– Я уже расплатился. Пойдем?

– Пойдемте, – ответила она тут же. – Зайдите, помойте руки. Я не хочу, чтобы ваш мочевой пузырь лопнул. Вы ж из тех, что терпят… Интеллигент – это тот, кто терпит.

Она ждала на улице у машины, но когда я подошел, с другой стороны подбежал невысокий юркий парнишка.

– Я здесь, – сказал он быстро. – Вызывали? Куда ехать?

Эмма назвала мой адрес, парень сел за руль, работа у него такая: отвозить поддавших на их машине, а мы уединились на заднем сиденье, где Эмма, в поисках экстремального секса, начала энергично сдирать с меня штаны. Я, как конфузливая барышня, сперва хихикал и противился, потом сообразил, насколько выгляжу глупо и немужественно, водитель уже откровенно ржет, я сделал вид, что просто прикалываюсь, и некоторое время играли в женщину-вамп и последнего девственника.

Когда подъезжали к дому, я уже натянул штаны, а Эмма деловито подновляла стершуюся губную помаду.

Она вошла в мою комнату, очень серьезная и с оценивающим выражением в глазах. Однокомнатная холостяцкая квартира, простенькая мебель, телевизор с небольшим экраном, кухня так вообще спартанская… Я посмотрел ее глазами и решил, что при моей зарплате со временем все здесь заменю.

Эмма оглядывалась с интересом, я сразу же метнулся к плите: кроме кофе, я вообще-то готовить ничего не умею, но в холодильнике что-то отыщется. Эмма держится так, словно четверть часа тому не развлекались на заднем сиденье, сейчас она снова милая приветливая леди, а я – принимающий гостей хозяин.

Но она вдруг посмотрела на меня очень задумчиво и произнесла очень-очень серьезно:

– Евгений Валентинович, вам как требуется: с прелюдией или сразу в постельку?.. Или даже без постели, ну ее на фиг, сэр?

– Лучше с прелюдией, – ответил я ей в тон. – Не слишком длинной, правда. Чтоб успеть по чашке кофе. А то без прелюдии почти то же самое, что одному в ванной.

– Какой вы старомодный, – удивилась она. – Вот уж не подумала бы. А я, дура, смотрю: наконец-то молодой парниша появился в коллективе! Ну и что, если профессор, у всех есть недостатки, зато молодой, что для меня, я ведь тоже старомодная чуточку, имеет некоторое значение…

Я спросил с надеждой:

– Значит, это ты на меня глаз положила?

– Я, – заверила она, – все я.

– Камень с души, – пробормотал я. – И все провернула так, чтобы я смотрел на твои ноги до тех пор, пока не вообразил их на своих плечах, а потом уже, понятно, инстинкты взяли верх, и пошло по накатанной?

– Мы ж в таком месте работаем, – объяснила она, – у нас все предсказуемо.

– Ага… Выходит, это не я буду свои гормоны приводить в норму, а ты – свои?

– Вот видите, Евгений Валентинович, – сказала она ласково, – вы и в этих делах догадливый. Далеко пойдете!

Я пробормотал:

– Нет, я так не согласен. Мое мужское самолюбие уязвлено. Я должен быть сверху. В смысле, моя позиция сверху…

– Договорились, – сказала она быстро.

– Нет, я не то имел в виду, – сказал я строго. – Вы, Эмма, мне голову не дурите, я еще с утра задуренный. Я сейчас совсем не головой соображаю.

– Вот и хорошо, – произнесла она еще ласковей. – Зачем мне, умной женщине, умный мужчина в партнеры? Одно стеснение будет. И расслабиться не получится.

Я предположил нерешительно:

– А может, это вы будете дурочкой? Как-то традиционнее. Привычнее.

– Старые привычки надо ломать, – сказала она строго. – Мы, как и негры, слишком долго страдали от вашего мужского шовинизма. Теперь пришел час расплаты!

Я вздохнул и покорно склонил голову.

– Винюсь. За всех мужчин приму издевательства и вымещение… злобы. Нет, справедливой мести.

