчении руками и возвращаются той же дорогой. Я знал, что если задержусь на прогулке дольше, то они снова пройдут к троллейбусу. С той поры, когда Империя начала пробовать то покушения, то госперевороты, я часто замечал поблизости неприметно одетых людей, у которых под мешковатой одеждой бугрятся тугие мускулы.

Правда, от пули снайпера такие здоровяки не спасут, а я то и дело замечал, как в доме напротив сверкает солнечный зайчик. Раньше я знал, что это просто открыли или закрыли форточку, но раньше я был просто мирным футурологом, и на меня никто не смотрел в перекрестье снайперского прицела.

От троллейбусной остановки через скверик шла, прикрыв лицо полупрозрачной чадрой, молодая красивая женщина. От жарких солнечных лучей ее спасала модная кокетливая шляпка, чадра опускается до груди, колышется, полуприкрыв эти выступающие полушария от нескромных взоров.

На женщине маечка с глубоким вырезом, полные груди кокетливо выглядывают, но сквозь чадру видны только общие очертания. Между маечкой и короткими шортиками осталось свободное пространство шириной в ладонь, я рассмотрел широкий хвастливый пупок на здоровой загорелой коже.

Поджаренные дочерна на солнце ноги уверенно несут по тротуару, туфли на высоком каблуке, постукивание задорное, праздничное. На нее должны оглядываться с удовольствием, никакого чувства опасности…

Редкие прохожие в самом деле оглядывались, не столько на чадру, сколько на хорошую крепкую фигуру с нужными выпуклостями в нужных местах. Вообще-то чадру в той или иной форме я вижу все чаще. Наши русские исламисты что-то перемудрили: в большинстве исламских государств про чадру уже забыли. В Турции, к примеру, днем с огнем не отыщешь, но Русь на то и Русь, чтобы все доводить до конца, до края, до абсурда, будь это построение самого справедливого общества на свете или коллективного хозяйства в отдельно взятом селе.

Я взял немного в сторонку, такие женщины опаснее мужчин. С ними теряешь осторожность, а она может пырнуть ножом, плеснуть в лицо отравой, даже успеть выдернуть из пышной прически заколку. Я уже видел такие заколки, Сказбуш показывал. Стрельнет один-единственный раз, но разворотит грудную клетку так, что и снаряду из танкового орудия делать будет нечего…

Сзади послышался конский топот. Хрюка с сиплым храпом мчалась прямо на меня, в пасти здоровенное полено. Щас, буду тебе бросать, размечталась. Всю ночь снилась проклятая Империя. Я придумывал способы, как остановить экспансию этой раковой опухоли, объяснял кабинету министров что-то совсем уж нелепое… Вообще-то все верно, потому и чувствую себя разбитым, как корабль на Курилах: сегодня предстоит непростой разговор. А они все непростые, когда с Кречетом, да еще не по накатанной дорожке…

Завидев женщину, Хрюка притормозила, остановилась возле меня, уставилась на нее в оба широко расставленных глаза. Пасть распахнулась, бревно с грохотом вывалилось на сухой тротуар. Вид у Хрюки обалделый, так мог бы смотреть скорее кобель, но Хрюка… хотя, может быть, она так среагировала на изящную чадру. Или на зовущий женский запах, который с такой неожиданной ловкостью влез в мои заросшие шерстью ноздри и скользнул в мозг, что там сразу возникла красочная картинка, от которой я едва не покраснел.

Женщина еще издали начала опасливо посматривать на Хрюку. С виду это страшный пес, только близкий круг друзей знает, чем опасно это чудище: если не залижет, то затопчет.

– Хрюка, – сказал я предостерегающе, – играй, играй…

Ничего другого сказать не могу, все равно не выполнит ни одной команды, но женщина как будто решила, что это условный сигнал для пса-телохранителя, вытянулась, как натянутая струна, прошла по тропке ровненько, не делая резких движений.

