Волхвы застучали в бубны, хрипло и протяжно завыли, горяча кровь, боевые трубы. Их делали из деревьев, разбитых громом, потому трубный рев был страшен, лют, грозен, в нем звучали угрозы и обещание смерти. У каждого дрогнуло сердце, пошло стучать сильно и часто, а горячая кровь ударила тяжелой волной в голову.
      Лучники с обеих сторон выпустили тучи стрел. Потемнело, когда со злобным свистом пошли рассекать воздух длинные прутья с тяжелыми наконечниками. Они падали как град, звонко и страшно стучали по подставленным щитам. Иные находили щели, слышались сдавленные проклятия и стоны. Кое-кто уже падал, через них переступали и шагали дальше.
      Сошлись чуть ближе, пращники метнули камни. Снова завыл и загудел воздух. Камни били по щитам и шлемах гулко и звонко. Когда между новгородской и киевскими ратями осталось не больше десятка шагов, они бросились друг на друга бегом, разжигая себя криками и руганью. Ударили копьями, затем застучали о щиты мечи, топоры, клевцы, палицы, булавы, пошли в ход рогатины с обугленными для крепости рогами.
      Трубы ревели, гнали вперед уже не на противника — на врага. На врага, в которого нужно всаживать копье, рубить топором, вспарывать живот ножом, топтать упавшего, добивать, пока тот не убил тебя.
      Новгородская рать теснила киян, те таяли как лед в теплой воде. Наконец новгородцы дошли до холма. Воевода Волчий Хвост надел шлем и поскакал навстречу во главе отборной дружины. Ударили с такой мощью, что новгородцы остановились, попятились, но дружинников было мало, а удаль — еще не сила. Новгородцы сперва остановились, затем начали медленно теснить киян. Те отступали, оставляя сотни убитых и раненых, отступали все быстрее. Еще чуть, отступление будет уже называться иначе…
      Волчий Хвост ругался, гнал в бой, на нем уже был помят шлем, на панцирном доспехе сорвало две плашки, лицо было перекошено яростью. Он сменил уже двух коней, новгородцы наловчились подрезать сухожилия, затем рубили упавших топорами. Двое гридней держались рядом, закрывали воеводу щитами, даже своими телами.
      — Позор! — ревел Волчий Хвост. — Стыдоба! Их впятеро меньше!
      — Они лапотники! — вторили ему другие воеводы. — Укрепимся духом!
      Внезапно раздались ликующие крики. Со стороны новгородцев в самую гущу боя несся небольшой отряд на свежих конях. Впереди летел с поднятым мечом непобедимый молодой князь! Он был прекрасен на белом коне и с поднятым мечом в оголенной по плечо руке. Старые воины киян ахали, вслух заговорили, что это сам неистовый Святослав ведет северные войска.
      За князем в грохоте копыт мчались его воеводы — в чешуйчатых доспехах, блестящих шлемах, все как один с радостными лицами, смеющиеся. В их руках блистали мечи и топоры.
      По киевской рати прокатился стон. Теперь уже не только старые воины, прошедшие войну с хазарами, бои в Болгарии, но и земское войско увидели не новгородца: на них мчался всегда молодой Святослав — огненный, неистовый, гремящий веселой удалью и бесшабашием. В нем было столько красоты и веселой удали, что он выглядел бессмертным богом. С ним летит Правда, он непобедим, с ним все боги!
      И кияне дрогнули, подались назад, не отрывая от него взоров. Многие бросали оружие и стремглав бежали вдоль берега, ныряли в лесную чащу, где отыщутся тропинки, ведущие обратно к Киеву.
      Волчий Хвост охрип от крика, но когда бежала и старшая дружина, он повернул коня. Сражение было проиграно, проиграно позорно. Даже дружинники бежали в лес, однако новгородцы их преследовать не стали.
      — В отца, — заметил на бегу один из старых дружинников. — Тот запрещал нам бить убегающих!
      — А мы, дурачье, еще бурчали…
      — Сокола видно по полету, — согласился третий.
      Они отдышались, привели себя в порядок и пошли в сторону Киева. По крайней мере хоть оружие не бросили, как земское войско!