Пока я делал кофе, она проверила холодильник и сумела буквально из ничего сделать нам по бутерброду. Брехня, что женщина из ничего может сделать только салат, прическу и трагедию! Бутерброды вполне, вполне…

Заснули мы на смятых и влажных простынях, и, хотя разогрелись так, что от наших тел накалился даже воздух, я не сбрасывал ее горячие ноги, когда она во сне забрасывала на меня.

Глава 9

Блондинка – это среднее между человеком и резиновой куклой. Такое определение я придумал, когда Эмма, весело напевая, возилась на кухне. И неважно, что брюнетка, дело не в цвете волос. Хорошенькая, работоспособная, с прекрасной памятью, ведет все дела шефа, а значит – допущена во все его тайны, но на самом деле мало отличается от резиновой куклы грядущих технологий, когда такая кукла будет еще и за пивом бегать к ларьку или заказывать его по инету, чесать тебе пятки и делать за тебя ставки на бирже.

На все мои вопросы отвечает честно и правдиво, ничего не утаивая, но я с разочарованием увидел, что я знаю намного больше, а она все еще полагает, будто работает в крупной благотворительной организации.

За первую неделю на службе ничего не произошло, я томился в ожидании заказов, все-таки такую зарплату отрабатывать надо. Глеб Модестович успокоил, от меня пока что требуется только готовность и знание ситуации в мире. По тому, как он сказал «в мире», я с холодком восторга понял, что нашими разработками пользуются и коллеги за рубежом.

Возвращаясь с работы, обнаружил, что в большом лифте нашего дома вдрызг разбили зеркало. А вечером квартиры обошел тот мужчина, с которым мы ехали в лифте, стараясь не особенно вступать в лужу мочи, пригласил через час спуститься в холл на собрание жильцов.

Собралось едва ли треть из живущих, обсудили проблемы, выбрали председателя домового комитета, конечно же – самого инициативного, а именно того, с кем мы ехали в злополучный день, после чего договорились, сколько платить ежемесячно за улучшенную охрану, и тут же с облегчением и осознанием выполненного долга разошлись. Днем спустя, возвращаясь с работы, я наткнулся в холле на крепкого усатого дядю в пятнистом комбинезоне десантника. И хотя эти комбинезоны продаются в любом магазине и на любом базаре, но этот дядя показался в самом деле достаточно крупным, бывалым и побывавшим.

Он сидел в кресле и смотрел на дверь, так что я сразу попал под прицел его холодных глаз. Поднявшись, он загородил дорогу.

– Кто? К кому?

Голос звучал зло и недружелюбно. Я ответил почти тем же злым и раздраженным тоном:

– К себе! А что, надо разрешение?

– Надо, – отрубил он. – Документы есть?

– Не ношу с собой, – отрезал я. – А что, надо?

– Кто может подтвердить, что вы здесь живете?

Я, все больше заводясь, назвал номер своей квартиры, он тут же отыскал ее в списке, но сказал с сомнением:

– А откуда видно, что вы и есть Евгений Черкаш?

Из лифта вышла пара жильцов с собачкой, раскланялись со мной. Дядька указал на меня, те заулыбались и подтвердили, что все верно, я владелец квартиры в этом доме, но какой, не знают.

Дядька кивнул мне:

– Проходите. Служба такая.

– Порядочки, – фыркнул я. – Полицейское государство!

Сегодня, возвращаясь с работы, снова увидел того же усатого дядьку. Он мазнул по мне цепким схватывающим взглядом, сравнил с тем фото, что отпечаталось в его мозгу, и вопросов больше не задавал. Я прошел мимо к лифтам, подумал, что вообще-то не так уж плохо, когда на входе такой вахтер. На самом деле уже не вахтер, а военизированная охрана, но все по привычке называли его вахтером, тем более что как раз и несет вахту.

Потом сменили и остальных двух теток, что обычно смотрели телевизор и вязали одновременно, а кто в это время проходит в дом, им без разницы. Мужчины же относятся к своим обязанностям серьезно: даже тех, кто уже не раз приходил в гости, задерживали и сами звонили хозяевам: в самом ли деле ждут таких-то… фамилия неразборчива… Или же эти называют вас для отвода глаз, а сами пойдут грабить квартиры на других этажах?

