— Извини, дружище, но мочегонскую водку я не пью. Даже с галлюциногенами. Давай-ка лучше моего бурбона. Ты заглядывал Аде в трусы?
      — Зачем это? — опешил Улин.
      — Очень интересное зрелище — выбритый лобок, а на нем татуировка готическими буквами: “Седьмой круг ада. Южский”. Мне было очень приятно узнать, что мой роман пользуется такой популярностью.
      Напиток не слишком удачно лег на прошлогоднее пиво, которым его попотчевал Лифтис, в голове раздался белый шум, сквозь который подобно радиопомехам проник голос Южского:
      — Давно хочу у тебя спросить…
      — Что? Как мое настоящее имя? — насупился Улин.
      — Ну да.
      — Никифор.
      — Я так и думал, — кивнул Южский. — Славное русское имя, располагающее к вальяжной задушевности. Вот, послушай кусок из моей новой повести. — Откуда-то вынырнула сложенная в трубку кипа листов бумаги, и Улин безропотно приготовился выслушать леденящий отрывок. — Эпиграф: “Искусство для человека бессмысленно. Я предпочитаю искусство для Бога. Жак Маритен”. Звучит? — Дожидавшись улинского кивка, Южский продолжал: — “Он глядел на лошадь перед собой, на крупе которой лежало потертое кожаное седло коричневого цвета; проплешины казались частью неведомого узора, вышитого на криволинейной поверхности желтоватыми невесомыми нитями, ажурно сплетавшимися в бесконечное множество Мандельброта. Он знал эту фамилию, потому что в незапамятные времена обучался в престижном вузе, оставившем после себя лишь бессвязные термины и фамилии, рассеянные по пыльным закоулкам памяти. Из распоротого брюха животного торчала изогнутая дуга белесой кишки, облепленная злобно жужжащей, хаотично перемещающейся колонией зеленых мух; казалось, они подозрительно косятся своими фасетчатыми глазенками на склонившегося над трупом грязноодетого Бориса. В глазах у него внезапно потемнело, печальную картину лошадиной смерти заволокло далекое, но при этом такое близкое — увы, лишь в его сознании, израненном годами скитаний по черным асфальтовым и серым грунтовым дорогам — видение его последних, триумфальных скачек, когда он шутя выиграл Гран-при, пролетев в текучем облаке душной пыли сквозь толпу бестолковых конкурентов, окруженный тысячью отверстых в едином вопле восторга или гнева, набитых зубами ртов, перекошенных эмоциями лиц и воздетых к бирюзовому небу рук. Невыносимая душевная боль заставила грязноодетого подойти к морде падшего коня и протянуть к ней изъеденную коростами руку — вот так же он, бывало, утешал своего скакуна после неудачных заездов — и прикоснуться к его холодным, вялым губам черно-лилового цвета; они были подобны чашечке неведомого тропического цветка, источающего привлекательное для мух зловоние. Время словно застыло, и Борис, неподвижный, будто покореженная статуя безвестного карлика, отстраненно наблюдал, как челюсти коня, шурша придорожной галькой, раздвигаются, наползая на его ладонь и погружая ее в смрадную стылую сырость, затем смыкаются на запястье и начинают пережевывать прокаженную плоть тупыми, щербатыми зубами…”
      — Бр-р! — сказал Улин, чуть не поперхнувшись бурбоном.
      — Это лишь начало, — заметил Южский. — Дальше еще жутче будет.
      — А сюжет какой?
      — Наркоман-зоофил, он же бывший жокей, сломавший при падении с лошади все четыре конечности, напрочь теряет квартиру и работу… Идет по дорогам страны и натыкается на труп коня — ты слышал, — потом тот съедает у него ладонь и ногу до колена и якобы оживает. Жокей садится на него — ходить-то уже не может! — и они скачут по деревням и весям, наводя ужас. Пожирают домашний скот и так далее, вплоть до людей. Полно всяких кровавых сцен в коровниках, овинах, псарнях, овчарнях, курятниках, свинарниках, коралях, будках и под конец, “на десерт” — в женской бане. Причем все сцены — от лица жертв, так что можешь себе представить: сытая свинья спокойно жует отруби, радуясь своей свинской жизни, а из-за спины, как расплата за ее грязную сытость, к ней тянется окровавленное копыто или еще что похуже! Зоофилические акты между конем и жокеем тоже имеются — по-моему, очень поэтично получилось.