      Но почему огромная печенежская орда так и простояла в бездействии?
      Владимир остановил взмыленного коня на вершинке холма. Киев был как на ладони. Огромный, раскинувшийся на полмира, огороженный высокой каменной стеной. Одних резных теремов в три-четыре поверха не счесть, вон как блещут крыши, а уж домов, хижин и землянок смердов видимо-невидимо, муравьев и то на свете меньше. Как воевать с такой мощью?
      Сердце похолодело. Владимир ощутил тень смерти. Недавно покинул Киев, а тот разросся еще больше, украсился. Здесь, среди этой мурашвы, живут и самые опытные в битвах военачальники, воеводы, тысяцкие. Они водили полки под стены Царьграда, победно воевали с хазарами, знают все воинские уловки. Их не просто одолеть, даже будь силы равны!
      — Тавр, — позвал он. — Среча тонко прядет, к тому ж у Несречи острые ножницы… Сейчас наши звезды еще светят нам, а к вечеру могут покатиться на землю. Здесь сердце Руси, здесь мощь, на которую нам только лаять да и то издали. Кончай баб таскать в шатер, думай!
      — Боги за нас, — ответил Тавр с усмешкой. — Полоцк мы взяли?
      — Киев стоит десяти Полоцков. А боги помогают лишь тем, кто помощи у них не просит. На богов надейся, но к берегу греби…
      — Может ударить с ходу, пока не опомнились?
      — Дурень ты.
      — Я ж не сын Святослава, — ответил Тавр, не обидевшись. — Мне дурнем быть можно.
      — А мне нельзя даже прикидываться, как вот ты сейчас дурня валяешь. Весь Новгород смотрит… Зови на сбор бояр и воевод!
      Тавр исчез, Владимир спешился, бросил повод отроку. Его личные дружинники уже ставили шатер, рубили хворост для костра.
      С шумом, гамом, радостными лицами стягивались на холм к Владимиру воеводы, тиуны, мужи знатные и нарочитые. Владимир вышел из шатра, опрятно одетый, чистый. Лик его был светел, но заговорил он глухо, голос был тяжелым, как холм, на котором стоял:
      — Скорбью мое сердце исполнилось… Русские люди пошли на русских людей. Давно такого не было в земле Русской! Как жить дальше? Не лучше ли замириться с Ярополком, признать его старшим братом и принять уготованную участь? Позорное примирение все же лучше победной, но очень уж кровавой войны…
      Воеводы смотрели сумрачно. Радостное выражение на лицах сменилось недовольством. Вперед выступил Стойгнев.
      — Княже, — заговорил он с великим достоинством. — Ты молод, сердце твое чистое, справедливое… Будь такие сердца и у других — не было бы краше нашей земли, не было бы выше народа русского! Но мы, старые и бывалые, видели свет, видали люд. Жизнь не такая страшная, княже, как тебе кажется! Она много страшнее, гаже и неправеднее. Ярополк — убивец! Родного брата не пожалел. С убийцами его отца дружбу водит! Тебя что ли пожалеет или нас? Это волк.
      На шаг выдвинулся старейшина новгородских купцов, он блюл интересы торговых людей. Заговорил с великой обидой:
      — Не гневайся, княже, но ежели ты, по своему доброму сердцу, готов стерпеть поношения, то мы, новгородцы, сумеем постоять за себя и за тебя! Лапотниками нас кличут, плотниками. Так мы покажем, как умеет воевать плотники!
      Ничего ты не покажешь, лапотник, подумал Владимир брезгливо. Хоть ты и в сафьяновых сапогах, но все равно — лапотник, не воин. А вслух молвил:
      — Все же скорблю о великой крови…
      — Жизнь без крови не бывает, — вмешался Стойгнев. — Человек рождается весь в крови! А я еще не видел князя, который не проливал бы целые реки. За правое дело бей смело! Жизни без войны нет, так хоть воюй за добро.
