- Что же происходило в ту ночь? Хотел ли Зайченко сдать крепость или не хотел? Или только колебался? Вот что должно нас интересовать! - говорил Аввакумов. - Но и тут комендант может ответить, что даже не колебался. Ведь улик нет! А заниматься чтением его души не так-то просто...
      Аввакумов предлагал не торопиться, выждать.
      - Присмотримся! Потерпим! Правда объявится, - говорил он.
      Объявилась она неожиданно.
      Зайченко встретился с Варей.
      Они пошли вместе по Розенбаховскому проспекту, болтая о самых разнообразных пустяках. Перед тем как распрощаться, Варя попросила его зайти к ней.
      - Что-нибудь важное? - спросил он.
      - Да.
      Он усмехнулся.
      - Что же, я рад! Вы на меня смотрите, как леди Макбет, а я не понимаю... Что вы кукситесь?
      Варя занялась приготовлением чая, будто оттягивая начало разговора. Зайченко наблюдал, покуривая папиросу, посмеиваясь про себя. "Женщины не могут без преувеличений. Даже такую обыкновенную вещь, как связь, они раздувают до гигантских размеров", - подумал он.
      За чаем Варя неожиданно спросила Зайченко:
      - Помните наш разговор в крепости?
      - Какой? Когда?
      - После вашего ареста.
      - Ну?
      - А вы знаете, что сейчас идут...
      - Разговоры по делу Парамонова? - перебил ее Зайченко и сморщился. Глупости, Варенька! Не понимаю, как это может вас волновать? Слыхал. Знаю. Спрашивали про меня. Дальше что?
      - И вы спокойны?
      - Вполне.
      - А я нет. Пойдите к Аввакумову и расскажите ему обо всем честно!
      - Что честно? - Зайченко оттолкнул от себя чашку. - О чем рассказывать?
      - Об одном деле.
      - Каком деле?
      - Я узнала одну вещь, о которой решила вам сказать.
      - Какую вещь?
      - Ну, успокойтесь! Если вы не успокоитесь, я говорить не буду.
      - Я спокоен. Мне не о чем беспокоиться.
      - Вы говорили по телефону с Чанышевым в ту ночь?
      - Говорил. Ну и что?
      - Вы сказали ему, что к семи часам утра сдадите крепость?
      - Позвольте! - Зайченко вскочил, у него покраснели виски; он услыхал, как кровь забилась у него в ушах, будто кто-то хлопал по ним. - Не понимаю! Ничего не понимаю!
      - В аппаратной... на городском телефоне... работала моя подруга Сима. И она мне сказала, что слышала весь ваш разговор. Вы обещали Чанышеву в семь часов сдать крепость.
      - Ну?
      - Все!
      - Что же, она побежит доносить? Может быть, донесла? Вы меня предупреждаете?
      - Я советую вам пойти к Аввакумову и лично объяснить ему.
      - Что объяснить?
      - Разговор с Чанышевым.
      - Мало ли о чем я говорил в ту ночь!
      - Вот и объясните!
      - Какая ерунда! Кроме вас, она с кем-нибудь говорила об этом?
      - Не знаю. Не все ли равно?
      - Конечно, не все равно!
      - Если вы не пойдете, я буду считать вас бесчестным человеком, изменником.
      - Вы говорите глупости! Ведь теперь и этот случаи с Мулла-Бабой будет выглядеть иначе.
      - Надо все объяснить.
      - Что объяснить? Военное дело - это военное дело. Без психологий! Надо это понимать. Мне никто не поверит.
      - Поверят, Костя! Я жизнью клянусь, что поверят. Денис Макарович разберется. Объясниться начистоту надо, если вы чисты, чтобы прекратить все... как недоразумение. А не объяснитесь - значит, вы и вправду...
      - Довольно! - оборвал он ее.
      Зайченко наблюдал: дрожит ли у него рука, когда он подносит спичку, или не дрожит? Закурил.
      - Это какая Сима? Ваша подруга? Черненькая?
      - Да.
      - Она все там же живет?
      Он надел фуражку.
      - Вы куда, Костя?
      - Мне пора.
      - Костя... Костя! Вы к ней?
      - Не кричите!
