...Через неделю Юсуп выезжал из Ташкента в качестве уполномоченного Особой комиссии. Вместе с ним в этот же день выехал и Лихолетов, только в другом направлении. Он возвращался в Самарканд.
      Все устроилось очень просто, легко, и то чувство неудовлетворенности, с которым Юсуп проснулся в первый день своего пребывания на родине, исчезло.
      10
      В доме Хамдама в Беш-Арыке по-прежнему ярко зеленели ставни на окнах. Большой орех во дворе неподалеку от дома стал тенистее, и сад еще больше разросся. Глухой глиняный дувал, так же как и раньше, охранял владения Хамдама. Под навесом во дворе стояли лошади. Сараи были набиты клевером, в кладовых хранились бочки с маслом, зерно и мука. Но сам Хамдам отказывался от богатства...
      - Это семейству да старым джигитам. А мне ничего не надо. Лепешку да чашку риса, - говорил он, усмехаясь, когда его спрашивали о доходах.
      Новые жены жили с ним в курганче, Рази-Биби жила в Андархане, в старом доме. С ней он теперь не виделся. Часто к нему приезжали важные гости из Коканда и Ташкента. Нередко бывал двоюродный брат Карима, сам Курбан Иманов. Тогда Хамдам затевал пир на три дня.
      Хамдам перестал служить в милиции, но от этого власти у него не убавилось. Он наслаждался жизнью, как наиб на покое, от времени до времени забавляя себя охотой. Когда какой-нибудь приезжий из России удивлялся его особому положению, местные люди говорили: "Хамдам - человек заслуженный. Зачем его трогать? Пусть доживает".
      Слухи о старости Хамдама были ложными. Он поседел, но еще далеко было и до погребального камиса** и до могилы. Седые волосы украшали его. Лицо, казавшееся раньше злым, теперь облагородилось сединой. Время, точно лучший гример, помогало ему, и, глядя на Хамдама, никто не мог уже сказать, что этот человек не внушает доверия...
      Спокойный взгляд маленьких, будто ушедших в себя, задумчивых глаз, седая бородка, виски, после бритья казавшиеся серебряными, неторопливые движения, рассудительная речь - все говорило о необычайном душевном мире. Он жил, как ветеран на пенсии, - вдали от повседневной суеты и забот.
      Но если наступали решительные дни, Хамдам снова появлялся среди народа, и достаточно было сказать ему одно слово - оно звучало сильнее, чем тысячи других.
      Когда в 1930 году началась массовая коллективизация, Карим Иманов через Кокандский Совет обратился за помощью к Хамдаму. Хамдам все устроил с поразительной быстротой. За семь дней он организовал сорок семь колхозов. Приезжая в кишлак, Хамдам назначал собрание и объяснял собравшимся, что они должны делать. Если кто-нибудь возражал, он говорил: "Ким? (Кто там?)" Все смолкали, потому что боялись его. Пользуясь этой боязнью, он насадил в колхозы своих, преданных ему джигитов. Затем дехкане решили переизбирать правления, так как все увидели, что Хамдам действовал самочинно. Но ставленники Хамдама отстаивали свои права, не брезгая никакими средствами. Они травили выступавших против них людей, ходили с жалобами из учреждения в учреждение и писали доносы. Сторонники Хамдама объявили себя "передовиками", борьба с ними была невозможна, потому что сам Хамдам поддерживал их. Никто не смел сказать это в лицо Хамдаму. На него жаловались, писали заявления, но жалобы оставались без последствий. Хамдам видел, что его деятельность угодна Кариму. Это чувствовали и другие, но никто не мог понять их отношений. Одни объясняли их особым покровительством Карима, другие - заслугами Хамдама перед советской властью. Районное руководство считалось с Хамдамом, те же, кто был им недоволен, только шептались, но бездействовали. В первый же год коллективизации один из больших колхозов в Андархане был торжественно назван именем Хамдама, и председателем там назначили сына его, Абдуллу.
      Так, обходя все законные постановления, пользуясь тысячью обстоятельств, Хамдам еще раз сумел утвердить себя. "На этот раз я тоже рассчитал все правильно... - говорил он своим друзьям. - Жизнь есть жизнь. Лучше заскочить вперед, чем плестись позади. Отстать вы всегда успеете..."
