Ему было девять лет, когда в Киев пришел огромный обоз. В город часто прибывали вереницы телег и поболе числом, но этот был из таких диковинных повозок, что всякий останавливался на улице, вытаращив глаза и с отвисшею по шестую пуговку челюстью. А детвора и те, кто не щеголял родом и знатностью, вовсе не блюли себя в вежестве бежали вслед, указывали пальцами, свистели, улюлюкали.
      Он тогда впервые услышал часто повторяемое слово: «латиняне». В передней открытой повозке ехал высокий мужчина в черном одеянии. Он был широк в плечах, худ, костист, с глубоко запавшими глазами. Когда его взгляд упал на замершего в изумлении Владимира, тот вздрогнул и отшатнулся. В глазах чужеземца была сила, жестокость, дикая уверенность в своей несокрушимой правоте.
      Повозки одна за другой втянулись через западные ворота. Справа и слева каждой повозки ехали серые от пыли всадники. Тяжелые задастые кони всхрапывали, роняли густые клочья желтой пены. На понукания вскидывали гривами, делали вид, что несутся вскачь.
      Народ дивился и огромным коням с такими толстыми ногами, и всадникам, закованным в жару с головы до ног в тяжелые доспехи, пышным перьям на богато украшенных кузнецами шлемах, и роскошным повозкам, диковинно сделанным.
      На другой день видели, как из отведенного заморским гостям дома вышла целая процессия во главе с высоким мужчиной в черном. По тому, как держался, и какие знаки внимания оказывали его спутники, все поняли, что это и есть главный, хотя одет проще других.
      Они отправились в княжий терем, где их приняла великая княгиня Ольга. Владимир, как и прочая челядь, в терем не был допущен даже со скотного двора. При княгине были только внуки Ярополк и Олег, а также самые знатные да именитые из воевод и бояр. Разговоры велись за плотно закрытыми дверьми. Даже стража была удалена от дверей, дабы не было соблазна слушать чужие речи.
      Слухи поползли самые разные. Одни говорили, что латиняне просят помощи против западных славянских племен бодричей и лютичей, другие — что латиняне уговаривают дать военную помощь против Оттона, который уже забирает себе всю Италию, третьи утверждали, что закордонные гости предлагают овдовевшей княгине пойти за римского папу…
      Когда выяснилось, что Адальберт, высокий человек в черном, приехал по делам веры, кияне сразу потеряли к ним интерес. Христиан уже немало в Киеве, но и те не всегда понимают в чем растущее различие между принявшими обряд крещения из Царьграда и принявшими обряд крещения из Рима. Другое дело, если бы и впрямь папа латинян засватал Ольгу. Это понятно всем, есть о чем почесать языки, прикинуть как пойдет у них дальше и какие будут дети.
      Владимир не понимал, как можно проповедовать такого бога, как Христос. Волхвы на каждом шагу объясняли, что боги русичей — это сама сила, отвага, мужество. Это вера героев, детей героев! А учение Христа, как и Бахмета, как и Яхве, велит покоряться силе, покорно сносить издевательства и плевки…
      Он вспомнил подслушанные разговоры, брезгливо отплюнулся. Разве Перун или Ярило позволили бы распять себя на кресте? Да они бы… они бы всех врагов изничтожили, стерли с лица земли. Да Перун сам бы своих обидчиков распял бы, живьем прибил за уши к городской стене, а кишки выпустил бы и отдал таскать собакам!
      Латиняне вскоре разошлись по стольному городу. Их видели в боярских теремах, среди гридней, в торговых рядах. Бродили по Подолу, завязывали разговоры с мастеровыми. Всюду затевали споры о вере, гневно называли киян грязными язычниками, славили Христа, пытались оскорблять солнечных богов русов и русичей.