Итак, на чем меня прервали… Ага, предстоит напомнить президенту страны и остальным в его кабинете, что Империя вырвалась вперед других стран за счет того, что все свои ресурсы… интеллектуальные и материальные, сосредоточила на достижении простейших и примитивнейших целей. Это чисто тактические преимущества. В то время как другие сражались – где идеями, а где и оружием – за то, чья вера или идея скорее приведет все человечество к царству Добра и Справедливости, в той стране просто и тупо копали огороды. Да, копали огороды, строили дома богаче, еще богаче, еще и еще. Если и создавали институты и университеты, то с той же целью: как больше получить зерна с полей, построить жилища круче, как ублажить желудок, гениталии, что придумать еще, чтобы получить все радости жизни… и чтоб никаких тревог и волнений!

Они никогда не строили воздушные замки религиозных или политических учений. Замки, в которых все человечество будет жить счастливо! Они твердо знали с самого начала, что человек произошел от обезьяны. И что он и есть обезьяна, только без шерсти. Это доказал Фрейд, и каждый американец твердо знает, что у него, американца, нет ничего важного, кроме желудка и его гениталий. Он, американец, живет на земле, в отличие от всяких там русских, арабов, французов, что до сих пор не поняли, где они – на земле или между небом и землей. И когда возникла необходимость создавать эту гребаную цивилизацию, то, конечно же, она должна служить именно желудку и гениталиям. Никаких духовных и нравственных исканий!.. Никаких любовей «а-ля Ромео и Джульетта», от них одни волнения. От волнений – нервы, а от нервов – болезни. Человек должен быть здоров, для этого надо заниматься тренажерами, а не умными книжками, от которых глаза портятся.

И вот другие страны и народы, обессилев в гонке за призрачными идеями духовных исканий, падают с беговой дорожки, высунув языки и тяжело дыша, а благополучная Америка гогочет и тычет в их сторону пальцем. Пока они метались, искали, в Империи просто жили и копили денежки. Над умными книгами головы не ломали… Теперь сильная и могучая Америка, которая не верит в силу идей, а верит в мощь своего ударного Седьмого флота в составе двух авианосцев, показывает всем этим странам-очкарикам, как надо жить и какие песни петь! Особенно любит демонстрировать железные мускулы России…

Я посмотрел на часы, Хрюка остановилась и посмотрела на меня.

– Сама знаешь, – сказал я сварливо. – Пора домой.

Хрюка сделала вид, что не поняла, схватила полено и понеслась с ним по кругу. С ее седой мордой она похожа на поджарую профессоршу, что регулярно совершает пробежки.

– Я ухожу, – объявил я. – Хочешь остаться бомжиком, бегай дальше…

Я дошел до края площадки, когда сзади послышался тот же топот. Умная собака предпочла подчиниться дисциплине, чем обрести абсолютную свободу.

Когда мы с Хрюкой вышли на площадку, на другой стороне которой высится наш дом, между соседними зданиями медленно проехал черный «мерс», припарковался. Когда я войду в лифт, он сдвинется с места и покатит к нашему дому. В тот момент, когда выйду из лифта, «мерс» подкатит к подъезду.

А в тот момент, когда я покажусь из подъезда, крепкоплечий Володя, шофер и телохранитель, как раз выскочит и откроет для меня дверцу. Я никогда не задумывался, как это у них получается, некоторые вещи стоит принимать такими, какие есть.

Хрюка тоже оглядывалась на далекий «мерс». Возможно, ветерок донес слабый запах. А шофера она уже знает, запомнила.

Что от нас требуется? – повторил я про себя настойчиво. Вернее, от меня одного, Хрюку если и спрашивают, то обычно не о политике. Что требуется сказать? Мир настолько и стремительно усложнился, что человечек в нем потерялся. Любой, будь это слесарь или президент страны. Хотя нет. Слесарь хоть иногда признается, что ни черта не понимает, а президент признаться не посмеет…

Итак, еще раз. Нужно убедить Кречета, да и других, перестать слепо и тупенько руководствоваться как устаревшим Уголовным или Административным кодексом, так и остальными… статьями, пришедшими неизвестно откуда и от каких римлян или месопотамцев. Почему я, грамотный и неглупый человек, у которого есть на плечах голова, должен руководствоваться так называемыми общепринятыми мировыми ценностями?

Если они общепринятые, то понятно, что это за ценности! У меня с нашим дворником дядей Васей и американцем есть только одно общее: но это касается не искусства, юриспруденции или нравственных законов, а всего лишь анатомического отличия мужчин от женщин. Но у меня оно имеет меньше прав, чем у дяди Васи или американца.

