Николай Николаевич НИКИТИН
      О Есенине
      Сколько было знакомых, приятелей, "друзей в кавычках", сближений с женщинами, и обо всем этом Есенин писал в своих стихах: "легкие друзья", "легкие подруги", "вспыльчивые связи". А вот истинной дружбы и, быть может, истинной любви, как он ее понимал, мне кажется, ему не хватало... И не потому ли он так часто тосковал об этом: "Друзей так в жизни мало...", "Ни друга, ни жены" - эта тема кочевала у Есенина из одного стихотворения в другое еще с 1922 года... Его предсмертное обращение к другу ("До свиданья, друг мой, до свиданья") мне представляется просто поэтическим и отчасти "бытовым" приемом. Как в "Черном человеке". Я думаю, что тот, кто получил эту предсмертную записку поэта, написанную кровью, как сообщали газеты того времени, не был истинным другом поэта. Быть может, только в бакинском стихотворении ("Прощай, Баку!") есть настоящее, а не только прием: "В последний раз я друга обниму..."
      И до смерти Есенина и после мне неоднократно приходилось слышать о его невероятной общительности. Да, он был очень общителен. Я это видел сам. Мы, люди его поколения, это помним. Но в этой общительности была в то же время и сдержанность. На мой взгляд, Есенин вовсе не был так прост, как думается. Он был человек по-своему и сложный и простой. И до известной степени замкнутый, как это ни странно говорить о нем, прожившем свои дни среди шума. Но недаром же Есенин писал еще в 1922 году: "Средь людей я дружбы не имею..."
      * * *
      Последней его женой была С. А. Толстая, ныне тоже покойная. И хоть бесцельно теперь гадать, каким бы руслом пошла их жизнь, но, когда думаешь о близких людях, трудно не высказать предположений. В жизни случается всякое. Кто знает, если бы Есенин остался жив, если бы он еще пережил несколько лет, если бы перешагнул через эти критические житейские перевалы, быть может, его судьба сложилась бы по-иному? Хотя, откровенно говоря, мне трудно себе представить есенинскую судьбу обычной судьбой.
      Но встреча с замечательным человеком, С. А. Толстой, была для Есенина не проходным явлением. Любовь Софьи Андреевны к Есенину была нелегкой. Вообще это его последнее сближение было иным, чем его более ранние связи, включая и его роман с Айседорой Дункан. Однажды он сказал мне:
      - Сейчас с Соней другое. Совсем не то, что прежде, когда повесничал и хулиганил...
      - Но что другое?..
      Он махнул рукой, промолчал.
      С. А. Толстая была истинная внучка своего деда. Даже обликом своим поразительно напоминала Льва Николаевича. Она была человеком широким, вдумчивым, серьезным, иногда противоречивым, умела пошутить, всегда с толстовской меткостью и остротой разбиралась в людях.
      Я понимаю, ч т о привлекло Есенина, уже уставшего от своей мятежной и бесшабашной жизни, к Софье Андреевне. Это были действительно уже иные дни, иной период его биографии. В этот период он стремился к и н о й ж и з н и. В 1924 году были написаны "Песнь о великом походе", "Поэма о 36" (о "клокочущем пятом годе"). В том же году появилась баллада о двадцати шести комиссарах, стихотворение о Ленине: "Еще закон не отвердел..." Тогда же (1925) было опубликовано большое программное стихотворение "Мой путь". Это был взгляд в будущее и в то же время оглядка на прошлое.
      Ну что же?
      Молодость прошла!
      Пора приняться мне
      За дело,
      Чтоб озорливая душа
      Уже по-взрослому запела...
      И пусть иная жизнь села
      Меня наполнит
      Новой силой...
      Но в этом же самом 1925 году Есениным была написана поэма "Черный человек" (трагическое содержание ее известно).
      Я не претендую на звание д р у г а Есенина, прежде всего потому, что у меня такое же понятие о дружбе, какое было и у него. Но я знал Есенина главным образом в течение последних трех лет его жизни, и мне захотелось кое-что дополнить к появившимся уже биографическим материалам о нем.
      В "Огоньке" (1960, No 40) литературовед Ю. Прокушев пишет, что Есенин "живо следил за творчеством писателей-современников". Ю. Прокушев приводит несколько фраз из воспоминаний какого-то писателя, но фамилию его не называет. Есенин будто бы встретился этому писателю на Тверской "с пачкой книг издания "Круг", которую он нес..." И сказал при этом: "Занимаюсь просмотром новейшей литературы. Нужно быть в курсе современной литературы".