      Княгине пожаловались на бесчинства латинян, но она отмахнулась. Затем жаловались волхвы, что было серьезнее, но она и здесь отмолчалась, отшутилась. Наконец высказали недовольство бояре. Однако великая княгиня их тоже урезонила, мол, гости только языками треплют, а вреда никому не чинят. На Руси куда больше разбоя, татьбы, головничества, вот на что смотреть надобно.
      И тогда, как пошел грозный ропот в народе, и знатные, и незнатные узрели, что княгиня уже сама христианка и потому держит сторону христиан!
      — Мир меняется, — сказал Добрыня осторожно. — Уже многие короли Европы приняли веру Христа. А кто не принял, подумывает. Не выказала ли твоя матушка мудрость?
      Святослав резко повернулся, даже пригнулся малость, будто изготовился к прыжку. Руки напряглись, лицо дернуло яростью:
      — Моя мать? Она — женщина!
      — Она княгиня…
      — Она женщина, — возразил Святослав обвиняюще. — Всего лишь! Не понял? Женщина — это рабыня… или госпожа. Или — или. Женщина по натуре своей не может быть вровень, она может только подчиняться или… править. Была рабою мужа, моего отца, а когда он погиб, стал искать, чьею бы рабою стать, ибо женщина всегда ищет защиты, убежища, надежное плечо мужчины! Но после моего отца она могла стать женой только героя, равного Игорю по мощи и величию духа…
      — Такого на земле нет, — сказал Добрыня убежденно.
      Святослав зло оскалил зубы:
      — На свою беду сама убедилась! Вот и стала рабою… самого бога.
      Добрыня в задумчивости поскреб бритую голову:
      — Почему же не своего, а чужого?
      — Потому, — рассвирепел Святослав, — что у нас рабов нет! Мы не рабы Сварога, а его дети! И Даждьбоговы внуки. Рабами же не будем никогда. Никогда!!!
      Добрыня наклонил голову, пряча глаза. Молод княжич, горяч. Убежден, что всяк стремится к свободе. Не поверит, что иной раз свободные сами суют шею в ярмо. Ведь быть скотом, рабом — легче. Даже корм не надо искать, хозяин накормит. И все за тебя решит.
      Владимир таскал мешки, сгибаясь и задыхаясь от тяжести. Он был в пыли, горячий пот стекал по лицу, на зубах скрипел песок. Он чувствовал личину грязи на лице. Но утереться некогда, надо цепко держать мешок за края.
      Олег и Ярополк сидели на высоком крыльце, ели сладкое. Владимир слышал как посмеивались, наперебой давали ему обидные клички, смеялись, придумывали одна другой злее. За их спинами как живая гора возвышалась Прайдана. За княжичами следила как наседка, молодые девки по движению ее бровей убирали недоеденное, ставили на маленький столик чашки с медом, ягодами, охлажденными сливками, свежей сметаной. Подошел Варяжко, сын знатного боярина, крепкий и широкий в плечах, друг княжичей по играм, и Владимир услышал дружный смех уже троих.
      В глазах защипало сильнее. Раньше глаза выедал едкий пот, теперь ощутил и слезы. К счастью, пот и так бежит горячими струйками, никто не увидит его слез. Он сцепил зубы, его шатало, спина трещала под тяжестью мешка, а ноги подгибались. Он передвигался мелкими шажками, мешок пригибал к земле.
      Кровь шумела в висках, а в ушах стоял грохот. Кроме хохота услышал и мужские голоса. Когда сбросил мешок и с трудом распрямлял спину, заметил, как гридни выбрались на солнышко, стоят, лениво щелкая семечки.
      Что-то ударило его в плечо. Он не понял от усталости, следом услышал веселый вопль:
      — Раз он грязный, то пусть и наестся грязи!
      Другой ком ударил в ухо. Владимир сжал кулаки, повернулся к обидчикам. Варяжко уже сошел с крыльца и бросал в него комья. Княжичи хохотали наверху, Прайдана улыбалась, уперев руки в бока.
      — Ого, — вскричал Варяжко весело, — как он стискивает кулаки и сверкает глазами!
