Сверху хлопало под порывами ветра грязное полотно, с боков тоже тряпки, но в щели дул ветер, забрасывал песок, что противно хрустел на зубах, покрывал потные лица пылью, а те превращались в грязные личины. Впереди слышались окрики возницы, щелчки бича. Волы тянули невыносимо медленно, колеса подпрыгивали на камнях, а в выбоины падали с таким стуком, что сердце холодело и обрывалось.

Спереди и сзади тянулись другие повозки. Люди помогали волам тащить, погоняли такой же измученный, как и сами, скот. По обе стороны на понурых худых конях покачивались худые, костистые всадники.

Дважды мимо проскакал тот юный богатырь, что вырвал ее из лап водяного демона. Возможно, ее ждет участь еще хуже, но пока что жива и сидит в телеге, а не лежит на речном дне. Сильно ноет ушибленная лодыжка, неудачно соскочила на землю, больно сидеть, на ягодицах будут кровоподтеки от железных пальцев ее спасителя, чересчур огромного для нее, хотя и она совсем не такая крохотная, какими были ее сестры…

Когда Рус появился в третий раз, она успела с удивлением заметить на месте недавней раны лишь сизый шрам. Еще вздутый, под тонкой пленкой видно нежное мясо: тронь – брызнет кровь, но кожа на глазах грубеет, а шрам опускается и рассасывается.

Он грубо выхватил ее из повозки, снова вскинув к себе на коня, она больно ободрала о край телеги и вторую ногу, отвез галопом вперед и так же грубо забросил в другую телегу:

– Гой ты еси, Векша!.. Погляди за этой женщиной. Если что надо, помоги.

В повозке была только одна женщина, старая и высохшая, как лягушка на солнце. Ее лицо, шея и руки казались коричневыми, как крылья летучей мыши. Беззубый рот собрался в жемок, глубокие трещины испещрили лицо, сделав похожим на яблоко, пролежавшее всю ночь на горячих углях.

Вся повозка была завалена пучками душистых трав, связками корешков неопрятного вида. Отдельно лежали раздутые бурдюки, в них булькало, а в баклажках из выдолбленных тыкв просвечивали сквозь тонкие стены темные отвары.

Старуха оглядела Ис, надолго задержала взор на ее рубашке с пятнами крови:

– Что с ней?

– Я отнял ее у чужого бога, – ответил Рус с пугливой гордостью. Оглянулся, добавил: – Научи ее, если сможешь, и человечьей речи.

Векша покачала головой:

– То-то Чех всполошился, что вы исчезли так надолго.

– Да ладно, мы целы.

– Эх, – сказала старуха невесело, – не сносить тебе головы, Рус. Заведут тебя в беду горячее сердце да буйная головушка. Ладно, займусь я твоей добычей.

– Дай ей какую-нибудь женскую тряпку, – добавил Рус просительно. – Впрочем, сама гляди, что и как. Я в долгу не останусь.

Он медлил, не мог заставить себя отъехать, смотрел в удивительное лицо странной женщины, словно увидел впервые. Молода, непривычно смугла, брови как две дуги лука, тонкие, как шнурки, удивленно вскинутые и застывшие в вечном удивлении. Глаза излишне крупные, со странной поволокой, и он не мог отвести от них взор, чувствовал, как погружается, тонет… Но самое удивительное, ни на что не похожее, чему он не перестанет удивляться, ее волшебные волосы, темные, как безлунная ночь, таинственные и загадочные, таких черных просто не может быть у человека.

А она с тем же удивлением смотрела на него и видела, как он почти неотличим от своих братьев, непривычно огромных, рослых, как деревья, широких в плечах настолько, что нужно поворачивать голову, чтобы увидеть оба плеча. Все трое с золотыми, как солнце, волосами, а у старшего еще и кудрявая бородка пшеничного цвета. Лех и Рус с выбритыми подбородками, по-мужски квадратными, видны сила и упрямство, но с по-девичьи нежной розовой кожей. У всех троих удивительно синие глаза, даже не голубые, голубые встречала и раньше, а пронзительно-синие, настолько яркие, что у нее по спине и сейчас побежали тревожные мурашки.

