Карим, опустив веки, полулежал на мягком диване, упираясь вытянутыми ногами в стальные упоры у передней стенки кабины.
      - Читали сводку? В Афганистане убит Надир-шах, и на трон, очевидно, старейшины посадили все-таки его сына Загира... - сказал Жарковский. Что-то будет дальше?
      - Да... - пробормотал Карим, но разговора не поддержал...
      Говорить ему не хотелось. Он сегодня получил письмо Хамдама и думал о Хамдаме целый день: и на заседании, и за обедом, и даже в ванне. Это письмо как-то непонятно сплеталось с другим случаем, совсем иного порядка... Он вспомнил, что недавно в Москве на одном из заседаний ему пришлось невероятно изворачиваться... Все окончилось благополучно лишь потому, что его выручил Пишо... Он сжал кулаки и, стараясь избавиться от этих неприятных мыслей, стал думать о театре.
      Эти мысли невольно сменились другими мыслями - об одной из актрис. Он интересовался ею год тому назад и даже добивался ее близости, но потом отстал... Его отговорили...
      Она была танцовщицей.
      Карим улыбнулся, вспомнив ее тело, ее красивые сильные ноги, но от этих мыслей его опять отвлек Жарковский.
      - Товарищ Иманов, интересно знать ваше мнение? - спросил он вкрадчиво. - Завтра меня просят прочитать информационный доклад о деле Хамдама на партийном активе... Страшно все интересуются. Весь Ташкент! Я даже не ожидал...
      - Ну что же... Надо прочитать! - сказал Карим.
      Вечером после театра он привез Жарковского к себе на квартиру. Они ужинали вдвоем, и за ужином Карим осмелился намекнуть Жарковскому о том, что пора кончить все это дело.
      - Как кончить? - недоумевая, спросил Жарковский и опустил глаза.
      Карим увидел, что он прекрасно расшифровал его намек, но не намерен его принимать. В этом он убедился еще больше, когда Жарковский с несвойственной ему горячностью принялся рассказывать о необыкновенном резонансе дела, как бы аргументируя этим, что сейчас все пути к отступлению отрезаны.
      - Вот недавно, например, я получил из Самарканда своеобразное письмо, - говорил Жарковский, - от журналиста Гасанова... Абсолютно честный, советский человек. И по тону письма я чувствую, что Гасанов прав.
      Несколько навеселе после вина, выпитого за ужином, Жарковский с наглой, развязной улыбкой посмотрел на Карима, потом вытащил из кармана бумажник, достал письмо Гасанова и передал Кариму:
      - Полюбопытствуйте. Там про вас пишут. Я его изъял.
      Карим медленно, усмехаясь, читал письмо и с той же медлительностью, с тем же спокойствием прихлебывал из бокала вино. Прочитав письмо Гасанова, протянул его Жарковскому, вздохнув и покачав головой.
      - Звонок? - сказал он, снова усмехнувшись. - Я делал большее для убийц, которых все окружающие, и я в том числе, принимали за честных людей! - прибавил он с холодной, спокойной брезгливостью. - Жизнь - это жизнь. А люди - это люди.
      Затем он равнодушно махнул рукой. Оба они быстро прекратили разговор на эту тему.
      Поговорить начистоту Карим все-таки не решился; он еще не до конца верил Жарковскому.
      Преувеличенное внимание к делу Хамдама ясно показало ему, что положение Хамдама скверное. "Кто поручится за этого дикаря? - думал он. Просидит еще месяц, два. А дальше? А дальше начнутся разоблачения... При Жарковском это еще не страшно. Но все-таки лучше собаку зарыть".
      Так решил он, разговаривая о всяких пустяках с Жарковским и думая о Хамдаме.
      Утром он вызвал к себе Фрадкина.
      В тот же день Юсупу была отправлена телеграмма в Самарканд. Юсупу поручалось проверить подготовку к весеннему севу по всей Бухаре. Командировка была почетная. Телеграмма была лично подписана Каримом. Прямо из Самарканда Юсуп должен был отправиться в старую Бухару.
