Сотрудники Фрунзе не ложились спать в эту ночь, 31 августа. Им было не до красот местной природы, не до исторических мест этого любопытного города, бывшей столицы Тимура. Многие из них, только накануне прибыв сюда, сразу с поезда были уже заняты штабной работой. В помещении штаба не хватало ни столов, ни стульев. Писаря сидели даже на ящиках.
      В аппаратной стоял побледневший и осунувшийся Фрунзе. Широкий пояс, как всегда, туго стягивал его гимнастерку. Сапоги были начищены. Фрунзе почти не выпускал трубки изо рта. Стоя возле телеграфного аппарата и обмениваясь телеграммами, он уже наладил связь с командованием войск, сходившихся как раз в эту минуту в Бухаре.
      В форточку вливался прохладный утренний воздух.
      Неевицкий находился неподалеку от командующего, прислушиваясь к его словам и к тем словам приказа, который только что был Несвицким составлен и сейчас передавался по проводу. Генерал нервничал и барабанил по подоконнику пальцами своей холеной руки. Здесь же наготове стоял и секретарь, крепкий, невысокого роста человек, с решительным взглядом, сегодня чем-то даже напоминавшим взгляд самого Фрунзе.
      Мерно потрескивал телеграфный аппарат. Крутилось колесо ленты, нанизывающее фразу за фразой.
      "Все будет исполнено... - отвечал по телеграфу командующий каганским направлением, приняв приказ и распоряжения Фрунзе. - Но желательна присылка нескольких хороших командиров высшего и низшего комсостава, так как потери громадны..."
      После этого было еще несколько вопросов и ответов, и в конце этого разговора Фрунзе спросил командующего каганской группой, надеется ли он хоть завтра овладеть Бухарой.
      Фрунзе прочитал ответ на ленте: "Во всяком случае, завтра к вечеру можно надеяться достигнуть центра города". Фрунзе не выдержал и, несмотря на свою постоянную сдержанность, громко, молодо, от всей души рассмеялся и показал обрывок телеграфной ленты Несвицкому:
      - Хорошо... А ведь он молодец! Надо дать ему миллион патронов. Он просит патронов. Наскребем, Несвицкий? Дайте телеграмму в Баку. Соберем все, что возможно...
      И хотя никто не говорил об исходе операции, будто боясь "сглазить", но все в аппаратной - и военспецы и телеграфисты - вдруг поняли по голосу Фрунзе, что Бухара будет взята, и только сейчас, расходясь, обратили внимание на чудесный осенний день и золотое небо Самарканда.
      Каганская группа войск готовилась к штурму Старой Бухары. Группа эта делилась на две колонны. Левая колонна (западная), в составе 1-го Восточномусульманского стрелкового полка, стрелкового и кавалерийского полков, отряда особого назначения, при двух легких орудиях, высадившись в четырнадцати километрах западнее станции Каган, шла на юго-западные, Каракульские ворота города. А правая (восточная), состоявшая из партизанских отрядов, 10-го и 12-го стрелковых татарских полков, 1-го кавалерийского полка, четырех орудий 53-го автоброневого отряда и бронепоезда No 28, была направлена на юго-восток. Она должна была выступить со станции Каган по шоссе и железнодорожной ветке на юго-восточную часть городской стены, где находились Каршинские ворота.
      Авиация и особая артиллерийская группа из 122-миллиметровых и крепостных орудий, погруженных на платформы, предназначались для поддержки правой колонны.
      6
      На площади, неподалеку от станции Каган, строились национальные батальоны. Около складов и воинских эшелонов, у цистерн с горючим, несли караул часовые в цветных выгоревших халатах, опоясанные пулеметными лентами. Артиллеристы, взявшись за канат, стягивали орудия своей батареи по доскам с товарных открытых платформ. Орудия были закутаны в брезентовые чехлы.
      Когда Федотка выскочил из теплушки и увидал на станции и на путях огромное количество народа, партизан и красноармейцев, он испугался. Ему показалось, что толпы эти стоят точно косяки больших рыб, застрявшие в устье реки. "Как бы не затеряться мне в этой толчее!" - подумал он.
