Алексей Никитин
      Рука птицелова
      ...спасайся как серна из руки,
      как птица из руки птицелова.
      Притч. 6,5
      Остановились чаши на весах;
      одна в земле,
      другая в небесах.
      Хименес
      ДВА СЛОВА ДО...
      Я познакомился с Антоном Байкаловым около пяти лет назад. До того, хоть временами мы слышали друг о друге, имя его мне не было знакомо. Последовавшие годы оставили немало записей в моих блокнотах и сваленных в беспорядке случайных листов бумаги, своим содержанием прямо или косвенно относившихся к нему, но очень мало добавили к моему знанию о Байкалове.
      В эту небольшую повесть я включил дневники самого Байкалова, которые он передал мне. Они написаны белым стихом. Так, видимо, ему было удобнее. Изложенное в них пересекается во времени с теми событиями из жизни Байкалова, о которых он рассказал мне, и которые я, записав, объединил с дневниками и назвал "Рука птицелова". Прочитав написанное мной, Байкалов не стал ничего менять в тексте, сделав лишь небольшие вставки, которые выделены курсивом.
      Алексей Никитин
      Киев. 1995 г.
      I
      Ленивый август
      последних не считает дней.
      Он получил уже письмо,
      что брат спешит ему на смену,
      а значит, осень близится.
      Сентябрь.
      Надменный брат.
      Привык во всем быть первым,
      и первенством кичившийся своим
      кто знает сколько лет,
      был вдруг поставлен
      девятым.
      Девятым после августа 
      лентяя, бездельника, сластены-медолюба.
      Лишен не только первенства, но - власти.
      Не он теперь решает, быть ли году,
      не он ведет его с собой степенно
      и вводит в круг. Не он. Теперь - январь.
      Вот уж кого не любит август. Правда,
      они едва знакомы.
      И, кстати, не родня,
      как, почему-то, об этом говорят.
      Седьмая, нет, не вода, а лед на киселе.
      Он никогда понять не мог,
      кем лето приходится зиме.
      Они близки по осени,
      но кровью не связаны одной.
      А, впрочем, август в генеалогии
      не то, что не силен,
      он, попросту, плевать хотел на зиму.
      Он солнце любит,
      яблоки в саду,
      рыбалку на рассвете,
      запах сена,
      туман в овраге...
      Через пару дней наступит осень.
      Сентябрь из ожиданий сотворен.
      Он погружен в воспоминанья лета,
      но устремлен к зиме. А вместе с ним
      и я, хоть мну страницы
      своих еще не старых дневников,
      но думаю о том, что будет завтра.
      Свой год я начинаю сентябрем.
      Я начинаю с сочиненья планов,
      громоздких,
      как церковный "Указатель
      евангельских и апостольских чтений",
      подробных,
      как отчеты казначея,
      где мелочь каждую в отдельную графу
      вношу, храню за стеклами в шкафу,
      на полках, полных прошлогодней пыли,
      и точно знаю то, каким я буду,
      когда мой год приблизится к концу...
      Как планы рушатся...
      Не только те, что я
      насочинял из добрых побуждений.
      Все планы, что придуманы людьми,
      имеют странную привычку не сбываться.
      Хоть план и не гадание на картах,
      но от него недалеко ушел.
      Достаточно случайности, детали,
      досадной мелочи в нем не предусмотреть,
      не запланировать, не рассчитать, забыть
      учесть - о, Боже, сколько слабых
      и уязвимых мест у наших планов 
      и все. Конец. Нам остается
      хвалить судьбу, что под обломками - другие.
      А если не они, а мы?
      Я помню, как попали в руки
      мне мемуары Шелленберга,
      того, кто был в "Семнадцати мгновеньях"
      у Штирлица начальником. Из них,
      а позже и из прочих,
      "Воспоминаний", скажем, графа Витте,
      хрущевских мемуаров, я вдруг понял,
      как власть убога. Сложные интриги,
      коль и случаются, то гибнут непременно,
      а так - все мыслится на расстоянье хода.