      - Что ты задумал? Я не пущу тебя.
      - Тише!
      - Костя!
      Она вцепилась в него, схватила за руку. Он отшвырнул ее. Она упала. Она лежала у его ног. Лицо ее было мокро от слез. Ему захотелось ее ударить. Но стыдно было бить женщину каблуком.
      - Чтобы никому об этом! Слышите! - сказал он.
      Варя молчала.
      - Обещаете?
      Молчание.
      - Дура!
      Он швырнул папиросу, сжал кулак, чувствуя, что лихорадка бьет его. Он вдруг стал легкий и пустой, точно футляр. Он нагнулся к Варе. Она закрыла глаза. Он застонал, не зная, на что же ему решиться. Вышел.
      Через полчаса Варя прибежала в крепость к Лихолетову и рассказала ему обо всем. Бросились на квартиру коменданта. Его не оказалось дома.
      Зайченко этой же ночью скрылся из Коканда, имея на себе лишь тюбетейку, рубашку, шаровары да ичиги. Без денег, голодный и рваный, он пешком добрался до Ташкента. Здесь на второй день он был арестован на улице случайно проходившим патрулем. Из милиции, как подозрительного, его отправили в ташкентскую тюрьму. На допросах он отказался назвать себя, потом назвался вымышленным именем Ивана Толстикова, мещанина. Ему не поверили и держали до выяснения. Он думал о побеге, однако никаких средств, никаких возможностей к побегу не оказалось.
      Как это ни странно, но в розыскных документах, высланных из Коканда в Ташкент по поводу исчезновения коменданта Кокандской крепости, не упоминалось о том, что комендант Зайченко не имеет левой руки. Не то канцеляристы забыли об этом, не то упустили это при переписке. Во всяком случае, важно одно, что такая значительная примета, как отсутствие руки, не упоминалась. В розыскном листе стояло: "Низковат, толстоват, брит". Ясно, что по таким приметам трудно было найти Зайченко.
      Ташкентский розыск в одноруком нищем, инвалиде, никак не мог заподозрить коменданта. Зайченко понял, что следователи не связывают его с Кокандом. Он продолжал упорствовать и притворяться обыкновенным беспаспортным бродягой из России. Он думал: "Если дальше все будет продолжаться так же, со мною побьются месяц, два, три, но в конце концов все-таки выпустят".
      Он повеселел и решил надеяться на счастье.
      40
      Пробивалась весна. Сбежал снег. Сверкало золотое небо. Степь покрылась голубой травой. Как огни, в ней горели тюльпаны. Желтые степные жаворонки, взрывая своим пением воздух, падали кубарем вниз с прозрачной вышины, точно кусочки солнца. Птицы неслись на восток, звери покидали зимние логовища. Черепахи, высунув из-под щитка свои живые, умные мордочки и черные блестящие лапки, купались в горячих лужах. Стада кочевников спускались с гор. Все наслаждалось жизнью.
      Отряд двигался колонной, по три всадника в ряд.
      Аввакумов, после двух часов непрерывного марша, соскочил с Грошика, вынул из подсумка тряпку и обтер коню влажные, отпотевшие бока. Аввакумов был несколько тяжеловат для своего коня. Маленький, сухопарый, точно выточенный, Грошик уставал под таким наездником. Но Денис Макарович очень дорожил Грошиком и отказывался его обменять.
      Съехав с дороги, он решил дать коню передышку.
      Пока Грошик жадно щипал жирную пахучую траву, Денис Макарович пропустил мимо себя людей, стараясь подглядеть каждую мелочь: кто в каком настроении, какова седловка? В голове отряда ехал Блинов. А в полкилометре от Блинова - передовой дозор из шести испытанных кавалеристов.
      С командиром оставался только Юсуп.
      Аввакумов души не чаял в Юсупе. По ночам, на отдыхе, он рассказывал Юсупу о своей батрацкой жизни у оренбургских казаков, о 1905 годе, о работе в железнодорожном депо на станции Оренбург, о тюрьме, о революции, о германском фронте. Юсуп слушал его с завистью.