      Продолжительность этой командировки была рассчитана на два месяца. Карим не хотел присутствия Юсупа в Ташкенте. "Пусть он будет подальше... А там посмотрим!" - думал Карим. В Ташкенте говорили, что у Карима появился новый любимец, и называли Юсупа. Многие ему завидовали. Юсуп был доволен. По телеграфу, спешной почтой Карим снабдил его всеми полномочиями власти, и Юсуп чувствовал себя послом Карима. Он действовал от его имени. Как это было непохоже на Беш-Арык... Но как это было приятно!
      47
      Долгие дни проходили будто в лихорадке. Письмо исчезло, точно камень, брошенный в пруд... "Неужели изменились времена? Неужели покровитель стал таким сильным, что ничего не боится?.. Я не могу сидеть вечно. О чем он думает?" - размышлял Хамдам.
      Хамдам никак не мог понять молчание Карима. Что же делается в этом мире? Неужели джадид спрятал свой нос? Боится людей? Этот хитрец идет, будто лиса, пушистым хвостом заметающая свой след. Необъяснимо это молчание!.. Возможно, что это случай. Возможно и другое. Но Хамдам не таков, чтобы упасть на колени и склонить голову. Они ошиблись...
      - Ошиблись... - шептал Хамдам.
      Наступила зима. В камере стало холодно и тоскливо.
      Все здесь напоминало Хамдаму старые годы, те самые неприятные годы, когда он сидел на гауптвахте Кокандской крепости. Но ведь тогда он был глуп и не умел жить. Теперь, попав в тюрьму, он скатился снова назад, в прошлое. Хамдам проклинал все, и прежде всего - самого себя.
      Пятнадцатого декабря вечером Сапар вошел в камеру Хамдама вместе с надзирателем Овечкиным.
      - Дезинфекция! - сказал Овечкин и вышел из камеры.
      Сапар поставил на пол ведро с коричневым остропахучим составом и начал мыть пол шваброй.
      Потом он оглянулся на дверь и сказал:
      - Мулла-Баба приехал в Коканд...
      - Зачем?
      - Вот вам от него передача.
      Сапар оглянулся и вытащил из-под халата небольшой сверток. В платке были завернуты лепешки и вареная баранина. Хамдам бросил сверток на нары.
      - Писать не надо... Мулла-Баба просил не писать, - шепнул Сапар.
      - Где ты его видел?
      - В складе... Пока хлеб принимали, я с ним беседовал. Говорит: восстание скоро, зимой.
      - Болтовня.
      - Слухи иной раз оправдываются.
      - Нам-то все равно, - сказал Хамдам.
      - Скоро свобода, просил ждать... - прошептал опять Сапар. - Так и сказал мне: "Пусть ждет. Его час приходит..." Наш час, отец.
      - Мой час, мой час... - с досадой прохрипел Хамдам. - Освободиться бы только...
      - Скоро. Скоро будет, Хамдам-ака! Месяц, не больше. Он так и просил сказать.
      - Я опьянен здесь... - тихо прошептал Хамдам. - Где-то мои лошади теперь? Что с женами?
      Сапар посмотрел на его посиневшее лицо.
      - Терпение, отец, - пробормотал он.
      - Ты молод, что тебе... - ворчал Хамдам.
      - А вы разве старик? Попасть бы вам только на тот берег Дарьи...
      Глаза у Сапара повеселели. Голос его окреп.
      - Да на ваш зов, только крикните, пятьсот, шестьсот джигитов сразу сбежится! - сказал Сапар. - А там мы знаем, что делать... Вот уж снова погуляли бы!
      Хамдам приподнял веки, посмотрел на своего джигита и улыбнулся.
      48
      Пекарня и склад стояли за базаром в тупичке. Воздух здесь пропах печеным хлебом, а земля вечно была утоптана лошадьми. Чтобы получить хлеб, арбы въезжали во двор, к раскрытым дверям старого амбара. У весов рядом со столиком кладовщика толклись грузчики. Возле стены лежали ящики для переноски буханок.
      Когда из тюрьмы приезжали за товаром, ворота прикрывались, но никакой особой охраны не полагалось, кроме обычного конвойного. Заключенные, посланные с тюремной арбой, не имели права говорить с посторонними. Но за правилом этим конвойные совсем не следили, да и трудно было отличить "складских" от посторонних.