      Кто просчитал на два и не ошибся - тот победил.
      Случайность правит миром, рушит планы,
      но стоит оглянуться - то, что прежде
      мы понапрасну тщились предсказать,
      предстанет очевидным. Выбор,
      что гнул к земле и не давал вздохнуть 
      лишь жалкой фикцией, подобием свободы.
      Прошедшее свободы не имеет.
      (Правда, историк ловкий стоит больше,
      чем десять генералов, но об этом,
      мы как-нибудь потом поговорим.)
      Свобода видится нам в будущем, и это
      нас заставляет строить планы, зная,
      что им, почти наверняка, не суждено
      исполниться. Что делать? Как и прежде
      свой год я начинаю сентябрем.
      (август - сентябрь)
      II
      Судьба - обманутая женщина,
      не знающая, как прощать обманы.
      Она хранит их в ящике стола,
      и ближе к ночи, справившись с делами,
      порывшись меж расписок долговых,
      предсмертных писем, лживых обещаний
      находит, достает, и, отряхнув
      от пыли слов и тараканьих лапок,
      внимательно рассматривает. Я,
      когда приходит очередь моих
      (Невинных, право же, не стоящих вниманья
      такой серьезной, занятой особы,
      ведь мелочи, ей-богу, пустяки), вдруг чувствую,
      где б в это время ни был 
      с друзьями водку пью или пытаюсь
      склонить подружку наконец принять
      такое пустяковое решенье,
      или хочу, что, кстати говоря,
      со мной теперь случается все реже,
      найти сечение рассеянья,
      так вот, что б я ни делал в ту минуту, это...
      На редкость отвратительное чувство:
      как будто приговор произнесен.
      Клинок над головою занесен,
      и не спастись... Нет, хуже,
      много хуже:
      все то же, но отсрочен приговор.
      Был прав, печально прав старик Тарковский:
      "Как сумасшедший с бритвою в руке".
      Мы у судьбы что псы на поводке.
      Я обманул ее. И мой обман
      сошел за правду. Мне поверил
      плешивый отставник в военкомате.
      Он выдавал повестки на расчет
      и горд был важностью работы,
      порученной ему. Он исполнял
      нехитрые свои телодвиженья,
      так, словно дедушка его - испанский гранд,
      а он назначен королем принять
      ключи от павшей крепости и шпаги
      плененных офицеров. Он царил
      за небольшим облущенным столом,
      где возлежали символами власти
      гроссбух и папка, полная повесток.
      К столу тянулась очередь, и я
      пристроился в ее хвосте. Держава
      решила, что Байкалову пора
      расстаться с университетским третьим курсом
      и славно послужить с ружжом в руках.
      С державою не спорят. Я явился.
      Топталась очередь, вздыхала и курила,
      томилась ожиданьем, потихоньку
      текла. И вместе с ней, переминаясь,
      читая (сдуру? или с непривычки?)
      насупленные хмурые призывы
      быть бдительным, старательно хранить
      военные секреты государства,
      границу на замке и шиш в кармане,
      которыми все стены заведения пестрели,
      я двигался к столу. Оттуда доносилось:
      "Фамилия" - невнятное ворчанье 
      "Не слышу, громче" - рев осла весною,
      учуявшего запах близкой самки 
      плевок на пальцы - шумное листанье
      страниц гроссбуха - "Распишитесь" 
      "Дальше" - "Фамилия".
      И вновь по той же схеме.
      Передо мною в очереди был
      неровно стриженный затылок
      с раскинутыми в стороны ушами.
      То собирался в складки он,
      то шел волнами,
      короче говоря, воспринимал
      происходящее всей кожей
      и очень нервничал.
      (Не знаю, как я смотрелся со спины,
      надеюсь, что не так забавно.)
      Но настоящий шторм поднялся,
      когда он подошел к столу.