      В лице Аввакумова ему случилось увидеть первого русского друга. Походная жизнь сближала. Раньше он наблюдал за русскими лишь издали. Все они казались ему людьми особенными, умными, учеными, знающими тайну жизни. Русские плотники и каменщики работали красивее и быстрее узбеков. На железной дороге, в среде начальства, он встречал только русских. Машинисты и слесаря на хлопковом заводе были русские. Русские солдаты и офицеры отлично владели оружием. В чем же эта тайна? Что нужно делать, чтобы стать таким же? Только учиться? Не может быть! Он поступил в школу, учили там плохо, и школа не понравилась ему.
      Сейчас вместе с Аввакумовым было веселей. Над головой летели птицы. Приятно было чувствовать горячую и ласковую землю. Что будет дальше? Конечно, неизвестно. Но зато как увлекательна была эта неизвестность! Аввакумов любил мечтать и делился своими мечтами с юношей.
      Он говорил ему:
      - Вот, Юсуп, кончится война... Пропадут фабриканты и баи. Узбеки выберут своих комиссаров... Люди создадут огромный союз, он будет объединять все народы. Вырастет новый мир... Этот мир не будет знать ни войны, ни солдат, ни крови.
      - Как же это? Не понимаю.
      - Сейчас еще тебе этого не понять. Но придет время - и каждый человек поймет, что он человек.
      - Офицер мне говорил другое.
      - Какой офицер?
      - Тот, что сбежал.
      - Что же он говорил?
      - Он говорил, что война будет всегда.
      - Он врал тебе, Юсуп.
      - Врал? - Юсуп задумался, а потом спросил, недоумевая: - Но ведь сейчас мы тоже воюем?
      - Это временно.
      - А что же будут делать люди, если перестанут воевать?
      - Они будут жить, Юсуп. Будут жить счастливой, мирной жизнью. А все то, что положено, мы отвоюем за них. Понял?
      - Да, понял, - серьезно ответил Юсуп и оглянулся.
      На востоке взлетел столб белого дыма, телеграф басмачей. За отрядом кто-то следил. Кто-то передавал: "Едут!" Километрах в десяти на песчаном бархане возник другой дым, ответный. Аввакумов и Юсуп, заметив эти дымы, быстро сели на лошадей. Отряд они догнали у небольшой речки.
      Лошади осторожно двигались по скользкой гальке, боясь оступиться. Мост был разрушен. А впереди, неподалеку от моста, стоял небольшой, брошенный, очевидно, кишлачок. Над ним дрожали, как две струны, два бледно-зеленых тополя. Справа, за голубоватым весенним полем, блеснули рельсы.
      В кишлаке всадники встретили глухие стены, закрытые ворота, чайхана была на запоре, на гладкой пустой уличке не показался ни один человек. Ни голоса, ни скрипа ржавой петли, ни кудахтанья курицы, ни шороха - все было мертво. На краю неба пылало вечернее, лиловое солнце.
      Аввакумов отдал приказание остановиться, разыскать колодец и напоить здесь лошадей.
      Сашка подскакал к нему, лихой и легкий, точно локон.
      - Едем в Андархан! - весело закричал он. - Там вода хороша и бараны!
      - Ну вот, тащиться... Мы едем в степь. В степи заночуем.
      - В степь? Опять мытариться? - заспорил Сашка.
      - В степь, - упрямо повторил Аввакумов.
      Сашка разозлился, и когда боец подал ему ведро, он, вместо того чтобы напоить лошадь, окатил ей брюхо сверкающей водой, а железное ведро бросил оземь. Нервный Грошик, испугавшись, дал свечку. Аввакумов быстро, всем корпусом прижался к шее коня и только благодаря этому не вылетел из седла. Потанцевав, Грошик успокоился.
      - Охломон! - крикнул Аввакумов Сашке.
      Выругав его крепко и отчитав за беспорядок, Аввакумов все-таки настоял на своем: повел отряд в сторону от железной дороги. Даже лошади шли неохотно.
      Никто не понимал командира. Да и сам командир вряд ли понимал себя. Странное чувство заставляло его опасаться чего-то, хотя опасность была одинаковой, что в кишлаке, что в поле. Не проще ли храбро вскочить в Андархан и, если там враги, врезаться в самую гущу их и работать шашкой? Не так ли он действовал всегда? Но вот сегодня, вопреки обычаю, непонятный страх мешает ему повторить излюбленный маневр. Он испугался стен.