Но не только три брата, а весь народ в повозках и на конях, как она заметила, со светлыми волосами и синими глазами. Явно одно племя, которое пошло от одного отца. В крайнем случае от одного прародителя, чьи дети вынуждены были, как и в ее племени, брать в жены двоюродных сестер. И если их не оказывалось, то и родных.

Он все еще ехал рядом, его синие глаза впились в ее лицо, и она ощутила, как его взгляд жадно ощупывает ее щеки, глаза, нос, лоб, губы, и чувство было такое, словно горячие ищущие губы прикасаются к тем местам, куда падает его взгляд.

– Ты демон? – спросил он.

Она вслушивалась в звуки чужого языка, странного и не похожего ни на что из слышанного. Они походили на лязг металла по металлу, но этот человек невольно смягчал, обращаясь к ней, и она чувствовала, что его все же бояться не следует. Понятно, он вырвал ее из чужих рук не для того, чтобы отпустить на свободу, мужчина есть мужчина, он свои намерения уже проявил ясно, но это участь всех женщин, и тут уж ничего не поделаешь. Если бороться нельзя, то надо стараться хотя бы выжить.

Он кивнул старухе:

– Ты лучшая ведунья во всем племени. Вылечи ее царапины, а я хочу знать, человек это или демон.

– Тебе не все равно? – удивилась ведунья. – Просто убей.

– Нет! – вскрикнул Рус в испуге.

– Почему?

Он в затруднении поискал слова, не нашел, разозлился:

– Демона надо убить, человека же, если невиновен, ­нельзя!

– А мало ты убил невиновных, – проворчала она беззубым ртом. – Все ж понятно, да только, как пес, сказать не можешь. Хоть человек, хоть демон – надо убить, пока слаб. А время потеряешь, все погубишь. Демона потом убить трудно, а женщину… да еще такую, ни один мужчина пальцем не тронет. Даже если она на нем станет воду возить.

Но Рус уже отъехал, на прощание сердито блеснув зубами, показал, как перегрызет ей горло. Векша после его ухода села рядом с Ис:

– Молодые они, света не зрели… А ведь их отцы-прадеды ходили в дальние походы за тридевять земель, где все народы были вовсе черные, как осмоленные головешки!.. Водил их доблестный Скиф… нет, дети Скифа. Или правнуки. Но с той поры прошло столько веков, что из поколения в поколение те люди становились все чуднее, пока не превратились в демонов ночи… Я буду тебя лечить, милая. Если ты демон, то тебе это не навредит, сама излечишься, а ежели человек, то я подсобить могу.

Ис все же по интонации и жестам поняла, что хотела сказать старая ведунья. Улыбнулась благодарно, ткнула себя в грудь пальцем:

– Ис.

– Ис, – повторила старуха, – понятно, тебя зовут Ис. Верно?.. Вот-вот, Ис!.. Ты права, тебе надо бы подучиться и языку человеческому. Что ты хотела бы узнать?.. Нет-нет, на того витязя указывать рано. Зовут его Рус… Рус… Рус… все остальное не поймешь. Давай-ка начнем с простого. Приветствие начинаешь со слов «Гой ты еси…», а то и просто «Гой». Что ты так вздрогнула?.. А вот это рука… это нога… глаз…

То ли язык золотоволосых гигантов был прост, то ли она оказалась усердной ученицей, но через несколько дней уже разговаривала с Векшей, а еще через три дня старая ведунья рассказала, почему так поспешно двигаются через незнаемые для них земли.

Тцар Пан, сын Вандала, был силен и могуч, у него было пять сотен жен и около тысячи наложниц. От них он породил тысячи и тысячи сынов и дочерей, внуков вовсе несметное число, но при тцаре постоянно находились только две женщины: синеглазая Злата и красавица Коломырда, обе сильные и умные, обе родили по трое сыновей, которые красотой, здоровьем и силой затмили остальных детей Пана. Они с детства росли богатырями, и настоящее соперничество при дворе тцаря было только между двумя этими женщинами. Не за любовь тцара, настоящие женщины такой малостью пренебрегают, – за имя наследника!