      На следующий день Сапар опять увидел на дворе поджидавшего его Мулла-Бабу.
      Старик стоял возле арбы и помогал при погрузке. Конвойные считали его рабочим.
      Принимая от Сапара ящик, Мулла-Баба спросил:
      - Ну как, ты поговорил с Хамдамом?.. Воспрянул он духом?
      - Он обрадовался. Веселый стал, - ответил Сапар.
      - Ну вот и хорошо. Главное, чтобы у него душа была веселая. Ты передал ему еду?
      - Все передал.
      - Ты скажи ему, что я его не забуду... Завтра опять принесу.
      На сером, исхудавшем личике Мулла-Бабы появилась усмешка, мохнатые, широкие его ноздри еще больше расширились. Сощуренными глазками он впился в Сапара...
      - Эй, сороки! Чего там... - крикнул по-русски конвойный, заметив болтовню.
      Сапар, опустив левое плечо, сбросил ящик на руки Мулла-Бабе. Мулла-Баба уложил его в арбу.
      Когда Сапар отошел от Мулла-Бабы и подымался уже по доскам в амбар за следующим ящиком, старик погладил себя по щекам, по бороде, как во время молитвы, вздохнул и пробормотал:
      - Боже, пошли Хамдаму тихую кончину. Лучше ему умереть тихо, чем всем нам жить в мучениях.
      49
      Хамдам лежал на правом боку, в сторону Каабы, как предписывает Коран, подперев правой ладонью правую щеку... Однако Хамдам совсем не думал о требованиях закона: всю жизнь он спал таким образом, к этому еще с детства его приучил отец. Глаза его были раскрыты. Огонь в камере тушили рано.
      В предыдущие ночи, чтобы заполнить их пустоту и мрак, Хамдам пытался вспомнить хоть что-нибудь из своих детских лет в Андархане, когда он играл ребенком на улицах кишлака. Но эти годы будто заволокло туманом. Он видел только мать и сестер, шьющих тюбетейки на базар для продажи... Вспоминались деревянные катушки от ниток, - он любил ими играть, выстраивая из них высокие минареты. И мать и соседки, приходившие к матери, любовались этими постройками и баловали его. Отца он не любил, отец вспоминался сейчас точно тень, без плоти... Иногда приходили на память жены, враги, женщины, имена которых он сейчас уже забыл. Но о каждой из них помнилось что-нибудь одно, поразившее его: их ласки, смех, тело, одежды... Так он вспоминал Агарь. Где-то она теперь? Еще он любил представлять себе байгу, конные скачки в Коканде, на которых проигрывались большие заклады... Вспоминался переезд в Беш-Арык.
      Словом, ему вспоминалось только то, что было приятно вспомнить. О плохом же он не умел и не любил вспоминать. Но сегодня ему не хотелось думать даже о тех удовольствиях, которые он испытал в жизни. Он желал уснуть, забыться, но сон, будто нарочно, не приходил к нему.
      Случайно припомнились ему слова молитвы от бессонницы, заученные еще в детстве.
      Хамдам оживился. Он услыхал голоса мальчиков, которые когда-то вместе с ним хором заучивали эту молитву, - вспомнил своего учителя, дамуллу, отличавшего его звонкий голос. Потом стал вспоминать подарки отца и всякие награды за хорошее учение в школе.
      Слова молитвы приходили не сразу... Он отвык молиться... Но постепенно одно слово прилеплялось к другому, и восстановилась в памяти вся молитва. Она была на арабском языке.
      - Боже... - бормотал Хамдам. - Звезды появились на небосклоне. Сон смежил очи людей. Ты, живый, тебя не клонит ко сну, не берет дрема. Ты, живый, укажи ночи истинный путь. Сомкни мои очи. Усыпи меня...
      Дежурный старший надзиратель Овечкин проходил по коридору, делая ночную проверку. Возле камеры No 4 он прислушался... Необыкновенная тишина обеспокоила его. Он зажег электричество и, войдя в камеру No 4, обнаружил труп. Хамдам лежал на боку, поджав ноги, с закушенной губой, с закрытыми глазами, уронив с нар посиневшую руку.