      - Тебе скучно, начальник? - спросил его Юсуп.
      - Нет.
      Аввакумов ерзнул в седле и потрепал Грошика по холке. Потом обернулся к Лихолетову и весело крикнул:
      - Эскадронный, споем, что ли?
      Сашку не нужно было упрашивать. Он поправил рыжий начес, заломил на затылок фуражку и подбоченился, как запевала.
      Горячий, вспыльчивый, он часто сталкивался с Аввакумовым, но невероятно любил его. Если в отряде появлялся чужой человек, Сашка долго и внимательно присматривался к нему. Когда случалось, что этот пришелец хоть в каком-нибудь пустяке неудовлетворительно отзывался об Аввакумове, Сашка быстро выживал его из отряда. Больше того, Сашка был ревнив. И сегодняшняя стычка с командиром объяснялась не столько неудовольствием Сашки, сколько обидой. Он ревновал командира к Юсупу. Ему не нравилось, что в походе - и днем на конях, и ночью на ночлеге - его любимый Макарыч проводит все время с узбеком-переводчиком.
      Сашка радостно привстал на стременах и рассмеялся.
      - Какую, Макарыч?
      - Какую хочешь, лишь повеселей!
      Сашка знал множество песен, русских, украинских, татарских. Всхрапывали лошади. Сашка почесал себе нос.
      - Нос чешется! - сказал он задумчиво. - Либо к питью, либо к битью.
      - К битью, - пробормотал кто-то.
      В рядах захохотали. Сашка тоже ухмыльнулся и скребнул всей пятерней затылок.
      - Возможно. Ну, хватайте, хлопцы! - сказал он, обернувшись к своему эскадрону. Потом покачался в седле, заложил два пальца в рот, свистнул и начал:
      Ой, и што же там за шум
      Учинився?
      Та комарь на мухе оженывся,
      Взяв соби жинку-невеличку,
      Что не вмиет шиты-прясты
      Чоловичку.
      Эскадрон подтянул, и пошла песня. Юсуп вдруг дернул командира за рукав.
      - Джигиты! - шепнул он.
      Аввакумов осмотрелся. Юсуп тыкал пальцем то вправо, то влево. Ничего, кроме чистого поля, Денис Макарович не увидел в бинокль. Поле было спокойно, кипел перед глазами нагретый за день фиолетовый воздух. Впереди щелкнуло, будто переломили сухую ветку. Сашка, подняв голову, зажмурился. Передний взвод, догадавшись по его лицу, в чем дело, остановил коней. За первым взводом встали остальные. Фыркали кони и, нервничая, перебирали ногами. Скрипели седла. В воздухе ясно слышался голос пуль. Сначала стреляли редко, но потом все чаще и дружнее. Двое эскадронных на танцующих конях подскакали к Аввакумову.
      Муратов, командир второго эскадрона, по-прежнему в чикчирах, но уже в кубанке с белым верхом, так осадил коня, что тот поскользнулся. Муратов, суеверный человек, плюнул три раза через левое плечо. Дозор, повернув коней, примчался к отряду с криком: "Джигиты!" Денис Макарович взглянул на кирпичную железнодорожную будку, стоявшую возле рельс, потом на отряд и неторопливо сказал командирам:
      - Первый эскадрон налево, второй направо! Третий за мной!
      Он вынесся вперед. Эскадронцы развернулись за ним. Сашка со своим эскадроном поскакал к железнодорожному полотну. Оттуда их встретили залпами. Но потерь не было. Сашка повел людей, пользуясь насыпью как прикрытием. Второй эскадрон, рассыпавшись лавой, пошел галопом на кишлак.
      Аввакумов скомандовал: "Шашки вон!" - и пустил Грошика к будке. За Аввакумовым с криками ура полетел третий эскадрон. Выстрелы прекратились. Но в десяти шагах, прямо в лоб, из-за стенки их встретил пулемет. "Так и есть..." - подумал Аввакумов и хлестнул плеткой Грошика.
      За будкой был расположен маленький дворик, окруженный глиняной стеной. Оттуда выскочили басмачи, на ходу хватая своих лошадей. Часть эскадрона бросилась за Аввакумовым к будке. Другая погналась за басмачами. По всему полю замелькали конные.