      Всюду станционные огни были потушены, костры затоптаны. Только маневровый паровоз, шмыгавший с главного пути на запасные, окруженный розоватыми облаками пара, вдруг выбрасывал из своей топки целый сноп искр. Сноп этот на мгновение освещал рельсы, платформу и людей.
      - Дяденька Капля, будьте добренькие, пройдемся вместе! - крикнул Федотка.
      Капля спрыгнул вслед за Федоткой и, обняв его за плечи, пошел с ним вдоль состава.
      - Гудит народ, - сказал Капля, оглядываясь. - Будто рой домок ищет.
      - Это вот и есть Бухара? - спросил Федотка разочарованным и дрожащим голосом. Ему казалось, что Бухара должна быть сверкающей и яркой, что она, как в сказке, вся сделана из бриллиантов и золота. А тут мрак окружает все, не видно города, и люди, и лошади, и пушки тонут в ночной мгле.
      - Нет, это еще не Бухара, - ответил Капля. - Бухара - эмирская столица - будет подале. А это называется Каган, что значит по-татарски "князь". Понятно?
      - Понятно, - равнодушно сказал Федотка, даже не вдумываясь в то, что говорит ему Капля.
      - Новая Бухара - это фальшивая Бухара. Это - что опенок супротив боровика. А Старую Бухару мы сегодня заберем. Вот та Бухара так Бухара! Та, друг мой ситный, - корень здешний! Одно слово: Бу-ха-ра! - сказал Капля со вкусом, будто откалывая каждый слог, как сахар, и рассмеялся.
      Эти объяснения мало успокаивали Федотку. "Кто их знает, может, и Старая Бухара не лучше этой", - подумалось ему.
      - Врешь, поди? Такая же жарища да пылища, - сказал Федотка.
      Капля обиделся:
      - Как это такая же? Там сам эмир живет.
      - Бухар! - серьезно поправил его Федотка.
      - Не бухар, а эмир.
      - А мы его поймаем? - спросил Федотка.
      - Конечно, - сказал Капля. - Сегодня ему будет точка.
      Они проходили мимо штабелей старых шпал. На них кучками расположились джигиты партизанского хамдамовского полка. Возле одной из кучек столпилось много народа, узбеков и русских. Капля с Федоткой решили протолкаться в самую середину этой толпы. Капля увидал Юсупа.
      Юсуп сидел на корточках и напевал песню. Его окружали джигиты. Он пел, то опуская голову вниз, к желтой земле, то закидывая ее вверх, к небу. Джигиты, и старик Артыкматов, и русские красноармейцы слушали его с напряженным вниманием.
      Милая моя, из-за тебя я молчу!
      Я всегда буду любить одну тебя.
      Я для тебя пойду далеко, за горы,
      Я для тебя готов пожертвовать душу,
      Твоя китайская косичка будет всем для меня.
      Я хочу тебя видеть свободной.
      Если б ты захотела сесть на коня рядом со мной,
      Мы не были бы так бесприютны,
      Наш дом был бы за нашей спиной,
      Милая, милая! Мир создан для борьбы, а не для
      покоя.
      Я жажду видеть тебя. Где ты? Где ты?
      Никто из русских не понимал смысла этой заунывной песни. Федотка упорно наблюдал за горлом Юсупа. Ему казалось странным, что оттуда вылетают звуки, похожие на пение нежной трубы.
      - Диво! - прошептал он, прижавшись к своему спутнику, пулеметчику Капле.
      Капля тоже разбирался во всем этом не больше Федотки, но делал вид, что ему известно в этой песне все до последнего слова. Юсуп прикрывал глаза, замирал - замирал и Капля. Иной раз Капля одобрительно покачивал головой или приподымался на цыпочках, отвечая улыбкой на улыбку Юсупа.
      Кончив песню, Юсуп неожиданно вскрикнул. Капля растерялся, раскрыл рот и стукнул Федотку по затылку.
      - Чего ты, леший? - заныл Федотка.
      - Не смейся! - сказал Капля, показывая глазами на узбеков.
      Узбеки переглянулись спокойно и гордо. Тогда из толпы закричали русские:
      - Товарища Лихолетова просить! Командира, командира!