      На следующий день из Ташкента для вскрытия и судебно-медицинской экспертизы прибыл профессор Самбор, потому что Жарковского удивила эта внезапная новость.
      Профессор нашел, что смерть произошла от паралича сердца, на почве крупозного воспаления...
      50
      Юсуп узнал о смерти Хамдама в поезде.
      Была вторая половина февраля. Это было грустное время, но и хорошее, потому что его можно назвать преддверием буйной и пышной среднеазиатской весны. Юсуп ехал домой, полный веселого ожидания. Два с половиной месяца работы. И какой работы...
      Кишлаки, грязь, размытые дождями дороги, глушь уже достаточно надоели ему. Командировка была выполнена отлично, он имел от Карима поощряющие или благодарственные телеграммы, всегда подписанные лично. И вдруг в вагоне, среди веселой беседы с одним из пассажиров, он узнал эту новость. Он побледнел, услыхав ее.
      Но пассажир был человеком достаточно осведомленным, это был один из сотрудников Жарковского. Ему приходилось верить. Он знал все. Из рассказов этого человека можно было понять, что смерть Хамдама рассыпала все дело.
      - Хамдам умер, и вместе с ним все умерло... - сказал пассажир. Таково общее мнение.
      Теперь, через два месяца после смерти Хамдама, специальная комиссия под председательством Жарковского пересмотрела дело Хамдама. Все привлеченные вместе с Хамдамом по этому делу были выпущены на свободу и разъехались из Коканда по домам. Сапар Рахимов, так же как и другие, был освобожден из-под стражи. Он вернулся в Беш-Арык, с Баймуратова и Абдуллы было снято всякое обвинение. Комиссия постановила их дела вовсе прекратить. Все это было ею мотивировано и затем подтверждено соответствующими инстанциями... Все это давало Юсупу понять, что дела больше нет... Все, от чего люди волновались, что приводило их в такое кипение, вдруг засохло, остыло, будто клей. Юсуп вспомнил Гасанова, вспомнил весь свой разговор с этим странным человеком, вспомнил свое недоверие и понял, как он был неправ. Как он был глубоко неправ! Но его ум еще сопротивлялся, он не мог связать это с Каримом.
      - Ну, в Беш-Арыке как это восприняли? - спросил Юсуп.
      Пассажир ответил, что в Беш-Арыке все рады, все спокойно вздохнули, готовятся к выезду в поля, идет ремонт тракторов. Не до Хамдама... Как будто его и не было.
      - Вот судьба... - сказал он, рассмеявшись.
      В поезде было холодно и темно. Поздно вечером поезд пришел в Ташкент.
      Юсуп жил неподалеку от вокзала, в привокзальном районе.
      Приехав домой, он заснул только под утро. Но и это нельзя было назвать сном. Он лежал измученный, разбитый, то засыпая, то просыпаясь, чувствуя, что его мозг не отдыхает, что разнообразные мысли переполняют его, - причем это были даже не мысли, это были куски полуснов-полувоспоминаний. Он думал о Сашке, о Варе и тут же вспоминал Аввакумова и зверское убийство Капли, думал о Зайченко, о странной смерти Хамдама, о Кариме, об утихнувшем Беш-Арыке. Сосед Юсупа в одиннадцатом часу дня поехал на работу, после его отъезда в квартире все затихло. Юсуп не заметил, как сон вдруг сковал его; он спал только три часа, но когда его разбудила хозяйка, ему показалось, что прошла вечность.
      Он посмотрел на часы. "Пора ехать с отчетом". "Но Хамдам убит... Он отравлен..." "Как я буду говорить с Каримом? Я спрошу его про звонок... Расскажу про Гасанова. Что я сделаю?" "Хамдам отравлен. Почему отравлен? Кто это сказал? Это я сказал". Все эти мысли беспорядочно сменяли одна другую. "Да, он отравлен!" Это был все тот же сон. Юсуп ходил, говорил с хозяйкой об обеде, курил папиросы, вызывал машину. Но все-таки это был сон. Он думал все об одном и том же до боли и до одурения. Он вдруг вспомнил небрежный, торопливый почерк Гасанова, вспомнил, как в своем письме Гасанов охватил сразу беш-арыкскую трагедию. "Что написал Гасанов в ГПУ? Ну, то, что говорил... Ясно".
