Медвежья морда казалась неподвижной, но Добрыня видел, как под мохнатой кожей ходят широкие бугры мышц, а на широком лбу пытаются собраться морщинки. Когда Добрыня умолк, Белоян проронил тяжело:

– Что из невыделанной – понятно… Это только кажется, что мы родились со всем умением на свете. А боги – не люди, к новому привыкают медленнее. Может быть, у него самый первый на свете пояс? Потому и простой, что бог из древних, потому и в шкуре дикого коня… Но осталась ли в нем хоть капля мощи? Вряд ли…

Добрыня оживился, перевел дух, даже лицо порозовело. Сказал уже громче:

– Вот и я сразу подумал. Перуну по всей Старой Руси, Новой и двум окраинным жертвы возносят, а теперь еще и в Киевской Руси столбы поставили, молодых телят и пленников режут! Кто с ним сравнится по мощи? Разве что Велес, ему еще и молодых девок топят по весне, а осенью младенцев закапывают, чтобы урожай дал… Я так понимаю, что бог, которому не дают жертв, разве что может?

– Правильно понимаешь, – одобрил Белоян. – Правильно.

– Просто пугает, верно?

– Просто пугает, – повторил Белоян.

Пожаром неведомый бог пригрозил на послезавтра, но уже с ночи напротив дома Добрыни начали прогуливаться крепкие мужики. Добрыня узнал гридней из личной охраны князя. Белоян придерживается старой мудрости: на бога надейся, но к берегу греби. Пугает или нет чужой бог, но на всякий случай пусть погуляют парни на людной улице. Пусть даже на день раньше. На случай, если Добрыня дни перепутал, чужой бог ошибся в днях или вообще… так, на всякий случай.

Милена, все такая же добрая и ласковая, не возгордившаяся, что ее муж – самый знатный витязь на всей Руси, за его отсутствие малость раздобрела, но лицом оставалась такая же светлая, глаза ясные, а голос звучал приветливо.

Сейчас она быстро собрала на стол, поклонилась свекру, стукнула по лбу ложкой племянника, маленького Бора, что норовил первым зачерпнуть горячей разваристой каши.

Когда-то семья была побольше, но мать Добрыни прибрали боги, как и двух детей, что померли во младенчестве, так что за огромный стол сейчас усаживались вчетвером. Сам глава рода – Мал, его единственный сын Добрыня, невестка Милена и маленький Бор, сын рано умершей сестры Милены, его звали просто Борькой.

После короткого благодарственного слова богам обед проходил в молчании. Слышался только стук ложек, довольно покряхтывал отец, каша удалась, по всей комнате шли волны мясного духа и разваристой гречневой каши. Когда-то князь крупного племени древлян, а по меркам западных земель – король, Мал много воевал, ходил в походы, огнем и кровью объединил три десятка племен в единое целое, но потерпел поражение в схватке с Киевом, где утвердились пришельцы с севера. Был схвачен, увезен в полон. Казнить княгиня Ольга не решилась: у древлян тут же появится новый князь, все начинай сначала, а так законный князь древлян у нее под замком. Двух детей, Малушу и Добрыню, держала в Киеве под надзором. Малушу выдала замуж за сына Святослава, расчет прост: ее внуки уже и по древлянским законам могут претендовать на власть над все еще непокорными племенами. Добрыню держала вместе с челядью, где он вскоре начал выделяться силой и удалью, стал отроком. Его взяли в младшие дружинники, а через год уже перешел в старшие богатыри.

Мал, сломленный растущей мощью Киева, переживал поражение болезненно, но затем как-то охляп, затих, в его глазах уже не было прежнего огня. Все еще громадный, похожий больше на скалу, чем на человека, за последние годы плена оброс лишней плотью, двигался медленно. Грохочущий голос стал тише, а длинные седые волосы, пышно падавшие на спину и плечи, заметно поредели и теперь едва ли защитили бы от ударов сабли. Да и стали тоньше, почти человеческие, а раньше были как у кабана щетина! Конский волос и то тоньше. Теперь Мал чаще проводил время в беседах с волхвами о небесных знамениях, чем вспоминал победные сражения с такими же лесными племенами.