      Вопрос "Фамилия?", помимо
      ответа, тихого настолько,
      что я не смог его расслышать,
      привел в волнение затылок.
      (А я подумал: "Баллов шесть")
      - Не слышу, громче!
      (Восемь баллов)
      - Студент?
      - Студент. (Мои приборы
      зашкалило)
      - Какого курса?
      - Второй. (Пошел ко дну "Титаник",
      затоплен флагман "Петр Великий",
      в горах Кавказа сел на мель
      авианосец "Эйзенхауэр")
      - Все верно, - царственный плешивец
      отметил что-то, - до весны свободен.
      Учись, студент. - Он олицетворял
      собою благородство государства,
      готового терпеть полгода, прежде,
      чем выставить студента под ружье.
      - Фамилия?
      Я сделал шаг вперед.
      - Байка...
      - Не слышу, громче!
      - Байкалов, говорю!
      Он отыскал меня в своих записках.
      - Опять студент?
      - Студент.
      - И курс второй? Ну, развелось вас. Стоит
      поблажку дать, и все, как тараканы,
      полезли в щель. По мне бы,
      от материнской титьки - сразу в строй.
      Чтоб знали жизнь. - Пока он излагал
      основы своего жизнеустройства,
      моя повестка перекочевала
      из общей папки в тоненькую стопку
      отложенных. - Весной придешь. Учись.
      Фамилия?
      Я тихо вышел,
      сперва из комнаты, потом спустился
      по лестнице военкомата
      и быстро перелез через забор...
      Гиппиус любила повторять:
      Если надо объяснять,
      то не надо объяснять.
      Мои сомнения смешны. Случилось все
      так, как должно было случиться,
      иначе быть, наверно, не могло.
      Так что ж меня не оставляет чувство,
      что вот я оглянусь, а сзади 
      предвечный холод, мрак и пустота?
      (октябрь - ноябрь)
      III
      Огонь холодной осени угас.
      Деревья
      хрупкими ветвями
      чернеют, как на пепелище,
      под небом декабря.
      Ни снега, ни зимы,
      лишь дождик мутный
      кропит зловонный край и неприютный.
      Потом замерзнет все: и небо, и земля.
      Застынет время, будет только холод...
      Не все так безысходно. Впереди
      и Рождество, и Святки до Крещенья...
      И вот поэт, вдруг замерший в смятенье,
      сказал или подумал: в самом деле,
      год миновал, и снова снег идет.
      Зима не время года. Мы живем,
      приемля скользкий лед и снег с дождем,
      идем по льду, не оставляя следа,
      и радуемся праздникам. Умрем,
      растает лед, вернется день вчерашний,
      с ним прежнее тепло, уют домашний,
      забытых детских сказок торжество.
      Зима не забывает ничего...
      И никого не отпускает...
      Растут сугробы, время тает.
      Замерзли, наконец, слова,
      и воздух обратился в снег.
      Зима. Одна зима на свете,
      или одна зима на всех.
      (декабрь)
      IV
      Как мысли черные ко мне придут,
      откупорю шампанского бутылку
      и томик Пушкина раскрою наугад...
      Хоть мысли черные, как видно,
      не мне приходят одному,
      но Пушкин не для всех лекарство.
      Недуг (так склонен я определять
      то состоянье человека,
      в котором Богом данный Дар
      он обращает не к вершинам
      прекрасного, но прочь от них)
      стараются представить нормой, объявляют
      развитие его (недуга)
      едва не смыслом творчества. Скрывая
      в словесных играх ("Смысла нет ни в чем",
      "Дурное и прекрасное едины,
      их невозможно разделить, и значит,
      они амбивалентны, подменяя
      друг друга") грозные симптомы.
      Пусть я кругом неправ, но красота,
      как смысл дана нам Богом,
      дана как цель, дана как идеал.
      И творчество - единая возможность
      для человека ближе стать к Творцу.