      Блинов повел своих на помощь второму эскадрону, и басмачи, увидев, что смерть ждет их в кишлаке, решили выбраться оттуда и бросились в поле. Юсуп насел на одного из басмачей в красном рваном халате. Сашка ружейным огнем охватил противника с левого фланга, когда тот попробовал перебраться через железную дорогу. Лошади врага понеслись врассыпную. Началось преследование, люди в поле смешались. Бойцы, поймав нескольких басмачей, обезоружили их и, скрутив руки, отвели к Аввакумову. Абдулла валялся на земле, стараясь перетереть о камни тонкие веревки, и рычал. Муратов толкнул его прикладом. Абдулла сел на корточки и высунул язык. Здесь же, около стены, стоял Хамдам. Брезгливо морщась, он слушал крики сына. Аввакумов спросил его: "Как тебя зовут?" Хаджи даже не моргнул глазом, точно глухой.
      Приставив к пленным часовых, Денис Макарович выбрался со двора.
      В поле шла еще рубка. Бешеный аллюр лошадей, маленькие человеческие фигурки, темнеющая ароматная степь, спокойные кусты саксаула, вечерняя тишина - ничто не говорило о крови. Заметив Юсупа, отбивавшегося от трех басмачей, Аввакумов дал Грошику шенкеля. Но тут он увидел Сашку. Сашка тоже мчался на выручку, наперерез.
      Два басмача наскочили на Юсупа сзади. Когда один из них взмахнул шашкой, Лихолетов страшным ударом разрубил ему плечо. Басмач упал. Здесь подоспел Денис Макарович. Басмачи сбрасывали с седел курджуны** с патронами, кидали шашки и винтовки, некоторые подымали руки вверх и просили пощады. Лошади скакали без седоков.
      Посередине поля маленький эскадронный фельдшер перевязывал раненых. Трудно было узнать в этом мальчике сестру Орлову. Одетая по-мужски, в шаровары и гимнастерку, Варя ничем не отличалась от остальных бойцов эскадрона.
      Басмачи легко уходили на карьере: очевидно, они уже успели переменить лошадей. Блинов затеял погоню, но утомленные походом эскадронные кони быстро сдали. Денис Макарович стоял на одном месте и, делая кругообразные движения шашкой, сзывал к себе людей. Бой кончился. У Юсупа была прострелена нога.
      - Спусти штаны! - приказал ему Аввакумов.
      Юсуп, посмотрев на Варю, отказался. Она, ни слова не говоря, скальпелем разрезала шов. Юсуп дрожал от стыда.
      - Видишь, дурак! Штаны спортил! - ехидно ввернул Сашка.
      Ночевать все-таки пришлось в Андархане. Когда эскадроны появились в кишлаке, навстречу бойцам вышел Дадабай, высокий, тощий старик; приветливо улыбаясь гостям, он поглаживал свою длинную седую бороду, пропуская ее сквозь пальцы. Дадабай умел кое-как говорить по-русски. На площади возле базара толпились испуганные жители. У некоторых эскадронцев, возбужденных боем, чесались руки.
      Сашка ворчал:
      - Глисту бы первого поставил к стенке!
      - Тронь - к стенке встанешь ты! - сказал Аввакумов.
      - А почему он в шелковом халате? - сказал Сашка.
      - Опять споришь? Я тебе язык отрежу. Марш отсюда! - шутливо крикнул ему Аввакумов. - Поди-ка лучше позаботься о бойцах. Да устрой всем плов! Это по твоей части.
      Сашка улыбнулся.
      - Плов! Вот это правильно!.. - сказал он, прищурясь. - Можно плов... Такой закачу плов, что с котлом проглотите!
      Сашка любил поесть. Он живо подозвал к себе своего ординарца.
      - Коня мне, Петя! Поедем выбирать баранов! - весело сказал он и расхохотался. - Ответственное дело!
      41
      Все эскадроны разместились в Андархане. Часть их вместе с Денисом Макаровичем и штабом отряда попала в хамдамовский двор. В нем было много пристроек. Длинную узенькую галерею, вроде балкончика, застелили соломой и отвели командирам. В дом не входили, так как там остались женщины: Аввакумов не хотел нарушать местных обычаев.