Добрыня с детства видел красочный мир Киева, вырос на берегу великой реки, постоянно зрел иноземных купцов, заморских гостей, слышал чужую речь. Ему давали подержать драгоценные мечи, узорные ткани, а когда однажды взяли как отрока в дальнюю поездку за данью в одно из лесных племен, со страхом и удивлением, что перешли в горечь, увидел, что на самом деле мир его отца и дедов маловат и скуден.

Святославу часто нашептывали на молодого богатыря: мол, волчонок отомстит за пленение родителей и разор царства, которое его царство, но Святослав отмахивался: не дурак Добрыня, хоть и силен. Здесь он уже получил больше своим умом и отвагой, чем если бы сидел лесным царьком в глуши…

Пленного князя Мала насильно окрестили, греческий священник при княгине Ольге нарек его Никитой и долго внушал, что отныне он раб не только великой княгини, но и божий и что сам бог велит во всем повиноваться своим господам, не перечить, а буде те врежут по правой щеке, тут же подставлять левую. Мал хмуро молчал, он знал, что княгиня Ольга, приняв чужую веру, должна именоваться Еленой, так ее переназвали чужаки в черных одеяниях, но и другие ее зовут по-прежнему Ольгой, и сама себя так кличет. А левую щеку никому не подставит.

Милена собрала пустые миски. Добрыня указал глазами на Бора, она тут же ухватила мальчонку за руку:

– Пойдем со мной, поможешь мыть посуду.

– Не хочу… Я посижу послушаю!

– Борька, не упрямься, – сказала она строже. – Это же так интересно!

– Что? – удивился малыш. – Мыть посуду?

– Миски были грязные, – объяснила она, – а начинают блестеть!

– Мужчины посуду не моют, – ответил он гордо.

– Расти быстрее, – засмеялась Милена, – вот и станешь мужчиной. А пока годишься только мыть посуду. Пойдем, не упрямься.

Когда за ними захлопнулась дверь, Добрыня повернулся к отцу. В горле стоял ком, он все сглатывал, но тот лишь опустился ниже, передавил дыхание, остался распирать болезненно грудь.

– Отец, – сказал он тихо, – мне надо совет с тобой держать. Как скажешь, так и поступим.

Мал сцепил пальцы, столешница дрогнула под тяжестью его огромных жилистых рук. Глаза прятались под тяжелыми, набрякшими, как тучи, веками. Добрыня вслед за отцом положил руки на стол, застыл.

– Говори, – пророкотал Мал. – Что бы ни случилось, ты мой сын.

– Отец, – повторил Добрыня. – Двенадцать дней тому мне явился древний демон. Не наш и не славянский. Белоян сказал, что и не росский. Вообще каких-то неведомых народов, чьи кости выкапываем, когда роем колодцы. Он потребовал в жертву коня. И пригрозил, что если откажусь, то у меня сгорит дом, а в пожаре погибнешь ты.

Мал молчал, ждал. Добрыня тоже молчал, в комнате застыла тяжелая, напряженная тишина. Наконец Мал проговорил неспешным рокочущим голосом, далеким от старческого:

– Я не понял, о каком совете речь?

– Отец…

Он смешался, внезапно ощутив, что из непонятной трусости переложил тяжесть решения на отцовские плечи. Начал подыскивать слова, сейчас бы попятиться, однако Мал уже сжал и разжал огромные кулаки со старчески вздутыми суставами, пророкотал неспешно:

– Что за молодежь пошла? Вот в наше время… Сын мой, разве мы когда торговали честью? Ты и сейчас служишь не князю, а земле нашей. Если суждено погибнуть в огне, то так тому и быть. Конечно, лучше бы от меча… Но и то хорошо, что не в постели. Пусть в постели мрут бабы. Я ответил тебе, сын мой?

Добрыня обошел стол, обнял отца. Совсем недавно ему чудилось в таких случаях, что обнимает разогретую на солнце скалу, руки коротки обхватить отцовские плечи, но теперь то ли руки вытянулись, то ли отцовские плечи усохли, прижал отцовскую голову к груди.