      Прибыл с небольшим отрядом Войдан. Владимир обнял воеводу, сразу оценив усталый, но довольный вид, увел в свой шатер. Сувор, с которым Владимир не разлучался даже в походе, перекосил рожу в улыбке, подал каву и велел отрокам приготовить еды для бывшего царьградца.
      — Где варяжские дружины? — спросил Владимир. — Не вижу их.
      Войдан с наслаждением отхлебнул горячей кавы:
      — Перенимают земские отряды Ярополка. Ты мудро поступил, князь. Аки Лександр Великий. Половину войска Ярополка оставил на местах, не дал даже собраться, пробиться в Киев. Отдельными отрядами иной раз пытаются пробиться, но без охоты, и даже рады, что их бьют и гонят назад. Так что в Киеве Ярополк с одной дружиной.
      — Той дружины у него впятеро больше, чем у меня всего войска.
      Да и то вшивого, добавил он мысленно. Не знают за какой конец копья браться. А топоры только плотницкие в руках держали.
      Но смолчал, не стал обижать новгородских бояр, что уже заглядывали в шатер. С холма смотрел, как из Киева перла толпа народу. Все семь холмов, на которых стоял Киев, почернели как от муравьев в теплый летний вечер перед роением. Спешно углубляли рвы, и без того глубокие, насыпали второй высокий ров вокруг первого, а в промежутке вкапывали остриями вверх колья. Это еще не войско, простой черный люд, но даже на них брось новгородскую рать, и то растворится как в горячей воде капля меда.
      Даже на валах вколачивали в землю колья, прятали бороны зубьями вверх, копали ямы, которые затем накроют плетенками, чуть притрусят землей. Страшные ловушки на зверя, теперь на человека — самого лютого зверя, что идет на брата!
      К ним подошел Стойгнев. Оглядел киян свысока, глубокомысленно изрек:
      — Непросто будет взять. Эх, непросто!
      Дурак, подумал Владимир беззлобно. Отсюда никак не взять. Вызнать бы какие здесь подземные ходы, если имеются, еще можно бы надеяться… Да и тогда город захватить нелегко. Чудно, что не выходят навстречу со своим войском. Его вшивая рать разбежится при первом же ударе…
      Боятся, понял он внезапно. Захват Полоцка напугал своей быстротой, а потом я еще и погнал как баранов его войско, что смяло даже отборную дружину. Ярополк не знает, что я еще держу за пазухой. Сидит и ждет. Знает, что осадой Киев не взять, а при штурме я вовсе положу все войско. Да и легче отбиваться из-за стен. Потери один к трем! А соотношение сил как раз обратное.
      Будь я на месте Ярополка, думал он хмуро, ударил бы сразу. Я не Святослав, в сечу не рвусь, но сейчас самое время выйти из Киева и разогнать мою рать. Дурак Ярополк и трус. Если такой будет и дальше править на Руси, тогда не то, что немцы и поляки, нас куры лапами загребут!
      Когда Владимир второй раз объезжал Киев, осматривая стены, к его малой дружине присоединился Стойгнев. Старый воевода уже раскаивался, что говорил так резко и настаивал на походе против Киева. Может и следует замириться с Ярополком? Теперь он не будет… не должен спорить супротив княжения Владимира в Новгороде!
      Вообще-то Владимиром можно и пожертвовать, хоть молодой князь показал себя покладистым. Ведь ради большей независимости пришли сюда с оружием новгородцы, а не ради Владимира. Дернуло же за язык на задиристые речи! Но уж больно смиренно говорил молодой князь. Не захочешь, а возразишь… А слово не воробей, уже полетело… Не давши слово — крепись, а давши — держишь. Тут тебе и голову сложить, если осторожность покинула. За дурной язык голове расплачиваться.
      — Ничем не взять, — начал он осторожный разговор, когда их кони пошли рядом. — Ни тебе натиском, ни хитростью, ни измором… Переманить бы как-то на свою сторону, но кияне нас, новгородцев, за людей не чтут… А рази мы виноваты, что земли наши бедные? Одни камни да болота! Зато люди у нас лучше.
      Люди везде одинаковы, подумал Владимир хмуро. Даже в Царьграде, где таких насмотрелся, что и рассказывать нельзя. В глаза смолчат, а за спиной брехлом обзовут.