      Джигиты, когда-то воевавшие под его командой, снова доверились ему, как звериная стая доверяется опытному вожаку.
      Сапар, сделавшийся, как и многие из его бывших охранников и командиров, председателем колхоза, открыто говорил:
      - За тобой, отец, пойдем куда угодно, хоть в капкан!
      Власть Хамдама упрочилась, она стала неписаной тайной, но от этого не менее сильной. Это ощущалось даже за пределами Беш-Арыка.
      Все было у Хамдама - и власть и почет, он не знал нужды, все желания его исполнялись. Мужчины и женщины с охотой шли к нему, когда он приглашал их к себе в дом. Ведь Хамдам был почтенным человеком! И даже Рази-Биби, отпущенница, жившая в Андархане, не осуждала Хамдама.
      Она жила, как мужчина, отдельным домом. Рази-Биби подчинила своему влиянию многих женщин, все они слушались ее и даже выбрали бригадиром... Но когда в народе заходила речь о Хамдаме, Рази-Биби бледнела, потупляла глаза, и в такую минуту трудно было выдавить из нее хоть слово.
      Когда люди сообщали ему об этом, Хамдам усмехался.
      "Никогда не пройдет моя власть!" - хвастливо заявлял он.
      Однако среди всего этого благополучия жизнь все-таки не казалась ему прочной. "Она и без того мгновение... Все уже прожито. Надо доедать остатки. Чего же я достиг?" - думал он.
      В такие дни тоски и размышлений он устраивал пир, наслаждался вином, пищей, любовью. Когда все это надоедало ему, он, не стесняясь, выгонял приглашенных женщин, а потом, проводив гостей, предавался одиночеству. Тогда только Насыров осмеливался разговаривать с ним.
      За эти годы Хамдам неоднократно предлагал Насырову самые выгодные должности в милиции, в кооперативах, в Совете, но киргиз отказывался от всего.
      - Неужели у тебя не хватит прокормить меня? - говорил он Хамдаму.
      Он до сих пор жил при Хамдаме как его телохранитель, конюх, ординарец. Он стал тенью Хамдама. В нем исчезла прежняя гордость, он никуда не торопился, не спорил с людьми и не обижался, если его оскорбляли.
      Когда Хамдам сидел на галерейке курганчи, напряженный, взволнованный, размышляющий, с припадочными глазами, только один Насыров понимал его. Он читал в его глазах жажду убийства и жалел, что сейчас нет войны...
      Если случалось в это время какое-нибудь ответственное дело, Хамдам брался за него с удовольствием и этим удовлетворял свою жестокость. Так, в 1931 году в окрестностях города Сох появились басмаческие банды. Хамдам присоединился к особому отряду, направленному против этих банд, и заслужил благодарность.
      Правда, в этой же экспедиции от человека, посланного в Ташкент за деньгами, он получил письмо: "Хамдам, вы слишком доверчивый человек; имейте в виду, что вас направили исключительно затем, чтобы в одном из боев вы были убиты своими же людьми, подосланными ГПУ..." Хамдам спрятал письмо в карман. Он не поверил. "Либо это пишут люди, которые мне завидуют, - подумал он, - либо это пишут наши. Им неприятно, что я участвую в таких делах".
      - А я буду делать то, что мне выгодно... - решил он, усмехнувшись. Он был прав. Хамдам знал, что его работа в особых отрядах будет учтена и об этом доложат Блинову... "Такие дела - все равно что крепость... - подумал он. - Хорошее мнение обо мне будет..."
      Он видел, что район постепенно наполняется новыми работниками. Они выходили из низов и занимали места вопреки воле Хамдама. И, может быть, вопреки желанию Карима (так думалось Хамдаму)... Этот новый слой людей никак не был связан с Хамдамом. Новая жизнь настойчиво требовала изменений. Эти люди не могли уже согласиться с привилегиями Хамдама, и Хамдам чувствовал, что они готовы в любой удобный момент покуситься на его авторитет. Надо было бороться с этими людьми, надо было иметь за своей спиной поддержку помимо Карима. Терять хорошее мнение о себе было опасно, вот почему он с такой покорностью выполнял все особые поручения, вполне справедливо рассчитывая, что Блинов не забудет этих услуг. Даже свои страсти Хамдам умел сочетать с выгодой. Все шло ему на пользу. Он ничего не делал зря. Сейчас даже больше, чем раньше, он взвешивал каждый день своей жизни. Дни эти становились для него все дороже. Он дрожал над ними, как голодный над хлебом.