      Красноармейцы захотели ответить песней на песню. Кто-то бросился, расталкивая толпу, к теплушкам. Через несколько минут вместе с двумя бойцами появился возле насыпи Сашка.
      Ему расчистили место. Юсуп махнул ему рукой. Сашка поправил на голове кожаную фуражку, откашлялся и, подцепив патронный ящик, сел на него.
      - Ребята, - сказал он, почесав затылок, - гармошки нету?
      - Как нету? Есть. Спирька, Спирька! Гармошку! - закричали бойцы.
      Мигом из толпы пошла по рукам вятская потертая гармошка. Сашка подхватил ее; взяв несколько торжественных и сильных аккордов, он молча обвел всех взглядом и тихо запел:
      Она взошла, моя звезда,
      Моя подруга боевая.
      Прощай, невеста молодая,
      Меня зовет моя судьба...
      Толпа придвинулась ближе к певцу.
      Узбеки стояли серьезные, сосредоточенные: ни улыбки, ни движения. Многие из них почти не говорили по-русски, они не понимали, о чем поет русский командир, но напев этой песни коснулся их души. Они взволновались. Кто-то прощелкал себе под нос: "Це-це!" Другой подтолкнул локтем соседа, будто подбадривая его. Юсуп, впившийся в Лихолетова восторженным взглядом, вдруг вытянул на два вершка шашку из ножен и с треском вдвинул ее обратно.
      Тут пулеметчик Капля не выдержал и наставительно сказал Федотке:
      - Смотри, какой понятливый и вежливый народ!
      Никто не хотел расходиться. Кто-то в толпе вздохнул:
      - Ночь-то, братцы, какая! Какая теплынь!
      Ночь действительно была мягкой и нежной.
      - Благодать, - сказал Капля. - Пойдем, Федотка, поищем кипяточку!
      Внезапно мимо толпы, со свистом, рассыпая на лету искры, промчался паровоз. Застонали буфера. Замахал издали стрелочник красным фонарем. Лязгнули в темноте колеса и заскрежетали вагоны, и кто-то прокричал хриплым, простуженным голосом: "Собирай бригаду!"
      Босой сцепщик, схватившись за поручни паровоза, уже мчавшегося обратно, опять кому-то сигналил, будто зажигая воздух. В эту минуту взволнованный Жарковский подбежал к Сашке и, доложив, что полк выгружен, спросил его, будет ли он говорить речь.
      - Обязательно, - ответил Сашка.
      7
      Возле насыпи, полускрытый мглой, стоял полк.
      - Знаменосцы, вперед! - пропел Муратов с правого фланга.
      Наступила тишина.
      - Пошли! Проводи меня! - сказал Сашка Юсупу.
      Они шагали вдоль строя, притаившего дыхание. Сашка шел, молодцевато подрагивая плечами, хвастаясь перед Юсупом, и думал о том, что сейчас ему надо сказать бойцам. Рассеянным взглядом он обводил бойцов, потом не удержался и, скосив глаза, шепнул Юсупу:
      - По ниточке! Не то что в восемнадцатом году!
      Песок скрипел под ногами. Над головой висело бездонное небо, облитое россыпью уже белеющих, мутных звезд.
      Строй был великолепный. Сашка вскочил на лошадь, подскакал к знамени, остановился и, прижав ноги к корпусу своей кобылы, закинув голову, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, громко крикнул:
      - Товарищи бойцы!
      Эхо ответило ему:
      - Цы-цы...
      Жарковский, стоявший вместе с Юсупом в стороне от строя, улыбнулся и шепнул Юсупу:
      - Слушай, что дальше будет!
      Юсуп посмотрел на него, но не понял, что Жарковский хочет посмеяться над Лихолетовым. Лихолетов всей бригаде был известен своей ораторской беспомощностью. Сашка не умел говорить речей, мямлил всегда и оговаривался. Недавно, в Самарканде, он оговорился настолько глупо, что и сам был смущен не меньше остальных.