Коломырда родила Крекана, Терлана и Щеркса, а Злата – Чеха, Леха и Руса. У той и другой были еще и дочери, но девочки, даже если они тцарские дочери, всего лишь разменная монета, отрезанные ломти сладкого пирога, что попадут в чужие руки, а вот сыновья… Эти шестеро всегда играли вместе, росли вместе, охотились и учились владеть оружием, скакать на конях, ловить рыбу и обгонять на бегу оленей. Но когда начали подрастать, заметили соперничество матерей, сами невольно стали смотреть друг на друга с подозрением и недоверием. Кого великий тцар назовет своим наследником? Кто станет тцарем, будет раздавать братьям земли, людей, стада скота, рабов?

Опасаясь ссор, их разлучили и стали держать в разных половинах дворца. И однажды Коломырда, опоив тцара сладким зельем, сумела добиться от него клятвы, что всякий, кто войдет сейчас в его покои и нарушит их ласки, будет изгнан из тцарства без права возвращения. Тцар согласился, но тут же с грохотом распахнулась окованная золотом дверь, вбежали, стуча тяжелыми сапогами, его встревоженные дети Чех, Лех и Рус. Им кто-то сказал, что их отец заболел и только их присутствие может отогнать болезнь…

А может, добавила Векша с сомнением, было вовсе не так, но во всяком случае тцар велел троим покинуть тцарство. Говорят, он плакал и убивался, но слово тцара крепче адаманта, на том держится власть тцарей и крепость тцарств, и трое ошеломленных детей повиновались. Их мать Злата умерла с горя в тот день, когда они выехали за городские врата.

С ними в добровольное изгнание отправились их наставники, их упросила несчастная мать, слуги, телохранители, а также часть родни, которые опасались мести Коломырды и ее детей, когда те придут к власти. И вот теперь трое братьев бегут, ибо не верят, что Коломырда оставит их в покое. Та, к несчастью, помнит о судьбе великого пращура Скифа, которого точно так же изгнали, правда – на тридцать лет; тогда думали, что с ним покончено, но Скиф собрал сперва малый отряд, потом войско и совершил великий поход в южные страны, где захватил их все, включая Мидию, Сирию, Палестину, а египетский фараон Псамметих вышел с дарами навстречу и униженно откупился. В захваченной Палестине Скиф остался на двадцать девять лет, а потом вернулся, ибо истекал его тридцатилетний срок. Он явился с великой силой, потрясателем Вселенной, но не казнил своих врагов, а поблагодарил за изгнание: иначе разве стал бы тем, кем стал? Сидел бы на печи, ел бы калачи, утирал бы сопли, и так – до старости.

– Коломырда боится этих троих, – сказала Векша со смешком. – Боится нищих, голодных, измученных!.. Боится, сидя во дворце, имея под рукой уже подвластного ее воле тцаря и огромное войско!

– Так Скиф… его предок? – спросила Ис медленно, вслушиваясь в звуки чужого, но теперь почти понятного языка.

– Прадед… или прапрадед, – отмахнулась Векша словоохотливо. – По прямой линии.

– А у Скифа как звали отца?

Векша пожала плечами:

– Кто знает? Разве что волхвы. А мы, простые люди, не знаем даже, как звали сыновей Скифа. Меж ним и нами столько поколений.

Лицо Ис оставалось встревоженным. Векша сказала успокаивающе:

– Чего так встревожилась? Все хорошо. Никто тебя не обидит.

Ис сказала тихонько:

– А ты не слышала случайно… такие имена: Гог и Магог?

Векша наморщила лоб:

– Погоди… погоди… Нет, вроде бы не слышала. Хотя что-то знакомое чуется. А что, родня тебе какая?

Смуглое лицо Ис побледнело, словно отхлынула вся кровь. Голос дрогнул:

– Нет… Ох, совсем нет!

Векша смотрела с удивлением, набрала в грудь воздуха, собираясь что-то сказать, но впереди вдруг заорали изумленно, сердито. В роще, куда подъезжали повозки, деревья стояли пугающе голые, будто зимой. Скелеты, а не деревья, даже трава у корней исчезла, оставив серую землю, странно струящуюся, шелестящую, словно бы та вдруг разом превратилась в гонимую ветром грязь.