Тупое и трусливое большинство, именуемое русской интеллигенцией, пугливо живет в этих рамках «общемировых». Для них шаг вправо или шаг влево – попытка к бегству из интеллигенции, после чего сразу следует выстрел.

Пусть стреляют, сволочи! Уже и так мы живем под обстрелом, но меня не загнать в колонну, которую конвоируют «общемировые ценности». Вчера было ценно одно, сегодня – другое, а завтра будет цениться третье. И все «общемировое»! Эти общемировые мне… нам навязывает не бог, а всего лишь тупенькие юсовцы, сумевшие быстренько построить свою империю желудка, пока другие возводили воздушные замки для Счастья Всего Человечества.

Внезапно меня прижало к твердому. Мысли вспорхнули, как испуганные воробьи. Ага, я уже сижу в машине, Володя вырулил на магистраль и несется, как и все, превышая скорость. Машину занесло потому, что слева пронесся лихач на потрепанном «жигуленке». Как и нас, подрезал еще одного, другого обогнал, на большой скорости пошел вперед, ловко переходя из ряда в ряд, обгоняя сверкающие иномарки. Нарушает, конечно, но красиво нарушает… Даже жаль, что такого вскоре остановят, оштрафуют, а то и вовсе отберут права. Когда все становятся стадом, плохо даже для стада…

Ближе к центру движение стало еще напряженнее, скорость снизилась. Перед перекрестками возникали пробки. Володя покосился на меня сердито, выставил на крышу маячок, начал протискиваться вперед. Обычно я не раз­решаю пользоваться подобными штуками, правительство должно жить той же жизнью, что и все, но, с другой стороны, – как будто я не насмотрелся этих пробок с балкона?

Массивные сталинские дома узких центральных улиц уплывали назад нехотя, медленно. Взамен тяжело выдвигались такие же массивные, угрюмые, несмотря на кокетливые рекламы.

Затем как удар по нервам: заблистало, словно сверкающая под солнцем глыба чистейшего льда. Я ощутил прохладу – исполинская мечеть, от каменных глыб площади и до самого верха изукрашенная изразцами небесного цвета, смотрится как межгалактический корабль инопланетян.

Москвичи к ней привыкли в первые же дни, свойство русского характера все принимать и все переваривать, но зеваки из провинции ходят стадами, их видно по разинутым ртам и вытаращенным глазам.

Володя перестраивался из ряда в ряд, обгонял, а я все не мог оторвать глаз от мечети. Огромная и блистающая, поднимается по-восточному гордо и возвышенно, без всякого раболепия перед Аллахом. Красочная, стены в изразцах, устремленная к небу, полная противоположность храму Василия Блаженного или Христа Спасителя, которые скорее походят на танки, вросшие гусеницами в родную землю, приземистые, массивные.

Володя косился неприязненно.

– Не понимаю, – пробурчал он сердито, – все равно это чужое. А чужое – значит, не наше.

Со мной можно поболтать в дороге, я разглагольствую охотно, всегда «в общем», никаких тайн не выболтаю, да и не знаю. Для меня разговор с шофером, как и с Хрюкой, всего лишь огранивание мыслей, смутных идей, что в процессе повторения обретают форму, теряют лишние слова, становятся острее и действеннее. Я ленив на переписку, там все за счет основной работы, но вот так, в быстро мчащейся машине, когда все равно заняться нечем, я могу выдать в сыром виде шоферу то, что вдалбливаю правительству уже не первый год.

– А что чужое? – поинтересовался я. – Мухаммад? Что еврей, что араб – какая тебе разница?

– Христос… К нему хотя бы привыкли. Да и заповеди его – наши заповеди.

Я покачал головой:

– Все заповеди, которые Христос повторял, взяты из иудейского Ветхого Завета. А его единственная заповедь, у него на нее копирайт, это – «Если тебя ударят по правой щеке, подставь левую»… нет, есть еще одна, такая же нереальная: «Возлюби врага своего». Скажи, хоть кто-то руководствуется этой заповедью в реальной жизни?.. Не юродивый, не пациент дома сумасшедших, а нормальный человек?.. То-то. Этот Христос сам бы помер от сердца, узри все то, что делалось его именем: крестовые походы, обращение в христианство огнем и мечом, сожжение ведьм, брунов и янгусов, давление на коперников и галилеев…

– А Магомет?