      Люди избегали ссориться с Хамдамом. Везде, и в милиции и в райсовете, были его ставленники, доносившие ему о всех советских мероприятиях. Он знал все, что происходит в районе, не хуже любого руководителя. Благодаря непрерывной бдительности, благодаря уменью обороняться и нападать, Хамдам сохранял себя. Все, что хоть как-то шло против него, он старался пресечь, а если и пропускал, так только затем, чтобы не вызвать излишнего подозрения. Он жил, не забывая ни одной мелочи. Хамдам учитывал важность мелочей. Его маленькие безмятежные глазки всё замечали. Даже заготовители, приезжавшие за продуктами в Беш-Арык от районных потребительских обществ, от кооперации Среднеазиатского военного округа, от промышленности - в первую очередь обращались к Хамдаму. Он устраивал все заготовки. Правления кишлаков были послушны его указаниям. Хамдам получал премии либо с вагона, либо с товара... Денег у него было много. Он был щедр с приемщиками, поэтому они никогда не забывали его. Райснаб только формально регистрировал сделки.
      Так жил Хамдам, часто думая про себя: "Я здесь бог. Чего мне еще надо?"
      Связь с Джемсом у него была порвана. Однажды только, в 1930 году весной, появился на дворе у Хамдама неизвестный человек и заявил ему, что друзья о нем помнят... Человек этот оставил подарки и ничего не потребовал.
      - Замир-паша вам кланяется... - сказал он. - Он шлет тысячу приветов.
      "Опять я стал нужен..." - подумал Хамдам, усмехаясь. Посланцу он ответил только согласием принять подарки. И отпустил, больше ничего не спрашивая.
      Все эти годы Хамдам встречался с Курбаном, двоюродным братом Карима. Хамдам недолюбливал Курбана. Курбан работал в Ташкенте, в кооперации, занимал солидное место, и от него зависели все районные заготовки. Он брал с Хамдама большой процент... Но на это Хамдам плевал. "Обидно другое... думал он. - Обидно, что от Курбана приходится зависеть".
      Курбан был членом тайной националистской организации "Милли Иттихад" в Ташкенте. Он передавал Хамдаму все приказания своего центра.
      Дело в том, что в эти годы велась война более опасная, чем на поле сражения. Раньше, в гражданскую войну, сражались открыто, враг разоблачал себя, и можно было предусмотреть, откуда следует ожидать его удара...
      Все иначе было теперь, в тайной войне. Главарем этой тайной войны был Карим, и никто не предугадывал, что это прославленное имя принадлежит предателю, ведущему войну в темноте.
      В период составления плана первой пятилетки у буржуазных националистов возникла мысль - организовать в Средней Азии замкнутое хозяйство. Они составили пятилетку, шедшую вразрез с директивами союзного правительства. Этот план был в Москве расшифрован. Был поставлен новый вопрос о пересмотре хлопковой программы. Но чтобы не дать хлопка, они создали новый, дутый, значительно преувеличенный план. Они стали проводить теорию монокультуры (единичной культуры). Такой исключительной культурой был избран хлопок...
      "Хотите хлопок? Пожалуйста!" - говорили они, и для изобретенной ими монокультуры они уничтожили луга, то есть клевер и корма для скота, вытеснили на поливных землях не только пшеницу и ячмень, но даже такую необходимую для Средней Азии культуру, как рис. Это привело к снижению поголовья скота, к сокращению шелководства и даже к уменьшению урожайности хлопка.
      Но самое серьезное было еще не в этом. Провокационный план был тоньше и, если можно так выразиться, значительнее.
      Когда все эти меры вызвали в народе вполне естественное недоумение, недовольство, Карим Иманов подослал в кишлаки своих агентов.