В первые дни это смешило и раздражало, но, когда в соседних домах, где вахтерами оставались мирные бабульки, какие раньше были у нас, прокатилась волна квартирных ограблений, а в нашем доме ни одной кражи, даже самые ворчливые признали, что бдительность – роскошь совсем не излишняя.

Но кражи – это что-то из разряда ЧП, а вот что в лифтах и на площадках теперь всегда чисто, зеркала никто не бьет, на лестнице не встретишь укуренного наркомана, неизвестно как сюда попавшего, а то и компанию пьяных парней и шлюшек, что оставляют после себя гору бутылок, окурков, шприцов и прочего мусора, – это здорово.

Раз в неделю Глеб Модестович собирал всех на планерку. Я не знаю, что такое планерка и какой бывала раньше, словцо дошло из того времени, когда у власти были коммунисты, но сейчас это свободный треп и жаркий обмен мнениями. Тему обычно задавал Глеб Модестович, а дальше то ли брейнсторминг, то ли обычная брехаловка. Иногда наши разговоры напоминали болтовню поддатых грузчиков у пивного ларька, когда те берутся рассуждать о глобальных проблемах и способах их разрешения, но иногда я ловил себя на странной и пугающей мысли, что мы скрупулезно разбираем события в разных частях земного шара не просто так, не просто…

Через месяц я получил пять тысяч долларов, в пересчете на рубли, разумеется. И хотя внутренне был готов, но все равно ошалел, получив несколько пачек в банковской упаковке. Ехал домой и думал: не ограбят ли, никого не буду подвозить, даже если проголосует красотка с вот такими ногами от нижней челюсти, а в лифт не зайду с незнакомыми, словно я непорочная девица, страшащаяся изнасилования…

Через два месяца меня вызвал Глеб Модестович. Очень серьезный, пригласил сесть, сам встал, прошелся вдоль стены, зачем-то выглянул в окно.

– Евгений Валентинович, – сказал он, повернувшись ко мне и глядя в глаза неотрывно, – как вам у нас?

– Я… – сказал я, – просто счастлив.

Я порывался вскочить, трудно сидеть, когда начальник стоит, да еще если он вдвое, если не втрое старше, но Глеб Модестович повелительным движением загонял меня обратно в глубину кресла.

– Не подпрыгивайте, могу же я немного размять старые кости?.. Мне много сидеть вредно. Вы тоже, Евгений Валентинович, вроде бы прижились. Ваше участие в планерках показывает, что очень хорошо вникаете в то, что сейчас происходит по всему миру. Ваши идеи, что вбрасываете, очень часто оригинальны и очень интересны.

– Спасибо, Глеб Модестович.

– Не за что. Главное, ваши идеи… что и как исправить, при всей оригинальности достаточно реалистичны.

Я позволил себе вставить осторожно:

– Игра ума. Вообще-то это самые лучшие в мире игры.

– Вы правы, – согласился он, добавил со странной усмешкой: – А что не игры? Как подумаешь, от каких странных вывертов все зависит… Вы все еще верите, что наша организация – чисто благотворительная?

Я сказал осторожно:

– Да, но случай с Черкизовским рынком показал, что иногда мы действуем несколько активнее. Я уже знаю по новостям, что там треть всех рядов выделено только для местных. И что в московское правительство подано предложение распространить это нововведение на все рынки столицы.

Он даже глазом не моргнул, в глазах непонятное выражение то ли одобрения, то ли осуждения.

– Успеваете за новостями следить, – резюмировал он, – это хорошо. Кстати, такое предложение подано не только в московское. Надеюсь, пройдет и по всей России. Это вам большой плюсик… Ну, а теперь о наших баранах. Вы правы, благотворительность благотворительностью, но у нас задачи несколько поважнее.

Я превратился в слух. Он заметил мое изменившееся лицо, медленно кивнул.