– Мухаммад сам придумал Коран, сам и воплотил его в жизнь. Сейчас треть населения земного шара живет по законам, которые создал Мухаммад. А эти законы, если ­честно, совпадают с нашими человеческими устремлениями. В этом и есть сила ислама: у него слово с делом не расходится! Это не «Возлюби врага своего»… Понимаешь, Володя, в нашей России сейчас столько навоза, что мы ходим в нем по колено. Накопилось даже не со времен советской власти, а с куда более давних… Вот мы сейчас и решились разгребать. Никто не решался, а мы – решились. Это дерьмо – ложь. Судьи выносят приговоры по статьям, в которые не верят, родители и учителя учат детей истинам, которым сами не следуют… а дети что, слепые? Сила ислама в том, что ему в самом деле можно следовать!

Пока говорил про судей и учителей, он кивал, но, едва упомянул про ислам, челюсти стиснул, под кожей вздулись кастеты желваков.

– Все равно… поворот слишком крут! Как бы во что не врезаться.

– А у нас когда иначе? – спросил я горько. – Либо спим, либо догоняем, нарушая все правила…

ГЛАВА 4

Восемь крупных мужчин в добротно скроенных костюмах сидели за огромным подковообразным столом. Глаза нацелены в экраны сверхплоских ноутбуков, в огромном кабинете напряженная тишина. Секретные службы многих стран отдали бы горы золота, только бы добраться до содержимого этих хардов. Даже консервативный Коломиец, министр культуры, преодолел страх перед техникой, с удивленно-радостным лицом тыкает в клавиши, всякий раз приятно изумляясь, что ничего не взрывается. Зато телеэкраны на стенах темные, только на одном мелькает что-то пестрое, мне отсюда не видно, да и звук приглушен до невозможности.

– А, Виктор Александрович, – произнес Коломиец задушевно, – здравствуйте! Черт, дернуло же меня на министра согласиться! Надо бы в футурологи… Спал бы до обеда.

Я взглянул на огромные настенные часы. Не знаю, что за аппаратура там еще, помимо самого механизма часов, но часы работают исправно, все еще утро. Правда, для кого-то десять часов – разгар рабочего дня. К примеру, для нашего президента Кречета.

У меня нет за столом постоянного места, я и есть министр без портфеля, а также без постоянного кресла или хотя бы стульчика. Или даже не министр, а черт-те что. То ли консультант, то ли советник, всегда называют по-разному.

– А где наш железный диктатор?

– Платон Тарасович, – сказал подчеркнуто уважительно Коган, министр финансов, – изволят быть на встрече с делегацией ООН. Точнее, они изволят принимать этот непонятный ООН.

– Значит, – сказал Сказбуш, – скоро будет.

– Пошто так?

– Ну, была бы ООН не филиалом ЦРУ, задержался бы дольше… А то они сейчас приехали на похороны академика Михлакина, видите ли! Памятник ему требуют. Как академика его мало кто знал, зато смрада правозащитника было на всю Россию…

Подошел Яузов, прислушался, пробурчал с небрежной напористостью унтера Пришибеева:

– Да плюньте на его труды. Ничего умного не написал. А что сам был хорошим человеком, так разве это такая уж заслуга? В России пока что хороших людей хватает. Вот на меня посмотрите!

Он захохотал, довольный, краснорожий, настоящий министр обороны, словно сошел с антимилитаристского плаката.

Коломиец поморщился, сказал укоризненно, с оскорбленным достоинством:

– Павел Викторович, вы нарушаете исконную русскую традицию. О мертвых либо хорошо, либо ничего…

Яузов умолк, только беспомощно развел руками. Даже военному министру не нашлось что возразить, а я проводил взглядом, как они холодновато разошлись в стороны и сели на дальние друг от друга края стола. Хороши у нас министры, нечего сказать. Впрочем, откуда других взять? Разве что где-нибудь на Марсе… А на земле все твердят это de mortuis aut bene aut nihil, в то же время перемывают косточки хоть Сталину, хоть Гитлеру, хоть Гришке Распутину.