      Конечно, Есенин мог нести пачку книг из издательства и даже мог сказать что-нибудь такое. Но мало ли что Есенин сказал! То, что говорим мы случайно, часто не соответствует истине, и главное - во всей этой фразе мне чувствуется совсем не есенинская интонация... звучит-то она стандартно.
      Двадцатые годы. Все мы были молоды. Очень молоды. И не знали писателей моложе нас. Стариков из скромности, иногда из почтительности, а иногда из своеобразного и, пожалуй, глуповатого гонора, мы не считали своими современниками. За творчеством действительно своих современников, то есть современников по возрасту, мы не умели "живо следить" и уж тем более не умели "просматривать" их творчество. Мы все вместе кипели в общем котле тогда еще только закипавшей советской литературы. Мы не делились ни на поэтов, ни на прозаиков. Среди нас не было мэтров. Не был мэтром и Есенин.
      Мы с жадностью не просматривали, а проглатывали сочинения друг друга. Но, конечно, это еще не значит, что мы читали пачками. Вспоминая Есенина, я могу утверждать, что Есенин мало интересовался прозой. Поэтов знал отлично. Это верно. А в прозе... Да вот в подтверждение один пример. Однажды я спросил его мнение о книгах очень одаренного, хорошо известного многим в те времена прозаика. Есенин вдруг смутился.
      - Я не читал, понимаешь... Я очень редко читаю современную прозу. Боюсь. Большинство из прозаиков - мои приятели... Как и он! А вдруг он скверно пишет? Ну как же дальше я буду с ним встречаться?
      Это было сказано искренним голосом, идущим от сердца, почти по-детски, даже без улыбки, и, только увидав, что я словно ошарашен, Есенин рассмеялся.
      За все годы встреч с ним, если между нами затевался литературный разговор, мы говорили большей частью о поэзии.
      Он не любил прю, то есть прений. Длинных разговоров. Его вполне устраивали короткие реплики, и больше всего - эмоциональное отношение слушателя. Этим мы и довольствовались. В этом смысле чуткость его была феноменальной.
      Однажды, приехав в Ленинград, он прочитал мне только что написанную "Анну Снегину". Строфы звонко раскатывались по большой комнате бывшей барской квартиры двухэтажного особняка у Невы, на Гагаринской улице.
      И вот эта поэма словно прокатилась мимо меня по паркету. Есенин кончил, а я молчал.
      - Ну и молчи! - сердито буркнул он.
      Вечером мы снова встретились, гуляли по набережной Невы, неподалеку от Зимней канавки. Есенин любил это место. Оно ему напоминало пушкинские времена.
      Я попытался объяснить свое молчание после "Анны Снегиной", но Есенин мгновенно перебил меня жестом.
      - Да ладно... Не объясняй. Чего там... На твоем лице я вижу больше, чем ты думаешь. И даже больше, чем скажешь.
      - Ну, я еще ничего не сказал! Не торопись. А если хочешь, так выслушай.
      Есенин приготовился слушать.
      Я говорил, что "Снегина" - хорошая поэма, что Есенин не может написать дурно. Но что фон ее эпический. И вот это обстоятельство все меняет. Говорил я главным образом о том, что мне многое ново в поэме. Например, картины революции в деревне. Что по всем строфам и в ряде сцен рассыпаны социальные страсти.
      - Этого раньше у тебя не было. Здорово даны образы. Но ведь Оглоблин Прон все-таки недописан. Как его расстреляли деникинские казаки, дошедшие до Криушей... А как он умирал? Разве это не важно? Как мужики из-за земли убили "офицера Борю", мужа Анны?
      В общем, у меня был свой взгляд на поэму. Я чувствовал за ней большой классический роман в стихах.
      Есенин метнулся в мою сторону.
      - "Евгения Онегина" хочешь? Так, что ли?.. "Онегин"?
      - Да.
      Может быть, эти мои мысли были абсурдны. Быть может, кое-что я уже прибавил сейчас, ведь воспоминания не протокол. Но я твердо помню, что мы долго разговаривали на гранитной набережной, гуляя взад и вперед. Мне помнится, как я говорил, что "Снегина" стала бы шедевром, если бы...