      Это было на встрече с командующим фронтом. Сашка выступал с приветствием. Он говорил командующему, как он любит, ценит и уважает его, и закончил свою речь так: "Вот все, что я хотел сказать вам, товарищ командующий. Очень мне трудно было это говорить. Не специалист. Потому что я думаю одно, а говорю всегда другое". Все расхохотались. Фрунзе, конечно, понял оговорку и улыбнулся, дружески пожимая руку Сашке. С тех пор Сашку стали дразнить: "Думаю одно, говорю всегда другое". После этой истории его репутация как оратора окончательно испортилась. И, несмотря на это, все-таки при каждом случае Сашка стремился говорить речи, как будто он нарочно хотел пересилить самого себя, свою неловкость, свое неумение.
      Сейчас все ждали, что Сашка скажет дальше.
      Сашка наморщил лоб.
      - Бухарский пролетариат просит нашей помощи, - твердо произнес он. Поэтому думать нечего. Раз просят, значит, надо. Кто мы? Пролетарии. Свой своему поневоле брат.
      Сашка запнулся, почувствовав, что он завирается, говорит что-то не то и не так... Он ладонью обтер себе шею, будто там жгли его какие-то муравьи, и, продолжал речь:
      - Но в данном случае не поневоле, а из любви, от братских чувств идем мы. Вот позади меня стоит товарищ Юсуп... - Сказав это, Сашка обернулся, поискал глазами стоявшего в отдалении Юсупа и протянул к нему руку. - Мой любимый друг. Брат мой по сердцу, завещанный покойным моим командиром Макарычем. И каждый трудящийся в ситцевом халате и с винтовкой в руке брат мой. По сердцу брат! За счастье братства мы ложим сегодня свою жизнь, товарищи. Правда? Ведь что я думаю - думает каждый из вас, - сказал Сашка, и голос у него задрожал.
      Сашка был в коротком старом френчике, туго перетянутом крест-накрест ремнями. У пояса были прикреплены кобура и шашка. Как обычно перед боем, так и сейчас он испытывал бодрое и радостное знакомое волнение. Это волнение Сашка шутливо называл "холодком в печенке". Он знал, что через какие-нибудь четверть часа его может настигнуть смерть, так же как и любого из товарищей, стоящих теперь в рядах и слушающих его. Но сознание смерти и опасности его не пугало. Оно поглощалось другим чувством, что он не одинок. Он верил в цель боя и, так же как в себе, был уверен в своих товарищах, начиная от самого последнего коновода. Это чувство общности (в строю ли, в бою или на параде) всегда веселило и возбуждало Сашку.
      - Долой эмира! Долой душителей народа! - крикнул он, и ненависть словно звенела у него в голосе. - Дадим жизни этим басмачам! Вот наш лозунг, - закричал он, потрясая кулаком. - Пошли долбать эмира! Всё! Сашка резко взмахнул рукой.
      - Ура! Ура-аааа! - громким раскатом ответил ему полк. К этому "ура" присоединились и узбеки из партизан, стоявшие поодаль, возле насыпи.
      - Тише! - закричал на них комендант станции.
      Сашка засмеялся, говоря ему:
      - Опоздал, брат!
      У Юсупа показались на глазах слезы. Он бросился к Сашке и крепко обнял его. Жарковский пробормотал: "Молодец Сашка!" Послышалась негромкая, певучая команда взводных: "По отделе-ниям!" Всадники перестраивались в походную колонну.
      - Здорово хватанул наш Сашка!
      - Не осрамился. А какой это Макарыч?
      - Командир его бывший.
      - Ах, вот как!
      Так переговаривались между собой всадники.
      Речь Сашки растрогала всех.
      Погода была прекрасная. Дорога посветлела.
      Юсуп побежал к своему полку. Там тоже собирали лошадей, проверяли оружие и седловку.
      Полк Сашки от станции свернул на шоссе, покрытое булыжниками. Лошади, засекая иной раз подковой о камень, выбивали из него искру.
      Утренний полумрак окутывал пышные сады, глухие, низкие, темные дома в садах, посеревшие за лето тополя. Полк шел, стараясь, согласно приказу, соблюдать тишину. Но трудно было удержать лошадей. Они фыркали, некоторые ржали, перекликаясь. Всадники ударяли их кулаком по морде, чтобы они замолкли. Звякала амуниция. Под мостиками, на маленьких запрудах, звенела вода в арыках.