– Догадались? Верно, вам открываем допуск на этаж выше. На самом деле мы занимаемся не столько благотворительностью, хотя это выглядит именно так, а… убираем помехи с дороги научно-технического прогресса. Хотя да, это и на конечном этапе выглядит как благотворительность, ибо только прогресс в состоянии избавить человечество от нищеты, голода, болезней и преждевременных смертей. А благотворительность в чистом виде – глупость. Конечно, мы можем развозить в голодающие страны зерно и медикаменты – и развозим! – но это не лечение болезни, а лишь примочки, чуть-чуть снимающие боль.

Я сказал торопливо:

– Ну да, вы говорили, что голодающим даете не рыбу, а удочки.

Он кивнул.

– Что-то в этом роде. И останавливаем тех, кто попытается мешать местным ловить рыбу. Останавливаем, как вы уже знаете по своей работе, не насильственно, а стараемся отвлечь на другие цели, разжигаем иные интересы. Конечно, могли бы и силой, мы не слюнтяи, как можно подумать изначально, но силовые методы неэффективны! Эффективнее, как у вас сказано в ваших работах, когда человек сам рвет жилы, развивая свой бизнес.

Я слушал, слушал, и, как недостающие обломки хитрой головоломки, многое становилось на свои места. Не только я занимаюсь делом, но и все сотрудники. Не симптомы лечим, а боремся с самой болезнью. А иногда успеваем даже предотвратить. Вообще-то главная задача медицины – не лечить, а предотвратить заболевание.

– Благодарю за доверие, – сказал я с чувством.

Он хитро прищурился.

– Признайтесь, уважение к нашей организации повысилось?

Я замялся, затем кивнул.

– Честно говоря, сперва относился к ней не совсем серьезно. Ну, как ко всем благотворительным. Ценил только за высокую зарплату. А теперь уважаю по-настоящему.

Он наконец сел, откинулся на спинку кресла, довольный, только что не заурчал, как сытый кот у камина, некоторое время изучал меня с удовольствием на лице, наконец изрек:

– Хорошо, идите! Помните, теперь вам придется решать задачки потруднее. И… поглобальнее.

– С удовольствием поработаю в полную силу, сэр.

Только в коридоре сообразил, что брякнул не совсем умно, а как бы, бахвалясь, проговорился, что вообще-то работал спустя рукава.

Через месяц я получил десять тысяч долларов, что повергло в радостный шок. Когда Глеб Модестович сказал насчет допуска на этаж повыше, я расценил это как рост доверия, мол, буду знать чуть больше, но чтобы сопровождалось и такой финансовой добавкой!

На планерках-бреймстормингах по-прежнему изощряемся в придумывании способов выхода из локальных конфликтов, мирим враждующие стороны, находим компромиссы между группировками на Балканах, перекрываем пути наркотрафика и нелегальных поставок оружия, рушим последние диктатуры, уменьшаем преступность…

И хотя большинство идей, понятно, от веселого настроения или желания щегольнуть оригинальностью, но не оставляет ощущение, что какая-то часть предложений, пусть самая крохотная, все же обрабатывается и доводится до сведения власть держащих. Если эта догадка верна, тогда я могу понять, почему у нас такая сверхвысокая зарплата. Вообще-то это рентабельно: собрать вместе яркие умы, что обычно горят на сотую часть силы в окружении обычного народца, и заставить их тереться друг о друга, высекая яркие искры озарения.

Сегодня изощрялись на тему раскованной морали, хорошая и приятная мишень для зубоскальства, оттянулись по полной, все-таки умнейший собрался народ, а когда умнейший – шутки сыплются градом, все изысканные, с двойным-тройным дном, отточенные уже в момент возникновения. Глеб Модестович сдержанно улыбался, но глаза оставались серьезными, наконец негромко похлопал ладонью по столу.

– Да, – сказал он в тишине, – сейчас достаточно спокойный период. Если не считать, конечно, что Штатам придется отступить из Ирака, что нефть продолжает дорожать, но это все заранее известно, а значит, не опасно. Но при всем этом благополучии не стоит забывать, что такая тишина вполне может быть взрывоопасной…

Роберт Тарасюк, профессор, доктор и лауреат множества премий, сказал угодливо:

– Это точно, шеф.