      Критика в общем признала ее и до сих пор считает одним из лучших революционных произведений Есенина. Возможно, она и права, и я субъективен. Но в тот вечер мы еще не знали, что скажут критики, и руководствовались лишь своими мнениями.
      Помню, как Есенин стал задумчив. Он умел слушать, а не только соглашаться с благожелательными, эмоциональными, вкусовыми оценками.
      Мы вернулись в квартиру на Гагаринской. В передней на подоконнике были небрежно брошены черный плащ, черный мятый цилиндр. При мне Есенин никогда не надевал этого наряда. Я тут же вспомнил литературное общество "Колос" и "кафтанчик"...
      Есенин перехватил мой взгляд, иронически усмехнулся.
      - Привез зачем-то из Москвы эту дрянь! Цилиндр надеть, конечно, легче, чем написать "Онегина". Ты прав... Но... Нет уж... Что делать? Пусть останется в "Снегиной" все так, как было.
      На искренности всегда держались наши отношения. Не помню, чтобы он лицемерил, чтобы своим товарищам он говорил дежурные любезности.
      Кстати, он с откровенностью проявлял свое отношение к Маяковскому. Таким же откровенным был с ним и Маяковский. Они, конечно, не были друзьями, они были полярны, но через год после смерти Есенина, по-моему, лишь один Маяковский высказал истинное отношение к поэту Есенину в стихотворении "Сергею Есенину". Мне подчас кажется, что стихи "Сергею Есенину" - не стихи... Это воистину
      "...в горле
      горе комом..."
      * * *
      О Есенине при его шумной жизни ходили всякого рода легенды. Вернее, "лыгенды", как называл всякого рода сплетни Лесков. Ходят они и теперь. Я предпочел бы не распространяться на эту тему. Есенин, конечно, не был ангелом, но я предпочитаю следовать не за распространителями дурной славы, которая сама бежит, а за Анатолем Франсом. Франс очень верно и мудро говорил о Верлене:
      "Нельзя подходить к этому поэту с той же меркой, с какой подходят к людям благоразумным... Он обладал правами, которых у нас нет... Он стоял несравненно выше нас... И вместе с тем несравненно ниже нас... Это было бессознательное существо... Но это был такой поэт, который встречается раз в столетие..."
      Я верю в то, что это же самое вполне приложимо к Есенину.
      Мне трудно писать о Есенине в хронологическом порядке. Сейчас я перейду к тому, с чего мне и хотелось начать этот рассказ.
      Шла империалистическая война. Собственно говоря, она уже почти прошла. Кончалась, по крайней мере для России.
      Я только что вернулся в Петроград с Рижского фронта. Там, на участке батальона, которым командовал мой близкий товарищ, я случайно попал в бой. Он начался на рассвете... На болотной полосе в долине, засыпанной мокрым снегом, которая разделяла наши передовые позиции от немецких, полз туман. Одна цепь наших стрелков за другой, спускаясь в долину, исчезала в нем. Там мутным сплошным огнем вспыхивали разрывы. Немцы били из тяжелых орудий. За три дня боев от батальона осталась пятая часть. Оставшиеся отказались идти в бесплодные атаки. Начались репрессии. Многих солдат арестовали, отправили в арестантские роты, а несколько десятков человек тут же на фронте расстреляли.
      Подавленный виденным, я вернулся в Петроград. Один приятель, грешивший стихами, привел меня рассеяться на Жуковскую улицу. Там, в одном из домов возле Греческой церкви, помещалось общество крестьянских поэтов под названием "Колос". В "Колосе" был вечер поэзии. Участвовали Есенин и Клюев. В ту пору эти имена мне ничего не говорили.
      Дородный Клюев, с пшеничными усами, с кудрявой шевелюрой ямщика, читал свои стихи, нелепо шаманя, кривляясь. Крестьян-поэтов в "Колосе" я что-то не увидел. Вместо них я приметил двух-трех молодых людей, весьма отглаженных, с удивительными проборами, да небольшую группу молоденьких танцовщиц из Мариинского театра. Когда Клюеву из благожелательности поаплодировали, на эстраде появился другой поэт, обряженный так же, как и Клюев, в кафтан. Что-то прекрасное чувствовалось в его глазах и в молодом голосе, и поэзия этого поэта показалась мне очень самобытной. Почуялось, что в поле запела свирель.