      (декабрь)
      Мне раз приснилось (это было
      не так давно, чтобы забыть),
      как в длинном узком коридоре
      хранятся книги (почему
      не в комнате, или не в зале,
      не спрашивайте). Стеллажи
      тянулись в синем свете ламп,
      холодной стройностью пугая
      вошедшего, но я на них
      не мог найти
      ни номеров, ни алфавита,
      ни прочих признаков системы.
      Системы не было, а книги
      хранились там без переплетов.
      Тетрадки сшитые стояли вперемежку,
      шокируя разнообразием форматов
      и гарнитур. И вот, зачем-то начал я
      их складывать. Тетрадь к тетради.
      Работы было много, но она
      мне не казалась сложной.
      Ведь невозможно спутать Данта
      ни с кем, а Фауст, хоть и был
      рассеян, как евреи Титом,
      но словно сам ложился лист к листу.
      Я собирал за полкой полку.
      Уже сложился Гессе, Бунин
      и Фолкнер подошли к концу,
      Шекспира пьесы стопками лежали,
      (Одну считал я спорной и не мог
      припомнить автора - Шекспир или Марло)
      Сервантес Сааведра занял место
      на полке вслед за Антуаном
      де Сент Экзюпери, когда я понял,
      почти что перед самым пробужденьем,
      что ритмы авторов, их стиль, язык,
      (Последнее-то, впрочем, очевидно)
      диктуются им временем. В буквальном,
      а не в каком-то переносном смысле.
      Не колебаньем "жизненного стиля",
      как это говорится у Ортеги,
      а временем 
      физической величиной.
      Быть может только Пушкин и Шекспир
      (Или Марло, не знаю, не держал
      свечи над письменным столом,
      когда над "Бурею" работал
      один из них) не стали
      рабами времени. Они сумели
      услышать вечность.
      (январь)
      V
      Февраль сугробами осел,
      растекся в подворотнях лужами,
      от оттепели окосев,
      как от пол-литры после ужина.
      Спешат друг друга изумить
      старухи, собравшись на шабаш,
      и затевают воробьи
      скандал дворового масштаба.
      Собаки получили шанс
      отрыть припрятанное с осени.
      Зимы скрипучий дилижанс
      насилу шевелит колесами.
      Но кучер знает, что почем;
      когда пригреемся на солнышке,
      он свиснет и взмахнет бичом.
      И снегом нас засыпет по уши.
      * * *
      Как после бала, побледневшая,
      усталая, уже чуть сонная,
      походкой ровной, но небрежною
      уходит ночь. И невесомые
      за нею тянутся шелка ее теней,
      и облака плывут с востока.
      Рассвет охотится за ней
      от сотворения времен.
      Увы, красавица жестока,
      презрительна и холодна...
      К несчастью, не она одна.
      * * *
      Надежно схоронясь в кустарнике,
      лишая воробьев покоя,
      дразнила их все утро пеночка
      и добавляла "дедегои".
      Потом ее спугнула, видимо,
      каким-то резким и надсадным,
      почти вороньим криком старшая
      из воспитательниц детсада.
      Мой кот, охотившийся в скверике
      перед нашествием дошкольников,
      вскочил в окно, разочарованный,
      чтобы уснуть на подоконнике.
      Своею плутовскою мордою
      он чуть раздвинул занавески,
      и солнца луч, дождавшись случая,
      прокрался с любопытством детским.
      Он тронул смятый край подушки,
      и, ощутив его движение,
      ты чуть заметно улыбнулась.
      Всего за миг до пробуждения.
      * * *
      Фригия. Камень на камне.
      Над белой маслиной солнце повисло.
      Пахнет шиповником, только отцветшим,
      мочою ослиной. Кажется, ветер недавно затих.
      Белой пеной на пену небо ложится на море.
      Маслиной на стену брошена тень.
      Только тень от маслины, да камень, поросший травою,
      в памяти Бога отметили место, где видел он Трою.
      VI
      Нашел записки эти. Я их начал
      вести примерно год назад,
      и бросил, должно быть, в январе.