      "Скоро начнут стрелять по нас", - подумал Сашка. Он ехал еще как на параде, впереди полка, а сзади за ним трусили легкой рысью три его ординарца: Спирин, Куличок и Матюшенков.
      Полк уже подступал к той границе за Каганом, к цепи, за которой стояли кавалерия и пулеметные отряды эмира. Как всегда при утренней росе, посвежел воздух. Когда полк приблизился к предместью, раздался первый орудийный выстрел, и, рассекая воздух, со свистом пролетел над Каганом снаряд, ухнув в глинобитную стену одного из дворов в предместье, где размещалась конница эмира.
      Муратов, ехавший в первом эскадроне, посмотрел на часы. Было ровно четыре. Этот выстрел был сигналом к общим действиям по всему фронту. Так и указывалось в приказе. Муратов подскакал к Сашке.
      - Пошла работа! - рассмеявшись, сказал ему Сашка и быстро вытащил клинок из ножен.
      8
      Вслед за этим на северной окраине города, по обе стороны шоссе, затакали пулеметы, затрещали ружейные выстрелы. Красные отряды двинулись двумя колоннами. Левая пошла к Каракульским воротам, вторая, правая, - на восток. В ней и был Сашка.
      Атака началась внезапно и бурно. Сарбазы эмира растерялись и, не выдержав ошеломительного удара, бросая оружие, боеприпасы и обозы, стали отходить к Старой Бухаре. Кое-где по пути, в кишлаках, они попытались задержаться, отстреливались, но в конце концов не выдержали натиска. Это отступление было типично для наемников. Многие из них просто подымали руки и сдавались в плен. Крестьяне из кишлаков присоединялись к революционным отрядам и быстро вооружались; дорога была усеяна оружием. Опрокинутые арбы с патронами и винтовками валялись прямо на дороге.
      На аэродроме 43-го отряда в Кагане около старых летных машин возились люди. Все эти "фарсали", "фарманы", "сопвичи", "ньюпоры", "вуазены" и "альбатросы" давно просились на свалку, но летчики храбро грузили их бомбами. Техники и мотористы доливали бензин, промывали свечи, зачищали потрепанные от песка и бурьяна пропеллеры. Командир отряда спрашивал мотористов:
      - Моторы проверены?
      - Каждый миллиметр ощупан, товарищ командир.
      - Смотри! - Командир кулаком грозил мотористам. - Чей сдаст, в пекло спроважу.
      Еще раз он собрал летный состав и повторил задание.
      Аэродром имел в длину всего четыреста шагов. Это был обыкновенный кавалерийский плац для обучения верховой езде, с четырех сторон обсаженный пирамидальными тополями. Приспособленный для лошадей, он, конечно, не годился для самолетов. Летчикам предстоял опасный трюк. На "гробах", отяжеленных бомбами, они должны были взлететь с этого блюдечка, окруженного частоколом.
      Еще не рассвело. В сумерках расходились летчики к своим машинам, с тревогой поглядывая на проклятые тополи.
      Сразу после выстрела первая машина, дряхлый "фарман", побежала по полю, подпрыгивая на буграх. Она отделилась от земли, неохотно набирая высоту, и тяжело пронеслась, чуть не задев за верхушки тополей.
      - Шик! Лихо развернул, - сказали летчики, увидав, что "фарман" уже сделал круг над площадкой. Вслед за первой машиной взлетели и закружились другие.
      ...Пехота, с боем, только к полудню добралась до предместий Старой Бухары. Стены города, прилегавшие к нему кладбища, дома, улицы - все было приспособлено эмиром для обороны. Наступающие красные войска обстреливались артиллерией эмира. В предместьях города уже завязался горячий бой. Упорен он был до крайности. Кладбища несколько раз переходили из рук в руки. Несколько раз красные бойцы добирались до городских ворот, но, осыпаемые пулями и камнями, вынуждены были с большими потерями отходить назад. Авиация, отбомбив, уже вернулась на аэродром.