      - План московский! - скромно говорили эти провокаторы. - Что поделаешь? Директивы!.. Недовольны? Жалуйтесь.
      Хамдам был одним из проводников этой программы. Люди, послушные его указаниям, исполняли все то, чему учил их Хамдам. Резиденция его по-прежнему была в Беш-Арыке. Но влияние его распространилось на всю Фергану, и он нередко думал, что еще придет та минута, когда он поспорит о власти даже с Каримом - всюду он старался иметь своих людей.
      Но за все это время он ни разу не видел Карима. Ему запрещены были эти встречи. Хамдам, конечно, понимал смысл этого запрещения, но все-таки оно уязвляло его самолюбие.
      - Я - бог... А Карим - три бога! Его больше берегут... Хоп, хоп! говорил он. - Посмотрим еще, кто из нас настоящий бог? Бог один. И Магомет его пророк.
      11
      Хамдам всегда считал, что все его действия - правильные, и жизнь правильная, поэтому он всегда был спокоен. Только в одном поступке раскаивался он до сих пор, но ничего уже не мог поделать. "Все грехи с меня снимутся, когда буду умирать, а этот нет... - думал он. - Исправить его невозможно!.."
      До сих пор Хамдам не мог себе простить заточения Садихон. Десять лет она жила взаперти, в усадьбе Баймуратова. Потом, когда она стала вести себя как безумная, Баймуратов испугался, спрятал ее в яму и хотел убить, но Хамдам не позволил. Он считал, что его жизнь связана тайной нитью с жизнью пленницы. Хамдам сам не помнил, как эта мысль взбрела ему в голову, как он выдумал это, но освободиться от нее никак не мог. Иногда он заезжал в Гальчу к Баймуратову, говорил ему:
      - Хорошо ли кормишь? Смотри...
      Послушный Баймуратов, многим обязанный ему, старался как мог... Он угадывал, что это желание, высказанное Хамдамом, имеет таинственный смысл.
      В середине сентября, узнав о назначении Особой комиссии, Хамдам рассмеялся.
      "Умен! - подумал он о Кариме. - Недаром в Лондоне учился..."
      Приезд Карима его, конечно, не пугал, но вот когда ему сказали, что в состав этой комиссии включен Юсуп, приехавший из Ленинграда, настроение его изменилось. Он почувствовал толчок в своем сердце и даже расстроился. А когда ему донесли, что Юсуп уже в Коканде, он приказал Насырову заседлать лошадей.
      - Куда поедем? - спросил Насыров.
      - В Гальчу... - коротко сказал Хамдам.
      Он ехал туда точно к оракулу, точно желал посмотреть на свою судьбу, спрятанную в яму.
      Хамдам появился в усадьбе Баймуратова внезапно, без предупреждения.
      Увидав гостя, Баймуратов проворно подбежал к стремени, желая помочь Хамдаму. Но Хамдам, не приняв его руки, сам ловко соскочил с коня. Выслушав приветствие, Хамдам отказался от посещения дома.
      - Некогда, - заявил он и оглянулся по сторонам.
      Баймуратов повел гостя через сад. Там, за бахчой, стоял полуразрушенный сарай. Над бахчой, раскаленной солнцем, струился полдневный, слегка дрожащий горячий воздух. В сарае на полу лежали свежие, душистые дыни. Баймуратов расшвырял их ногой и поднял доски пола.
      Хамдам подошел к яме, похожей на кувшин с узким горлом, и взглянул внутрь. С трудом он разглядел Садихон в глубине ямы.
      Сади прикрыла глаза рукавом отрепья, накинутого на плечи. Даже скудный свет слепил ее. Она сидела, прикованная цепью к стене каменного стока, давным-давно устроенного под сараем. Руки ее не достигали соседних стен. Цепь позволяла ей только лежать или сидеть возле стены.
      - Дышит?.. - спросил Хамдам.
      - Щели есть! - ответил Баймуратов.
      Хамдам поморщился, вздохнул.
      Отекшее, толстое, бледно-желтое тело Садихон напоминало ему большую булку.
      - Ничего не жалей! - сказал он тюремщику. - Бросай в яму жирное, сладкое.
      Баймуратов обещал.