      После вечера я не мог удержаться и, ни о чем не раздумывая, отправился за кулисы, в так называемую артистическую. Не помню, как я представился Есенину. Не помню, о чем мы стали разговаривать...
      Оказалось, что мы одногодки, сверстники.
      - Ты что же, интересуешься стихами? - спросил меня Есенин. - Ты солдат?
      - Нет, я студент университета. Я только что вернулся с фронта и не успел снять солдатскую форму... Я там был с подарками. Сюда же я попал случайно.
      - Почему вы так одеваетесь? - вдруг после паузы бесцеремонно спросил я Есенина. - К чему этот кафтанчик и лаковые с набором сапожки? Святочный маскарад?
      - Ты думаешь, только Маяковский может носить желтую кофту?.. Садись.
      Я сел на диванчик. Мы продолжали разговор, и я рассказал Есенину все, что видел на фронте под Ригой.
      - Вот когда вы читали вашу "Корову":
      Не дали матери сына,
      Первая радость не впрок.
      И на колу под осиной
      Шкуру трепал ветерок...
      - мне вспомнилось иное... Я видел разбросанные по болоту трупы молодых солдат. Еще и до сих пор они там лежат. Их тоже треплет ветер, засыпает снег.
      - Ужас... Я этого не испытал, - сказал Есенин и встряхнулся всем телом. - Знаешь что? Поедем ко мне.
      Я поехал.
      С той поры мы не виделись до осени 1923 года, когда встретились в издательстве "Круг". Есенин вернулся из поездки по Америке, Франции, Германии после разрыва с Айседорой Дункан. Я вернулся из Англии. Мы поделились пережитым за все минувшие годы. Наше знакомство возобновилось. Но никто из нас никогда не вспоминал поэтического вечера в обществе "Колос". Не могу понять - почему, ведь оба отлично помнили об этом.
      Кстати, в том же 1923 году Есенин (это было уже в Москве) однажды показал мне свою фотокарточку, на которой он был снят в солдатском обмундировании. Он выглядел на ней очень бравым солдатиком, аккуратным не по-окопному. Помнится, будто бы он говорил мне, что служил санитаром, кажется, в каком-то госпитале Царского Села*. К сожалению, в моей памяти не уцелели все подробности. И сейчас завел я этот разговор лишь потому, что в Литературной энциклопедии (том IV, стр. 80) о Есенине написано, что он "был мобилизован в 1916 году", а "после Февральской революции дезертировал с фронта". Мне с ним не пришлось разговаривать по этому поводу, но этот момент его биографии хорошо бы выяснить. В "Снегиной" он писал о себе: "Война мне всю душу изъела", "Я бросил свою винтовку..." Как же все это было?
      _______________
      * Ныне г. Пушкин.
      * * *
      1924 год, разгар нэпа. Поздний летний вечер.
      Есенин вместе со мной приехал в один из кварталов Москвы, который не славился своей безопасностью. По улицам и переулкам брели разные люди, одни о чем-то споря, другие со смехом, видимо, выпившие. Тут были всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники. Они направлялись к Ермаковке. Так называлась московская ночлежка. Когда и мы с Есениным вошли туда же, мне вспомнилась надпись над вратами дантовского ада: "Оставь надежду всяк сюда входящий".
      "Есенин... Есенин... Есенин" - послышался мне шепот. Я оглянулся. У обитателей Ермаковки наморщенные лица. В глазах светится холодное любопытство. Некоторые смотрят недружелюбно. Есенин чувствует это. Он идет по проходу между нарами, сутулясь, как писал о себе в одном из стихотворений, будто сквозь строй его ведут.
      На Есенине заграничное серое пальто, заграничная серая шляпа с заломом, обычный, как всегда, белый шелковый шарф. Но вскакивает он на первые попавшиеся ему нары, и с него будто разом сдувает всю благоприобретенную "Европу".
      Он начинает чтение "Москвы кабацкой". Этим он, очевидно, задумал купить своих новых слушателей. Но чем надрывнее становился его голос, тем явственнее вырастала стена между хозяевами и гостем-поэтом. На лице Есенина появилась синеватая бледность, он растерялся, а ведь он говорил, что ни к одному из своих выступлений он не готовился так, как к этому, никогда так не волновался, как отправляясь на эту встречу.