      — И как свиреп! — добавил Ярополк со смехом.
      — И как лют! — крикнул Олег.
      А Варяжко в притворном ужасе выронил ком и вскинул руки:
      — И как я боюсь!.. Он же меня разорвет в клочья!
      Он подошел к Владимиру, вытянул голову. Сытое довольное лицо расплывалось в улыбке. Владимир не знал как это получилось, он не хотел трогать боярского сына, но сжатый кулак будто сам метнулся вперед. Пальцы ожгло болью. Голова Варяжко откинулась назад, в глазах появилось безмерное удивление.
      Он отступил, споткнулся, опрокинулся на спину. Во дворе сдержанно засмеялись. Варяжко вскочил рассвирепевший, заорал:
      — Да я разорву его голыми руками!
      Он бросился вперед, размахивая кулаками. Он старше и сильнее, мелькнула мысль, этот боярский сын сломает меня, как стебель… Он сильнее и тяжелее. Надо, как учил Сувор, двигаться быстрее. Как можно быстрее!
      Его кулаки дважды ударили Варяжко в лицо, а кулаки Варяжко прорезали воздух. Тут же еще два удара сбоку, один разбил губу, и Варяжко ощутил привкус соли во рту. Он заорал и снова попытался ухватить Владимира. Тот увернулся, хотя чувствовал как после мешков двигается медленнее, ударил снова, кулак Варяжко задел скулу, но только оцарапал. Он судорожно подставил ногу боярскому сыну. Варяжко рухнул, как сноп, но еще в воздухе нога Владимира достала его в ребра. Он перевернулся, а когда поднимался с четверенек, Владимир вложил всю силу в удар ногой. Сам едва не закричал от боли, но зато Варяжко всхрюкнул и содрогнулся от ушей до пяток как дерево от удара тяжелого валуна. Его лицо было разбито, кровь хлынула из разбитого носа. Он завалился на спину, загребал обеими ладонями пыль, но подняться не пробовал.
      Владимир в мертвой тишине слышал только свое сиплое дыхание. Потом воздух всколыхнул пронзительный визг:
      — Убивец!.. Раб убил боярского сына! Хватайте его!
      Прайдана орала, княжичи вскочили, опрокинув столик. Варяжко пробовал подняться, но падал на спину. Гридни озлобленно ухватили Владимира за плечи. Он вскрикнул, руки зверски завернули за спину.
      Из людской вышел, хромая, Сувор. Волосы были всклокочены, под глазами висели тяжелые мешки. Он закричал сразу мощным голосом, который только и остался непокалеченным с Журавской битвы:
      — Оставьте хлопца! Разве не Варяжко начал драку?
      — Он боярский сын! — заверещала Прайдана. — Убейте гаденыша!
      — Да дети сами разберутся…
      — Убейте!
      Владимир ощутил, что его тащат, едва давая касаться ногами земли. Потом кто-то вскрикнул, другой выругался. Владимир упал на землю. Над ним пронеслась длинная жердь. Вскакивая, увидел, как Сувор, сильно прихрамывая, размахивает над ним оглоблей, а челядины с проклятиями разбегаются. Один уполз на четвереньках.
      — Не сметь, — прорычал Сувор. Он был страшен. — А это — сын Святослава!
      Голоса умолкли. Даже Прайдана на миг затихла, затем вскрикнула с новой яростью:
      — Этот робич? Он никто, челядин. А здесь я распоряжаюсь! Я велю взять и выпороть на конюшне! Ну?
      Челядины нехотя, но дружно двинулись со всех сторон. Сувор размахивал оглоблей, но искалеченная нога не позволяла двигаться так же быстро, как учил Владимира. Сбил с ног еще двоих, но кто-то ударил колом в затылок, и Сувор упал, обливаясь кровью.