      Хозяйка принесла чай и завтрак. Но Юсупу есть не хотелось. Он отставил поднос в сторону. Внизу около дома загудела машина. Юсуп, залпом выпив стакан чаю, вышел на улицу. Лил дождь. Пешеходы скользили в галошах по слякоти. Юсуп левую руку сунул в карман, там лежал браунинг. Он забыл его оставить дома (браунинг был взят в поездку)...
      И как раз в это время, даже в этот час, с Ташкентского аэродрома Лихолетовы улетали в Москву. Днем Юсуп получил от Вари записку:
      "Дорогой Юсуп, я не знала, где тебя искать, и поэтому прибегла к старинному, испытанному способу. Мы приехали в Ташкент. Однако нам все равно никак бы не удалось повидаться... Знаешь Сашку! Как водится, в последний момент у него все изменилось. Он говорил утром с округом, и оказался какой-то военный самолет, который через час летит в Москву. Ну, Сашка непременно захотел лететь. Словом, поезда отменяются. Мы сейчас летим. Сашку наконец вызывают в академию. Я пришлю тебе из Москвы наш адрес, когда у нас выяснятся дела и вообще будет что-то определенное. У меня остались ящики с фруктами в гостинице. Умоляю тебя, отправь их багажом, большой скоростью, до востребования, на Казанский вокзал. Все это из-за Сашки. В самолет не влезает. Целую тебя крепко и жду тебя непременно в Москве, если мы действительно там останемся, если Александра примут, чему я мало верю. Сашки нет. В ажиотаже он помчался в округ, обещав, что оттуда вышлет за мной другую машину. Вот я сижу на чемоданах уже час и жду, как дура..."
      Приписка: "Нет, все-таки летим. Целую".
      51
      Перед фасадом нового белого двухэтажного здания чернели куртины обнаженной земли. Из земли торчали остатки стеблей. Дорожки цветника, так же как и летом, все еще были усыпаны гравием, садовник ходил по дорожкам и маленькими железными граблями сгребал в кучу мусор. Сырой гравий хрустел у него под ногами. Ветер проносился с шумом сквозь сучья деревьев. Шуршали по асфальту шины, в туманном воздухе глухо трещали моторы отъезжавших машин. Внутри большого подъезда за стеклянными дверями стояли дежурные милиционеры, проверявшие пропуска, выданные комендатурой.
      Шоферы мирно дремали в машинах, стоявших длинным рядом около тротуара. Юсуп прошел мимо них и поднялся по нескольким ступеням к дверям подъезда.
      Высокий молодой милиционер-узбек одним движением глаз осмотрел Юсупа, его кожаную куртку и, взяв протянутый ему партбилет, перелистал несколько страничек - от той странички, где была наклеена фотография, до штампа последней уплаты членского взноса... Все было в порядке. Милиционер махнул рукой.
      Юсуп вошел в вестибюль. Электричество еще не горело. Сверху, со второго этажа, спускалась широкая каменная лестница, покрытая красивой дорожкой. В вестибюле было просторно и прохладно.
      Юсуп пересек его, свернул направо, прошел мимо второго милиционера, стоявшего возле внутренней лестницы, и вышел из полутемного коридора в приемную Карима.
      В конце приемной, около двери в кабинет Карима, помещался стол его секретаря Вахидова. Налево от стола шла дверь в маленькую комнату, где работала русская часть секретариата.
      Через плечо у Юсупа была перекинута на ремне по левая сумка. Юсуп был в коричневой фуражке и в кожаной коричневой куртке, почерневшей от зимних дождей.
      Вахидов с улыбкой посмотрел на Юсупа, проскочившего между столами, точно между барьерами, и сказал ему, что прием уже кончен.
      - Как съездил?
      - Отлично... Но я ждать не могу, ты доложи Кариму... - сказал Юсуп.
      - Сейчас узнаю... - сказал Вахидов и скрылся за тяжелыми темными портьерами, прикрывавшими двойные двери кабинета.
      Юсуп сел на стул. Он почувствовал себя как всадник, которому предстоит взять препятствие.