За окном простучали копыта, звонко пропел петух. Слышно было, как проехала телега с несмазанными колесами. Мал отодвинул сына-богатыря, хлопнул по плечам:

– У героев, сын мой, иные дороги, чем у пахарей.

– Знаю, отец… Но это когда своя жизнь на кону!

– Да, – кивнул отец, – чужой распоряжаться труднее. Если не сам дрянь, конечно.

– Ни в жизнь не стал бы князем, – вырвалось у Добрыни. – Даже воеводой не хочу! Сколько посылал на смерть, а не привыкну…

За полночь лег в теплую постель, уже согретую Миленой, обнял ее мягкое тело, но мысли блуждали далеко, а взор шарил по потолочным балкам. Она посопела рядом, ее голова умостилась у него на плече. Пальцы ласково пощекотали ему живот, вскоре он услышал ее тихое сопение. Набегавшись за день, она заснула как ребенок, тихо и счастливо.

Он не стал высвобождать руку, так и лежал, пока, наконец, веки не стали тяжелее свинцовых глыб, а вместо закопченных бревен увидел небо и скачущих там коней.

Глава 3

На заставах привык ночевать у костра, спать на голой земле, на камнях, на песке, на дереве, на снегу, а когда попадал в этот огромный двухповерховый домище, раскинувшийся крыльями на полдвора, морщился в недоумении: неужто это принадлежит ему?

Уже не раб, а знатный боярин, а боярину и терем боярский. Сегодня с утра долго и с недоумением бродил по многочисленным светлицам, горницам, палатам, опускался в глубокие подвалы, где рядами висят копченые туши, окорока, связки колбас. Зашел и в винный подвал: бочки с вином до самого потолка, нигде ни факела, ни светильника, кроме того, что в руке. Когда поднялся в светлицу жены, сурово велел загасить купленные за большие деньги у ромеев нежно пахнущие свечи.

– День яснее не бывает, – сказал он сурово, – куда твоим свечам супротив солнышка!

– Да я так, – ответила жена виновато. – Пахнут больно сладко.

– Погаси, – велел он.

– Как велишь, – сказала она испуганно.

– И не зажигай сегодня вовсе. Поняла? Завтра можно, сегодня нельзя. Пройди по терему, проверь еще. Чтоб ни факела, ни светильника. Увидишь у кого кремень и кресало – отбери!

– Да-да, – согласилась она поспешно, – день ясный, солнце во все окна… И так глазам больно! Неча зря транжирить.

– Вот-вот. Скажи, если надо, насчет бережливости.

– Как скажешь!

Двор он осмотрел тщательнее, чем по дороге на заставу осматривал подозрительные овраги и балки. В кузнице велел загасить горн, а повара и стряпух отправил в село проведать престарелых родителей.

К вечеру, когда солнце опускалось к виднокраю, ноги подкашивались, словно он трое суток бежал без воды и еды в полном доспехе, с мечом и щитом. Тягостное ощущение заставляло вздрагивать, с огромным трудом держал спину прямой, а плечи гордо развернутыми. Огромный багровый диск сползает по красному небосклону, как яичный желток по раскаленной сковороде, ветерок утих, наступает вечер…

Терем и весь двор, как в болото, погрузились в тянущую тишину, а тут неуместно громко по ту сторону забора послышался звонкий перестук копыт. Чей-то конь промчался в сторону ворот. Послышался требовательный стук. Добрыня открыл сам, во двор въехал, гордо подбоченясь, на высоком тонконогом коне Векша, молодой и верткий гридень князя, услужливый и подловатый.

Конь встал на дыбки, послушный, чуткий, звонко заржал. Копыта красиво потоптали воздух, а гридень бросил свысока:

– Что-то не торопишься перед княжеским человеком открывать ворота, Добрыня!

– За воротами не видно, – буркнул Добрыня.

– Чуять должен, – сказал Векша еще громче. Голос стал угрожающим. – Перед князем что-то скрываешь?

– Ты пока еще не князь, – отрезал Добрыня недружелюбно. – Что надобно?