      Сильные руки ухватили Владимира, потащили, сорвали одежду. Нагого бросили на широкую скамью. От нее шел недобрый запах, в щели забились коричневые комочки свернувшейся крови. Один мужик сел ему на ноги, другой цепко держал голову.
      Пороли долго, с наслаждением. Он сцепил зубы и не проронил ни звука, что разъярило палачей еще больше. Он понимал, что нужно наконец вскрикнуть и заплакать, тогда взрослые получат свое и отпустят, но что-то не позволяло так поступить, и он терпел, пока в глазах не потемнело, и он не перестал видеть, слышать, и даже чувствовать удары.
      Он уже не слышал, как гридень на ногах пробурчал:
      — Листопад, погоди… Что-то ноги не дергаются.
      — Забили насмерть? — спросил Листопад равнодушно. Он небрежно стряхнул капли крови с рубахи, а те, что упали на его толстые губы, слизнул с явным удовольствием.
      — Пожалуй.
      Гридни отпустили недвижимое тело, а Листопад пинком сбросил с лавки. Тело Владимира повалилось мягко, безвольно. Он лежал на спине, раскинув руки. Из-под него начала выплывать кровь, быстро впитываясь в сухую землю.
      — Пошли, — сказал один хмуро, — вряд ли выживет.
      — Да, перестарались.
      — Что перестарались, — возразил Листопад. — Сувор едва плечо мне не выбил!
      — Так-то Сувор! А ты запорол мальчонку.
      — А мне какая разница? Я и тебя могу прибить со злости. Думаешь, плечо не болит?
      Когда Владимир очнулся и сумел заставить себя шевелиться, он потащился в каморку Сувора. Того, как принесли и бросили на пол, так старый воин и лежал, бессильно разбросав руки. Из разбитой головы все еще стекала кровь. Владимир смочил тряпку, вытер кровь и прикладывал к голове старого дружинника до тех пор, пока тот не очнулся и повел глазами вокруг.
      — Ты… цел?
      — Жив, — ответил Владимир.
      — Значит, цел, — прохрипел Сувор. — Все заживет, Влад. Все заживет!.. Молодость свое возьмет.
      Да, спина зажила, даже не гноилась, только остались рубцы на всю жизнь, но одновременно узнал, что свое берет и старость. Сувор начал чахнуть, и хуже того — в глазах появилось затравленное выражение, как у бродячего, никому не нужного пса. Он внезапно ощутил, что уже не воин, и что его может побить простая грязная челядь. Он согнулся сильнее, из каморки почти не выходил.
      Два дня, что прошли после порки, Владимир выбирал время. Он чувствовал, что если все останется так, как есть, то и его спина, несмотря на молодость, уже не выпрямится. Два дня он жил как натянутая тетива, а в полночь медленно выбрался из людской. Все спали, он перепроверил так ли, потому и откладывал так долго. И еще потому, что самый крепкий сон, как поучал Сувор, под утро. Именно тогда лучше всего лазутчику пробираться в стан врага, а у сонного вартового можно с пояса снять меч.
      В челядной спали семеро. Тот, который едва не изломал кнут о его спину, лежал на широкой лавке. На лавках похрапывали еще двое. Остальных, что скрючились на тряпках посреди комнаты, Владимир осторожно обошел, запоминая в темноте куда ступить. В окно светила слабая луна, глаза привыкли, он видел каждого отчетливо.
      Если оставлю, прошептал он, все еще убеждая себя, то не быть мужчиной. И не быть человеком… Я останусь рабом!
      Листопад спал, запрокинув голову. Белое горло хорошо видно, Владимир вытащил нож, острый, как бритва, с дрожью скользнул взглядом по яремной жиле, где течет вся кровь. Если полоснуть, то кровь брызнет тугой горячей струей, и человека уже не спасет никакая сила. Кровь бьет с такой мощью, что струя разбрызгивается на сажени… Он видел, как ежедневно режут коров, овец, коз, свиней, а у человека такое же мясо. И такая же кровь.