Ис тоже увидела, ахнула:

– Боги!..

– Добрый был урожай листьев, – бросила Векша сожалеюще. – Да лесным богам не собрать уже.

– Что это? – прошептала Ис.

Она приподнялась, держась за борта, вглядывалась в непонятное. Ей показалось, что земли вовсе не видно из-за массы шевелящихся насекомых.

Векша понимающе кивала, а сбоку подъехал огромный воин, свирепый и со шрамами на лице и голых плечах. У него были такие же синие глаза, как у Руса и его братьев, открытое лицо. Ис сжалась, помнила, как огромные руки этого человека деловито вспарывали раненых, выдирали сердца и печень, как пожирал, довольно чавкая, хлюпая кровью. Воин густым голосом, привыкшим больше выкрикивать брань и угрозы, проревел:

– Гой ты еси! Не видала, красавица из преисподней? А в моих краях это привычное дело. Это еще что… Один раз мы плыли по морю, когда такая вот туча перелетала на другой берег. То ли ветер был встречный, то ли еще что, но эта крылатая мелочь решила передохнуть. Как навалились на наш корабль, а мы плыли на быстром двадцативесельном, как облепили, так мы и весла бросили, еле отбивались…

Он не выглядел словоохотливым, говорил медленно, будто ворочал камни. Но когда его жестокое лицо осветилось улыбкой, Ис показалось, что этот свирепый гигант вовсе не так лют, как выглядит. Она спросила робко:

– Отбивались?

– Ну да! Эти твари лезли за ворот, за пазуху, в рот, ноздри, уши, щекотали, набились на дно палубы… Когда их там набралось по колени гребцам, наш хозяин заорал, что их надо выбрасывать за борт… куда там! Руками не выбросишь, так начали черпать ведром, но у нас ни рук, ни ведер не хватило. А они все садились и садились, перевести дух решили… Я глазом не успел моргнуть, как вода хлынула через борт. К счастью, я хороший пловец, да еще сундук попался под руку… Я золотишко высыпал в дар морскому кагану, а на пустом добрался до берега. Один со всего корабля.

– В ваших краях было море? – спросила Ис.

Он махнул рукой:

– Чего в наших краях только нет… Ладно, увидимся. Меня зовут Бугай. Если кто будет обижать, зови на помощь.

Он уехал вперед, а Векша посмотрела на нее с недоверием:

– Наверное, ты в самом деле нечистый дух. С Бугаем, с таким чудом-юдом, да чтоб завести дружбу?

Глава 6

Красный свет падал на горы и скалы, заливая их, как кровью, багровым светом. Небо было пурпурным, а скалы торчали как окровавленные зубы. Рус потрясенно вертел головой. Уже третий день колеса звонко гремят по камню, горы начались как холмистые возвышения из гранита, затем выросли, между ними тянулась узкая долина, заросшая лесом, а пологие горы превратились в стены из остроконечных скал.

Гойтосир долго смотрел на небо, нюхал воздух. За ним насмешливо следил Корнило, второй волхв, почти такой же древний, белоголовый, с седой бородой, только без черепа на поясе. Наконец Гойтосир изрек таинственно:

– Эти горы через два дня кончатся.

Кто слышал, почтительно переглянулись, волхв и должен зреть наперед, только один из дружинников, Ерш, вертлявый и хитрый как лис, скептически оттопырил губу. Его нос беспокойно подергивался, какую бы каверзу кому устроить, сон без этого не сладок, кусок хлеба идет не в то горло. Весь из тугих жил, беспокойный, лицо с желтоватым оттенком, будто сжигаем огнем изнутри, он исхудал едва ли не больше других, кожа да кости, но от усталости стал только ядовитее, шуточками доставал всякого, его сторонились, не в силах даже огрызнуться.

Гойтосир подумал, сказал еще весомее:

– Если не через полтора.

– Если мы не кончимся раньше, – не утерпел Ерш.

Чех спросил осторожно:

– Точно?