– Князь Владимир изволит… – сказал гридень значительно. – А ежели великий князь изволит, то что ты супротив?.. Так, не человек даже…

На крыше аист поджал ногу, застыл, разогретый за жаркий день, теперь уже спит в тишине. Оранжевая солома на крыше хлева блестит, как расплавленное червонное золото, глазам смотреть больно. В окне терема на миг мелькнуло цветное платье жены. Во дворе все тихо, труба не дымится, все заснуло до утра.

– Так что же изволит князь?

– Великий князь, – сказал Векша угрожающе.

– Что изволит великий князь? – спросил Добрыня.

– Вот так-то лучше, – сказал Векша снисходительно. – Кто сегодня умаляет княжеское имя, завтра Русь продаст!

Добрыня стиснул зубы. Это не застава богатырская, а Киев, где всякая дрянь не только выживает, но и пристраивается. Всяк падок на лесть, а князь тоже человек. Подхалимы оттирают защитников земли сперва от княжеского стола, потом и с подворья.

– Ну-ну, – сказал он сдавленно, – ты тоже забыл, с кем разговариваешь, тварь.

Векша дернулся, конь под ним раньше ощутил злость огромного человека, пугливо попятился. Белесые шрамы на лице сурового хозяина терема сперва побелели, а потом стали страшно багровыми, вздулись, как растолстевшие сороконожки. Векша спохватился, не всяк склоняется перед княжеским гриднем! Иной сразу на дыбки, таких имя князя не пугает, прут на рожон, их не понять, от таких надо подальше…

– Ну, – сказал он поспешно, – князь не сказал…

Рука Добрыни метнулась вперед, словно стрела, что сорвалась с тетивы. Ногу Векши дернуло, он ощутил, что летит по воздуху. В спину грохнуло, в хребет больно ударила твердая как камень земля. В следующее мгновение огромная и крепкая, как ствол дуба, рука воздела Векшу. Расширенные глаза гридня оказались на уровне лица богатыря. Но Добрыня на земле, даже ноги расставил в стойке кулачного бойца, а подошвы гридня скребли по воздуху.

– Гм, – сказал Добрыня со зловещим спокойствием, – удавить тебя, что ли?..

– Добрыня… – прохрипел полузадушенный Векша. – Я княжеский гридень!

– Ага, значит, гридень… – сказал Добрыня задумчиво. – За смерда полгривны виры… за гридня – гривна, а за княжеского – полторы… Плевать, не в деньгах счастье, верно? У меня эти гривны складывать некуда. Подвал завален, надо тратить!

Векша завизжал. Сильные пальцы стянули кольчугу на груди в ком, все тело сжало, как лягушку в мешке. Глаза Добрыни вперились в его лицо с такой силой, что у Векши из обеих ноздрей потекли тонкие красные струйки. Он заплакал, с ужасом ощутив, что хотя за спиной блистает имя грозного князя, но все же его, княжеского гридня, можно удавить как червяка, заплатить за такое удавление небольшую виру и забыть…

Добрыня повел носом, с удивлением взглянул на землю. Из сапог вестника текла желтая вонючая струйка. Векша плакал навзрыд, маленький и жалкий. В следующее мгновение он полетел в эту лужу, а Добрыня мощно и страшно свистнул.

С грохотом, будто под ударом тарана, распахнулись ворота конюшни. Из темноты в полумрак двора выметнулся огромный белый жеребец. Роскошная грива развевалась по ветру, хвост стелился следом широкий и длинный. Глаза горели дикие, кровавые, а когда открыл пасть, мелькнули огромные и совсем не по-лошадиному острые зубы.

– Мразь…

Векша видел, как могучий витязь легко метнул огромное тело на конскую спину. Жеребец заржал так, что затряслась земля, а с деревьев посыпались листья. Вжавшись в дурно пахнущую землю, гридень всхлипывал, его трясло. Снова он ощутил себя маленьким и жалким, как когда-то в детстве. И снова услышал ненавистный голос отца – тот говорил, что надо самому быть сильным, а не становиться у сильных шутом и слугой.

Горбик багрового диска исчез за темным краем земли. Недобрые сумерки пали на улицы города. Добрыня несся вдоль домов, однако летняя ночь наступает стремительно, и когда впереди показался княжеский терем, над ним уже колыхалось темное звездное небо.