      - А как ты думаешь, она все понимает? - вдруг спросил его Хамдам.
      Баймуратов пожал плечами.
      - Она молчит?.. - продолжал спрашивать Хамдам.
      - Да, - равнодушно сказал Баймуратов. - Наверное, немая...
      "Это она-то! Певунья!.." - невольно подумал Хамдам и опять заглянул в яму.
      В обезображенных чертах лица все-таки можно было признать Садихон. Он наклонился ниже над ямой. Сади, услыхав наверху движение, отвела руку от лица, и Хамдам увидел ее глаза. Хамдаму захотелось позвать ее. Он нежно сказал: "Садихон". Вдруг Сади плюнула ему в лицо и крикнула. Хамдам затрясся, схватился за револьвер, но тут же сдержал себя, вытер на щеке плевок и молча вышел из сада. Следом за ним тащился хозяин. Но Хамдам забыл про него, он вскочил на коня и точно бешеный помчался по дороге. Вслед ему поскакал Насыров.
      "Не мучай. Так тебе и надо..." - подумал он про Хамдама.
      12
      Юсуп исколесил весь Беш-Арыкский район. Ночи он проводил в первой попавшейся по пути чайхане. Но и здесь часто не удавалось ему отдохнуть. Да и не до отдыха было. Встречаясь с людьми, он хотел вычерпать их до дна, не уставая расспрашивал их и за эти несколько дней узнал столько, что даже в год ему не узнать бы, если бы он сидел в Ташкенте.
      Пыльный, грязный, полуголодный, он добрался до ночлега, перегруженный такими впечатлениями, что не сразу мог уснуть...
      ...На хлопковых плантациях бурно раскрывались коробочки. Почти половина их уже раскрылась, и следовало давно приступить к сбору хлопка. Газетные корреспонденты, объезжавшие район, сообщали, что во всех кишлаках уже проведены бригадные собрания и население ознакомилось с нормами выработки и сроками сбора, везде подготовлены арбы и мешки, мосты и дороги везде ремонтируются. Корреспонденты также писали о том, что в кишлаках налажено общественное питание, заготовлены мясо и овощи и при бригадах устроены ясли, куда матери могут отдать своих детей.
      Газета была заполнена сведениями о хлопке. Приводились цифры сбора хлопка, отмечались кишлаки, идущие впереди, - отстающие записывались на черную доску. Очень много уделялось места тому, чтобы побудить мужчин выйти на сбор. Мужчины считали это для себя низким делом и неохотно откликались на призывы. С этим явлением велась борьба путем агитации в заметках и даже в стихах. Прочитав газету, забитую до отказа вопросами о хлопке, сведениями о хлопке, тревогой о хлопке, можно было подумать, что вся жизнь людей только в том и заключается, чтобы оборвать с густо-зеленых длинных стеблей как можно больше чашечек, наполненных драгоценным волокном и семенами, дающими после переработки ткань и порох.
      На самом деле жизнь шла не так...
      Юсуп видел другое: то обнаруживались злоупотребления на приемочных пунктах, то не хватало рабочих рук, то исчезал транспорт, то пропадали мешки и приходилось хлопок грузить просто в арбу навалом, а потом вся дорога была усеяна хлопьями. Словом, не было дня, не отмеченного неудачей. Казалось, что все думают только о хлопке, но в то же время Юсуп ясно видел, что кто-то незримый нарочно тормозит дело...
      Хлопок поступал невероятно медленно. Даже Коканд еще не дал своей нормы, не говоря уже о Фергане. А Беш-Арык плелся за Кокандом, позади всех районов. Дехкане жаловались Юсупу на свою судьбу.
      - Что хлопок? Разве один хлопок? Опускаются руки... - говорили они, обступая Юсупа и перебивая друг друга. - Работаем... А что получается?
      - Что делается? Непонятно... - ругались старики.
      Молодежь их останавливала, успокаивая. Особенно старались те, кого сейчас назначили в старшие, то есть либо бригадиры, либо нарядчики. Юсуп видел, что они тоже чувствуют непорядок, но для собственного спокойствия хотят все это представить в лучшем свете.
      Юсуп сердился и требовал откровенности.