      — Как работают, — сказал он тоскливо. — Как работают! Вал насыпают, словно от скифов или гуннов будут обороняться…
      В двух шагах от его шатра сидели связанные одной веревкой молодые девки. Он хмуро взглянул на заплаканные лица, кое-кто закрывал ладонями голые груди, от платья остались лохмотья. Судя по вышивке на платьях, их захватили в ближайшем селе.
      — Вот ту, — буркнул он, — и эту… Нет, которая рыжая.
      Вошел в шатер, сбросил перевязь с мечом. Следом за ним втолкнули девок. Владимир кивком велел одной лечь на ложе. Та смотрела расширенными от страха глазами. Он поморщился, везде одно и то же. Бросил ее на ложе, девка вскрикнула, задрал ей подол, обнажая сочные белые ягодицы.
      Вторая тихонько плакала, но с места сдвинуться не осмелилась. Владимир, быстро насытив плоть, поднялся, звонко хлопнул по заднице:
      — Можешь возвращаться домой!
      Девка поднялась, торопливо опустила смятый подол. Глаза ее смотрели исподлобья:
      — Нас поймали вместе…
      Владимир хлопнул в ладоши. Вошел Сувор, выслушал, кивнул, исчез. Владимир бросил первой:
      — Как тебя зовут?
      — Алена…
      — Алена, ты молодец, что не бросаешь подругу. Сейчас поедим, а потом поглядим. Но к ночи я вас отпущу, не реви.
      Кава была крепкой, горячей, сладкой. Девки сперва дичились, не решались даже взять в руки. Алена оказалась то ли смелее, то ли для нее уже худшее казалось позади: решилась на глоток, тут же заела пшеничной лепешкой.
      — Пей, — подбодрила она подругу. — Это как чага.
      Девка ползала взглядом по столешнице, боясь поднять глаза. Лицо ее было сплошь в веснушках, круглое, с широким ртом. Губы полные, как спелые вишни. Она выглядела милой и неглупой, теперь Владимир рассмотрел в ее сдержанных движениях не страх, а нежелание дразнить дикого лесного зверя.
      — Ладно, — сказал он досадливо, — убирайтесь обе.
      Лишь Алена на миг задержалась на выходе, оглянулась через плечо. В ее крупных серых глазах было странное понимание и прощение. Когда их шаги затихли, Владимир снова напился кавы и склонился над картой.
      На этот раз долго смотрел тупо, не находя решения. Но взор не отрывал: иногда решение приходило словно бы само. Иной раз утром просыпался, уже зная как и что делать. Но для этого надо долго и так упорно думать, что голова начинает трескаться как пустой котел на огне.
      На внешнюю помощь рассчитывать нельзя. Ярополк дружен со всеми окрестными землями, польскому королю Мешко уступил червленские города, печенегам дал русские земли на поселение, даже с убийцами отца замирился. Воины? Но они преданы Ярополку. Как великому князю по праву наследования, так и одноверцу…
      Тпр-р-р-ру, не поискать ли здесь? Дружина у Ярополка отборная, там все послужившие в Царьграде, Риме, прошедшие в чужих странах огонь и воды.
      Но там пожив, они почти все стали христианами. То ли с волками жить
      — по-волчьи выть, то ли еще почему, но ходят с медными крестиками на груди, а кто с золотыми и серебряными, хоть и прячут от прочего люда под рубахи. А прочий люд, это не только простонародье, но и знатные бояре, купцы, старейшины кожевенных и оружейных рядов, тиуны и владельцы конских табунов!
      Сувор принес свежую каву. От горячего напитка аромат пошел по всему шатру, ожег ноздри. Владимир пил жадно, обжигаясь, торопясь влить в тело добавочную силу, чтобы усталое сердце поработало мощнее, прочистило голову горячей кровью.