Бросив поводья мальчишке, почти бегом поднялся на крыльцо. Стражи узнали, отступили от входа. Один даже открыл перед богатырем дверь, и когда Добрыня взбегал по лестнице на второй поверх, он чувствовал на спине восторженный взгляд стража и не забывал держать спину прямой, а плечи развернутыми.

В просторной светлице спиной к нему стоял высокий, узкий в бедрах человек. Гладко выбритый череп отливал синевой, а иссиня-черный чуб, похожий на толстую змею, свисал до плеча, касаясь темно-красного плеча. На скрип половиц обернулся, на Добрыню взглянули темные впадины, похожие на пещеры. Глаза прятались глубоко, лицо казалось вырезанным из серого камня, но Добрыне почудилась глубоко упрятанная вечная тоска.

– Как семья? – спросил князь. – Как отец?

– Спасибо, княже, – ответил Добрыня угрюмо. – И жена здорова, и отец крепок. И твоим всем женам желаю такого же здоровья… Что-то стряслось?

Князь усмехнулся:

– Да ничего особенного. Просто на тебя наговаривать начали… особенно упорно. Не чтишь меня, неволю ощутил, удельным князем стать вознамерился. Даже ромеям готов меня продать. Интересно мне, что за этим кроется? Кому ты так насолил? Самые разные люди говорят!.. Вроде бы совсем друг с другом не связанные. Да ты сядь, в ногах правды нет.

Но сам не сел, прохаживался в задумчивости по горнице. В трепещущем свете факелов лицо выглядело еще резче, злее, а складки стали глубже. Добрыня не чувствовал неловкости, что расселся в присутствии князя, на Руси пока что не такие строгие правила, как в старых королевствах Востока или Запада, к тому же постарше князя, ходил в его наставниках.

– Не знаю, – ответил он.

– Исчерпывающий ответ, – усмехнулся князь. – А какие предположения?

– Ты князь, – уклонился Добрыня. – С дальней заставы богатырской дела княжества смотрятся как-то иначе.

– А как? – спросил Владимир. – Как? Добрыня, ты что-то таишь. Ты ведь старший дружинник! А это выше, чем бояре. Старшие дружинники – это мои друзья. Они водят войска, когда ведем войны. Им я доверяю управлять землями, когда отбываю на кордоны. Им, а не знатным боярам. Но у тебя что-то завелось тайное… Что на окна-то глядишь?

Добрыня вздрогнул, князь посматривает подозрительно. Все помнили, как совсем недавно прямо в окна лезли нанятые убийцы. А предавали совсем близкие люди.

– Да так, – ответил он неопределенно. – Жду полночи.

– Зачем?

– Что-то мне полночь больно нравится.

Владимир смотрел исподлобья, в черных глазах росла подозрительность.

– Петухи еще не кричали… Или тебе нужна не просто ночь, а полная луна?

Добрыня буркнул:

– Зачем?

– Тебя в древлянской земле называли Добрыней Лунным, – ответил Владимир с усмешкой. – Да и тут иногда…

Их взгляды встретились. Оба знали, о чем речь. Юная красавица Белокорка, жена Мала, однажды понесла свою годовалую дочь Малушу в корзинке к лесному озеру, искупать, заодно самой поплавать в чистой спокойной воде. Было это вечером, когда солнце уже зашло, на небе вечерняя заря, а в медленно темнеющем небе уже проступает пока еще бледный диск или серпик месяца…

В городище заметили, как вдруг налился светом месяц, но только Белокорка знала, что случилось. Когда сняла одежды и нагая вошла в тихую воду, с неба упал ясный луч. Свет был настолько ярок, что просвечивал воду до самого дна. Она видела корни болотных растений, дивных безглазых червей в бездне, что подняли головы и смотрели на ее белое тело.

Устрашившись, она поскорее выбралась на берег. Но там ощутила такое томление, что легла на мягкую траву, раскинулась в неге, чувствуя, как по всему телу ходят прохладные пальцы, как некто незримый трогает ее за грудь, подминает, берет грубо, горячо… Когда она наконец встала, уже чувствовала, что понесла от неведомого, явившегося в лунном луче. Малуша мирно спала в корзинке, улыбалась во сне. Белокорка чувствовала себя настолько странно, что ухватила корзинку и поспешно вернулась в городище, так и не помыв дочку. С того дня брюхо ее начало расти.