– Вот-вот, – проронил Глеб Модестович. – Мы должны учитывать, что ситуация может резко измениться….

– Золотые слова, – сказал Тарасюк с восторгом, – да, мы все должны это учитывать и постоянно работать над этим!

Глеб Модестович перевел взгляд на меня.

– В старые времена во флоте первым давали высказаться самому младшему. У вас, Евгений Валентинович, какие-то предложения есть?

– По какому вопросу? – спросил я.

Он обвел взглядом присутствующих. Они все смотрели уже на меня. Смотрели требовательно, я чувствовал, как начинаю взмокать.

Глеб Модестович сказал медленно:

– Обществу нужно постоянно подбрасывать что-то, иначе дурная энергия будет прорываться, как теперь любят говорить, непредсказуемо. А стабильному обществу не нужны ни забастовки, ни стихийные демонстрации, ни акции протеста… неважно, против чего эти акции.

Я подумал, спросил осторожно:

– А если мы сами организуем эти акции?

Он ответил незамедлительно:

– При условии, что они будут под нашим контролем.

– Это можно, – сказал я. – Например, во всем мире наблюдается ужасающая дискриминационная политика насчет заселяющихся гостей…

Тарасюк надулся и прервал недовольно:

– Это где же? Это в каком же, простите, месте?

Глеб Модестович вскинул успокаивающе ладонь.

– Тихо-тихо, дорогой Роберт Панасович. Это наш юный друг уже подает, как это будет… э-э… подаваться в СМИ. Верно?

Я кивнул.

– Да. Я вчера вернулся из Ярославля, два дня прожил в хорошем отеле. Даже очень хорошем, элитнейшем! Пять звезд, надо же… Но, увы, даже там я с прискорбием обнаружил разделение гостей по дискриминационному признаку. Представьте себе, мужчин селят отдельно, а женщин – отдельно! Это в наше-то просвещенное время, когда уже сто лет как даже в школах ввели совместное обучение мальчиков и девочек!

Я говорил с подъемом, после подъема жалованья и жаркого романа с Эммой чувствовал себя намного увереннее. Судя по прищуренным глазам Глеба Модестовича, он все понимает, принимает и одобряет. Закомплексованный работник будет держаться зажато, рискованную мысль не выскажет, а именно в ней, возможно, и нашлось бы ценное зерно, так что эта педагогическая мера сработала. Кто знает, возможно, Эмма работает по особому контракту, проверяя сотрудников, но вряд ли признается. По крайней мере, вот так сразу.

Сотрудники начали задумываться, вон у Арнольда Арнольдовича брови сдвинулись над переносицей, а лоб Ореста Димыча избороздили глубокие морщины.

Жуков поинтересовался:

– Предлагаете инициировать запросы в сенатах и прочих парламентах по поводу совместного поселения в номера мужчин и женщин?

Я покачал головой.

– Нет, мы же говорим о том, чтобы чем-то занять население?.. Вот пусть само население и начнет. А мы незаметно поддержим. Начнется ожесточенная полемика в прессе о допустимости и недопустимости, о моральных границах, о законах нравственности, которые нельзя нарушать…

Жуков хмыкнул.

– Как будто уже не все их нарушили! Да еще и узаконили… Простите, что прервал.

Я наклонил голову, принимая извинения, в груди разлилось приятное тепло, сам Жуков, ветеран из ветеранов, извинился, это ж надо. Так в самом деле уверюсь, что чего-то стою.

– Вообще-то знаем, чем все это закончится, – продолжал я. – И другие умные люди знают. Но идиоты, которых большинство, начнут шумную кампанию…

Арнольд Арнольдович тонко улыбнулся.

– Насколько я понял, начнем мы?

– Мы бросим первый камешек, – уточнил я. – Если понадобится, то где-то поддержим одной-двумя статьями в прессе. Но думаю, что все покатится без нашего вмешательства.