– Ну, – сказал Гойтосир с такой же осторожностью, – так же точно, как и то, что Бугай замается животом…

Чех довольно хмыкнул. Когда еще только дорога пошла вверх, он тогда посмотрел на Бугая, тот ехал рядом, и сказал неожиданно, что у того скоро заболит живот. Бугай посмеялся, но едва колеса застучали по камням, начал беспокойно оглядываться, наконец отъехал, присел за камнями. И потом так часто отлучался, что Ерш посоветовал сделать на портках разрез, чтобы не снимать так часто.

Гойтосир сказал мудрено, что опыт дает видеть по лицам, кто чего стоит, кому что выпадет. Так с первого взгляда можно угадать почти без промаха, открыт человек душой или нет, лукав или скрытен, здоров или втайне болен. А опытный волхв умеет читать не только по лицам. Глядя на скалы, уже видит за ними море, пустыню или темные леса.

На четвертый день, когда скалы пошли на убыль, а дорога потихоньку устремилась вниз, небо заволокло тяжелыми тучами. Медленно наползали сзади, низкие и грозные, как лавина. Люди оглядывались, торопили коней. Рус слышал, как за спиной в небе пробуждается огромный зверь, взрыкивает спросонья, царапает небесный купол.

Ракшас вздрагивал, порывался пойти вскачь. Могучий жеребец не боялся крови, лязга железа, криков умирающих, но всякий раз вздрагивал и прижимал в страхе уши, когда над головой тяжело бухало, рокотало, трещал небесный свод, а обломки скал готовы были обрушиться на землю. Рус не придерживал, дал ему нагнать передний отряд, где двигался Лех.

А над головами грохот все нарастал. Незримые гиганты гнали тяжеловесных коней вскачь, небесная твердь дрожала под тяжелыми копытами. Лех заорал, замахал над головой руками. Оказывается, справа отыскался проход в скалах, который превратился в широкий вход в пещеру. Поспешно загнали туда коней, женщины с ближних телег хватали детей и забивались в глубину.

Потемнело, на землю упали странные лиловые сумерки. Незримые велеты настигли похитителей, страшно рубились иззубренными акинаками. От грохота болела голова. Небесный купол трещал, хрустальные плиты рушились на мир, а затем уже не куски, а весь небосвод трещал и с грохотом валился на землю целыми скалами. От жуткого полыхающего огня кровь стыла в жилах: он был холоден как лед, а языки пламени горели яростью небесной мощи, непостижимой человеку.

Мощно хлынули плотные струи. В землю били с такой силой, что комья грязи взлетали выше головы, в трех шагах от входа в пещеру видна была лишь серая стена воды. Воздух стал холодным, одежда промокла и мерзко липла к телу.

Лех что-то кричал, Рус не мог разобрать слов, потом Лех бросился в дождь и пропал. Земля тряслась, страшные удары продолжали раскалывать каменное небо. Пахло дымом, гарью. Сквозь пелену дождя пробился язык огня, но тут же потоки воды загасили, Рус услышал только шипение, взметнулся столбик белого пара.

Сквозь грохот внезапно услышал дикий вопль:

– Он накликал беду!

И тут же еще один:

– Он, он!.. Украл у бога невесту!

– Святотатство!

За стеной падающей воды мелькнули фигуры, неузнаваемые, смазанные дождем, хотя Рус не сомневался, что это сам Гойтосир с помощниками.

Ис дрожала в его руках, Рус прижал ее к груди, и тут же дрожь исчезла. Девушка вздохнула и закрыла глаза.

Рядом с Русом молодой дружинник по имени Шатун прокричал:

– На этот раз бог вмешался сам!

В голосе его пополам со страхом было и странное веселье. Глаза горели восторгом, он жадно всматривался в нависшие тучи. Оттуда выметывалось жутко и мощно огненное копье. Все видели, как пылающий наконечник ударил в высокий острый обломок скалы, брызнули искры, а когда дым рассеялся, огромный камень оплавился, как глыба воска на солнце, на его месте кипел и жег воздух багровый пузырь. Красные тяжелые волны стекали на землю, застывали, как невиданная красная наледь, что медленно теряла страшный цвет, застывая, становясь серой.