      Но он знал и то, что даже с перерезанным горлом корова будет метаться, забрызгивая кровью, если сперва не оглушить молотом по голове. И этот здоровенный мужик вскочит и разбудит всех.
      Он примерился, приставив узкое отточенное лезвие к глазу Листопада, задержал дыхание и с силой ударил другой рукой по рукояти.
      Лезвие вошло в глазную впадину, как в теплое масло. Глаз лопнул, брызнув на пальцы липким. Листопад слабо дернулся и застыл. Он был еще жив, но в голове сходятся все жилы, и лезвие перехватило их разом. Владимир попятился, удерживая себя от дикого желания выбежать с криком. Едва не теряя сознание от ужаса и омерзения, он выбрался на цыпочках, проскользнул вдоль стен к людской, неслышно пробрался в свой угол.
      Уже укладываясь на тряпки, ощутил, как все тело сотрясает дикая дрожь. Он закрыл глаза, но знал, что сон не придет. Он убил человека. И если даже удастся скрыть от людей, то боги все равно видели все!

      Утром был крик, во дворе метались люди. В людской начали подниматься, спрашивали испуганно, что стряслось. Он встал в числе последних, вышел, сильно хромая, двигался с трудом, кривился болезненно, а спину держал полусогнутой.
      Пронесли тело дюжего мужика. Рукоять украденного с поварни ножа уже не торчала в глазнице, лицо было покрыто коричневой коркой запекшейся крови. Народ сбегался посмотреть, их оттесняли. Потом двое из княжьего терема ходили и с пристрастием допрашивали всех. Больше всего поглядывали на Сувора, кое-кто потребовал потрясти и мальчишку, да лучше бы с каленым железом, но старший посмотрел на бледного и отощавшего после порки Владимира, отмахнулся с пренебрежением:
      — Еле ноги волочит… Это дело рук мужчины.
      — Тогда Сувор?
      — Сувор еще не покидает ложа. Какой злыдень едва не убил старика? Нет, Сувор еще не скоро встанет, если вообще поднимется.
      Гридни переглядывались. Владимир видел растущий страх на грубых озлобленных лицах. Кто-то шепнул о гневе богов, о некормленом домовом, о злобе упырей. Прошлая жертва принята была как-то не совсем хорошо, хоть и принята…
      Вечером он случайно столкнулся лицом к лицу с гриднем, который тогда сидел у него на ногах. Что прочел в глазах избитого мальчишки, неизвестно, но Владимир видел, как дрогнуло лицо взрослого мужика, как незримой тенью метнулся страх.
      Когда разошлись, Владимир удивленно поглядел ему вслед. Оглянулся и гридень, будто ощутил взор, вздрогнул. Походка изменилась, он юркнул в ближайшую дверь кузни, хотя Владимир был уверен, что шел к подвалам с зерном.
      Боги ли вмешались, ночной ли упырь задавил гридня, но с того дня спина его не знала кнута. Он получал оплеухи, по-прежнему орали и взваливали на его плечи столько, что и взрослый падал бы от изнеможения, но пороть… Даже Прайдана начала поглядывать с некоторой опаской.
      Я, подумал он потрясенно. Я что-то изменил! Сам. Волхвы глаголят, что боги помогают только сильному. Но, похоже, помогают и тем, кто страстно жаждетстать сильным.
      В эту ночь он еще мечтал как зло отомстит обидчикам, каким пыткам подвергнет Прайдану, но к утру впервые в жизни начал строить планы.
      Недели черед две после прибытия латинян, Владимир мчался на коне к Горе. Он отвез наказ старшего дружинника ловчим, возвращался гордый своей полезностью. Он уже выполнял поручения взрослых, в то время как его сверстники, не только княжичи — братья по отцу, еще скакали на палочках и лихо рубили головы чертополоху.