      Как странно видеть
      свои же мысли, но как будто,
      записанные кем-то. Так, наверно,
      Христу чудно было раскрыть
      Евангелие. Я сегодня
      сказал бы все не так, а, что вернее,
      вообще не стал бы эту чушь нести.
      Я сам не тот... Откуда-то взялись
      стихи времен весеннего романа.
      Должно быть сунул их сюда случайно,
      а может быть не я - она.
      Все может быть, а потому,
      не знаю большей глупости, ей-богу,
      чем следовать пустой привычке
      вести дневник. Будь я попом,
      всех пишущих записки, дневники,
      заставил бы читать их привселюдно!
      У входа в церковь!
      В дни поста!
      Вот так!
      (август)
      Как будто яду пролил на бумагу.
      Бессильный скорпион, свой желтый яд
      налей в стакан и выпей. Больше
      ничем тебе помочь я не могу.
      Ошибки надо исправлять, а если
      исправить их уже нельзя - расслабься
      и делай новые. Ее уж не вернуть.
      Все будет так, как будет. (Повторяю
      истершиеся штампы и они
      мне возвращают равновесье духа.)
      Проходит лето. Обо мне, должно быть,
      запамятовали в военкомате 
      весна прошла, но гордое молчанье
      они хранят доныне. Бога ради,
      я потерплю. Мне некуда спешить.
      Весною опустевший Киев
      (Чернобыль разогнал народ по селам,
      по родственникам, ставшим тем роднее,
      чем дальше на восток они живут)
      стал, понемногу, обживаться снова.
      Читаю книги. Прежде, доверяя
      из всех библиотек одной - своей,
      сейчас вдруг обнаружил, что намного
      приятнее работать в Братской церкви.
      Зал небольшой. До потолка от пола
      (а потолок, наверно, метров шесть)
      поднялись стеллажи. На них вповалку,
      не соблюдая званий и чинов,
      пылятся книги - хрупкое наследство
      уже забытой всеми Братской школы
      и академии, которая потом
      ее сменила. Кстати,
      на многих книгах сохранился оттиск
      владельцев прежних. Часто из-под штампа
      "Библиотека Академии Наук"
      выглядывает вдруг "Библиотека
      духовной семинарии", к примеру,
      или "Из книг архимандрита Феофила".
      Чем старше книга, тем я больше
      ей доверяю. И хотя
      прекрасно знаю, что писали
      и издавали ерунду, и сто, и двести,
      и семьсот, и тысяча пятьсот двенадцать,
      и больше лет тому назад,
      но случая не упускаю
      сослаться, скажем, на Ришара де Фурниваля
      (Весь набор
      необходимых качеств он имеет:
      - почтенный возраст 
      автор умер лет восемьсот тому назад;
      - звучанье имени 
      никто его не знает, но у всех
      есть ощущенье узнаванья.
      Ришар де Фурниваль не Пьер Ришар,
      но сходство есть и можно с умным видом
      кивнуть два раза головой: "Припоминаю";
      - безвестность сочинений - "пастурелей",
      как, собственно, и прозы,
      ему принадлежащей,
      в глаза никто не видел.
      Вот и славно. При случае сошлюсь.)
      или случайно в разговоре помянуть
      какой-то из трактатов Беме (черти
      переломали ноги оттого,
      что в них пытались разобраться,
      и не придали вовремя значенья
      народной мудрости). В почтенье
      к старинным книгам, надо думать,
      не я один замечен. Оттого,
      дабы придать какой-нибудь идее
      заманчивый и аппетитный вид,
      достаточно датировать ее
      возникновение двумя, а лучше всеми четырьмя
      тысячелетьями до нашей эры, и приписать
      приверженность идее
      безвестному народу. От него
      как будто бы происходили египтяне,
      но верный путь утратили они
      в пыли времен. Лишь двое посвященных
      несли лучину истинного знанья
      и донесли до нас. Их видел Геродот
      и описал в своей "Истории". К несчастью,
      небрежный монастырский переписчик
      не понял сути мудрых откровений.