      Ярополк, принявший новую веру, даже его отборная дружина — еще не Киев. Народ держится веры отцов. Это сила! Но еще сильнее знатные люди, в чьих руках вся торговля, склады, земли, люди, дома, причалы на Днепре и сотни лодий. Они не признают нового бога, разве что один-два, побывавшие в дальних краях долго, принесли и новых богов. Кто взял себе иудейского бога, кто бахметского, кто Христа, а кто и вовсе привез трехголовых идолов, похожих на Змея Горыныча, только больно смиренных. Вот на знатных и попробовать бы опереться! Это сила едва ли слабее великого князя.
      Он допил, смаху опрокинул чашку. На столе осталась черная ноздревая горка. Из-под нее побежали тонкие струйки.
      — Ну-ка, погадаем на кавиной гуще… Гляди-ка, тает сила Ярополка!
      Гадать он не умел, но еще Добрыня сказал однажды, что у сильного и звезды становятся так, как нужно сильному. А уж про мелкие приметы и говорить соромно. Быть Ярополку битым, ибо сильный ищет не оправдания, а средства.
      Блуд, вот кто может стать опорой! Он сыграл свою роль, хоть и тайную, в отстранении от власти Ольги, княгини-христианки. Ярополк то ли дознался, то еще что, но Блуда отодвинул от княжьего престола, даже в терем допускает редко. Блуд слишком ревностный сторонник истинной веры отцов, а в княжьем тереме шагу не ступить, чтобы не наткнуться на латинян, что обратили Ярополка в свою веру и успешно обращают других. А таких становится все больше, ибо Ярополк приближает к себе новообращенных, обласкивает, доверяет больше…
      Итак, попробуем на прочность Блуда. За ним стоят знатные и богатые мужи, бояре, воеводы, даже самые старые из дружины, которым уже поздно менять веру. Блуд и его люди — это могучая тайная сила, с которой Ярополк зря не считается!

      Кремень бережно принял княжий перстень, поцеловал, старательно спрятал в потайной кармашек.
      — Так и передай все Блуду, — напомнил Владимир еще раз. — Я уверен, он согласится.
      Кремень посмотрел в темные, как ночная вода, глаза князя. Голос дружинника не дрогнул:
      — А нет… умру без страха. Ты спас меня, князь. Ты надо мной, раненым, дрался против троих, защищал. Моя жизнь принадлежит тебе.
      — Иди, — велел Владимир. — Ты вернешься. Мне нужно, чтобы Среча нить твоей жизни не оборвала.
      Кремень вышел, а Владимир раздраженно заходил взад-вперед по комнате. Было гадко на душе, ибо только что отправил человека почти на верную смерть. Суровый боярин наверняка велит казнить его. Но есть маленькая надежда, что Кремень сумеет убедить могущественного человека держать сторону Владимира. А утопающий и за гадюку схватится!
      Ближе к рассвету, когда дрема одолевает пуще всего, Кремень проскользнул мимо дозорных, пробежал, пригибаясь, к Глубочицкому ручью, затаился у подножья высокого вала. Над самой головой прошла, переговариваясь сонными голосами, ночная стража. Когда затих скрип песка, Кремень неслышно вскарабкался наверх, прислушался. Тихо, только далеко на валу слышались размеренные голоса.
      Он соскользнул вниз. На беду из темноты вышел, поддергивая портки, высокий худой мужик, наткнулся боком.
      — Лешак, ты? — спросил он тонким голосом. — Фу, напу…
      Тучка сползла с луны, лицо мужика от удивления и страха перекосилось. Кулак Кременя ударил под дых, мужик беззвучно перегнулся в поясе. Кремень быстро ухватил его голову под мышку, зажал так, что захрустели зубы жертвы, дернул, поворачивая резко в сторону. Сухо лопнули шейные косточки. Оттащив безвольное тело в кусты, Кремень поспешил на Подол. Впереди в лунном свете блестели крыши боярских теремов. Нужно до восхода успеть отыскать нужный…
      Блуд твердо следовал правилу: «Не давай солнцу застать себя в постели», а в это утро вышел на крыльцо, когда Векша еще спала, но виднокрай полыхал во всей красе. Нужно проверить тиунов и мечников, что согнали народ с Оболони и Подола. Ему шепнули, что там за плату отпускают с княжьих работ, а во рву копошатся лишь самые убогие, коим откупиться нечем.