Из стены дождя вынырнул огромный всадник. Струи воды били в него с такой силой, что он весь искрился, окруженный облаком сверкающих брызг. Даже блестящий, как рыба, красный конь был пугающе грозен, словно принадлежал богу дождя. Рус ощутил, как в груди зашевелился страх перед небесной мощью.

– А я все равно не отдам, – прокричал он, но голос его потонул в реве падающей воды и грохоте. – Мне чужие боги… не боги.

Однако по телу прошел смертельный холод, руки ослабели. Он чувствовал, что уже не удержит с прежней цепкостью тяжелую боевую палицу.

– Все равно, – шепнул он. – Не отдам.

Всадник спрыгнул с коня, разбрасывая веер сверкающих брызг. Рус узнал Леха, тот был похож на огромную рыбу, блестящую, с прилипшими перьями, сильную и веселую.

Лех встал рядом, его руки со страшным скрежетом вытащили из-за спины длинный меч. Волосы прилипли ко лбу. Голос был хриплый, яростный:

– Я с тобой!

– Лех, спасибо… Но это моя судьба. Тебе лучше в стороне.

Лех грохочуще рассмеялся. Лезвие меча холодно блестело, разбрасывая струи. Он стоял, широко расставив ноги, плечи и руки напряжены, от него шла такая жажда крови, что передние крикуны умолкли, остановились, а вопли раздавались только сзади.

Рус взял палицу в обе руки. Все знали ее ударную мощь. Видели, как младший сын Пана одним ударом вбивает в твердую землю валун словно острый колышек, и знали, что нет щита, что остался бы цел, нет богатыря, который бы выжил, попав под его удар.

Лех обернулся, струи ливня хлестали по голове и плечам, плотной пленкой сбегали по лицу:

– Скажи им, Рус!

Рус отшвырнул женщину себе за спину, там им всем место, а палицу вскинул высоко над головой:

– Я отнял эту женщину у чужого бога! Так отдам ли вам, мелкие твари?

Голос прогремел страшнее грома. В нем было столько ярости, что молния поблекла, а гром прогремел тише, словно попятился. Лех дико захохотал:

– Твои слова острее моего меча!

Из серой ревущей стены дождя выныривали согбенные фигуры, окружали. Вода разбрызгивалась с их плеч, волосы слиплись. Все казались вынырнувшими из моря зверями донных пещер, злобными тварями, не разумеющими людской речи. Они что-то кричали, но шум падающей воды, грохот над головами превращали вопли в плеск воды, Рус видел только широко разинутые рты.

Меч Леха блестел в сполохах молний. Сбегающая с лезвия вода ловила и уносила вспышки в себе, и казалось, что Лех держит в руках исполинский меч-молнию, дрожащий от ярости и жажды крови. Мокрые волосы прилипли, вода бежала по его лицу, затуманивая глаза, но внезапно он дико заорал, едва не оглушив Руса:

– Мы победили!

– Что? – спросил Рус хрипло. – Кого?

– Ихнего бога! – крикнул Лех еще громче. – Надрали ему задницу!.. Зря хлебалом щелкал. Убрался несолоно хлебавши!

Голос его становился громче, но лицо темнело. Рус потрясенно понял, что это не Лех кричит громче, а гроза уходит, гром отдаляется, молнии сверкают слабее, да и сам ливень быстро редеет!

Он не успел перевести дух, как стена ливня отодвинулась и пошла между скал на простор. За ней уже не вздымалось пыльное облако, а лишь взлетали и тяжело плюхались обратно комья грязи. Лех опустил взор на испуганных, обозленных людей. Они пятились, растерянно сжимая топоры, палицы, копья.

– Видали? Ничего не могут даже боги, если человек – человек, а не тварь дрожащая!

Вдали из-за телег вынырнул конный отряд старшей дружины. Солнце прорвало тучи и блестело на мокрых доспехах, искрились наконечники копий, лезвия обнаженных мечей. Чех мчался во главе, его синие глаза выдавали страх, но он же, увидев, как от Леха и Руса пятится народ, разом остановил дружинников, взмахом руки велел убрать оружие. Они послушно рассеялись, стараясь делать это незаметно.