      А ведь сюда его никто не приглашал. Здесь его вообще не ждали. И когда он начал читать свой "кабацкий цикл", слушатели посматривали на Есенина одни с недоумением, другие неодобрительно.
      Сейчас я думаю, что такой прием со стороны ермаковцев психологически совершенно понятен. Как могли они воспринять, да еще в стихах, весь тот бытовой материал, где все так было близко им и в то же время очевидно ненавистно...
      Шум и гам в этом логове жутком,
      И всю ночь напролет, до зари
      Я читаю стихи проституткам
      И с бандитами жарю спирт...
      Есенин мнет свой белый шарф, голос его уже хрипит, а бандиты и проститутки смотрят на Есенина по-прежнему бесстрастно. Не то что братья-писатели из Дома Герцена, в ресторане-подвальчике. Положение осложнялось. Все мрачнее становились слушатели.
      И вдруг Есенин, говоря по-современному, резко поворачивает ручку штурвала.
      Он читает совсем иные стихи - о судьбе, о чувствах, о рязанском небе, о крушении надежд златоволосого паренька, об отговорившей золотой роще, о своей удалой голове, о милых сестрах, об отце и деде, о матери, которая выходит на дорогу в своем ветхом шушуне и тревожно поджидает любимого сына - ведь когда-то он был и "кроток" и "смиренен", - и о том, что он все-таки приедет к ней на берега Оки.
      Не такой уж горький я пропойца,
      Чтоб, тебя не видя, умереть...
      Что сталось с ермаковцами в эту минуту! У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она... Плакали и бородачи. Им тоже в их пропащей жизни не раз мерещились и родная семья и все то, о чем не можешь слушать без слез. Прослезился даже начальник московского уголовного розыска, который вместе с нами приехал в Ермаковку. Он сопровождал нас для безопасности. Он был в крылатке с бронзовыми застежками - львиными мордами - и в черной литераторской шляпе, очевидно для конспирации.
      Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке стало словно светлее. Словно развеялся смрад нищеты и ушли тяжелые, угарные мысли. Вот каким был Есенин. С тех пор я и поверил в миф, что за песнями Орфея шли даже деревья.
      Второе превращение Сергея Есенина случилось в этот же вечер, после Ермаковки, у него на квартире.
      Было поздно. Я поехал к нему ночевать. Сестра Есенина Катя радушно встретила нас и собралась готовить ужин.
      - Погоди... - закричал ей Есенин. - Мы сперва должны принять ванну. Мы были знаешь где? Мы могли там подцепить черт знает что...
      Утром за завтраком он сказал мне:
      - Я долго, очень долго не мог вчера заснуть... А как ты? Ты помнишь, что сказал Лермонтов о людях и поэте:
      Взгляни: перед тобой играючи идет
      Толпа дорогою привычной.
      На лицах праздничных чуть виден след забот,
      Слезы не встретишь неприличной...
      - Хорошо, что мы вчера встретили людей не праздных, а сраженных жизнью. Не с праздничными лицами, но все-таки верящих в жизнь... Никогда нельзя терять надежду, потому что...
      Он намеревался прибавить еще что-то, однако по своему обычаю отделался лишь жестом.
      * * *
      Однажды с Есениным мы ехали на извозчике по Литейному проспекту. Увидев большой серый дом в стиле модерн на углу Симеоновской (теперь ул. Белинского), он с грустью сказал:
      - Я здесь жил когда-то... Вот эти окна! Жил с женой в начале революции. Тогда у меня была семья. Был самовар, как у тебя. Потом жена ушла...
      Я не знаю, о ком он говорил. Я никогда не расспрашивал Есенина о его личной жизни. И он никогда не любил рассказывать об этом. Я не раз задумывался о его романе - уже двадцатых годов - с Айседорой Дункан. Не было ли это позой? Любил ее Есенин или нет? Думаю, любил. Эта была великая артистка, разрушавшая ложные, по ее мнению, каноны классического французского балета. И, очевидно, это был большой человек. Об этом говорят последние страницы ее жизни.