      Он счел их ересью. Желая избежать
      огласки (вдруг узнает инквизитор),
      писец употребил в сортире
      бесценный манускрипт.
      Отличная легенда. Я бы сам
      с готовностью поверил ей.
      Нет, правда!
      (август - сентябрь)
      VII
      Должно быть, Бог, как создал человека,
      сказал ему: "Стажер, тебе еще
      работать рановато. Ты покуда
      смотри, как жизнь течет. Учись и наблюдай.
      А там решим, к чему тебя пристроить".
      Чего потом они не поделили,
      я до сих пор не понял, важен факт,
      что толком ничему не научившись,
      наш предок вскоре разругался с Богом
      и начал делать все на свой манер.
      Но где-то в тупиках его извилин,
      в подвалах памяти, в колодцах подсознанья
      осталось гулким эхом: "Наблюдай!".
      И наблюдаем. Кто во что горазд.
      Глядим на звезды. Смотрим в микроскопы.
      Кольцуем щук и уток. В зоопарках
      следим за размноженьем блох в подшерстках
      макак и павианов. Изучаем
      деленье ядер и амеб в болотах;
      свой собственный процесс развития. Следим
      за конкурентами, друзьями и врагами,
      за женами - своими и друзей.
      Опять же, за детьми... Короче говоря,
      "сторонний наблюдатель"
      всегда найдет предмет для изученья.
      Я наблюдаю время. Я слежу
      за ним, как за врагом. Оно и есть
      наш самый стойкий, самый старый враг
      (после самих себя, конечно).
      Неумолимая, дурная сила,
      которая ежесекундно принуждает
      нас делать выбор. Быть или не быть?
      С рожденья самых дальних предков
      обречены мы выбирать
      меж неизвестным и неясным.
      Причем, ошибок не исправить. Часто слово,
      еще не полностью слетело с языка,
      а я уже мечтаю, чтоб оно
      и вовсе не звучало. Поздно...
      Я время не люблю. (Я ненавижу
      его узду и кнут. "Телегу жизни"
      в двадцать четыре Пушкин написал
      в Михайловском, он молод был
      и он ошибся, мы - лошади,
      не седоки в телеге жизни.
      Думаю, что где-то лет через десять,
      взнузданный долгами,
      расходами жены, семьей, журналом,
      он с этим бы не спорил.) Может быть,
      затем и любим мы читать романы,
      что как бы соучаствуем в побеге
      из-под надзора строгих сторожей.
      Затем же мы ведем записки
      и пишем в юности стихи...
      У времени свои проблемы.
      Я думаю, оно не вольно
      в своем движении. Всегда
      ползет рывками: то ускорясь,
      так, что не замечаешь дней,
      так, что уже подозреваешь,
      что их и не было, то вдруг
      едва шевелит плавниками
      средь ила повседневных мелочей.
      (ноябрь)
      VIII
      Черным снегом набухло на севере низкое небо позднего декабря. Короче стали улицы, но выросли расстояния. Тьма поднялась за моей спиной. Я увидел воздух - густой и неподвижный. Тусклым шаром собрался он вокруг единственного фонаря, оставив улицу близкой ночи и сумеречному космосу.
      Ночь взошла следом за мной. Я не звал ее с собою и не я привел ее. Но вышло так, что пришла она за мной и теперь для всех, кто спросит, - почему пришла ночь? - ответом будет, - он привел ее, - хоть это не ответ даже тому, кто пожелает узнать, - как пришла она? Впрочем, и таких слов мне не услышать. Они молчат, спрашивая, и отвечают молча. Ответ для них очевиден, а вопрос не имеет смысла. На любой вопрос отвечают здесь: "Он виноват" и кивают в мою сторону, подтверждая свою уверенность.