      Русские белогвардейцы, вельможи и чиновники эмира, уездное дворянство - беки и баи, бухарские купцы собрали внутри города свои отряды. Они комплектовали их из рыночных торговцев, слуг, ремесленников, приказчиков, из того мелкого люда, что живет возле богачей, их милостью, их волей. Запуганные начальниками и хозяевами, сбитые с толку яростными проповедниками и крикунами, отравленные анашой, которой они накуривались до одурения, эти сотни напоминали стадо, заболевшее бешенством. Муллы, разрывая одежды на себе, с Кораном в руках, вопили из-за стен:
      - Смерть большевикам!
      - Да здравствует революция! В яму эмира! - кричали красные бухарские отряды, бросаясь на штурм. Навстречу красным неоднократно раскрывались ворота, и яростные толпы, возбужденные муллами, выскакивали из ворот с возгласами: "Алла, алла!" Они шли, размахивая ножами и винтовками.
      - Во имя бога! - орали они.
      - Да здравствует народ! - отвечали им партизаны.
      Белобухарцы, закрыв глаза, доходили до пулеметов и бросались врукопашную.
      Командование эмира внезапными конными ударами, направленными на фланги революционных войск, пыталось привести их в беспорядок.
      Несмотря на это, два раза левая колонна красных проникала через Каракульские ворота в Старый город, но, встреченная с крыш ожесточенным огнем, забросанная гранатами, уходила обратно, оставляя на узких уличках убитых бойцов.
      Даже ночь не остановила боя. Он продолжался на следующий день. Он не стихал ни на минуту. Гул артиллерийской канонады и зарево пожаров сопровождали его...
      9
      Полк Сашки стоял на правом фланге. Он несколько раз участвовал в атаках, то поддерживая своим маневром наступающих партизан и пехоту, то отбиваясь от нападений эмирской конницы. Конский и людской состав полка выбыл уже наполовину. Прошли третьи сутки. Люди за это время почти не пили и не ели. Измотанные боем, ободранные и грязные, они укрылись от огня за стенами одного из кишлаков в предместье Бухары. В большом байском доме был развернут полевой лазарет. Раненые лежали на соломе посередине двора и на галерее.
      Двор был освещен кострами. Здесь оказывали только первую помощь. Тяжелораненых отправляли на арбах в Каган. В комнатах была устроена операционная. Горели керосиновые фонари. Народу собралось много, и раненые стояли в очереди.
      Сашка тоже появился на дворе. Ему порубили правую щеку. Угол ее около рта свисал, точно козырек. Сашка перетянул щеку носовым платком. Из раны хлестала кровь. Попав на двор, он первым долгом решил разыскать Варю. Он оглядывался, но ничего не мог разобрать среди тьмы. Бегали какие-то люди с фонарями, кричали раненые и санитарки. Здесь же стояли верблюды из обоза. Наконец, привыкнув к этой суматохе, осмотревшись, Сашка увидел распределительный пункт и санитарку с фонарем. Он подошел к ней и спросил:
      - Где работает сестра Орлова?
      Санитарка еще ничего не успела ответить, как раненые загалдели со всех сторон:
      - В очередь, в очередь! Порядок соблюдай! Тоже ловкач!
      Сашка замахал рукой:
      - Я не по этому поводу. Я без очереди не иду.
      - Орлова в операционной, - сказала санитарка и осветила Сашкино лицо фонарем.
      - Да это командир! Товарищ Лихолетов! Пропустить его! Пропустить! закричали эскадронцы. - Прости, что не узнали! Иди, иди!
      Сашка отказался, но его все-таки протолкнули вперед, в дом.
      - Здорово! - проговорил Сашка, глотая кровь. Он остановился у входа в операционную.
      - Здорово - ответила Варя и, подняв голову, увидала Сашку.
      Молодой чернобровый хирург, стоявший рядом с ней, не дотрагиваясь до Сашки руками, осмотрел рану и молча кивнул Варе. Варя вычистила рану, обработала ее и, обмазав окружность раны йодом, так же молча передала Сашку хирургу.
      "Во! Даже глазом не моргнула! Нарочно форсит передо мной... - подумал Сашка про Варю. - Стоящая баба! Вполне!"