Не хочет, понял Рус, чтобы люд видел, что их вождь спешил к нарушителям. Чеху труднее всего: он должен быть и отцом всем беглецам и в то же время не хочет оставить на растерзание родных братьев.

Он повернулся к Ис. Она стояла за его спиной молчаливая, напряженная. В ее руке был нож, острый кончик приставила к левому боку. Сердце Руса стиснулось от любви и нежности. В мокрой, прилипшей к телу одежде она выглядела совсем тонкой, хрупкой, беззащитной. Глаза ее все еще оставались тревожными. Он ободряюще бросил:

– Победа!

А Лех заржал весело, как молодой сильный жеребец:

– А тому богу она пришлась, пришлась… Ишь как разъярился! Я бы на его месте ради такой и с печи бы не слез. А он какой шум поднял, какой шум!

Он вскинул меч над головой, показывая могучие предплечья, блестящие от воды, повернул острием вниз и со стуком бросил в ножны за спиной. И снова не промахнулся, невольно подумал Рус, не срезал себе задницу, чего все время от него невольно ждешь.

Наконец неспешно подъехал Чех. За ним в седлах высились двое таких же невозмутимых бояр. Голос старшего брата был густой, спокойный и размеренный, словно он не видел, как только что блистали мечи:

– А я бы сказал, что здешний бог обрадовался, что черную от него забрали.

Рус оскорбленно дернулся: она не черная, а смуглая от солнца, Лех же сказал живо:

– Я бы вовсе в пляс пошел… А чего ты так решил?

В синих глазах Чеха пряталась насмешка:

– Чего нам больше всего не хватало?.. Воды. Вот местный бог и послал нам добрячий ливень. Можно сказать, в пляс пошел. Или доплатил нам, что забрали. Гойтосир все бурдюки успел наполнить!

Рус сказал с гневом:

– Так чего ж он горлохватов сюда привел?

Чех даже не повернул голову в его сторону:

– Он не один, кому не все в тебе нравится.

Издали доносилась песня. Рус прислушался. Имя певцу дали любящие дед и баба, что-то очень длинное и красивое, но, по рассказам, мальчишка с колыбели удивлял звонким, чистым голосом, с детства научился складывать песни, его прозвали Гамаюном за способность петь без устали, а потом вовсе прозвище сократили до Баюна, ибо он умел баить еще и складные бывальщины из жизни древних героев. Он охотно откликался на Баюн, ибо это роднило с вещей птицей Гамаюн, что песней вызывает зарю. Теперь уже никто и не помнит, как его звали на самом деле, а он не скажет, стыдится длинного и слишком пышного имени.

Рус поглядывал на Баюна всегда с опаской. Высокий, сутулый, он был некогда неплохим воином, но зачем-то без всякой нужды сменил боевой топор на дудку и бубен. Добро бы увечный, калека, но все знали силу рук Баюна, когда он в шутку боролся на кистях или на поясах. Но взялся за немужское дело, играл и пел, сам складывал песни, да такие, что душа замирала от восторга, такого острого, что хотелось то плакать, то вскочить на коня и мчаться по степи куда глаза глядят. Пан говаривал, что Баюн одной песней может бросить на врага больше людей, чем он, всемогущий тцар, может остановить бегущих перед лицом врага, может ссадить с коней героев и заставить пахать землю, но может и мирных землепашцев посадить на коней и сделать лютыми воителями.

Он ценил Баюна, и никогда бы не отпустил с изгнанниками, так что беглецы сами обнаружили догнавшего их Баюна только на седьмые сутки. Баюн в Исходе поднимал дух изгоев боевыми песнями. Сочинял быстро, они рождались в нем то ли во сне, когда посылали боги, то ли получал в дикой скачке, когда степь несется навстречу, ветер рвет ноздри, а душа замирает…

Когда он умолк, Рус послал коня к нему ближе. Баюн был в полной мужской силе, по-своему красив, в плечах широк, ­лицо открытое. Такие нравятся девкам, таким доверяют мужчины.

– Скажи, – спросил Рус неожиданно, – почему ты пошел с нами?

Баюн озорно блеснул синими глазами:

– Именно потому.