Но в самом деле, разве не бред – если придуманное в рабовладельческом Риме, придуманное для собственных нужд, входит совсем в другие миры и начинает навязывать свои догмы? Придуманное в мире, где дрались насмерть гладиаторы, где процветала храмовая проституция, где животных и женщин использовали для половых нужд наравне, открыто, прямо на площади, где даже их верховные ­боги постоянно совокуплялись с животными… и вот это пришло через века в наш мир. Почему?

Да потому лишь, что это крайне выгодно власти. Любой власти выгодно. Захватит какой-нибудь энергичный мерзавец трон, режет и душит всех, грабит, насилует, плюет соседу в суп, но вот подходит старость, у мерзавца с ужасом появляется мысль, что склеп разграбят, кости выкинут из могилы, а потомство выгонят из построенных на награбленное дворцов!

И тогда вспоминается это спасительное: дэ мортуис аут бене аут нихиль. Мерзавец у власти вдруг понимает в озарении, что в древности это придумал не замшелый мудрец, а такой же авантюрист… если честно – такой же энергичный мерзавец, который не только при жизни давил сопротивление, но и придумал, как подавить и после смерти!

Я стиснул челюсти, напрягся, стараясь не упустить кончик мысли, что повела, потащила дальше. Итак, та же умная сволочь… или другая, неважно, но тоже умная и тоже сволочь… придумала, как обезопасить не только свое имя, но даже награбленные сокровища после своей смерти! Придумала с виду такой вот гуманненький постулат: дети за отца не отвечают. Или за мать, неважно. Пусть живут в построенных на крови подданных дворцах, ходят по награбленным сокровищам, посматривают на сундуки с золотыми монетами в углах, перебирают карточки со счетами в швейцарских банках, свободно ездят на свои виллы и дворцы в Майами, откуда посмеиваются над рабами… все еще рабами крылатых фраз, навязанной рабам морали.

Мир усложнился, напомнил я себе настойчиво. Простой человек… а министры и президенты – тоже простые, у них извилин не больше, чем у слесаря, не в состоянии охватить его разом. И понять все. Не в состоянии отличить истинные ценности от навязанных этими энергичными мерзавцами. Навязанные честным, но туповатым и доверчивым простолюдинам. Меня дед учил в детстве добывать огонь с помощью огнива – до сих пор помню весь этот долгий и сложный процесс, – в школе учили каллиграфии, дважды пересдавал экзамен по грамматике, зато сейчас Word вылавливает все ошибки, подчеркивает неверно построенные фразы, указывает, где не так просклонял, услужливо предлагает варианты исправления…

Со многих понятий надо сдирать одежку за одежкой, как с кочана капусты, чтобы понять, что же из них следует. Иначе не разобраться, что в основе. А основа должна быть ясна каждому человеку. Каждому, а не только «высококвалифицированным специалистам», для которых чем больше туману – тем выше жалованье.

Почему я, нормальный человек, у которого есть голова на плечах, должен слепо руководствоваться «общемировыми ценностями»? Эти ценности – не телевизор, которым я пользуюсь, не понимая, как он работает. Ценности я должен понимать. Но я не вижу не только ценности, хоть убей, но даже смысла в «Возлюби врага своего»! Мне куда ближе и понятнее более древняя формула «Око за око, зуб за зуб».

Особенно же подозрительно становится, когда от меня требуют, чтобы я возлюбил врага своего, а сами проповедники живут по формуле «Око за око»…

Министры, а также члены администрации президента шелестели страницами блокнотов, еженедельников, слышался мягкий стук клавиш. Я, как «Летучий голландец», прошелся вдоль огромного стола. Глаза то и дело поворачивались в сторону единственного работающего телеэкрана. Хорошенькая телеведущая красиво открывала и закрывала широко нататуашенный и еще шире накрашенный ротик, играла бровками, строила глазки. Я чуть тронул верньер, с экрана донесся восторженный голосок:

«…все мечтают быть похожими на элитных топ-моделей, но только избранным удается заглянуть в святая святых: мир фотомоделей. Мы это сделаем для вас и покажем тех, кого боготворит весь мир…»

Я ругнулся, отрубил звук вовсе. Святая святых! Раньше эти слова употребляли в другом контексте. В разном, но никогда – по отношению к тряпкам, обуви, вообще – вещам.