      Возле небольшой статуи Симаргла, вырезанного с любовью и умением из старого дуба, собралась большая группка горожан. Владимир придержал коня. Люди размахивали руками, орали, наскакивали друг на друга, спорили, тыкали в грудь один другому растопыренными пальцами. Каждый оглядывался, указывал на крылатого пса, что призван охранять посевы, снова наскакивал на супротивника в споре. Гвалт стоял больший, чем когда вороны отгоняют бродячую кошку от своих гнезд.
      Потом чуть стихло, а к деревянному столбу протиснулся приземистый человек в черной одежде. Он вскинул руки, что-то закричал горестно и уныло. Кияне начали оборачиваться к нему, голоса стихли. Больше разглядывали его необычный наряд, похожий на черное платье вдовы, но кое-кто слушал, покачивал головой.
      Латинянин ярился, изо рта шла пена, выкрикивал то ли заклятия, то ли молитвы, тыкал перстом в деревянный столб. Владимир остановил коня, с седла было видно через головы собравшихся, как лицо латинянина покраснело от натуги, а глаза стали круглыми, как у совы.
      — Вы кланяетесь не богам, а идолам! — донесся яростный крик на ломаном языке полянского племени. — Из одного дерева делаете своих богов и свои лопаты. Так почему не кланяетесь и лопатам?
      Владимир видел, как лица мужиков посерьезнели. Один сказал предостерегающе:
      — Ну-ну, ты богов наших не тронь. Хвалишь своего, ну и хвали. А нашего не тронь. Мы ж твоего не трогаем?
      — А я вам говорю, — надрывался латинянин, — что только наш бог — настоящий! А все остальные — демоны. Бог настолько велик, что его нельзя изобразить ни в камне, ни в глине, ни в дереве. А все, кого изображаете, это демоны! А наш бог настолько всемогущ, что нет ничего на свете, чего он не мог бы сделать…
      Из задних рядов протиснулся крепкий немолодой мужик. Он был в простой холщовой рубахе с открытым воротом. За пеньковым поясом торчал плотницкий топор. Лицо его было изуродовано шрамами, правое ухо срублено. Глаза смотрели со злым весельем:
      — Все?
      — Все! — ответил латинянин яростно.
      — Даже невозможное?
      — Для нашего бога нет ничего невозможного!
      — Гм… А скажи, латинянин, раз уж он так всемогущ, то сможет ли сотворить такой камень, чтобы сам не мог поднять?
      И смерды, и знатные одинаково морщили лбы, переваривали вопрос, ставили его так и эдак. Дошло не сразу, и то не до всех, наконец лица иных начали расплываться в неуверенных усмешках. На латинянина поглядывали с интересом, как-то вывернется? Подкузьмил Микула, ничего не скажешь, крепко засадил.
      Латинянин задохнулся как от удара под ложечку. Глаза на миг стали растерянными, но красное лицо побагровело, налилось тяжелой кровью. Он завопил, потрясая кулаками:
      — Козни неверных! Магометанцы расплодились среди вас, подбивают против истинной веры! Сам диавол глаголет вашими устами!
      Микула стоял, широко расставив ноги. В хитро прищуренных глазах была откровенная насмешка:
      — Нет, ты не юли, как лиса хвостом. Ответь!
      Его поддержали разноголосые крики:
      — Да, ответь!
      — Человек спросил ведь! Ответь, коли могешь…
      Латинянин вскрикнул во весь голос, от натуги срываясь на поросячий визг:
      — Что я могу ответить диаволу? Только бесстрашно плюнуть ему в обличье!.. А ежели ваш бог не только в дереве, то пусть он поразит меня своей мощью!
      Латинянин повернулся к идолу и смачно плюнул прямо в деревянный лик Симаргла. Мужики ахнули. Владимир сжался на коне, в предчувствии беды. Симаргл дает добро, охраняет посевы, но чтобы охранять, надо иметь злой нрав и крепкие зубы!
      Толпа как-то сразу двинулась на бесстрашного монаха-проповедника. Микула с быстротой молнии выхватил топор.