      Хирург сделал ему первичный шов. После этого Сашка опять вернулся к Варе. Она начала бинтовать ему голову. Сашка не спускал глаз с Вари. Он следил за ее быстрыми ловкими движениями. Ее белый халат от шеи до подола был обагрен кровью, руки, с закатанными до локтя рукавами, тоже были в крови, и даже на лбу засохли брызги крови. Кончив перевязку и отправив Сашку к санитарке, она крикнула:
      - Следующий!
      "Лихая баба! Лихо работает. И откуда в ней столько силы, в закорючке?" - удивлялся он и мысленно одобрял ее.
      После перевязки Сашка опять вышел на двор. По двору ходила женщина с кувшином и кружкой. Лицо ее все-таки осталось закрыто чачваном. Она поила водой раненых. Среди крика и грохота взрывов мерцало небо, будто обожженное йодом. Сашка привалился спиной к сарайчику и тихо сполз на землю. Его знобило, он пожалел, что оставил свою шинель в обозе. Он задремал под выстрелы.
      10
      Сашка открыл глаза и увидел, что его перенесли. Теперь он лежал уже возле стенки на галерее. Кто-то заботливо укрыл его зеленой шинелью. "Варькина", - догадался Лихолетов.
      На дворе по-прежнему толпилась очередь.
      Варя все еще работала в операционной. Начиналось ясное раннее утро. Артиллерийская стрельба ослабела. Костры потухли. Бурый дым струйками полз к небу. Низко, чуть ли не задевая крыши, опять летели над кишлаком машины.
      - Наши! Наши! - радостно закричали раненые.
      "Славно, черт побери! - подумал Сашка. - Сейчас грохать будут".
      За стеной он услыхал разговор трех своих ординарцев: Куличка, Спирина и Матюшенкова. Говорил Матюшенков:
      - Пролом хотят устроить. Разбить вдребезги ворота. И ворваться.
      - Ворваться? Легко это ворваться? - спросил Куличок. - Сколько жизней будет стоить!
      - А что поделаешь? Эта война справедливая, от рабства народ освобождается. Последний приступ! Не выдержи мы, отойди - и кончено. Эмир себя покажет. Кровь брызнет из бухарца.
      - Бухарцы разные бывают, - сказал Спирин.
      - Я говорю про нашего бухарца, про рабочего.
      - Ну, революцию кровью не затушишь! Ежели она должна быть - будет.
      - Глупости говоришь, Спирин. Куй железо, пока горячо! Храбер ты вроде зайца.
      - Храбе-ер... Я не храбер. Вот ты храбер. Так попробуй! Просись в группу.
      - И попрошусь.
      Сашка приподнялся на локтях, ощупал голову.
      - Эй, ординарцы! Ко мне! - крикнул он.
      Бойцы Спирин, Куличок и Матюшенков вошли во двор.
      - Сюда! Я здесь, - подозвал их Сашка.
      Они подбежали к галерее.
      - Вы что это митинг развели за стенкой?
      - Какой митинг! Обсуждение, - сказал серьезно Куличок, коренастый боец в расстегнутой гимнастерке, босой, с нахмуренными густыми бровями, с приплюснутым и обожженным, точно свекла, носом.
      - Ты где ботинки потерял?
      - Невозможно, товарищ командир. Жарища! Гниют ноги.
      - Попить мне дайте и пожевать что есть!
      Ординарцы мигом притащили кувшин, краюшку хлеба и две головки луку. Есть Сашке было больно, при движении челюстей щеку будто разрывало, но, кое-как пожевав на левой стороне, Сашка немного подкрепился. Отдав Куличку остатки лука и хлеба, Сашка его спросил:
      - От кого ты слыхал про группу?
      - Товарищ Муратов сообщил. Он был в штабе, в Кагане.
      - Наши идут?
      - Нашего полка много.
      - Ну так и я иду! Приведите ко мне Машку! - сказал он о своей кобыле.
      - Что вы? Товарищ командир! Вам не полагается! - сразу трое, в голос, закричали ординарцы.
      Лихолетов скинул шинель, встал, попробовал бинт на голове. "Силы хватит", - подумал он.
      - Быстро! - Он повторил приказание.