      В приемной было темновато. На письменном столе у Вахидова лежала сегодняшняя газета. Юсуп небрежно взял ее. На первой странице были помещены портрет Карима и его речь, в которой он клялся, что сметет с дорог весны всех бюрократов, оппортунистов и классовых врагов. На второй была хроника. На четвертой в углу - "Дневник происшествий".
      17-го ночью по дороге на Чирчик произошла автомобильная
      авария. Убит ехавший на строительство журналист Гасанов. Шофер
      невредим.
      Как знать, что почувствовал Юсуп, прочитав эту трехстрочную заметку? Были ли это ужас и крик, или просветление и холод, или жар и отчаяние все эти слова не смогли бы определить точно состояние его сердца. Все его существо насторожилось, ощетинилось, собралось, это был катастрофический момент, напряжение всего его организма, все ощущения его мгновенно кристаллизовались. Сам не понимая - зачем, в силу какого-то темного инстинкта, Юсуп сунул руку в карман за револьвером, но секретарь Вахидов появился в дверях и сказал ему:
      - Проходи.
      Одетый во все черное (в черную гимнастерку, в черное галифе, в черные мягкие сапоги, без каблуков), секретарь почти расплывался на фоне темно-синих, почти черных портьер. Юсуп поднял голову, и ему показалось, что длинное лицо секретаря повисло в воздухе. Вахидов повторил приглашение, затем приподнял портьеру и, нажав на дверную медную ручку, приотворил дверь, пропуская вперед Юсупа.
      Юсуп, прихрамывая, прошел в кабинет. За ним бесшумно закрылась дверь и прошуршала портьера. С этой стороны двери, то есть в кабинете, тоже висели портьеры. Юсуп не сразу заметил Карима. В кабинете полумрак был еще сильнее, чем в приемной. Широкое венецианское окно находилось в нише. За окном виднелся голый сад и небольшой каменный заглохший фонтанчик. Свет из окна растекался по стенам, по широким кожаным креслам, по драгоценному толстому, пушистому ковру, съедавшему звук шагов. На круглом столе стояла пустая хрустальная ваза. Хрупкий зимний луч солнца вдруг скользнул в комнату и, точно трещина, прошел сквозь хрусталь. Карим радостно встретил Юсупа. Юсупу стоило большого труда ответить ему улыбкой. Он опустился в кресло и вытянул больную ногу. Карим прищурился и тоже сел.
      Карим сидел за длинным письменным столом красного дерева, стоявшим наискосок от стены к окну. Стол был поставлен так, чтобы свет падал только на посетителя. На столе в симметричном порядке были размещены предметы дорогого чернильного прибора из мрамора и бронзы. По краям стола с подчеркнутой аккуратностью были разложены бювары, большие папки, портфели и книги. В двух бокалах стояли снопы остро отточенных карандашей.
      Карим сидел спиной к окну, в темном углу кабинета, лицо Карима оставалось в тени. Свет из сада слегка задевал его левое плечо и левый висок.
      Юсуп взглянул в лицо Кариму.
      - Вот отчет... - сказал Юсуп, положив на письменный стол свою сводку по Бухаре.
      "Что он так смотрит на меня?" - подумал Карим.
      Взгляд Юсупа сейчас ему напомнил другие взгляды, взгляды его друзей и сотоварищей по преступлениям. Час тому назад здесь были двоюродный брат Курбан, и Фрадкин, и Мулла-Баба, явившийся к нему в секретариат будто бы с жалобой на неправильные действия фининспекции. Здесь же был и Вахидов. Эта четверка спрашивала его, п я т о г о, - до каких же пор он будет так легко уступать головы и умерщвлять своих. "Разве убийства таких людей, как Хамдам, способствуют успеху нашего дела? Чего ты боялся?" - допытывались они. Курбан чуть ли не открыто называл его трусом.
      Они требовали от Карима отчета.
      "То, что Хамдама сейчас нет в живых, чревато последствиями! - говорил Курбан. - К кому я поеду, если Фергана осиротела?.. Лучше бы ты убил тысячу людей и сумел бы выкупить Хамдама".
      "Ты заставил Мулла-Бабу отправить его на тот свет. Это было легко сделать", - ядовито, но с вежливой улыбкой сказал Вахидов и взглянул на Фрадкина.