      - Надо называть черное черным, а белое белым! Молчали весной... упрекал он бригадиров. - А теперь спохватились. Да и опять замалчиваете. Ведь не с неба разверстку культур делали! Могли спорить.
      - Поспоришь... Обещали, что корма привезут и нам и скоту... Обнадежили. Да и привезут, конечно.
      - А где наше? Что сейчас есть? Вот ты послушай, как мы арыки чинили... - сказал старик в чалме. - Ремонт назначили. Сделали... На одних участках получился излишек. Воду сбрасывали!.. А на других водяной голод. Нет ничего, все горит! Пришлось посев уменьшить, чтобы все не сгорело. Ну, что это? Опять работать? Заново?
      - Да! Будем работать! В этом спасение!.. - говорил Юсуп. - А что ты предлагаешь? Бросить все? Рассердившись на блох, сжечь одеяло? Так, что ли? Нет!
      Иногда он сам чувствовал, что у него, как у споривших с ним стариков, тоже опускаются руки, что он ничего не понимает в этой каше и только барахтается в ней. Не раз он вспоминал времена гражданской войны и думал о том, как проще тогда было жить, как все было ясно, понятно и легко. Сомнения одолевали его. Однажды он даже решил отказаться от взятых на себя поручений... Такие мысли обыкновенно приходили к ночи. Он почти не спал, вставал рано утром с дрожью в ногах и только усилием воли заставлял себя подойти к умывальнику и сполоснуть лицо свежей водой. "Нет, не отступлюсь... - думал он. - Костьми лягу! А уж там пусть будет что будет".
      С утра он впрягался в работу, разъезжая по кишлакам, устраивал там собрания и принимал жалобы.
      13
      В колхозе имени Хамдама в Андархане Юсуп нашел Алимата...
      Алимат ощупывал Юсупа, точно новую покупку, прищелкивая языком. Потом он потащил Юсупа к себе.
      Дом Алимата стоял в саду. Это был маленький участок земли, но чего только не насадил на нем Алимат! Вдоль дувала стояли тополи. Против дома был вырыт маленький пруд. Вырытая земля образовала террасу-айван, над ней Алимат поставил навес с глинобитной крышей. За домом росли персики, два тутовых дерева и широколистая, сочная айва. На солнце возле огорода стояли рядком яблони и молодая груша. Хна, мальва, гребешок пестрели на грядке около террасы.
      - Всё мои дети... - сказал Алимат, улыбаясь. - И в доме пять детей. Двое уже работники. Все учатся. Вот смотри, как я живу. Бек!.. Эмир!
      Любовным взглядом он обвел свои строения и каждую травку.
      После обеда Сурмахан убрала всю посуду, и Алимат позвал соседей... Пришли Джурабаев и Максуд, близкие приятели Алимата. Алимату хотелось похвастать, почваниться тем, что у него в доме появился важный гость.
      Уже стемнело. Алимат вынес лампу и поставил ее на ковер. Из сада навстречу огню кинулись мошки. Они падали прямо в стекло и сгорали на лету.
      - Разве столько мы имели бы, если бы не Абдулла?.. - сказал Джурабаев, когда Юсуп спросил его о колхозных доходах.
      Живой, с острыми ныряющими глазками старичок чем-то напоминал Абита.
      - Ведь земля наша - золото! Не будь Абдуллы, богачами были бы... говорил он. - Но разве это хозяин? Разве это хозяйство? Это - базар. Сколько зря идет...
      - Я проверку делал! Я! - кричал Алимат, тыча себя пальцем в грудь. Одному Хамдаму сколько идет? А за что? Что он - работник?
      - Ну, не только Хамдаму... - заспорил Максуд. - Абдулла сыну обрезание делал? Делал! Гостей собрал? Собрал. Две тысячи гостей было... Вот был той! И Хамдам был на нем. Три дня веселье шло. Обрезание было. Абдулла сыну обрезание делал. А называлось это праздником в честь весеннего сева. Вот какая вывеска!
      - Для Хамдама той устраивали! Хамдам собирал народ! Вот что было по-настоящему, - сказал Джурабаев. - Хамдама чествовали!
      - И Хамдама чествовали и обрезание! - стоял на своем Максуд.
      Максуд, уже не молодой человек, лет сорока, но еще стройный, с большими желтыми, кошачьими глазами и с беззубым ртом, считался лучшим работником в колхозе Хамдама.
      Он важно сидел, скрестив ноги, на айване, покрытом дырявым ковром, и с удовольствием рассказывал Юсупу о богатом пире:
      - На две версты тащились арбы. Не с одних нас... Со многих колхозов поборы были. Везли пищу! Муки! Сала! Сахару! Баранов стадо пригнали.
      - Зачем вы дали... - сказал Юсуп.
      - А как не дать? - ответил Джурабаев. - Не шутка... Речи говорили. Из Ташкента приезжал Курбан, брат Карима. Ели, пили, гуляли!
      Максуд захохотал:
      - Одних орехов гору нагрызли. Танцы были. Попировали!
      Джурабаев встал и не торопясь надел кожаные туфли с кривыми, стоптанными каблуками. Туфли стояли подле столбов, у террасы...
      - Не в нас дело, дорогой Юсуп, - сказал он, кланяясь. - Пока Хамдам здесь, тронь кого... Что будет?.. Одного снимешь, Хамдам другого поставит...
      Юсуп заметил, что наедине с ним колхозники говорят более открыто, чем при народе.
      Юсуп ночевал у Алимата. Так же, как и в старину, они спали с ним вместе на одной кошме. А утром вместе поехали на поля.
      14
      Среди председателей многих колхозов Юсуп встретил старых джигитов из личной охраны Хамдама. Все это были отпетые люди. Юсуп отлично помнил их. Как раз у них в кишлаках и случались все беды сразу. У них хозяйство велось как придется и вызывало ропот в народе. Сапар Рахимов и его помощник Баймуратов вконец разрушили свой колхоз. Они не сумели даже обеспечить сдачу хлопка, хотя оба были выбраны по району уполномоченными. Сырой, влажный хлопок без просушки начал поступать на пункты, половина его погибала. Остальную часть Юсупу удалось спасти. Комсомольцы с утра до ночи перекапывали огромные преющие груды. К Хамдаму Юсуп даже не заглянул, и это удивило старика. "Странно! - подумал Хамдам. - Что-то случилось... Он должен был меня почтить. Неужели он точит на меня зубы? За что? Не заглянул хоть на минуту! Это следовало бы ему сделать! Если он этого не сделал, значит - война... Значит, ему все известно... Но каким образом? Дошли какие-нибудь слухи? Но какие? О слухах я сам писал ему... Он искренне ответил мне, что не верит этому. Это видно было из письма... Быть может, теперь он узнал что-нибудь... Но что он мог узнать и от кого? Не Сапар же будет говорить! А кроме Сапара - кто знает! В конце концов, я видел еще не таких, позубастее. И тем обламывал зубы! - самонадеянно размышлял старик. - Со мной ничего не сделаешь".
      Хамдам всегда верил в то, чего желал, и опьянялся собственными желаниями. Даже накануне своего падения он не усомнился бы в собственных силах... Хамдам ошибался, думал, что Юсуп помнит о прошлом. Юсуп не испытывал к Хамдаму ни злобного чувства, ни гнева, как будто все это прошлое было засыпано песком. Только непонятное, старое, инстинктивное отвращение было причиной того, что Юсуп не захотел видеть Хамдама. Он привык мыслить своего убийцу безыменным человеком, - это был даже не человек, а только выстрел из пустоты. От прежней, почти животной ненависти, какая у него была к Хамдаму в дни юности, сейчас не осталось и следа. Прежний Хамдам померк, он уже представлял нечто иное. Юсуп чувствовал, что не без участия Хамдама совершались все эти преступные дела, что не без его помощи пускались безобразные слухи и ссылки на Москву, не без его указки творился развал. Люди Хамдама, полуграмотные и вовсе неграмотные старики джигиты, не могли бы так стройно спеться, если бы кто-то не руководил ими. Так думал Юсуп... "Но как ухватить Хамдама? Хамдам всегда отговорится: "Я - никто! Я не распоряжаюсь ничем!" Как его можно обвинить, если он не занимает никакой должности и ни в чем не попался?"
      Юсуп устроил в Беш-Арыке собрание районного актива, он рассказывал все, что видел: о всех безобразиях, о всех разрушениях, о миллионных убытках, о вредительствах, о контрреволюционных разговорах, которые велись среди дехкан, и потребовал, чтобы все "подножие" Хамдама, все его ставленники были сняты со своих мест. Список начинался с Абдуллы, сына Хамдама, вторым шел в списке Баймуратов и третьим - Сапар Рахимов; следом за ними шли еще сорок семь человек. Это были опорные точки Хамдама, его негласные командиры, старые его джигиты (не из полка, а из личной охраны). Кроме того, Юсуп предложил собранию возбудить ходатайство о переименовании колхоза имени Хамдама... О самом Хамдаме он ничего не говорил. Он решил не торопиться и на время оставить Хамдама в покое. Собрание было шумное, но предложение Юсупа приняли.
      15
      Сапар и Абдулла вечером прямо с собрания прибежали к Хамдаму. У Абдуллы тряслись губы. Сапар выглядел тверже.
      Выслушав рассказ и того и другого, Хамдам рассмеялся.
      - Хоп, хоп! Хорошо! - сказал он. - А что люди говорят?
      - Разное говорят, отец... - ответил Абдулла. - Одни так, другие так... Сегодня один кричал, что нас выслать надо. Плохо, отец.
      - А наши как? - спросил Хамдам.
      - Наши?.. - Абдулла почесал рыжую бровь и ответил: - Что - наши?.. Много ли наших? Да и чего стоит человек? Сосед руку подымает - я тоже! Люди есть люди...
      - Навоз! - выругался Хамдам.
      Он приказал Абдулле сейчас же забрать все ценности и ехать в Андархан, спрятать их на кладбище, в ямах, потом позвал Насырова и сказал ему:
      - А ты тоже торопись в Гальчу. Предупреди Баймуратова. Мало ли что может быть... Сегодня одно, завтра другое! Пусть яму зароет... Абдулла прав. Время - ветер, люди - пыль.
      - Какую яму? - спросил киргиз. - Ту?
      - Ну да, - ответил Хамдам.
      Насыров нахмурился.
      - Пес! - закричал Хамдам, увидев это. - Все мы скоро накормим червей! Смотри, кругом загорается! О чем думаешь?
      Насыров ничего не ответил. Сняв со стены галерейки седло, он пошел под навес, к лошадям.
      16
      Абдулла и Насыров уехали.
      Хамдам сидел на галерейке, прислушиваясь к шуму в Беш-Арыке.
      "Вот жизнь! - думал он. - Ничего нет твердого. Сегодня ты - голова, а завтра - ноги. Сегодня - дуб, завтра - солома!.."
      Сапар поместился возле него, на деревянной приступочке. Он вздыхал, поглаживая себе колени.
      - Не бойся, - сказал ему Хамдам. - Пойдем посмотрим, что делается.
      Он крикнул женам:
      - Заприте калитку... Я скоро приду.
      Потом взял плетку, чтобы отгонять собак, надел на себя летний серый плащ и вышел вместе с джигитом из ворот. Ночь была прохладная.
      Несмотря на поздний час, по Беш-Арыку ходили люди. На площади еще была открыта чайхана, и Хамдам решил зайти в нее, напиться чаю. Толкнув дверь, он замер от удивления. В чайхане он услыхал голос Юсупа. Хамдам не сразу понял, в чем дело... Но, оглядевшись, увидел черную тарелку репродуктора, висевшую на стене около керосиновой лампы.
      "Колхозы - крепкое дитя... - говорил Юсуп. - Оно закалилось! Но каждый час, каждую минуту враги готовы отравить его. Советская власть много помогла колхозам. Но я буду несправедлив, если скажу, что у нас все благополучно. Нет. Колхозник понимает свои обязанности? Нет! Он часто не понимает их. Почему? Потому что их не хочет понимать колхозный руководитель - чужой человек, готовый в любую минуту предать колхоз... Крестьяне требуют руководства, а он молчит. Но хуже, когда он вредит! Так было у нас в Беш-Арыке..."