      Ординарцы не посмели ослушаться и привели Машку, большую серую кобылу в черных яблоках. Она была такая пестрая, будто ее кто-то раскрасил.
      Лихолетов с трудом влез на нее, вставил ноги в стремена, покачался в седле, точно пробуя, крепко ли сидится, ощупал на себе шашку, деревянную кобуру с маузером, расправил поводья в пальцах левой руки и сказал:
      - Кто со мной? Ты, что ли, спорщик?
      Куличок подергал себя за нос, раздумывая, потом высморкался, вытер пальцы о штаны и, ни слова не сказав, побежал за лошадью.
      Варя, увидев в окно Сашку, вышла на галерею.
      - Вы куда? - спросила она.
      Он молчал.
      - Вам нельзя уезжать, товарищ командир. Слезьте! Вы раненый. Ведь осложнение может быть! Надо понимать.
      - Ладно, - пробурчал Сашка.
      - Что ладно? Я говорю: слезай с коня! - закричала она раздраженным голосом и подошла к Сашке. - Что вам жизнь - копейка, что ли?
      - Нет, Варюша, - сказал Сашка и улыбнулся. - Без меня, боюсь, не обойдутся. На счастье ручку! - лукаво проговорил он, протягивая руку, и прищурился.
      Варя рассердилась.
      - Я вам категорически запрещаю, - заявила она, переходя уже на официальный тон. - Извольте слушаться! Я сейчас позову бойцов, чтобы вас сняли, силой. Я здесь начальник. Заприте ворота! - приказала она красноармейцам, стоявшим на улице, возле въезда в курганчу**.
      Никто не успел опомниться, как Сашка, дав шенкеля своей кобыле, мигом вынесся из усадьбы, еле успев под аркой ворот пригнуть голову.
      - Прощай, Варюша! - крикнул он ей на ходу, помахал рукой и поскакал по дороге.
      Варю обдало таким облаком пыли, что она расчихалась.
      Раненые бойцы, штабисты, санитарки, обозники посмотрели вслед всаднику с забинтованной головой. Он галопом промчался по кишлаку. Догоняя его, на гнедом туркмене летел босой Куличок. А за Куличком скакали двое других ординарцев.
      Красноармейцы, толпившиеся возле ворот, засмеялись, увидев, что Варя обескуражена этим бегством.
      - Что, сестрица? - сказали они. - Не подчиняется наш брат-то вашей команде, а? Самостоятельность любит.
      - Ваш брат, ваш брат! - передразнила их Варя, и на лице у нее появилось что-то презрительное. - А вы чего тут стоите, околачиваетесь?
      - Мы раненые.
      - Вот возьму да и отправлю всех на фронт! Вот и будете самостоятельные! - сказала она и пошла обратно к своей операционной.
      Возле дверей опять стояла очередь.
      - Следующий! - крикнула Варя и, принимая нового раненого, заставила себя забыть о Сашке.
      11
      Утром 30 августа Хамдам занял станцию Якка-Тут, расположенную западнее города Бухары, на железнодорожной линии, идущей от Кагана.
      В тылу завели подозрительную игру басмачи. Было ясно, что они собрались здесь с определенной целью; если нужно будет - поддержать отступление эмира.
      Хамдаму было приказано держать в своих руках железную дорогу и выставить заслон против басмачей.
      Его отряд, обогнув Бухару и не встретив никакого сопротивления, появился внезапно в селении Якка-Тут и разместился вдоль железной дороги.
      Предписание командования выполнялось Хамдамом правильно до той минуты, пока не вмешался Джемс. Когда днем 30 августа Бухара узнала, что Якка-Тут занят войсками Хамдама, Джемс решил послать туда одного из своих агентов, старика Ачильбая.
      Старик к вечеру добрел до Хамдама. Он потолкался среди дозоров, разыскивая кого-нибудь из близких к Хамдаму. Никто не попадался. Узнав, где квартирует Хамдам, он спрятался неподалеку от этого дома, присел на корточки к арыку и решил ждать.
      Хамдам был на станции. Он сидел около телеграфиста в аппаратной, передавал свою сводку и принимал распоряжения. Уже стемнело, когда он окончил переговоры с Каганом.