На седьмом месяце она как-то пошла в лес, где князь Мал указывал, где строить первые засеки супротив киевских насильников. То ли злой умысел, то ли случайность, но столетняя сосна обрушилась на Мала. Белокорка подбежала первой, увидела перекошенное лицо мужа. Его вбило по колени в землю, он хрипел, держался изо всех сил, дерево вот-вот сломает ему спину, и Белокорка поспешно подставила плечо, приподняла тяжелый ствол.

Когда подбежали плотники, она уже лежала на земле, а Мал с безумными глазами стоял перед ней на коленях, умолял не умирать, обещал богам любые жертвы. Белокорка выжила, но родила прямо тут же, в лесу. Сам Мал в присутствии десятка мужиков принял роды, отнес недоношенного ребенка в городище.

Никто не думал, что ребенок выживет. У Белокорки молока не было, сама металась в горячке, ребенка поили молоком диких лосей, волчиц, даже медведиц, благо их всегда куча на цепи. Рос не по годам быстро, однако, в отличие от других детей, не любил шумные игры, а в светлые ночи часто выходил во двор и сидел на крылечке. Его недетски серьезное личико бывало обращено к месяцу.

Когда ему исполнилось семь лет, кто-то из взрослых мужиков обозвал его недоноском. Мальчишка молча ухватил обидчика, все увидели, как от усилий покраснели оба. Затем хрустнули кости, изо рта мужика плеснула кровь. Добрыня отпустил обидчика, тот рухнул с переломанными костями. На Добрыню все уставились со страхом и великим почтением. А старый мудрый волхв пробормотал: «Дурни вы все, радоваться надо, а не зубы скалить! А если бы родился доношенным? Все бы здесь разнес…»

– Тебя тоже называют, – ответил Добрыня сумрачно. – Только по-разному… Еще как по-разному!

Далеко в ночи вроде бы озарилось багровым. Свет едва был отличим от ночи, но сердце у Добрыни едва не выпрыгнуло. Он не помнил, как вскрикнул тонким срывающимся голосом:

– Пожар?.. В той стороне мой дом!

Затем все словно бы застыло, он один двигался среди остановившегося мира, несся через палату, успевая заметить и застывших с поднятыми кубками гостей, и красные рожи бояр, и веселых стражей в коридорах…

Дверь распахнулась в прогретый за день ночной воздух. Загрохотала земля под его сапогами, возле ворот сбоку выбежал младой отрок, держа в поводу коня. Добрыня бездумно толкнулся от земли, взлетел и плюхнулся на конскую спину, мелькнули ворота, дальше ветер засвистал в ушах, а улица понеслась навстречу.

Ночь стала совсем черная, как угольная яма, а впереди на багровой площади, залитой злым светом пролитой крови, страшно полыхал, как огромный стог сухого сена, терем. Стены из толстых бревен еще держались, но из окон и даже из-под крыши с диким воем, свистом, треском вырывался широкий оранжевый огонь.

Вокруг терема носились всполошенно люди. От колодца уже выстроилась цепочка мужиков, передавали ведра, набегали и, отворачивая от огня лица, с размаху плескали холодную воду на стены, на горящее крыльцо. Причитали бабы.

Добрыня едва не ринулся прямо на коне в дом, но сбоку раздался знакомый крик. С растрепанными волосами к нему неслась Милена:

– Добрыня!.. Добрынюшка!.. Горе-то какое!

– Отец?! – крикнул он, сердце сжало болью, а в горле встал ком. – Что с отцом?

Она ударилась с разбегу о коня, ее руки ухватили его за сапог. Он чувствовал, как дрожит все ее тело, а голос прерывается от плача:

– Отец… Ты бы хоть о Борьке спросил!

– Что с ним? – повторил он, глядя поверх ее головы.

– Ему обожгло руку до локтя!.. Сейчас бабка мажет гусиным жиром, отец вынес из горящего дома…

Он переспросил сдавленным голосом:

– Отец?