      Он еще стоял на крыльце, решая к каким воротам сперва пойти, как откуда-то с заднего двора появился рослый молодой мужик. Он поклонился еще издали, но что-то в нем насторожило Блуда. Слишком легок в движениях, а сам по себе тяжел и силен, такое заметно лишь в умелых бойцах Ярополка, что с утра упражняются с мечами и бегают по двору с мешками камней на плечах.
      — Челом тебе, воевода, — сказал мужик. — Юные годами спят, а ты уже на ногах. Остались ли еще в Киеве такие же рачительные, как ты?
      Блуд мерил мужика подозрительным взором. Ни к селу, ни к городу вспомнился Владимир. Тоже вставал, как научил его Блуд, до восхода солнца.
      — Чего тебе? — спросил он набычившись.
      — Разговор есть, — сказал мужик и указал глазами на окна терема, все еще темные.
      — И то дивно, что тебя не взяли еще на улице, — сказал Блуд холодно, — да не спросили с пристрастием, кто ты и откель.
      Мужик беспечно усмехнулся:
      — В твоем доме умеют спрашивать, знаю Блуд снова оглядел его с головы до ног. Мужик стоит бесстрашно, колени чуть испачканы в земле. Где-то полз, глаза дерзкие, не холоп, даже стал так, чтобы краем глаз видеть справа и слева. Впрочем, эта привычка дружинников здесь не поможет.
      — Коли знаешь, — сказал он коротко, — пойдем в светлицу. Если по-пустому тревожишь, голову сниму.
      — Не по-пустому, — заверил мужик. — А ты, боярин, ни в сон, ни в чох не веруешь. Вернулся с порога! Удачи не будет.
      — Сильному на смелому везде удача, — пробурчал Блуд.
      Они прошли вниз, в подвал, миновали ряды с бочками, откуда пахло кислой капустой. В дальней стене была дверь, покрытая плесенью. Блуд отпер, ступеньки вели еще ниже. Там был сруб, из стен торчали крючья и кольца.
      Кремень ощутил неприятный холодок. Странноватая у Блуда светлица. Пахнет гадостно, доски стола и лавок потемнели от застывшей крови. Под ногами коричневые пятна, по ним ползают крупные могильные черви.
      — Нравится?
      Он обернулся на голос. Блуд стоял с факелом в дверях, глаза его хищно мерили своего гостя. Он захлопнул дверь, сказал отрывисто:
      — Говори.
      — Дело важное. О судьбе Киева. О судьбе всего княжества.
      Блуд кивнул:
      — Говори, я каждый день слушаю такие разговоры.
      — Послал меня к тебе человек, который свято чтит твои уроки, — продолжал Кремень. — Он тоже встает до восхода солнца. Но он говорит, что этому его научил мудрый и славный воевода Блуд.
      Блуда словно кто стукнул о стену. Едва факел не выронил. Опомнился, глаза его сами стали как горящие факелы:
      — Владимир?
      — Так или иначе, но Киев возьмет. Много крови лить не хочет, для него важнее оборонить Русь от иноземцев, чем с их помощью захватить стол. Больше всего надеется на тебя, воевода. Велел передать, что ты ему всегда был вместо отца, хотя и был жив великий Святослав… Еще велел передать, что будешь вместо отца и впредь. Когда он сядет на великом столе…
      — Если сядет, — перебил Блуд.
      Он смотрел тяжелым гнетущим взором. Посланец Владимира стоял перед ним бестрепетно, это раздражало.
      — Твой Владимир не может взять город без помощи изнутри, так?
      — Он найдет способ, — ответил Кремень. — Но с твоей помощью это было бы проще. И крови прольется меньше.
      Блуд хмыкнул:
      — Разве что с вашей стороны. А в городе все равно будет резня… Но ему не взять Киев. Ярополк растерялся было, очень уж вы неожиданно оказались перед городскими воротами, но это пройдет… Я-то знаю, что у вас не войско, а сброд лапотников да плотников. Владимир это знает, он видел киевскую дружину. Ярополк ваших еще не видел, но догадается скоро. Или ему доложат. Если уже не понял. А тогда выйдет из Киева и рассеет ваш сброд. По правде сказать, вас бы не мечами гнать, а плетей будет достаточно!