      Пленные - Хамдам, его брат Джаныш, Абдулла и еще несколько человек были заперты в сарай. Аксакал выслал дехкан в поле, и они собирали там трупы убитых басмачей.
      Люди мылись после боя в арыке.
      Под цветущими миндалями, точно обрызганными мыльной пеной, разожгли костер. Готовили плов. Надвигалась ночь. Многие, не дождавшись еды, уже заснули, уткнувшись в землю. Оська Жарковский присел к огню с книгой. По старой привычке, он не мог жить без книги и всегда брал с собой в поход что-нибудь для чтения. Возле огня лежали и другие бойцы.
      Наступило полное спокойствие. Трудно было себе представить недавний бой, выстрелы. Все это казалось сейчас случайной вспышкой. Воздух был ласков и нежен. Тишина нарушалась только тем, что время от времени Оська перелистывал страницу.
      - Чего ты шуршишь там? - недовольным голосом сказал Сашка.
      - Читаю. Не видишь, что ли? - ответил Оська, не подымая головы.
      - Роман? - спросил Сашка с ударением на "о".
      Оська молчал.
      Невдалеке от эскадронцев, на земляной софе, лежал Аввакумов. Он сказал:
      - Жарковский! Почитай нам вслух!
      - Ну вот, что же мне - читать с начала? - недовольно отозвался Оська. Видно было, что ему лень отрываться от книги.
      - А ты читай где читаешь. Все равно! - сказал Аввакумов.
      - Верно, почитай, гимназист! А то чего-то скучно! А мы послушаем! раздались голоса бойцов. - Давай! Потрудись!
      - "В горной войне, - начал неуверенно, как бы стесняясь, читать Жарковский, - необходимо вести наступление не одной, а несколькими колоннами, и если хоть одной удастся пробиться на ту сторону хребта, то успех обычно бывает обеспечен. На примере альпийских походов 1796 - 1801 годов лучше всего можно убедиться в том, что даже самые неудобные горные проходы вполне можно преодолеть, если послать туда хорошее войско, с энергичными генералами во главе".
      - Про генералов не читай! - крикнул из темноты Сашка.
      - А ты не мешай! Спи, где камней побольше! Мягче будет! - шутливо отозвался Аввакумов.
      Некоторые из бойцов подняли головы, другие даже сели.
      - Подходящее для нас пишут. Не мешай, не мешай! - зашикали все на Лихолетова.
      - "Я беру нынешнюю военную систему в том виде, в каком ее создал Наполеон, - продолжал Жарковский уже в полный голос. - Две ее отличительные особенности: массовый характер наступательных средств в виде людей, лошадей и пушек и подвижность этих средств. Подвижность неизбежное следствие массового характера армии. К подвижности нужно прибавить известную степень умственного развития солдата, который в некоторых случаях должен помогать сам себе. Он должен быть интеллигентным..."
      - Слушай! Кто это написал? - взволнованно спросил Блинов, перебивая Жарковского.
      - Энгельс, - ответил Жарковский.
      - Ах, Энгельс! - таким равнодушным тоном протянул Сашка, что все рассмеялись.
      Юсуп наклонился к Аввакумову:
      - Хозяин, какой человек?
      - Друг Карла Маркса. Знаешь Карла Маркса?
      - Видал.
      - Ну вот. А Сашка ничего не знает. Они были друзья, Энгельс и Маркс. Как мы сейчас.
      Аввакумов обнял юношу, и Юсуп ласково прижался к плечу командира. Он все-таки чувствовал себя одиноким среди людей, говоривших на чужом языке. Но с Аввакумовым время летело незаметно, как с родным, близким человеком. У Юсупа ныла рана, горела голова, поднялась температура. Ему хотелось плакать.
      Когда поспел плов, ужинали не все. Юсуп только напился чаю. С помощью командира он добрался до галерейки и лег на солому. Варя положила ему компресс на лоб. У него посинели губы. Юсуп вскрикивал в бреду.