Она всхлипнула, все прижималась к его сапогу, растерянная и ищущая защиты. Дыхание остановилось в груди Добрыни: расталкивая зевак и сердобольных, вышел огромный темный старик, ведя перед собой хнычущего Борьку. Не сразу узнал в этом освещенном багровым заревом человеке отца – одежда обгорела, а серебряные волосы в саже и копоти. Теперь Мал походил на вожака лесных разбойников, даже двигался без уже привычной старческой осторожности и заметных усилий.

– Отец, – выдохнул Добрыня. Гора рухнула с его плеч, он чувствовал подступающие слезы облегчения. – Как хорошо…

Милена повернулась к мальцу, что заменял им сына, обхватила с негромким плачем. Тот стоял как маленький дубок, смотрел на огромного витязя исподлобья. Мал кивнул на бушующий огонь:

– Не знаю, как получилось… Печи не топили. Разве кто-то из слуг с лучиной баловался? Но я помнил твои слова!.. Как только занялось, не стал гасить, сразу за Борьку, а тут и княжеские люди набежали как муравьи… Меня прямо на руках вынесли!

Белоян, понял Добрыня. По его приказу. Он отшатнулся, в лицо полыхнуло жаром – из окон с жутким треском вырвались такие ревущие столбы огня, что в народе послышались крики: не бочки ли с кипящим маслом взрываются внутри, а то и греческий огонь, который в Киев привезла еще княгиня Ольга.

Милена всхлипывала, потом заголосила:

– Да что же это делается?.. Там же столько добра пропадает!.. Там же…

Мал сурово цыкнул:

– Умолкни! Зато мы все целы.

– Мы-то целы, – заголосила она еще громче, – а там у меня пять сундуков с белоснежным полотном!.. И Добрыне я рубаху вышивала петухами…

Мал отвернулся, с сыном смотрели на страшный костер, в котором огромный терем полыхал, как простая поленница дров. С правой стороны пламя удалось сбить, там плескали воду уже из двух колодцев. Даже к третьему дальнему выстроилась цепочка из набежавшего люда, особенно из соседских домов. Эти уже суетились с баграми, готовые растаскивать по бревнышку, дабы сохранить свои.

– Отстроим, – сказал Добрыня, на душе у него стало светло. – Даже если сгорит дотла, дня за три еще краше построим!

Цепкие пальцы Мала ухватили пробегавшего мимо дружинника с такой силой, что тот едва не упал на спину.

– Эй, эй! Это тебе я поручал вынести мой сундучок с книгами?.. Где ты поставил? Не сопрут?

А к Добрыне подскакал на маленькой печенежской лошаденке отрок, прокричал, запыхавшись:

– Добрыня!.. Там князь на той стороне привел воев! Тебя ищет!

Добрыня хлестнул коня, успел увидеть, как отец лается с дружинником, толпа раздалась, он по широкому, освещенному красным кругу обогнул горящий терем. С той стороны, вытаптывая огород и цветник, суетились люди в блестящих кольчугах и с железными шлемами на головах.

На глазах остолбеневшего Добрыни из окна прямо через стену красного огня выпал человек, перекувыркнулся в воздухе и встал на подошвы, только присел до земли. К груди прижимал шкатулку. К нему набежали воины и, отворачивая лица от огня, под руки бегом вывели на место, где можно было дышать.

Добрыня ахнул, узнав князя. Владимир, весь покрытый копотью, с обожженным лицом, но улыбающийся, протянул шкатулку:

– На! Тут твои камешки.

Добрыня взял из княжеской руки ларец, едва не выронил с руганью, металл раскалился и жег пальцы. Владимир захохотал, дружно заржали его дружинники.

Добрыня сказал, сердясь:

– Какого черта? Князю рисковать из-за камней?

Владимир ответил насмешливо:

– А чтоб не просил на новый терем. У тебя ж в этой шкатулке на три таких терема.

– Ну и шпионы у тебя, княже, – ответил Добрыня с упреком. – Добро бы за ромеями так, а то за своими!

– За своими тоже нужен глаз да глаз, – возразил Владимир уже серьезно.