      — Ты глуп и невежественен, монах, — выкрикнул он срывающимся от ярости голосом. — Я слышал куда лучших проповедников. Дурак ваш папа римский, что прислал таких олухов! Ты плюнул не в Симаргла, ты плюнул в наши души… Наш бог не карает, он слишком велик — он бог! — но это поручил нам, людям. И пусть теперь твой сильномогучий бог защитит тебя, если сумеет!
      Он коротко и страшно взмахнул топором. Латинянин бестрепетно смотрел в лицо обидчику, не делая попыток бежать или даже уклониться. Возможно, все-таки ждал спасительной руки своего бога.
      Лезвие топора ударило в середину высокого лба. Звонко хрустнуло, словно перерубили толстую жердь. Монах сделал два шага вперед. Из расколотой головы торчала рукоять топора. Само лезвие ушло вглубь, разрубив голову до гортани.
      Мужики сурово молчали. Конь под Владимиром задрожал и попятился, чуя кровь. Губы Владимира тряслись, по спине бегали мурашки. Смерть видывал часто, она была всюду: в поединке, на охоте, казнь головника, но то были понятные смерти. Всякий раз за что-то! Но сейчас ни с того, ни с сего — горящие глаза, перекошенные лица, руки на рукоятях ножей… И страшная непонятная смерть человека на глазах толпы!
      Вечером того же дня плотник Микула был скаран на горло. Его забили до смерти палками, карой головников и прочих извергов, не достойных даже смерти как другие люди. Казнили его по приказу великой княгини Ольги, которой пожаловался голова посольства епископ Адальберт.
      По Киеву пополз грозный ропот. Два монаха вышли утром и вскоре прибежали обратно. Оба в изодранной одежде, избитые. Один держал на весу сломанную руку. Княгиня Ольга распорядилась приставить к монахам по два гридня, чтобы охраняли гостей, не давали чинить обид. Боярин Блуд, который особо яро призывал держаться за веру отцов, явился к княжичу Святославу для тайной беседы.
      Говорили долго, Блуд как никогда был настойчив. Святослав хмурился, хотел уйти от разговора, но Блуд, как стало известно погодя, не дал даже отложить трудное решение.
      На другой день княжич Святослав, коротко и в сторонке переговорив еще раз с Блудом и двумя прискакавшими к нему воинами, тут же отослал всех обратно, а сам, оседлав своего Вихря, унесся за город. В тереме глухо и с оглядкой говорили, что княжич не попрощался с матерью, как делал всегда, уехал даже не спросив ее разрешения, даже не сказал, куда ускакал.
      Весь день к княгине приходили встревоженные бояре, воеводы, знатные люди. Рядом с княгиней по левую руку сидел епископ Адальберт: мрачный, с горящими глазами, встречающий каждого суровым испытующим взором. По правую сторону находился священник Григорий, прибывший из Царьграда.
      Поговаривали, что Адальберт и Григорий — лютые враги, ибо верят в Христа по-разному, когда-нибудь схлестнутся насмерть, и одному из них не жить, но сейчас заключили перемирие. Мол, оба христиане, волею одного бога заброшенные к нечестивым гипербореям, все еще поклоняющимся своим солнечным богам…
      Взрослые вокруг Владимира люто спорили, ругались, потрясали кулаками. Он никак не мог уловить смысл разногласий, извертелся среди гридней и челяди. Впервые им было не до него, никто не бил, не пинал, не заставлял чистить до блеска закопченные котлы.
      Выскочил на улицу, там мелькали огни факелов. Часто слышался быстрый цокот подков. На улицах начали появляться вооруженные люди. В воротах боярских теремов теперь стояла вооруженная до зубов и многочисленная стража. А княжий терем охраняли особо строго, отборные гридни прохаживались по обе стороны ворот, не подпускали даже близко. На верху ворот сидели лучники.