      Приехать совершенно бескорыстно в Советскую Россию, едва оправившуюся от исторических пожаров, нужды и голода... Приехать в "большевистскую" Москву с намерением бескорыстно отдать ей свой талант - это совсем не то, что современные гастроли зарубежных артистов. Поверить в эту Россию мог человек лишь незаурядный. Вспомните те годы... Презреть богатство, свою мировую славу, которая, правда, была уже на закате, все-таки не просто... Но и не в этом дело. Она могла жить в полном довольстве, спокойно. Но она говорила в те годы, что не может так жить. Что только Россия может быть родиной не купленного золотом искусства.
      Долгие годы и до самой смерти восторженно относился к ней Станиславский*. И разве Есенин не мог не почувствовать ее обаяние? Неоднократно он говорил мне о ее танцах. Их недолгая совместная жизнь оказалась горькой. Но какая полынь отравила этот роман, я не знаю...
      _______________
      * См.: К. С. С т а н и с л а в с к и й. Собр. соч., т. 7.
      * * *
      На берега Невы приехал А. Я. Таиров с Камерным театром. Он позвонил мне из гостиницы "Англетер" и сказал, что ждет меня к обеду, на котором будет и Айседора Дункан. Мне очень захотелось пойти. Я никогда в жизни ее не видел. Но у меня сидел Есенин, и я сказал Таирову об этом.
      - Хочешь прийти с ним? Ради бога, не надо. Не зови его, будет скандал. Изадора и он совсем порвали друг с другом.
      Между прочим, все близкие Дункан и Есенин тоже, всегда называли ее Изадорой... Это было ее настоящее имя.
      Есенин, сидевший рядом с телефоном, очевидно, слышал весь мой разговор с Таировым и стал меня упрашивать взять его с собой. Я протестовал. Но в конце концов все вышло так, как он хотел.
      В номере Таирова Есенин не подошел к Айседоре Дункан. Этому способствовало еще то, что кроме Таирова, А. Г. Коонен и Дункан за обеденным столом сидели некоторые актеры и актрисы Камерного театра. Среди них и затерялся Есенин.
      Я смотрел на Дункан. Передо мной сидела пожилая женщина, как я понял впоследствии - образ осени. На Изадоре было темное, как будто вишневого цвета, тяжелое бархатное платье. Легкий длинный шарф окутывал ее шею. Никаких драгоценностей. И в то же время мне она представлялась похожей на королеву Гертруду из "Гамлета". Есенин рядом с ней выглядел мальчиком... Но вот что случилось. Не дождавшись конца обеда, Есенин таинственно и внезапно исчез. Словно привидение. Даже я вначале не заметил его отсутствия. Неужели он приезжал лишь затем, чтобы хоть полчаса подышать одним воздухом с Изадорой?..
      Быть может, нам кое-что подскажет отрывок из его лирики тех лет:
      Чужие губы разнесли
      Твое тепло и трепет тела,
      Как будто дождик моросит
      С души, немного омертвелой.
      Ну, что ж! Я не боюсь его.
      Иная радость мне открылась.
      . . . . . . . . . . . . . .
      Так мало пройдено дорог,
      Так много сделано ошибок.
      Быть может, и этот роман был одной из его ошибок. Быть может, он приезжал в "Англетер", чтобы еще раз проверить себя, что кроется под этой и н о й р а д о с т ь ю, о которой он пишет... Во всяком случае, я верю в то, что эта глава из жизни Есенина совсем не так случайна и мелка, как многие об этом думали и еще думают.
      * * *
      О его стиле. Слушая большинство есенинских стихов в его чтении, я часто говорил себе: "Какая лапидарность..." А некоторые поэты шептали тогда, что все эти стихи только цыганщина. Между прочим, Есенин сам виноват в этой молве. О ряде своих стихов еще в "Анне Снегиной" он сказал, что они "по чувству - цыганская грусть". Но ведь он понимал это по-блоковски. Конечно, он шел за Блоком. Я скажу лишь одно: когда еще бурлили акмеистические, символистские, имажинистские, конструктивистские и прочие "страсти", он уже перешагнул через них, а также через свою "цыганскую грусть", как через лужу. Он стал писать как большой русский поэт, идущий от классических традиций. И в то же время был оригинален. Но ему был близок строй классической русской поэзии.
      Классическая форма
      Умерла.
      Но ныне, в век наш
      Величавый,
      Я вновь ей вздернул
      Удила.