– Почему? – растерялся Рус. – Я тебя не понял.

– Ты не договорил, – ответил Баюн усмешливо, – что впереди нас ждет неведомое, беды, страдания, лишения, а позади осталась спокойная и сытая жизнь. Потому и пошел, ­отвечаю заранее, что впереди – неведомые земли. В сытости певец умирает. Тело еще живет, но певец в нем уже покойник.

Рус тряхнул головой. Или Баюн говорит слишком умно, прямо волхв какой, или же от усталости в голове мозги смешались, как тесто.

– Как это покойник?

– Певец покойник, – объяснил Баюн с покровительственной усмешкой, что начало раздражать Руса. – Сытость и довольство убивают певца. Тело живет, жиреет, но певец… певец умирает, когда перестает складывать песни. А просто петь их… Так это не певец, а его тело поет. Раскрывает рот и поет.

Рус пробормотал:

– Певец не поет, а только складывает песни?.. Что-то я тебя не пойму. Слишком умный, да?

– Кто, я? – удивился Баюн.

– Ну не я же, – отрезал Рус с раздражением. – Вот что, умник. Ты что-то слишком часто начал вертеться возле моих повозок. Моей женщине твои песни не нужны, понял?

Он сам ощутил, как лицо перекосилось яростью. Наверное, он еще и побледнел страшно, ибо Баюн поспешно отодвинулся вместе с конем. Глаза его тревожно замигали.

– Ты не прав, Рус… но я буду держаться от твоей женщины подальше.

Он подал коня в сторону, вид был обиженный. Холодная ярость не оставляла Руса. Он смутно удивлялся такой дикой вспышке, даже руки затряслись от желания схватить сладкого певца за горло, выдавить душу и с наслаждением швырнуть обмякшее тело под копыта коня.

– Я прослежу, – процедил он ненавидяще. – А увижу близко, убью.

Баюн отъехал еще, крикнул издали:

– Ты не прав! Она – необычна. У меня песни сами складываются, когда ее вижу. Но я живу только ради песен!

Рус прокричал вдогонку:

– Обойдемся без твоих песен, байстрюк проклятый!

Глава 7

Степь ширилась, стена леса влево отступала, пока не превратилась в чернеющую полоску. Справа одно время вовсе пропала, затем появилась, но почти не приближалась. От леса остались одинокие рощи, небольшие гаи, а чаще всего деревья отступили в балки, там теснились, сцепились ветвями. Там под их кронами не высыхают ручьи, а ключевая вода неслыханной чистоты.

В голубом небе плавают, растопырив крылья, ястребы, кобчики, высматривая мышей и мелких птиц, важные дрофы бродят неспешно, им лес не позволит бегать и суетиться, как мелочь.

Повозки начали останавливаться, и Рус поскакал туда во весь опор. Там слышался рев, треск, волы и кони ускорили бег, неслись со всех ног. Но он сам, иссохший от зноя, ощутил разлитый в воздухе восхитительный запах воды раньше, чем увидел маленькую речушку. Даже не речушка, а большой ручеек, что неожиданно вынырнул из-за деревьев, едва не свел с ума скот, что уловил аромат воды раньше людей, рвался в ту сторону, несмотря на плети и удары, а упряжные волы, привыкшие к ударам плетей, попросту ускорили бег и неслись, растряхивая повозки, пока не вбежали в воду по брюхо.

Оставив разбитые и поломанные повозки на берегу, люди тоже со всех ног вбегали в воду, жадно и много пили, плескались, орали от счастья дурными голосами.

Чех подъехал, посмотрел с коня, буркнул, как будто ничего не случилось:

– Привал до утра.

Лех посмотрел на небо:

– Солнце еще высоко!

– Взгляни на повозки, – посоветовал Чех.

Дюжина вверх колесами, у иных колеса отлетели вовсе. Постромки спутались, а ветхие – порвались. Да и те, которые выглядят целыми, не пройдут далеко, если сейчас не укрепить, не подправить, не заменить ту или другую часть. Кузнецы уже вытаскивали походные горны, их молодые помощники с завистью смотрели на плескающихся в реке.