Это Великое Упрощение наступило за океаном, теперь накатывается и на Старый Свет. Что это? Усталость человеческого разума? Откат во тьму рефлексов?

В команде президента слышались сопение, тихие переговоры, шелест бумаг. Я наконец отыскал уютное местечко, расположился в удобном кресле, целое бюро дизайнеров рассчитывало все эти изгибы. Тело тут же расслабилось, но в животе все внутренности остались завязанными в тугой ноющий узел. А в виски начали стучать острые молоточки.

Даже если это откат разума не только за океаном, но и вообще, то все равно я буду драться, чтобы остановить тьму. Я обязан, так как я, человек, – порождение света. Стремление и движение к усложнению – вечный закон природы. Не человеческой, а вселенской. Все в мире усложняется. Начиная со Вселенной, которая из Праатома выросла в сложнейшую структуру, и кончая высшим созданием этой Вселенной – человеком. Человек тоже усложнялся, усложнялся… не плотью, разумеется, пришло время усложнения самого общества, морали, запретов, что призваны вычленить человека из стада животного.

Человек усложнялся несколько миллионов лет на той части планеты, на которой вычленился из животного. Но вот и на другой стороне земного шара, за Мировым океаном, открыли свободные земли! Туда хлынули простые люди, очень простые. Размножились, создали общество… Оторванные от культуры Старого Света, они одичали как люди, но продолжали совершенствоваться однобоко, только как существа, которые всего лишь стараются доми­нировать над природой. Пока в Старом Свете спорили, сколько же ангелов поместится на кончике иглы, тем самым закладывая основы научного анализа, пока создавали симфонии и выстраивали сложнейшие философские системы, за океаном народ не ломал голову над сложными вещами – от них голова болит. Сложные этические системы были отброшены за ненадобностью, они только мешают, когда надо вскопать огород и построить забор. А раз отброшены, то отныне позволено все – как в области плоти, так и морали…

Да черт с ними, через пару сотен лет процесс, возможно, пошел бы вспять. Но этот народ с упорством простого слесаря, уверенного в своей правоте, сейчас старается распространить свои взгляды и на другие народы, на другие страны. А это наступление Тьмы. Тьму надо остановить. Доводами остановить не удается, Тьма доводов не приемлет, но остановить все же надо. Однако там царствует человек с простой психикой простого слесаря. Он понимает только простые доводы. Чем проще довод, тем поймет легче.

А что проще довода, чем дубиной в лоб? Если понадобится, то даже атомной.

Коломиец искоса поглядывал в мою сторону. Ему явно не терпится со мной поговорить, пообщаться, поспорить. Все-таки область моей работы теснее всего соприкасается с его ареалом, а то и перекрывает, что не может не задевать министра культуры.

– Уже выкопали могилу для Империи? – поинтересовался он с ядовитой усмешечкой. – Говорят, вы на сегодня приготовили нечто особенное…

– Так и говорят?

– Точно, – подтвердил он. – Здесь стены без ушей, верно, но люди… гм…

Я ответил очень серьезно:

– Могилу они выкопали себе сами. И тем, что приняли мощную дозу наркотиков, благодаря чему на коротком отрезке времени обогнали другие страны… и тем, что провозгласили доктрину вседозволенности! На первых порах это привлекло к ним всех-всех… Не только придурков, но даже и наших интеллигентов. Вон вы, Степан Бандерович… гм… тоже клюнули так, что нос увяз, а задница торчит к услугам каждого…

Коломиец поморщился, трудно быть эстетом в этом кабинете грубых людей, но не послал меня, как сделал бы даже сдержанный Егоров, который никак не привыкнет к своей роли министра внутренних дел.

– Но что-то я не вижу, – сказал он раздраженно, – где у них уязвимое место. Да еще как раз возникшее, по вашим словам, благодаря их пропаганде свобод!