Он потер руки, почти промурлыкал:

– Люблю изящные решения. Когда большие результаты достигаются минимальнейшим вмешательством. Как верно выразился наш юный друг: бросить крохотный камешек в нужное время и в нужном месте. А лавина пойдет по точно указанному маршруту.

Арнольд Арнольдович сказал задумчиво:

– А знаете… это может даже оздоровить общество. На сторону этого предложения могут встать, как ни странно, даже ортодоксальные секты… да что там секты, церковь наверняка встанет.

Жуков спросил ошалело:

– Церковь?

– Ну да. Не усек?

– Прости, я что-то кофе недоперепил, голова чугунная.

– Говорят, гильотина помогает, – любезно посоветовал Арнольд Арнольдович. – Церковь, как известно, пока что твердо стоит против однополых браков. Несмотря на попытки отдельных священников легализовать такое противоестество, церковь помнит, что за такое Господь сжег Содом и Гоморру, так что…

Жуков сказал быстро:

– Я понял! Сейчас мужчин селят вместе, а это как бы подталкивание к гомосексуализму! Ведь это раньше парни могли пройти по улице в обнимку, и никто бы не подумал на них ничего из того, что сразу подумают сейчас, а теперь, когда даже кровати стоят рядом…

– Верно, – поддержал Цибульский, – расселить, чтобы и мыслей подобных не было! А женщина на соседней постели – это кайф. Можете трахаться – это нормально, можете сохранять супружескую верность: то и другое – хорошо, естественно.

Глеб Модестович быстро набрасывал что-то в блокноте, вскидывал обезьянью мордочку, всматривался в наши лица, будто рисует шаржи, но я скосил глаза и увидел множество мельчайших закорючек тайного языка стенографии.

Только Орест Димыч помалкивал, но я уже в каком-то прозрении видел по его лицу, что перед его мысленным взором все центральные города Европы и Штатов, митинги на улицах и столкновения демонстрантов с противоположными лозунгами, радостный всплеск оживления в СМИ, новые темы и даже рубрики в телепередачах, дебаты в правительствах, разноречивые требования общества…

Глава 10

Предложения, идеи и пожелания я сдавал Глебу Модестовичу. Сотрудники все те же, новых не прибавилось, так что всех уже знаю как облупленных и только теперь заметил, что очень давно не видел Эдуарда Кронберга.

Тихонько во время обеда в кафе спросил у Глеба Модестовича, не заболел ли Кронберг, это тот, который принимал меня на работу. Арнольд Арнольдович и Жуков переглянулись, а прямодушный Тарасюк сказал грубо:

– Что тебе до Кронберга? Живи, работай.

– Да я просто так… – пробормотал я. – Интересно.

– Он здесь вряд ли появится, – сказал Тарасюк. – Глеб, передай, пожалуйста, аджику… Спасибо!

Я смотрел, как он щедро поливает красной пастой бифштекс, лицо спокойное, но чем-то предупреждающее, что про Кронберга говорить не стоит.

Глеб Модестович взглянул на меня с пониманием в добрых глазах, помялся, не зная, что сказать, повернулся к Жукову.

– Володенька, вы пойдете на выборы?

Жуков так удивился, что выронил бутерброд и едва поймал его над чашкой чая, но половина красной икры все равно обрушилась в горячий напиток.

– Черт, – сказал он со злостью, – ну что вы каркаете такие глупости? Любой политический режим – это парламент шлюх, не так ли? Только при демократии шлюхи – сам народ. А у меня к шлюхам никогда не было почтения, и я никогда не ставил между собой и шлюхами знак равенства. Да, бывало, пользовался, чего греха таить, но я и туалетом пользуюсь.

– Фи, – сказал Арнольд Арнольдович с достоинством.

– Вот именно фи, – рыкнул Жуков сердито. – Нашел о чем спрашивать! За столом.

– Так ведь все телеканалы забиты этой подготовкой к выборам, – сказал Глеб Модестович, оправдываясь. – Такие дебаты, такие страсти! Хотя вы правы, ничего не изменится, кого бы ни выбрали.