      Они неправы. Неправота их мелочна и мстительна. Она подобна ледяной крупе начинающегося бурана, что режет мне глаза. И как перед этим снегом, я бессилен и беспомощен перед ней. Мои слова гаснут в свисте ветра, который не только бьет в лицо, вызывая стынущие слезы, но заметает мои следы на этой земле. Вот швыpнул он последние клочья воздуха в ночное небо, и низкие его тени метнулись по острым, выметенным гладко сугробам.
      - Новый караул пришел, товарищ сержант, - в глазке шевельнулись губы часового.
      - Спасибо, Бучинский. - Антон, прислушавшись, различил строевой шаг караула. Заступал второй взвод его роты. Это значило, что кормить будут неплохо и днем дадут поспать. Антон научился спать на столе, кладя ноги на батарею. Так было теплее и удобнее, если разговор об удобстве тут возможен.
      Ожидая визита начальников караула - старого и нового, он вложил тетрадь и ручку в томик Хлебникова, который взял с собой, собираясь на гауптвахту. Все это хозяйство сунул в карман шинели, а саму шинель повесил на батарею. Антон опасался не строгости нового начальника караула, а посещения "летучего голландца" - дежурного по части, который мог прийти на смену караулов. Было бы жаль отдавать им Хлебникова, уж больно долго искал его Антон. Нашел же почти случайно.
      Хлебниковым обернулся для него высокий прибалт с внешностью истинного арийца и фамилией Херманис. Его притащили на расправу вояки из первого Антонова набора, оставленные на месяц в караульной роте, покуда "молодые" не примут присягу. Херманис был "молодым". Из общего галдежа Антон понял примерно следующее: Херманис чистил сапоги на лестнице, ведущей в казарму, что считалось мелким криминалом. Чистили там сапоги и достойные представители караулки. Занимались они этим делом спокойно и мирно, пока какой-то ревнитель не увидел свежестриженную голову.
      - Эй, дух, - сказал он, растирая щеткой по голенищу густой плевок, - у нас сапоги чистят в курилке.
      - Я не курю, - отвечал ему Херманис с вызывающе буржуазным акцентом. Именно этого акцента не стерпело рабоче-крестьянское самосознание "ветеранов учебки". Они доставили Херманиса к сержанту и окружили их, ожидая расправы, скорой и немилосердной.
      - Ты курил на лестнице? - намеренно тихо, чтобы, прислушиваясь, умолк караульный взвод, спросил Антон.
      - Я не курил. Я вообще не курю.
      - Так что ж ты там делал? - Антон изобразил непонимание, подыгрывая публике. Публика принесла удаву кролика и затихла, ожидая.
      - Ботинки чистил, - сказал Херманис. Взвод грохнул.
      Перед Антоном стоял интеллигентный мальчишка, затравленный и одинокий. На душе у него было так же погано, как у самого Антона в первые армейские дни. По-хорошему следовало отпустить этого Херманиса с Богом. Антон сделал бы именно так, будь они тут вдвоем, но взвод ждал зрелищ.
      - Дежурный, - зло рявкнул Антон, еще не зная, зачем ему нужен дежурный.
      - Здесь дежурный, - показал улыбающуюся морду ефрейтор Козлаускас.
      - Почему караульный взвод чистит обувь на лестнице?
      Улыбка Козлаускаса, дрогнув, погасла. Медленно и как бы случайно взвод разошелся по казарме.
      - Бери своего брата по крови, - Антон кивнул на Херманиса, старательно минуя того взглядом, - и марш мыть лестницу. С мылом.
      - Какой он мне брат? - возмутился Козлаускас, - он мне дух!
      Несколько дней спустя Антон собрал "молодых" в ленкомнате и, сунув каждому по уставу, чтоб не сидели без дела, стал по одному вызывать к себе. Накануне замполит потребовал с него фискальную тетрадь, официально именуемую тетрадью изучения личного состава. Видно, лень было капитану писать самому, вот и нагрузил сержанта. Ну и Бог с ним.