      Денис Макарович устроился тут же, возле него, и никак не мог уснуть. Опять вспомнилась мать. "Чего-то я не сделал ей? - подумал он. - Как будто бы остался должен?" Он вспомнил, как однажды они поссорились и она сказала ему: "Смотри, Дениска! Смотри, паршивец! Будешь потом вспоминать, да поздно будет..."
      Возле ворот шагали часовые. Костры потухли. Когда набегал ветерок, зола вспухала темно-алым блеском.
      Оська, кончив читать, захлопнул книжку, зевнул, взял свою манерку для плова и, накинув на плечи шинель, скрылся, как привидение. Возле костра остались только Варя да Сашка. Сашка, играя прутиком, косился на Варю. Она вязала себе чулки.
      Сашка спросил:
      - Вы и мужское можете вязать?
      - Могу. Это же все равно.
      - Свяжите мне!
      - Что?
      - Что-нибудь.
      - Вы покраснели как рак, - сказала Варя и улыбнулась.
      Он скользнул по ней взглядом. Ему почему-то стало жалко эту девушку или женщину... Тут же подумал он: "Убьют еще в такой кутерьме..." Ему захотелось погладить ее или хотя бы дотронуться только до ее нежных стриженых кудерьков на затылке. Он лениво поднялся с земли и ткнул ногой костер.
      - Будешь рак! - сказал он растерянно.
      Варя так громко рассмеялась, что ему стало легче, как будто он объяснил ей самое главное из всех тех мыслей и чувств, которые смущали и томили его душу.
      Муратов крикнул из темноты:
      - Кончай базар, кончай!
      Сашка плюнул и повернулся спиной к огню. В самом конце двора кто-то бубнил неторопливо и спокойно, точно напевая колыбельную:
      - Да очень просто! Когда германец подвез им в помощь свою артиллерию, нас тоже глушили из таких орудий под Перемышлем. Как ударит, мы все брюхом в землю, и рот раскрыт обязательно, чтобы сотрясение организма не получилось. Встал - и все в порядке. Только перед носом яма, шесть сажен ширины, четыре глубины. Вот какие дела! А пехоты гибло... ее даже не считали! Снаряд-то в пятьдесят пудов. Ужасно подумать!
      Хамдам, выломав ногтями кусок глины, смотрел в щелку. Раненый Джаныш - ему порубили спину - скрипел зубами, Абдулла спал. Сегодняшний бой Хамдам вспоминал как позор. Впрочем, он никогда не надеялся на этих людей. Он был прав.
      - Хочешь бежать? - спросил Джаныш.
      Хамдам горько вздохнул:
      - Около сарая ходит Нияз, красная собака. И на дворе не спят.
      - Если бы ночью напал на них Бегмат. Он может вернуться? Как ты думаешь? - простонал Джаныш.
      Хамдам не ответил.
      В доме, в женской его половине, находились две жены Хамдама. Аввакумов, чтобы никто их не тронул, поставил у дверей караул. Поэтому они считали себя арестованными. Крепко обнявшись, они держались друг за друга и всю ночь вздрагивали от каждого шороха за стеной.
      42
      Проснувшись, Денис Макарович вместе с Блиновым и Муратовым вышел на улицу. По обеим сторонам ее тянулись глиняные дувалы, кое-где курчавились бархатные яблони, убранные розовыми гроздьями цветов. Дорога расстилалась, как пыльный половик. Арык заползал в тесные щелки дувалов, во дворы.
      Муратов толкался то в одну, то в другую дверь. Никто не отворял. Они пошли в узкий переулок, где человек не может даже развернуть рук в обе стороны - они упрутся в стены. Было рано. Солнце еще не успело побелеть. Муратов, как местный человек, по дыму мог определить, где в доме пекут хлеб. Но напрасно они стучались, кишлак был глух и нем.
      Аввакумову очень хотелось принести для Юсупа горячих лепешек. Он думал побаловать больного. Увидев сизые кольца за развалившейся стенкой, Денис Макарович махнул рукой товарищам:
      - Погодите, вот здесь как будто народ победнее! Я схожу сам.
      Он свернул в сторону. Маленькие серые ящерицы целыми семьями грелись на солнечной стороне переулка. Из-за стены виднелся склеп-мазар**, могила святого, с куполом; ветер трепал на шесте бунчук** с вплетенными в него, выгоревшими от солнца коротенькими ленточками.