– Они отменили честь, верность, благородство, – сказал я. – Я это уже говорил, но повторю, чтобы вы запомнили. Во всех странах и во все века палач считался чем-то настолько отвратительным, позорным, гадким, что всегда совершал свою работу… да-да, необходимую обществу!.. свою работу под маской. Вспомните, палача всегда рисуют с красным колпаком на голове, с прорезями для глаз. Палач скрывался, ибо ни один сосед не подаст ему руки, не одолжит хлеба, не позволит заговорить со своим ребенком! Но вот сейчас косяком идут юсовские фильмы, где должности палачей воспеваются, это самые лучшие люди планеты: красивые и романтичные, они летают по всему свету и по заданию правительства убивают и убивают неугодных.

– Так не людев же, – возразил Коломиец, – а террористов убивают!

– Да какая разница? Палачи и раньше убивали только преступников. Во всяком случае, тех, кого в тот момент считали преступниками. Террористов в том числе. Но морды прятали потому, что… потому что я уже сказал почему! А сейчас с подачи юсовцев пришла свобода от моральных норм. Воцарился прагматизм! Но Империя побеждала лишь на том этапе, когда шла дорогой прагматизма, а все остальные, мы в том числе, – дорогой идеалов. Но теперь и мы точно так же отряхнем сковывающие нас моральные нормы и…

– Что «и»?

– …и увидим, что ничто нас не удерживает от запуска всех ракет с ядерными зарядами в сторону Штатов. Ничто не удерживает от удара химическим оружием. От подделки долларов в государственном масштабе. Вообще от любых акций, от которых воздерживались раньше лишь потому, что так считалось «нехорошо поступать».

Коломиец отшатнулся, всмотрелся круглыми от ужаса глазами, пролепетал тихо, не уверенный, что я не шучу:

– Так почему же все-таки не запускаем?

– Только по инерции, – объяснил я любезно. – Только потому, что так «нехорошо, негуманно, бесчеловечно». Нет-нет, я не призываю тут же бабахнуть по Штатам всем ядерным потенциалом! Просто напоминаю, что не только Штаты, но и мы сейчас свободны… или должны ощущать себя свободными от моральных норм. Иначе это будет похоже на разоружение в одностороннем порядке. Я хочу сказать… и подчеркнуть, что мы вольны действовать, как нам удобнее в данный момент, а не оглядываться на общественное мнение. Вспомните, Штаты не оглядывались, когда бомбили Югославию! Или когда смели с лица земли Дрезден. И мы не будем оглядываться, когда нам надо будет провести какие-то акции, которые по старой морали показались бы чудовищными.

Коломиец смолчал, я заметил, что и другие перестали топтать клавиши, поглядывают в нашу сторону. Краснохарев наконец крякнул, глаза его повернулись к экрану, а Коган, министр финансов, пробормотал:

– Начало обещающее…

– Финал будет еще круче, – пообещал я.

ГЛАВА 5

Над Вашингтоном уже второй месяц стояло ясное безоблачное небо. Раз в неделю проходили короткие летние дожди с грозами. Как по заказу – ночью. Утром вымытая трава зеленела еще ярче, а воздух бодро трещал и сыпал искрами, переполненный бодрящим озоном.

В Белом доме зимой и летом поддерживались одни и те же температура и влажность, наряду с тремя десятками других обязательных параметров искусственного климата, но последние три дня в здании почти не прибегали к кондишенам.

Сегодня президент прибыл с опозданием на пару часов. Вообще мода не изнурять себя работой пошла с Рейгана. Тот являлся поздно, покидал Овальный кабинет рано, а в рабочее время нередко шел в личный тренажерный зал, этажом ниже, и качал железо. Его критиковали, обвиняли в забвении интересов страны, но как раз такое поведение президента лучше любых речей говорило о благополучии страны, о ее верном курсе и устойчивости доллара.

Нынешний президент был жаворонком, но по рекомендации аналитиков общественного мнения всякий раз являлся по тщательно просчитанному графику опозданий. Что делать – уже год, как в моде совы, черт бы побрал этого кумира тинейджеров Жерара Гейса! Этот рэп-музыкант просыпается в полдень и репетирует до полуночи. Приходится походить на него, чтобы не утратить популярность… Хорошо хоть волосы пока еще не требуется красить в лиловый цвет!