      — Как знаешь, воевода, — сказал тихо Кремень. — В любом случае Владимир велел передать тебе его княжеский перстень. Если будет беда, только покажи нашим людям. Все для тебя сделают!
      Блуд нехотя взял из широкой ладони Кременя блеснувший комочек металла. Глаза его расширились, он едва не выронил факел:
      — Матка боска, перстень Святослава! Как он к нему попал?
      — Что передать князю?
      Блуд еще покачивал головой в великом удивлении, но губы уже растянулись в волчьей усмешке:
      — А кто тебе сказал, что вернешься?
      Кремень понял, сердце дрогнуло, но голос держал ровным:
      — Ну что ж… увидишь, как умеют умирать дружинники великого князя!
      — Так уж и великого?
      Голос Блуда был грозен. Кремень встретил его злой взгляд прямо и открыто:
      — Для нас уже сейчас великого! Для Киева пора придет скоро.
      — Ладно, в петле это будет тебе утешением.
      Он подобрал с пола железный прут, ударил в медный поднос. Тот отозвался долгим звенящим гулом. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Наконец послышался топот ног. В подпол сбежали здоровенные гридни. Двое по знаку Блуда схватили Кременя под руки, потащили к стене, прижали спиной.
      Блуд насмешливо смотрел на посланца новгородского князя. Их глаза встретились снова, и вдруг Кремень страшным рывком разметал гридней, выхватил у одного короткий меч, в два прыжка оказался возле Блуда. Развернул, держа как щит между собой и гриднями, задрал ему бороду кверху и приставил острие к горлу:
      — Всем застыть! Перехвачу горло, видят боги!
      Гридни запнулись, будто ударились о невидимую стену. Блуд тяжело дышал. Могучая рука едва не поднимала его за бороду, а острое лезвие вот-вот пропорет кожу на горле. Нажмет сильнее, душа выпорхнет!
      — Боярин, — произнес он горько, — я мог бы тебе снести голову, это тоже неплохое утешение перед петлей… Мог бы вообще купить себе жизнь и свободу! Но могу ли огорчить того, чье слово передал? Посему — живи! Живи и помни. И поищи таких же среди своих гридней.
      Он отпустил Блуда, а меч швырнул на пол. Тот запрыгал, звеня, по неровным булыжникам. Гридни все еще не двигались, потому что могучий мужик все еще мог бы свернуть шею хозяина даже голыми руками. Кремень рассмеялся горько, вышел на середину:
      — Ну же, рабы! Берите, вяжите!
      Гридни, толкаясь и мешая друг другу, бросились, свалили, и уже там, на полу, били ногами, сладострастно хакая и стараясь попасть окованными медью носками сапог побольнее, вымещали пережитый страх.
      Блуд с отвращением взглянул на свалку, отряхнул смятую одежду и вышел. Сзади в подвале слышались тяжелые удары, били связанного люто.
      Перстень Святослава жег ладонь. Попробовал одеть на палец, но слишком велик, к тому же Ярополк заметит первым. У него глаз на драгоценные камни наметан, жена-гречанка научила… Владимир? Сын не в отца пошел. У того мощь била через край. Решал все молниеносно, побеждал красиво. Недаром на его черепе печенежский хан Куря, который сделал из него чашу и пьет на пирах, велел сделать надпись: «Да будут наши дети похожи на него». А этот байстрюк осторожнее, даже взрослее своего отважного отца…
      Святослав был величайшим полководцем по духу, по крови. Его никто не учил как воевать, но он шел от победы к победе. Даже из столкновения с Римской империей вышел с честью. А Владимир как нарочито делает все не так, как делал бы его отец. Несмотря на юный возраст, никому не скажет: «Иду на Вы!» Да, он больше князь, чем его блистательный отец. И больше, чем те двое, что сладко ели и долго спали. Несмотря на то, что к ним были приставлены лучшие наставники, этот незаконнорожденный сумел стать более умелым правителем…