      Под этими безукоризненными строками мог бы подписаться Пушкин. Прошу понять это как метафору. Может быть, кое-кому покажется, что я Есенина слишком возвеличиваю. Может быть... Это все-таки лучше, чем преуменьшать его значение. Его стихи прожили почти полвека. Надеюсь, и в следующие 50 лет не умрут.
      Мне часто вспоминается его драматический эпос. До сих пор не могу забыть "Пугачева". Монологи Емельяна Пугачева и "уральского разбойника" Хлопуши, сочащиеся кровью, страстью, когда-нибудь люди услышат с подмостков какого-нибудь театра. И это будет подлинно народный и романтический театр. Именно он таится в этой крестьянской и поистине революционной драме. Пусть в ней, как кто-то говорил, "мало истории". Но ведь и у Шиллера и Шекспира ее было немного. Предвижу возражения, что поставить ее очень трудно. Да, нелегко. Но легкого пути не знает настоящее искусство. Когда я читаю очерк Горького о Есенине, именно о том, как Есенин "подавал" Пугачева, мне думается, я не одинок в своих ощущениях. Есенин действительно так читал эту драму, что она была видна и без декораций, без актеров, без театральных эффектов.
      Мне помнится, как в 20-е годы, после смерти Есенина, В. Я. Софронов* пробовал работать над материалом этой драмы. Это были еще робкие попытки, но и тогда уже они были значительны. И мне чувствовалось, эта драма - не только для чтения...
      _______________
      * Народный артист СССР, умер в 1960 г.
      * * *
      Вечером в конце ноября 1925 года в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил Есенин. Он говорил о встрече.
      - Приходи сейчас, если можешь...
      Я не мог.
      Несколько позже, но в этот же вечер он ждал меня у Садофьева.
      Когда я пришел, гости отужинали, шел какой-то свой спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти. Я подсел к нему. Он улыбнулся.
      - Я только что, совсем недавно кончил "Черного человека"... Послушай.
      Друг мой, друг мой,
      Я очень и очень болен!
      Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
      То ли ветер свистит
      Над пустым и безлюдным полем,
      То ль . . . . . . . . . . . . . .
      Уже этим началом он сжал мне душу, точно в кулак. Почему-то сразу вспомнился "Реквием" Моцарта. Я не могу сейчас воспроизвести весь наш разговор точно. Помню, что Есенин шутил и был доволен, что проверил поэму еще на одном слушателе. На следующий день мы решили снова встретиться. Он обещал приехать ко мне к обеду. Но я его так и не дождался. Мне сказали, что он уехал в Москву, будто сорвался.
      Прошел почти месяц. Помню, как в рождественский сочельник (тогда праздновали рождество) кто-то мне позвонил, спрашивая - не у меня ли Есенин, ведь он приехал... Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два дня звонили, а я искал его, где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном "Англетере". Рано утром на третий день праздника из "Англетера" позвонил Садофьев. Все стало ясно. Я поехал в гостиницу.
      Санитары уже выносили из номера тело Есенина. Вечером гроб с телом стоял в Союзе писателей на Фонтанке. Еще позднее дроги повезли Есенина на Московский вокзал. Падал снег. Толпа была немногочисленной. Еще меньше было народа на железнодорожной платформе возле товарного вагона. Вот все, что я помню... Нет, еще два слова.
      Через некоторое время пошли разговоры, статьи: кто виноват в происшедшем? Поздно было искать, когда уже все случилось. Стихи Есенина и его жизнь не раз могли внушить тревогу, но почему-то все это воспринималось лишь в поэтическом аспекте. Справедливее всех написал А. В. Луначарский: "Все мы виноваты более или менее, надо было крепко биться за него..."
      Немало лишнего, немало противоречий в своем образе создал он сам. Вспомним хотя бы его "Исповедь хулигана"... Но этот же человек всегда с подлинной глубиной, чистотой, романтизмом писал о любви. Он сам себя в своих стихах назвал "последним поэтом деревни". Но разве он мало писал просто о жизни? Разве, раскрывая свое собственное сердце, он не писал просто о человеке? Или, и это самое важное, о судьбах своего народа, Родины... Он же воспел ураган революции и капитана ее - Ленина. Это был превосходный русский поэт. Спор о нем будет вечен. Прав Горький, сказавший о Есенине, что он пришел в наш мир либо запоздав, либо преждевременно.
      Декабрь 1960 г.