      — Жуть! А кишки?
      — Какие кишки?
      — Ну, которые из этого коня торчали. Они выпали?
      Южский непонимающе уставился на Улина и глубоко задумался.
      — Да, — сказал он через несколько секунд. — Они выпали и вместе с желудком волочились за ними по проселкам и бездорожью… А называется повесть — “Карлик в язвах и рубище”.
      — Круто! Чем заканчивается?
      — Конь и жокей поедают в бане сочную бабу, а тут врываются мужики с вилами, топорами, лопатами, баграми, ухватами, ножами и даже один с незарегистрированным гладкоствольным охотничьим ружьем. Приканчивают Бориса и срубают голову коню, да он-то все равно мертвый! В общем, хоть и без головы, он их всех затаптывает копытами и заталкивает свою кишку жокееву трупу в рот. Тот ее съедает и встает как новенький, прилаживает коню голову — с помощью ухвата — и они, связанные одной кишкой, скачут во тьму с победным ржанием.
      Пораженный, Улин несколько мгновений не мог протолкнуть в спазматически сжавшееся горло плещущийся в ротовой полости бурбон.
      — Гениально! — воскликнул он.
      Южский довольно ухмыльнулся и сунул рукопись в карман.
      — Думаю на днях закончить и отправить в “Кабы”, они давно мне названивают. Ну, я пошел, мне работать надо. Заходи вечерком в 613-й, я там остановился. Да бурбону не забудь!
      Он одним глотком осушил свой фужер и стремительно поднялся, и Улин успел только прокричать ему прощальное “пока!”, как над его головой, стряхнув на столик строительную пыль, простучали по лестнице шаги Южского.
      — Ну, кто платить будет? — зловеще поинтересовалась возникшая за спиной Ада. — Писатели!
      Улин, борясь с неожиданным опьянением, полез в карман и наткнулся на шершавую пустоту.
      — А можно, я утром отдам? — просяще пробормотал он. — А то, может, мою водку возьмете? Почти полная бутылка.
      — Еще чего! — возмутилась Ада. — Тут Вам не МВФ, чтобы кредитные линии открывать. Мы взаимозачетами не занимаемся и наркотой не торгуем.
      Она сделала энергичный взмах рукой, на который откликнулись плотники, тут же с воодушевлением обступившие растерянного Улина.
      — Что это вы, ребята, а? Ну ладно, пойдемте в мой номер, там у меня есть деньги. — В животе у него вулканизировала смесь разнообразных напитков, почти все отторгая посредством мочевого пузыря, который, в свою очередь, старался увлечь Улина в уборную. — Кстати, где тут у вас в баре туалет?
      — Он тоже платный, — скривился один из рабочих и вынул из-за спины электродрель, которую тотчас включил: сверло диаметром около двух сантиметров живо завертелось перед глазами писателя. “Как он подвел к ней питание?” — озадаченно подумал одинокий посетитель подвала. Второй плотник достал из-за пазухи бензопилу и демонстративно и как-то по-лихачески завел ее, обдав Улина облачком токсикоманского дымка.
      — Грязь ты дорожная, а не писатель! Упился своей вонючей отравой! — брезгливо сказал он, нацеливаясь Улину на шею. — Наркоман паршивый.
      — Гордись, ты станешь первой жертвой нашей банды маньяков, — кровожадно гавкнул обладатель электродрели. — Гроб для тебя уже готов.
      — Собственно, тебя как зовут-то? — без всякого любопытства спросила его Ада. — Я имею ввиду, на самом деле? А то наплел тут.
      Медленно сползая на бетонный пол в бесплодной попытке спрятаться под столом, он посмотрел назад и увидел сразу и деревянный кособокий ящик вместо подиума, и обоих плотников, готовых вонзить в него свои орудия труда. И все же он успел выдавить из себя последнее слово:
      — Никто.