Морщась, он снял шлем. По закопченному лицу текли струйки пота, прокладывая дорожки. Привычно черные мохнатые брови обгорели, отчего лицо великого князя показалось совсем юным.

Глава 4

От главного входа донеслись крики. Чувствуя неладное, Добрыня повернул коня. За спиной выругался быстроглазый князь, отчего мороз прошел по спине. Он погнал коня, а сзади загрохотали копыта множества коней.

На крыльцо бросались люди, плескали воду из ведер и бадей, отскакивали. На одном загорелась одежда. Его повалили и вываляли в грязных лужах. Милена выла в голос и бросалась в дом, ее удерживали силой.

Добрыня заорал еще издали:

– Что случилось еще?

Милена прокричала сквозь слезы:

– Твой отец!.. Он…

Он вскрикнул в страхе:

– Что с ним?

– Забыл свои проклятые книги!..

Добрыня спрыгнул с коня. Не помня себя, метнулся к пылающему крыльцу. Его ухватили за руки, он попробовал расшвырять державших, но с князем прибыли сильнейшие богатыри. Добрыня сумел протащить их почти до крыльца, жар опалил лицо и накалил кольчугу…

Страшно загрохотало. Тугая струя жара ударила, как могучая океанская волна. Их отшвырнуло, оглушенных и ослепленных. Добрыня сквозь багровый огонь увидел, как обрушилась вовнутрь терема крыша. Тяжелые бревна, рассыпая искры, исчезали в стене огня, в ответ взметнулось пламя еще яростнее, победнее. Земля вздрогнула от удара.

Добрыня упал на колени, закрыл лицо ладонями. Плечи тряслись, горький ком распирал сердце, грозил разорвать грудь.

– Отец… Отец!

Смутно слышал, как застучали копыта, тяжелая ладонь упала на плечо. Негромкий голос Владимира произнес:

– Что там было? Из-за чего он так?

Плечи Добрыни тряслись, ответить не мог, из-за спины прозвучал плачущий голос Милены:

– Да все книги, будь они неладны!.. Глаза бы выдрала тому, кто на старости лет дал ему грамоту!

Голос князя был полон участия:

– Книги книгам рознь. За иные стоит и в огонь… Добрыня, мы все с тобой. Твой отец был великим человеком. Сам знаешь, он давно уже не был пленником, как бы враги ни стравливали нас. Он все понял… и тоже строил Новую Русь. А сейчас ушел… красиво! Прямо в огонь, из которого мы все вышли. Вставай! Твой отец – это славное прошлое. А мы должны думать о дне завтрашнем.

Добрыня поднял бледное лицо, на щеках блестели слезы. Князь смотрел с глубоким участием. На молодом лице глаза были грустные и не по возрасту всепонимающие.

– Ты тоже думаешь, – спросил Добрыня с надеждой, – что он сам… сам так захотел?

– Знаю, – ответил Владимир твердо. – Мужчина всегда страшится умереть в постели, а твой отец был… образцом для мужчин. Не знаю, что за книги он читал, но от падающего бревна не стал увертываться… даже если и смог бы. Какую еще краду может пожелать по себе воин?

Терем полыхал, бревна трещали и раскалывались по всей длине. Огненные фонтаны били в небо, достигая звезд. Небо стало страшно и весело багровым, звезды померкли. Красное зарево освещало окрестные дома. Люди облепили крыши, как муравьи головку сыра, им подавали ведра с водой, там поливали, баграми спихивали занесенные ветром горящие щепки.

– Тогда пусть догорит, – проговорил Добрыня, в горле стоял ком из горьких слез. – Пусть это будет воинской крадой!

Владимир зычно крикнул:

– Отозвать людей! Следить, чтобы не перекинулось к соседям!

Остатки терема растащили, нетронутыми оставались только подвалы. Топоры начали стучать уже с ночи – по княжескому распоряжению плотники были переброшены с ремонта городской стены на восстановление терема именитого витязя. В багровом свете костров подвозили огромные толстые бревна, пахло сосновой стружкой. Стены росли медленно, но неуклонно. Десятки плотников работали и ночами.

Подошел грузный воевода, Добрыня по тяжелым шагам узнал Волчьего Хвоста. Тот посопел сочувствующе, предложил: