Пишо долго смотрел в окно, выходившее на Лубянскую площадь. Одной рукой он держался за портьеру, другая была опущена вниз. Потом он отошел от окна, зашагал по мягкому ковру, растянутому на середине большого и хорошо обставленного кабинета.
      - Знаете что... - вдруг сказал он Жарковскому, останавливаясь около него. - Вам сегодня придется полететь в Ташкент. Вы ведь среднеазиатец?
      - Да, - ответил Жарковский.
      - Там что-то недовольны Блиновым. Вы, кажется, служили с ним? Это верно, что он ломовик? - быстро сказал Пишо и, усмехнувшись, прибавил: Не в буквальном, конечно, смысле...
      Жарковский, не зная, что ответить на такой вопрос, пожал плечами. "Очевидно, что-то случилось", - подумал он.
      - Разберитесь... Потом доложите. Я думаю - Карим прав! - проговорил Пишо.
      Жарковский понял, что разговор кончен, и, официально вытянувшись, спросил:
      - Больше никаких приказаний не будет?
      - Пока нет... - сказал Пишо.
      Пишо протянул Жарковскому руку. Теплое чувство благодарности охватило Жарковского. Он так крепко пожал своему начальнику руку, что тот улыбнулся и даже, вопреки своему обыкновению, ответил ему на пожатие. Это случилось впервые за семь лет их совместной службы.
      "Во всяком случае, командировка ответственная!" - подумал Жарковский и, войдя к себе, в свой отдел, весело сообщил секретарю:
      - Я сегодня уезжаю. Приготовьте материалы по Средней Азии.
      По его тону и по манере двигаться секретарь сразу догадался о настроении своего начальника и с той же веселостью в голосе, что и у Жарковского, сказал:
      - Зайченко доставлен... Ввести его?
      - Введите! - приказал Жарковский и прошел, поскрипывая сапогами, в свой кабинет.
      4
      Никогда Зайченко так не волновался, как в этот раз, увидя за письменным столом против себя молодого подтянутого военного, в прекрасном обмундировании (шитом с гвардейским шиком), в меру вылощенного и тщательно выбритого. Жарковский с изысканной любезностью протянул ему свой кожаный портсигар и предложил папиросу. Зайченко папиросу принял и, вынув коробок, вытащил спичку... Потом, прижав коробок краешком ладони к груди, ловко чиркнул спичкой о коробок... Спичка загорелась. Жарковский, внимательно наблюдая за всеми этими манипуляциями однорукого человека, даже и не подумал помочь ему. Когда Зайченко закурил, он спросил его, уже холодно и безразлично (он подражал в этом Пишо):
      - Что скажете?
      - О чем? - спросил, недоумевая, Зайченко.
      - Как доехали?
      - Прекрасно.
      - Как жили?
      - Всяко, - сухо ответил Зайченко.
      Жарковский привык работать по-разному. Иногда он задавал прямые вопросы и по мелочам, то есть по интонации или по характеру ответов, догадывался об истинном настроении человека, которого он допрашивал. Иногда он заводил самый обычный разговор, тщательно пряча то, что стремился узнать, и когда заговаривали о чем-нибудь близком к этому, незаметно наводил допрашиваемого на интересующую его тему. Так же приходилось ему уличать обвиняемого или подследственного путем столкновения с неопровержимыми фактами. На этот раз он избрал самый обычный прием и прямо завел речь о Джемсе. Он спросил Зайченко:
      - С кем из курбаши, кроме Иргаша, разведчик Джемс имел непосредственную связь?
      - Не знаю, - сказал Зайченко. - Мне уже задавали этот вопрос... И я тогда на него не мог ответить. Прошу верить, что я видел Джемса только один раз...
      - Только раз?.. - живо, будто удивляясь, промолвил Жарковский и, оглядывая Зайченко, задал ему новый вопрос: - А вы слыхали, что басмаческие вспышки продолжаются до сих пор?
      - Вспышки... - пробормотал Зайченко. - Не знаю.
      - Ну да. Только вспышки. Ведь иначе не может быть... - как бы объясняя, сказал Жарковский.
      - Конечно... - сейчас же согласился Зайченко. - Движение быстро выдохлось. Уже давно... Я сам чувствовал его крах.
      - Вы чувствовали?
      - Да.
      - Давайте вернемся к началу, - проговорил Жарковский. - Вы знали, кто руководил организацией в Ташкенте?.. В самом начале?
      - Нет.
      - От кого же вы получали поручения? Кто снабжал вас?
      - Организация... Но людей я не знал. Это были анонимы.
      - Зачем вы лжете?
      - Я не лгу... Я называл Назиева и Кудашевича. Но это было по девятнадцатому году... Других не знал.
      - Вы знали английскую разведку! - делая вид, что сердится, сказал Жарковский.
      - Вы ошибаетесь! Она знала меня, - заметил Зайченко. - Если это была английская разведка... В чем я теперь сомневаюсь. Черт знает, на кого он работал.
      - А Чанышева знали?
      - Очень мало... До кокандского восстания. Потом он был убит в тюрьме пьяным красногвардейцем. В Скобелеве.
      - Ведь вы привлекались по делу о сдаче Кокандской крепости?
      - Да. Привлекался.
      - Это так и осталось невыясненным...
      Зайченко опустил глаза.
      - Вы можете мне верить или не верить, но ни восемь лет тому назад, ни в девятнадцатом году, ни сейчас я даже сам себе не могу ответить на этот вопрос... - сказал он.
      - Но если бы обстановка была более определенной для сдачи, сдали бы, конечно?
      - Затрудняюсь ответить! - проговорил Зайченко.
      Жарковский думал, что он упорствует. Но Зайченко действительно, при всей готовности к измене в ту ночь, все-таки сам для себя не знал и не помнил, как он собирался поступить в последний момент. Сейчас же это давнее дело совершенно не волновало его, и ему было трудно говорить о нем по существу. Он даже забыл о всех своих настроениях тех дней.
      Расценивая его молчание по-своему, Жарковский заявил:
      - Вот! До сих пор вы продолжаете служить иностранной разведке. Что ж, надеетесь, что она поставит вам памятник?
      - Я не служу, - ответил Зайченко.
      - Служите молчанием! Определенно служите. А когда встречались с этим резидентом, вы, наверное, были разговорчивее? Иначе бы вас не держали? Не правда ли?
      - Да.
      - О чем же вы говорили?
      - Я заявлял о развале басмачества...
      - Информировали?
      - Да, можно и так сказать... Я убедился на опыте, что Красная Армия имеет все предпосылки к победе.
      - Агитировали?
      - Внешне это выглядит, конечно, глупо... Но у нас было трудное положение... Надо было разъяснить эту трудность. Я понимал, что от организации диверсии, от диверсионной борьбы этот разведчик, вернее говоря этот резидент, не откажется, хотя я и говорил, что заниматься этим все равно, что черпать воду решетом.
      Увидев насмешливые глаза Жарковского, Зайченко добавил:
      - Не совсем, конечно... Иначе он не покупал бы меня.
      - Но вы предлагали ему что-нибудь иное?
      - Я вообще хотел смыться.
      - Как смыться?
      - Как-нибудь...
      - Куда?
      - Ну, достать паспорт... Поступить куда-нибудь на службу счетоводом... Техником...
      - Но ведь резидент не выпустил бы вас из виду... Разве вы не понимали этого?
      - Понимал... Но не хотел об этом думать.
      - Зайченко, вы опять лжете... Вы не из таковских, чтобы жить не думая. Скажите честно: о чем был разговор в двадцать четвертом году, в ставке Иргаша?
      - Я сказал. Только об этом.
      Жарковский во многом верил Зайченко. Даже в самом себе он находил с ним что-то общее. У него ведь также бывали в жизни такие неопределенные минуты.
      "Но я счастливее его, потому что умнее", - самодовольно подумал он про себя и при этом потянулся всем телом. "Хотя он не глуп", - опять подумал Жарковский.
      Из дела, а также из личного свидания с Зайченко Жарковский убедился, что этот человек играл жалкую роль кастета в чьих-то руках. "Неужели он этого не понимает? Или притворяется, что не понимает?"
      - Вы ведь, кажется, очень хорошо знали комиссара Юсупа?
      - Да. Знал, - ответил Зайченко.
      - Вы беседовали с Юсупом... в лагере Иргаша?
      - Я был у него после нашей сдачи.
      - А с "деревянным афганцем" была у вас беседа об Юсупе?
      - Не помню... Нет, не было.
      - Подумайте...
      - Кажется, да.
      Зайченко покраснел (выходило так, что его поймали)...
      - Понимаете... - пробормотал он. - Я не помню. По-моему, мы не беседовали на эту тему. Нет... Это уж потом, когда я в тюрьме узнал о нападении на Юсупа, у меня это как-то связалось с тем лицом, которое прибыло в ставку Иргаша. Я вспоминаю, что я тогда подумал: "Не резидент ли сделал это?" Я сейчас просто спутал... Нет! Конечно, нес! Тогда мы оба еще ничего не знали об Юсупе.
      - Позвольте... Но в ставке Иргаша говорили о комиссаре Юсупе?.. Это есть в деле.
      - Но, по-моему... Да! По-моему... - несколько растерявшись, возразил Зайченко, - комиссар бригады Юсуп тогда не ассоциировался у меня с тем Юсупом... Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. То есть с тем Юсупом, которого я знал мальчишкой... Да, не ассоциировался. Об Юсупе с этим шпионом я не говорил.
      - Что вы знаете об убийстве в Беш-Арыке?
      - Ничего не знаю. Кто-то выстрелил в Юсупа.
      Жарковский вдруг открыл ящик, где у него лежало дело, и, вынув оттуда бумажку, протянул ее Зайченко.
      - Читайте отчеркнутое красным карандашом.
      Это был рапорт Юсупа от 4 апреля 1924 года.
      ...Начальник штаба Иргаша Зайченко является звеном между
      какой-то, вероятно зарубежной, разведкой и мятежным курбаши.
      Запутался. Упрям. Операции ведет умело. Большие связи в
      Средней Азии. Профессионал-диверсант...
      Зайченко отложил пожелтевший листок бумаги.
      - Читайте дальше...
      ...все это говорит против него. Я его давно знаю. С
      юности. Он был моим учителем русской грамоты. Тогда он мне
      казался прекрасным человеком. Доложить об этом считаю своей
      обязанностью.
      Зайченко улыбнулся.
      - Почему это не отчеркнуто? - спросил он.
      - Очевидно, особый отдел не счел нужным... - ответил Жарковский. - Но разве что-нибудь от этого меняется?
      - Да, вы правы. Не меняется, - заметил Зайченко.
      Жарковского удивило равнодушие, с которым были сказаны эти слова.
      - Я имею о вас хорошую характеристику, - проговорил он.
      Зайченко поднял глаза и спросил совершенно спокойно, будто заранее уверенный в ответе:
      - Из лагеря?
      - Да... - ответил Жарковский. - Хотите досрочное освобождение?
      "Странный вопрос... - подумал Зайченко. - Может быть, он думает, что я могу ему быть полезным? Но в чем?"
      Досрочные освобождения случались довольно часто, в них не было ничего сверхъестественного. Единственное, что поразило Зайченко, это специальный вызов в Москву. Все эти мысли отразились на лице у него. Понимая их, Жарковский, слегка наморщив лоб, как бы вспоминая что-то или размышляя о чем-то, сказал:
      - Ну ладно, на днях вас освободят... Вернетесь в Среднюю Азию... скучным голосом прибавил он.
      - Мне все равно, - ответил Зайченко.
      Позвонив секретарю, Жарковский зевнул. Зевок этот не мог ускользнуть от внимания Зайченко. Он снова почувствовал себя маленьким и ничтожным человеком. В комнату заглянул секретарь.
      - Проводите... - сказал ему Жарковский и небрежно кивнул в сторону Зайченко.
      Зайченко встал...
      5
      Каменный дом был окружен густым, тенистым садом. В саду бегали две большие собаки. На кухне слышалась возня, кто-то спорил, переругивался, стучали ножи, пахло жареным. Дом этот находился в десяти километрах от Ташкента и считался загородной дачей. Василий Егорович Блинов на лето обыкновенно переезжал сюда. Сам он бывал здесь редко, только по выходным дням, и то не всегда. Здесь жила семья - жена, Александра Ивановна, и двое детей, Шурик, девяти лет, и Капочка. Шурик был сыном Александры Ивановны от первого брака, Капочка же родилась недавно. Дачный участок был огорожен глухой глиняной стеной. В саду росли чинары и орехи. Клумбы были густо засажены цветами. Дорожки посыпаны песком. Через сад протекал большой и глубокий арык. Вода в нем была ледяная, она обжигала даже в знойные дни. Эта дача и вся ее меблировка не принадлежали Блинову. Все числилось за учреждением. Он пользовался всем этим как человек, занимающий видное положение, он был одним из тех, кто возглавлял органы ГПУ в Средней Азии. Жена Василия Егоровича невольно привыкла все это считать своим... Она всегда говорила: "наша квартира", "наша дача", "наша машина". За ней то же самое повторяли в семье другие, а вслед за всеми так же стал говорить и Василий Егорович, хотя никогда не ощущал все это своею собственностью.
      Отец Александры Ивановны до революции служил почтовым чиновником в Минске. Всю свою юность Шурочка притворялась барышней, стараясь не отстать от дворянских, помещичьих дочек. Когда ей исполнилось двадцать лет, она притворилась влюбленной и вышла замуж.
      Муж Шурочки, Андрей Андреевич Бергер, работал директором одного концессионного предприятия в Москве. Вместе с ним она уехала в Москву. Бергер зарабатывал огромные деньги, Шурочка привыкла к роскоши, но в 1928 году вся эта великолепная жизнь кончилась. Инженер Бергер застрелился по неизвестным причинам. Шурочка вернулась в Минск. Через полгода она познакомилась с Блиновым на вечеринке у своих приятелей. Знакомство это неожиданно закончилось браком. В начале 1930 года Блинов получил повышение и переехал в Ташкент.
      Очутившись в Средней Азии, Шурочка почувствовала себя крепко и прочно.
      Она любила сытую, беспечную жизнь, любила свое хозяйство, любила быть красивой, обожала своих детей, чрезмерно балуя их... Она была глупа, но так себя держала, что никто этого не замечал. Втайне она даже гордилась своим умом - умом дуры. В ясных глазах Шурочки, в мягких ее движениях, в капризном голосе сохранилось столько женственности, что, глядя на нее, нельзя было не поддаться ее очарованию. Она была ленива, но даже суровый Блинов прощал ей эту лень. "А что ей делать? - говорил он. - Трещать на машинке? Тоже работа..."
      Это был смешной и непонятный брак. Все это видели, за исключением Василия Егоровича.
      6
      На дачу Блинова для встречи Юсупа съехались все его старые приятели и знакомые, - одни случайно, как Жарковский, другие нарочно. Лихолетов был инициатором этой встречи. Он явился в Ташкент к Блинову и вызвал из Ферганы Муратова. Жарковский сам пристал к этой компании.
      Московский поезд приходил рано... Все собрались еще раньше, надеясь позавтракать на даче. На террасе, увитой плющом, был накрыт стол. Среди разнообразных закусок на столе стояли бутылки с вином, цветы. Плющ слегка дрожал, и колеблющиеся пятна света скользили по белой скатерти, по салфеткам и по сервировке. У ворот стояли две машины: Жарковского и Блинова.
      Лихолетов всех торопил и никому не дал притронуться к закускам.
      - Нечего тут... Надрызгаете! - говорил он. - Полчаса осталось потерпеть!
      Блинов улыбнулся. "Сашка не может без аффектации", - подумал Жарковский.
      Муратов молчал. Среди старых своих друзей он вдруг ощутил себя лишним. Жизнь всех устроилась. Все были в чинах, жили в довольстве, и Муратову казалось, что только он один от всех отстал и плетется где-то в хвосте. Военная карьера ему не удалась. Учиться он не захотел, не хватало для этого ни воли, ни способностей. Муратов ушел в запас и поступил на работу в кооперацию. Балансы, деньги, товары испугали его. Проболтавшись года три на хозяйственной работе, он уехал в Фергану, организовал там музей революции, собирал воспоминания партизан, создавал военные землячества, покупал для городов коллекции растений, почв, минералов, охотился, заказывал чучела птиц, волков, тигров и распределял все это по музеям. Такая деятельность отнюдь не успокаивала его. Он терпел ее, как терпят нелюбимую жену.
      В полувоенном костюме, сшитом из тонкого синего сукна, в мягких сапогах, с маленьким карманным браунингом в аккуратной кожаной кобуре на командирском, широком поясе, - он выглядел военным. Он цеплялся за былое, оберегал свою тень... И это невольно чувствовалось всеми его товарищами.
      Возвращение Юсупа он воспринял как приход старых дней. Жизнь как будто повернулась вспять, - однако он понимал, что это только миг, что после встречи приятели опять разъедутся, каждый по своим местам... Он молчал, потому что ему не о чем было говорить. Лихолетов дружески похлопывал его по плечу; Муратов смущался, стараясь увернуться. Он думал, что эти дружеские ласки только унижают его.
      - А где же Александра Ивановна? - вдруг спросил Александр, взглянув на часы.
      - Пока спит, - равнодушно ответил Блинов. Но равнодушие это было мнимое, наигранное. Еще вчера Василий Егорович просил жену встать пораньше и рассказал ей о приезде Юсупа.
      - А кто он такой, - заинтересовалась она.
      - Старый приятель по гражданской войне, - объяснил Василий Егорович. - Аспирант Комакадемии.
      Александра Ивановна кивнула головой. Но уже по движению ее ресниц Блинов понял, что вряд ли его жена станет себя беспокоить из-за приезда какого-то аспиранта. Опасения Василия Егоровича оправдались. Жена еще спала... А он прислушивался к возне на кухне, беспокойно осматривал накрытый стол и не ощущал никакой радости...
      7
      Через четверть часа машины мягко подкатили к правительственному подъезду ташкентского вокзала. Швейцар стоял на подъезде. В одной руке у него была фуражка, другой он придерживал распахнутую дверь. Блинов, Муратов, Лихолетов и Жарковский вошли в правительственную комнату при вокзале. В комнате было прохладно. Возле длинного полированного стола стояли мягкие стулья, по стенам мягкие диваны. На мебель были надеты белые глухие чехлы. В комнату немедленно явился дежурный по станции и доложил Блинову, что московский поезд опаздывает на семь минут. Отпустив дежурного, Блинов обратился с вопросом к Лихолетову: знает ли он, в каком вагоне едет Юсуп? По растерянному виду Лихолетова и по тому, как Сашка почесывал затылок, Василий Егорович понял, что его друг совсем забыл об этом обстоятельстве... Блинов прищелкнул языком.
      - Ну вот! Ах ты, Сашка... Вечно что-нибудь с тобой... - сказал он с раздражением. - Придется нам растянуться по всей платформе.
      Жарковский встал с дивана, тоскливо поглядел сквозь окно на пыльный сквер привокзальной площади. Там уже собирался народ, шныряли мальчишки, около ларьков с продовольственными припасами толклись люди, к вокзалу подъезжали извозчики и машины.
      Когда московский поезд подошел к платформе, Лихолетов, забыв все на свете, выскочил без фуражки на перрон. Вслед за ним появились на перроне Блинов, Жарковский и Муратов. Железнодорожные милиционеры встали в разных точках вокзала. К вагонам, занесенным мелкой желтой пылью, побежали носильщики, На вокзале началась суета. По платформе шли пышные дамы, военные, артель плотников из России, дехкане. Все смешалось...
      Юсуп ехал, конечно, в жестком вагоне. Когда поезд подходил к перрону, Юсуп еще издали, еще из вагона заметил среди толпы бритую круглую Сашкину голову. "Встречает!" - радостно подумал он. Люди, нагруженные пожитками, стояли в тамбуре вагона. Когда поезд остановился, Юсуп увидел Блинова, Муратова и Жарковского. Блинов и Жарковский были в летней полотняной форме, в подкрахмаленных белых кителях, в белых, тщательно выутюженных брюках. На петличках у них краснели ромбы, на левой стороне груди ордена. У Юсупа заныло сердце... Непонятное чувство неловкости овладело им. Он надеялся увидеть только Сашку или Блинова. Но то, что здесь же стоял Жарковский, сразу испортило ему настроение. Он растерянно оглянулся. Рядом с ним собирали вещи какие-то женщины. Перс-спекулянт, ехавший из Москвы с мануфактурой, что-то кричал в окно встречавшим его приятелям. Старухи узбечки быстро закутывались в паранджу. Молодые, глядя на них, смеялись. Крестьянин заматывал тряпкой свою пилу, хозяйственно засовывал в свою лыковую котомку краюху хлеба и две пустые бутылки из-под пива. Среди пассажиров много было русских сезонных рабочих, ехавших на работу в Ташкент. Всех их легко было узнать по деревенской одежде, по самодельным чемоданчикам из фанеры; многие из них везли с собой свои инструменты топоры, пилы, копачи.
      Юсуп смутился, взглянув на свою изжеванную шинель, на пыльные, нечищеные сапоги, на фибровый старый чемоданчик.
      "Им будет неудобно встретить такого гостя... - подумал он о своих друзьях. - Не надо стеснять их. Я немытый, грязный... Я лучше сперва почищусь с дороги, побреюсь..."
      Решив так, он замешкался в потоке пассажиров. Рядом с ним шли женщины с узлами. Он спрятался за эти узлы. Одна из женщин, несмотря на жару надевшая на себя овчинный тулуп, опасливо следила за Юсупом. Почувствовав, что он держится возле нее, она толкнула его в бок локтем.
      - Ты что? Что трешься? - сказала баба Юсупу.
      - Я не трусь, - ответил Юсуп.
      - Знаем!.. А потом имущества недосчитаешься? - затараторила она.
      Жарковский стоял тут же, возле прохода, где теснились пассажиры. Юсуп загадал: "Если Жарковский узнает меня, тогда не судьба. Ну что поделаешь? А если..." Но Жарковский шмыгнул глазами по бабам, по Юсупу и отвернулся. Юсуп, улыбнувшись, прошел мимо него и вышел прямо на площадь. Машин он не видел, они стояли влево, за подъездом.
      Вокзал опустел. Дежурный милиционер, проходя по платформе, удивленно посмотрел на Жарковского, Блинова и Муратова. Лихолетов подошел к Блинову.
      - Ну, где Юсуп? - угрюмо и с укоризной сказал Блинов и, показав на Жарковского и Муратова, прибавил: - Все глаза проглядели.
      - Только не ворчи, только не ворчи, - проговорил Лихолетов. - Неужели он не приехал? Быть может, лучше бы нам стоять кучей? Идем, - решительно сказал он. - Юсуп, очевидно, прямо прошел к машине.
      Они вышли на площадь. Около машин, кроме шоферов, никого не было. Лихолетов выглядел совершенно растерянным.
      - Ну как ты писал ему? - закричал на Лихолетова Блинов. - Ты писал, что мы его встретим?
      - Нет... Я хотел сделать сюрприз, - сознался Лихолетов.
      Жарковский захохотал. Обиженный своей неудачей, Александр с ненавистью взглянул на него.
      8
      Александра Ивановна вышла к гостям в легком летнем платье, сшитом весною в Москве по последней заграничной моде, на ногах у нее были заграничные сандалеты с небольшими каблучками. Она только что приняла ванну и чувствовала себя прекрасно. Блинов представил ее Жарковскому и Муратову. С Лихолетовым Александра Ивановна была уже знакома.
      - Ну, где же ваш таинственный гость? - пропела она, разводя руками.
      - Не приехал... - мрачно ответил Лихолетов.
      Блинов по глазам Александры Ивановны догадался, что она довольна. Он знал, что жена любит принимать только именитых гостей. Муратов молчал. Жарковский рассыпался перед Александрой Ивановной в комплиментах, стараясь перевести разговор на другую тему.
      - Безмятежный дом! Помещики! - говорил он. - А Василий Егорович по-прежнему хмурится! - Жарковский кивнул на Блинова. - Бросьте его, сказал он Александре Ивановне.
      Александра Ивановна рассмеялась.
      - Но где же гость? - повторила она уже с любопытством.
      - Неизвестно, - пробормотал Муратов.
      - Ну-ну! Садитесь... - сказал Блинов. Обернувшись к жене, он прибавил: - Найдется! Я уже сказал дежурному в комендатуре, чтобы ему дали машину.
      - А ты уверен, что он приехал? - спросила Александра Ивановна.
      Блинов пожал плечами. Все сели завтракать.
      Во время завтрака Жарковский увивался за Александрой Ивановной. Василий Егорович искоса, точно недоверчивый покупатель, поглядывал на жену.
      Лихолетов завтракать отказался... Он сидел в шезлонге в саду - у него пропал всякий аппетит - и с осуждением смотрел на террасу. Ему не нравилось, что Блинов спокойно пьет водку и закусывает икрой, намазывая ее на свежий огурец. Вся жизнь этого дома показалась ему неправильной, слишком переполненной удачей. С таким же осуждением он смотрел на хозяина и думал: "Икра с огурчиком! Скажите... Забыл, как лаптем щи хлебал!"
      Вдруг сидевшие за столом услыхали возле ворот звук машины. Лихолетов, ни слова не говоря, первым побежал по аллейке, обсаженной бересклетом. Вслед за Лихолетовым поднялись со своих мест Блинов и Муратов и тоже спустились в сад. Александра Ивановна повела на Жарковского глазами, как бы спрашивая его: "Почему спешка? Неужто нельзя быть более сдержанными?"
      Жарковский, усмехнувшись, встал. Оставив террасу, он медленно пошел по аллее. Александра Ивановна подошла к перилам террасы и, с любопытством вглядываясь вдаль, увидала приезжего гостя. Он шел, слегка опираясь на руку Александра. Блинов, Муратов и Жарковский окружали его. Все они о чем-то говорили, смеялись... "Пожалуй, мне тоже следует выйти к нему?" подумала Александра Ивановна. Она сбежала с террасы. Гость шел навстречу Александре Ивановне. Тут только она подметила, что, двигаясь, он немножко хромает и слегка волочит за собой правую ногу. Александра Ивановна решила, что он выделяется среди всех своей худобой, стройностью и что хромота не портит его.
      Подойдя к Юсупу, Александра Ивановна сказала:
      - Наконец-то! А я вас так ждала... Я так много наслышана о вас.
      "Ну и врет!" - подумал Блинов. Но ему было приятно это вранье.
      9
      Юсуп проснулся ранним утром. Когда он попытался представить себе вчерашний день, ему показалось, что дня этого как будто бы и не было... Правда, был обед, потом купанье, после купанья был ужин, были разговоры, воспоминания, анекдоты, но во всем этом не хватало чего-то существенного, ради чего только и стоило собираться. Друзья шумели, пили вино, перебивали друг друга рассказами, но чем больше было шуму, тем менее верилось в искренность этого веселья. Как будто шумом и случайными разговорами люди хотели заткнуть тот провал, который годы создали между ними.
      Юсуп заметил, что Муратов перестал быть равным Блинову и остальным. Его как будто жалели... Жарковский нещадно трещал, рассказывал анекдоты и всех веселил за обедом, но когда Карим Иманов вызвал его к себе на свою роскошную дачу, Жарковский не без удовольствия покинул компанию. У Лихолетова с Блиновым было что-то общее. Но это касалось их совместной службы в Средней Азии. Интересы эти были настолько узко служебные, что, когда они обменивались репликами, их никто не понимал. Юсуп невольно почувствовал себя посторонним... Ощущение это было не из приятных, и он утешал себя тем, что после стольких лет разлуки смешно требовать чего-то иного. Но все-таки какое-то непонятное чувство недоумения грызло его душу. "Разве я стал другим? Или они стали другими?" - думал он. С этим чувством внутренней неудовлетворенности надо было покончить. Юсуп решил встать... Он спал в кабинете Блинова. Кабинет казался необжитым. В углу между окном и диваном стояли американские книжные полки, но чувствовалось, что в этом доме книг не любят и читают мало. У другой стены помещалась радиола. Рядом с ней в резном шкафчике черного дерева Юсуп нашел богатое собрание пластинок; большинство из них было заграничного производства.
      В комнату заглянул Александр. Он был уже одег.
      - Завтракать! - закричал он Юсупу. - Сейчас едем в город. Егорыч тебе дело придумал!
      - Какое дело?
      - Чудесное! Останешься у нас...
      За завтраком Блинов рассказал Юсупу, что через две недели в районы выедет комиссия под председательством Карима Иманова. Комиссия нуждается в людях, отлично знающих места. Особые уполномоченные до прибытия в Коканд Карима должны произвести расследования по районам и доложить комиссии о результатах.
      - Беш-Арык - самое слабое место! Очень плохо по Беш-Арыку... - сказал Блинов. - Колхозы разваливаются. Население недовольно. Заготовки хлопка срываются... Тяжелое положение! - проговорил он. - Вот и возьми на себя Беш-Арык... - предложил он Юсупу. - Знаешь его как свои пять пальцев.
      - Опять Беш-Арык? - сказал Юсуп и покачал головой.
      - Теперь не стреляют... - мрачно заявил Муратов.
      - Подумай... - сказал Блинов.
      Юсуп быстро прикинул в уме, что работа эта тяжелая и неприятная. "Ну, тем лучше... И думать тут нечего, - решил он. - Сразу нырну в самую гущу".
      - Идет! Поеду! - сказал он.
      Когда слова эти сорвались у него с языка, он смутился, почувствовал неловкость, было что-то случайное в этом ответе. Он даже струсил и покраснел, заметив взгляд Блинова. Василий Егорович потирал переносицу, наблюдая за Юсупом.
      - Ты подумал?.. - еще раз сказал он.
      - Да, я уж подумал... - ответил Юсуп. - Судьба, верно...
      Муратов вдруг быстро, будто спросонья, спросил:
      - В судьбу веришь?
      - Верю... - ответил Юсуп.
      - Вот это академик! Вот это правильно! - сказал Александр.
      - Егорыч! - закричал он. - Где малага? Малаги хочу.
      Блинов достал из буфета початую бутылку и стаканчик. Александр всем разлил вина.
      - Мне не надо! Нельзя с утра... - поморщившись, сказал Блинов.
      - Какое же это утро? Уже десять часов. Позднее у вас утро, голубчики! - кричал Лихолетов, распоряжаясь бутылкой. - Кроме того, это вспрыски. Надо понимать! А ну, Егорыч, распечатывай новую. Этой не хватит.
      - Сашка, мне ж на работу надо, - пробормотал Блинов.
      - Ладно! Слушай мою команду, - сказал Александр, оглядев стол. - У всех налито?
      Он протянул Юсупу свой стаканчик, чокнулся и воскликнул: - Ну!.. Желаю! Надеюсь! Ни пуха ни пера! Рад, что ты здесь! Эх, Юсуп, душа моя милая, если бы ты знал, как я рад. Ну, за тебя, за твою судьбу... За счастливую звезду твою, дорогой мой! За пески Средней Азии!
      - Вот это тост, - сказал Жарковский.
      Сашка, не почувствовав иронии, добродушно и самодовольно сказал:
      - А что, в самом деле - хорошо? Напрактиковался.
      И тут глаза его подернулись хитринкой. Он нагнулся к Жарковскому:
      - А ты Суворова читал? Нет?.. А я, брат, читаю.
      Конечно, Александр больше всех суетился, больше всех говорил за завтраком, им же были предложены и торжественные тосты, - он так распоряжался за столом, что казался хозяином, а не гостем. Но именно благодаря неугомонному Александру завтрак получился дружественным, - и Юсуп почувствовал себя легко и свободно.
      При разъезде Лихолетов отвел в сторону Василия Егоровича; почти вплотную прижав того к стене, он стал шептать ему на ухо:
      - А что, я не очень шумел? Александра Ивановна не будет сердиться? Ты извини меня, Егорыч, я боялся, как бы Юсуп не подумал, что мы стали сухие... Посмотри, какая у него молодость в глазах! Эх, молодость... Сашка прищурился, вздохнул, чему-то улыбнулся, все в одно время. Потом повторил: - Молодость!.. - и, нагнувшись, стал поправлять шпору на сапоге.