      Фрадкин улыбался. Мулла-Баба, шевеля губами, читал молитвы. Все они глядели друг на друга, как змеи, сидящие в одном гнезде. "Неужели я с ними чего-нибудь добьюсь?" - подумал Карим. Он накричал на них, заявив, что никто из них не имеет права требовать от него объяснений.
      "Если власть будет думать о том, как объяснить каждый свой шаг, она перестанет быть властью, - жестко сказал он. - И помните: кто подымал руку против меня, тот не выезжал из Средней Азии живым. И не уедет, пока я жив!" - добавил он.
      С этими словами он отослал их. Он загнал их, каждого в свое стойло. Опасный, неверный Хамдам, который мог когда-нибудь встать на дороге, мертв.
      Блинов далеко... Еще остается Жарковский, но это сладится, он человек с пятнышком. Карим был доволен.
      Когда Юсуп вошел в кабинет, Карим приветливо сиял.
      Но молчание, длившееся минуту, показалось ему необычайным. Улыбаясь, он протянул Юсупу кожаный портсигар с папиросами. Юсуп, отказываясь, покачал головой. Карим присмотрелся к нему, стараясь понять его мысли, и быстро сказал:
      - Хамдам-то помер. Вот неожиданность!
      Юсуп думал именно об этом. Вскинув голову, он крикнул:
      - Да, да! Что такое?
      - Смерть, - спокойно ответил Карим. - Она не разбирает.
      - Но почему все развалилось? Почему всех выпустили?
      - Ну! Это надо спросить Жарковского... Может быть, так надо... многозначительно проговорил Карим. - Мало ли по каким причинам. Мы не знаем.
      Юсуп снова покачал головой, показывая сейчас, что он соглашается с Каримом. За минуту до этого он касался рукой револьвера, он был вспыльчивым человеком... Но у него была привычка военного - сперва осмотреться и, прежде чем принять решение, учесть обстановку.
      - А это верно, что труп Хамдама вскрывали? - спросил он.
      - Да... - ответил Карим. - Ну, дело не в этом. Вскрывают всех. Но я послал отсюда в Коканд специально профессора Самбора.
      - Знаю Самбора. Я лежал у него в клинике. Ну, и что же?
      - Ничего, - Карим вздохнул. - Хочешь, я дам тебе прочитать протокол... то есть копию! Оригинал, конечно, в ГПУ.
      Порывшись в бумагах, он вытащил листок - копию протокола вскрытия:
      - Вот.
      У Юсупа слегка задрожали руки. Он пробежал глазами: "...тела Хамдама Хаджи... вскрытие производил судебно-медицинский эксперт гор. Ташкента профессор Самбор".
      Далее сообщалось, что на трупе ни внешних, ни внутренних признаков насильственной смерти не обнаружено. В заключение профессор Самбор писал: "Смерть произошла от паралича сердца на почве крупозного воспаления, кроме того Х. Х. страдал воспалением двустворчатого клапана сердца, миокардитом, склерозом венозных сосудов сердца и аорты. Н а с и л ь с т в е н н а я с м е р т ь и с к л ю ч а е т с я".
      - А почему подчеркнуто?.. Думали, что убит? - спросил он, глядя на Карима.
      - Были слухи, что отравлен. Может быть, верно... Все может быть, сказал Карим.
      - Ну, как же?.. Ведь Самбор - знающий человек, - проговорил Юсуп, взмахивая листком.
      - Ну-у, - протянул Карим. - Есть многое на свете, друг Горацио... Знающие не всегда все знают.
      - Ну кто? Кто мог? Кто мог это сделать?
      - Свои.
      - Боялись разоблачений?
      - Конечно! Этот человек много унес с собой в могилу, - хладнокровно ответил Карим, почесывая висок. - Это означает, что мы ничего не сделали, что наш классовый враг оказался изворотливее, хитрее, чем мы ожидали... говорил Карим, закуривая новую папиросу. - Прохлопали! Скоро начнется сев, - продолжал Карим, вспоминая свою речь, напечатанную в газете. - С дорог весны мы должны убрать всех оппортунистов, всех бюрократов, всех классовых врагов... мерзавцев, негодяев!