      У больших резных ворот сидел босой парень в верблюжьем рваном халате. Это был Сапар, один из любимых джигитов Хамдама. Увидев Аввакумова, он опустил голову, прикрытую черной тюбетейкой, и будто прирос к стенке. Аввакумов прошел мимо, даже не заметив его. Когда Аввакумов остановился, чтобы закурить, Сапар неслышно встал и скрылся за воротами. Все звуки тонули в мягком, толстом слое пыли. Денис Макарович бросил спичку. "После чая, - подумал он, - народ собрать надо. Поговорить". Он только что дотронулся до железного кольца калитки, как сзади него что-то хлопнуло. Он обернулся и упал в пыль, схватившись за лицо. В правой руке он еще держал папиросу.
      Блинов и Муратов, услыхав выстрел, кинулись в переулок и увидели Дениса Макаровича, выплевывающего кровь изо рта. Они подхватили его под руки. Он стал кашлять, жадно глотая воздух. Он задыхался и не мог сделать ни одного шага. Муратов побежал к отряду.
      - Василий Егорыч, - тихо сказал Денис Макарович Блинову, - я умираю. Эскадрон передаю тебе. Завещан бойцам...
      - Брось, брось! - захлебываясь от ужаса, от нежелания слышать эти слова, забормотал Блинов. - Брось, Денис!
      Аввакумов сморщился.
      - Передай Юсупу... - попробовал он продолжать и еще раз выплюнул всю кровь, скопившуюся у него во рту, и, побледнев, почувствовал, что говорить уже не может. Он знаками попросил опустить его на землю. Он смотрел в небо, и молочная пленка затянула ему глаза.
      В переулок ворвался Сашка с криком: "Где он? Где он?" А вслед за Сашкой бежали несколько эскадронцев и Муратов.
      У Сашки глаза сделались безумными, и пена облепила ему губы. Он размахивал шашкой и не переставая кричал:
      - Где он?
      Тут только поняли, что Сашка спрашивал о выстрелившем басмаче. Но никто, ни Блинов, ни Муратов, не могли сказать, откуда раздался выстрел.
      Аввакумова положили на принесенную шинель, как на носилки. За концы ее взялись четыре эскадронца. Все тронулись обратно в кишлак, к дому Хамдама. Последним плелся Сашка. Он так и не догадался вложить шашку в ножны. Он рыдал, размазывая по лицу крупные слезы.
      - За что? За что сгубили? - все еще выкрикивал он.
      Он чувствовал, что его лицо раздергивается вправо - влево, будто занавеска, и что, может быть, это стыдно, но ничего не мог поделать с собой. Ему казалось, что случилось большое, непоправимое несчастье, и в эту минуту он готов был умереть, если бы это помогло Макарычу.
      По пути выходили навстречу эскадронцам дехкане. Грустно взглядывали они на посеревшее, точно тряпка, лицо Аввакумова. Некоторые из них тихо покачивали головой и говорили эскадронцам:
      - Плохая пуля!
      Варя стояла на балконе с тазиком теплой воды. Вымыв лицо Денису Макаровичу, она надела ему чистую рубашку, Юсуп, волоча раненую ногу, упал около деревянной софы, вынесенной из дома. На софу положили Аввакумова.
      Он очнулся, кругом него столпились бойцы. Жарковский, чтобы утешить себя, тихо сказал:
      - Биологически - это продолжение жизни.
      Аввакумов услыхал это, понял, открыл глаза и даже приподнялся. Видно было, что он хочет выжать из себя какое-то слово.
      - Ма... ма... ма... - силился он сказать и явно сердился, что язык уже не повинуется ему. Он еще раз попробовал и в отчаянии впился ногтями в ладони, а в глазах у него появилась горечь. Он слегка застонал и откинулся назад.
      "Неужели все?" - подумали бойцы. Варя закрыла ему глаза. Эскадрон говорил шепотом.
      Никто не произнес слова "смерть". Все нарочно избегали говорить об этом. Из досок сколотили длинный ящик. Муратов привел Дадабая. Старик был бледен, высок и худ, как жердь, правую руку он держал у сердца.