      Этой ночью он долго не мог заснуть. Раздраженные голоса раздавались как со двора, так и из терема, звенело железо, скрипели сдвигаемые с мест тяжелые сундуки, комоды, столы. Сон пришел тоже неспокойный: с пожарами, криками, кто-то огромный хватал его и бросал в пропасть, так не раз, пока он не проснулся весь в липком поту и с бешено колотящимся детским сердечком.
      Во дворе стоял крик. Он бросился к окну. В распахнутые ворота на полном скаку врывались тяжело вооруженные всадники. По обе стороны лежали темные трупы стражей. Они казались маленькими, скрюченными, но темные лужи под ними были огромными.
      С крыльца сбежали трое гридней, рослые и крепкие. Мечи в их руках грозно блистали. Всадники на ходу метнули дротики, все трое защитников рухнули, пронзенные насквозь острыми жалами. Другие всадники кружили по двору, быстро и умело рубили сопротивляющихся, лучники прямо с коней так же быстро и прицельно били стрелами по окнам терема. Десятка два воинов, споро и без толкотни, заскочили с седел на крыльцо. В лунном свете блестели шлемы, латы на плечах, кольчуги. Это были самые матерые воины, прошедшие со Святославом сквозь огонь и пожары битв, разгромившие Хазарский каганат, усмирившие вятичей, ясов и касогов!
      Впереди бежал с обнаженным мечом рослый и могучий витязь. Он сбил наземь двух встречных гридней, не стал добивать, понесся по лестнице вверх. За ним бежали его дружинники. Владимир узнал княжича Святослава.
      В палатах гремело, слышались душераздирающие крики. Вспыхнул огонь, но со двора прогремел властный голос, трое из нападавших бросились гасить пламя. Распоряжался огромный толстый воин на коне. Когда пламя осветило его лицо, Владимир с трепетом узнал руса Сфенела, опытного воителя, наставника княжича Святослава.
      Пожар затушили быстро. Крики вскоре затихли, несчастные захлебывались в своей крови. Сфенел быстро отдавал приказы. Огромный и толстый, он двигался очень быстро, распоряжался умело и жестоко. Из темноты выныривали воины, снова уносились в ночь, быстрые и бесшумные, как призраки.
      Из зияющего пролома в дверном косяке на крыльцо вышел, переступив через сорванную дверь, рослый воин в полном воинском доспехе. В его руке тускло блестел меч, длинный и острый. С черного острия срывались темные капли. Когда воин откинул забрало, Владимир в свете факелов узнал княжича Святослава.
      — Готово и с большой палатой.
      — Гридни? — коротко спросил Сфенел.
      — Кто сдался, того просто связали.
      — Пойдем, сразу переговорим с княгиней.
      Святослав заколебался, и у Владимира в его укрытии сжалось сердце. Святослав, великий воин и великий полководец, завоевавший соседние страны и мечом раздвинувший пределы Руси, сильный и решительный, сейчас колебался в мучительной растерянности, а Сфенел, давно уже не наставник юного княжича, сейчас словно снова вернул прежние времена.
      Он с неожиданной легкостью прыгнул с седла прямо на крыльцо. Затрещали доски, воевода поскользнулся в темной луже, выругался. Он кивнул, сразу несколько воинов бросились к нему с обнаженными мечами. Святослав вздохнул, крепче сжал рукоять. Лицо его было бледным, а глазные впадины в слабом лунном свете казались темными пещерами.
      — Надо… так надо, — сказал он хриплым голосом.
      Он пошел впереди. За ним следовали Сфенел с дюжиной воинов, Владимир никогда не видел столько рослых и так хорошо вооруженных людей вместе. Как узнал позже, это были последние из русов.

      Рано утром вестники собирали воевод, бояр и знатных людей в княжеский терем. Кияне были наслышаны о ночной схватке. У многих кто-то да служил при огромном великокняжеском тереме, иные так и не вернулись, а кто-то явился только под утро в порванной одежде, побитый, если не раненый.