Арнольд Арнольдович вежливо хохотнул:

– Выборы проводятся только для того, чтобы узнать, чей предвыборный прогноз оказался точнее. Этот тот же ипподром, на который вы хаживаете…

– Это было в молодости, – огрызнулся Жуков. – Очень далекой.

– А для недо… как вы их там, вся жисть – игра, игра, игра… Играя, старятся и мрут, так и не став взрослыми.

– Они еще и гордятся, – бросил Тарасюк обвиняюще, – что остались детьми! Представляете, здоровенные дети в пятьдесят лет с умом и желаниями младенцев!

Он умолк и проводил взглядом двух женщин, что заняли столик у окна. Одна сбросила на спинку стула легкую блузку, обнажив блестящие загорелые плечи и почти открыв удивительно округлую и приподнятую грудь, вторая сразу откинулась на спинку, давая возможность всем мужчинам в кафе любоваться ее пышной и удивительно четко очерченной грудью.

Жуков, потаращив глаза с восторгом, вдруг помрачнел и фыркнул с неприязнью:

– Силикон!

Цибульский тут же поддакнул:

– Да, ненастоящие.

– Ага, – буркнул и Орест Димыч с готовностью.

Они принялись за десерт, но время от времени поглядывали на женщин, да и как не поглядывать, такие сиськи приснятся – встанешь утром с мокрыми трусами. Любопытно, мелькнула мысль, впервые за всю историю человечества совпали мнения и отношение как самых старых пердунов и дряхлых злобных бабок, так и тинейджеров. Раньше абсолютно во всем вкусы диаметрально расходились. Все, что нравилось старшему поколению, для молодых парней – отстой, маразм, а молодые парни, с точки зрения стариков, вообще с ума сходят.

И вот впервые мнения абсолютно совпали. Когда в инете появляется пышногрудая красотка, тут же пацаны пишут комменты: «силикон, говно!», «а сиськи-то силиконовые», тем самые подразумевая, что говно, или «не верю, что настоящие!».

Я сперва удивлялся дебилам, дословно повторяющим слова старух на лавочке перед подъездом. Старухи, правда, в свое время отвергали и короткие юбочки, и бикини, и краситься было низзя, и ресницы подводить, да и губная помада – грех, ну хоть про помаду малолетние дурочки молчат, хотя силиконовые сиськи или гель в губы – это всего лишь само собой разумеющийся следующий шажок от тонального крема, помады и туши для наращивания ресниц.

Потому я с молчаливым сочувствием наблюдаю, как Тина приходит на работу вся в тщательно замазанных кровоподтеках, потом даже татуаж появился, что значит – надо запрятать крохотный шрамик от подтяжки.

Тарасюк первым расправился с пирожным и большой чашкой травяного чая, ушел, не дожидаясь остальных: дела, дела. Мы еще некоторое время наслаждались десертом, здесь готовят великолепно, и такой же дружной группой потопали к своему зданию.

– Хорошо, – сказал Орест Димыч довольно, – и жизнь, эта, хороша…

– Бабс нету, – заметил Жуков глубокомысленно.

Я кивнул на улицу, к троллейбусной остановке как раз подошла целая стайка молоденьких женщин.

– А эти что?

– В фирме, – пояснил Жуков. – На легких ролях их много, но чем выше – тем женщин меньше.

Арнольд Арнольдович молча кивнул, а Орест Димыч заметил с усмешкой:

– Волнует проблема равенства? Женщины по-настоящему сравняются с мужчинами лишь тогда, когда согласятся облысеть.

Глеб Модестович хохотнул и погладил свою лысину.

– И еще признают, – добавил он, – что это весьма респектабельно!

Жуков и Орест Димыч засмеялись, я понял, что политкорректность в нашей фирме, к счастью, и не ночевала. Думаю, ее вообще не пускают даже на порог, остановив на входе и тщательно проверив металлоискателями.

– С женщинами легче работать, – осмелился вякнуть я. – Они понятнее, проще, предсказуемее. Не то что мужчины… А нам, как я понимаю, нужен предсказуемый мир.

Глеб Модестович поморщился.