      Юсуп смотрел на узкие, как две ленточки, губы Карима.
      - Надо выработать ряд жестких мер... Устроим специальное заседание... Обсудим... Надо быть начеку... Начеку! - отрывисто, властно, с энергией и ненавистью в голосе говорил Карим, устремив взгляд на чернильницу. Затем с чернильницы он перевел взгляд на Юсупа. - А главное - надо во что бы то ни стало поймать врага, - добавил он, будто чувствуя, что чего-то не досказал. - И я поймаю его. Клянусь!
      - Ты так это говоришь, таким тоном, как будто ты не уверен в этом, сказал Юсуп и рассмеялся. - Неужели ты в этом не уверен?
      - То есть как не уверен? - спросил Карим и вдруг почувствовал, что он краснеет в первый раз в жизни и что руки у него мгновенно стали мокрыми и горячими. Этот совершенно невинный по форме вопрос, такой легкий, такой простой и такой, по существу, глубокий, вонзился в Карима, точно игла, и вдруг нарушил годами выработанную привычку быть готовым ко всему. Ни одно прямое, брошенное в лоб обвинение никогда не подействовало бы так на Карима.
      - Хоп, хоп! - сказал Юсуп. - Мне надо идти. До вечера!
      - До вечера, - повторил Карим и улыбнулся, чувствуя, что делает это последним напряжением нервов, потом протянул руку Юсупу и крепко ее пожал. Он проводил Юсупа до двери, а когда дверь за Юсупом закрылась, он схватился за портьеру и так дернул ее, что материя затрещала. Портьера повисла на одном последнем кольце.
      Лицо Карима перекосилось, как будто кто-то ударил его по голове. Он опустился в кресло и просидел в нем минут пятнадцать, не двигаясь, молча прислушиваясь к звону капель за окном, падавших с методической точностью, будто часы, отбивавшие секунды. У него слегка закружилась голова... Он быстро провел рукой по волосам, успокоил себя и нажал кнопку к Вахидову, чтобы сдать ему подписанные бумаги.
      Секретарь Вахидов, войдя в кабинет, удивленно оглянулся на портьеру, потом на Карима.
      - Это я нечаянно... - пробормотал Карим, усмехнувшись. Голос у него охрип, ему пришлось откашляться. - Поправить надо, - сказал он, указывая на портьеру, затем дотронулся пальцем до лба и подумал: "Какая глупость! Неужели конец? Нет, это нервы. Просто показалось..."
      Карим тряхнул головой, отгоняя от себя страшные мысли.
      Юсуп покинул здание Совнаркома. По-прежнему у входа шагали постовые милиционеры. Дождь не унимался. На секунду все показалось ему как в Ленинграде: обхлестанные дождем машины, мокрые деревья, блестящий от дождя асфальт, влажный песок на аллее бульварчика. Невольно вспомнились колонны Смольного. "Если бы Киров был тут... - подумал Юсуп. - Пойти бы к нему, вот как пришлось побывать у него в Ленинграде..."
      Юсуп присел на скамью в конце бульвара, выходившего на улицу. "Что же мне делать? - подумал он. - К Жарковскому идти нелепо, он считает, что все расследовано, все закончено. Обратиться в партийные организации?"
      Это было трудное состояние. Но Юсуп был настойчив и упорен. Некоторые его спрашивали: "Чего вы добиваетесь? Какие у вас факты, черт возьми, чтобы говорить о таких вещах?" Он отвечал: "У меня есть жизнь. Это ведь тоже факт, черт возьми. Она тоже что-то доказывает, надо только внимательно слушать и прилежно смотреть и говорить об этом..." Шел месяц, другой, он везде говорил о деле Хамдама. Он писал даже Блинову, Лихолетову. Верный себе, стремительный Александр сразу ему ответил: "Чуешь дымок - жарь, ставь вопрос... А еще лучше - приезжай в Москву, посоветуемся, разберемся".
      До Карима, конечно, доходили слухи и об этих письмах и об этих разговорах. Карим смеялся, не придавая им значения, только однажды сказал: "Не заболел ли Юсуп маниакальной идеей?"