      Херманис был в самом конце списка, и покуда дело дошло до него, все эти расспросы изрядно надоели Антону. Дата рождения. Место. Мать. Отец. Родня в Союзе. Родня за границей. Кем работают.
      - Отец - скрипач, музыкант. Мать - директор книжного магазина.
      - Что, большого?
      - Простите?
      - Большого магазина?
      - Да. Самый большой в Риге.
      - Ну и ладно. - Антону было и неловко перед парнем, и жаль его. Он видел тоску в его взгляде и понимал эту тоску.
      - Вам что-нибудь нужно?
      - Мне много чего нужно, - усмехнулся Антон.
      - Мать может достать любую книжку, которая поступит.
      - Ладно, не надо. - Антон замолчал. - Ну, если действительно любую, он еще помолчал, ожидая от Херманиса подтверждения, но не дождался.
      - Тут к столетию Хлебникова выпустили несколько его сборников.
      - Сколько вы хотите.
      - Одного хватит, - фыркнул Антон. - Деньги отдам.
      На том и порешили.
      Книжку прислали быстро - месяца не прошло. Антон видел ее в сержантской при проверке посылок, но не сказал ничего. Херманис подошел к нему на следующий день, когда их взвод заступил в наряд по кухне.
      - Прислали вашу книжку, товарищ сержант.
      Маленький томик в твердом переплете. Цвет кофе с молоком, где кофе много, а молока - чуть. Госцены ему было рупь с двугривенным.
      Антон протянул пятерку.
      - У меня нет сдачи.
      - А я и не прошу. Все равно она стоит дороже.
      - Ладно. - Херманис помолчал. - Я беру только потому, что у меня нет сейчас денег.
      - Договорились.
      - Могу я пойти в чайную? - вопрос прозвучал как утверждение, но Антон знал, что и тут все дело в акценте.
      - Дежурный по части идет, товарищ сержант, - сообщил Антону Бучинский.
      - Один?
      - Нет, с капитанами.
      В коридоре гауптвахты громко хлопнула входная дверь.
      - Стой, кто идет! - не своим голосом закричал Бучинский.
      - Идет начальник караула.
      - Начальник караула ко мне, остальные - на месте. - Бучинский исполнял ритуальный танец "встpеча начальника" со всеми подробностями, тщательно выделяя каждое па. Антону нравился этот мальчишка. Он заметил его еще когда вез из Курска. Хотел взять к себе...
      Загремел замок на двери первой камеры.
      В ней сидел маленький армянин. Он пел по вечерам длинные песни, за что на него никто не обижался. Армянин ждал суда и вел подсчеты: десять тысяч два года, семь тысяч - три года, пять тысяч - четыре года. Ждал его срок лет в восемь-десять - оставил пост, дезертировал с оружием, пpи задержании кого-то ранил. Сидел он тут давно, примелькался, знакомых в части не имел, и начкары, быстро глянув на него, перешли в следующую камеру, соседнюю с Антоном.
      Там пересиживал дурное настроение прокурора шофер из кунцевского стройбата. Обгоняя городской автобус, он превысил скорость, не заметил кучу асфальта и на этой куче опрокинул своего "козла". Уже падая, каким-то чудом увернулся от автобуса, но помял бок проезжавшему рядом такси. Таксист поворчал, но дело возбуждать отказался. И тогда встрял полковник Луженков Семен Петрович - военный прокурор филевского гарнизона. Оказалось, что у парня месяца за два до этого было уже одно превышение скорости и нынешнее полковник рассматривал как дерзкое неповиновение. В два года дисбата собирался оценить полковник Семен Петрович лишние километры на спидометре водилы. Впрочем, большинство знакомых с подробностями этой истории, независимо от глубины знаний в области юриспруденции, предполагали, что полковник Луженков охренел.
      Странными личностями населял прокурор маленькую - всего на пять камер гауптвахту части. Он держал здесь подследственных, и набиралось их иногда столько, что солдаты учебки месяцами не могли отсидеть свои недолгие сутки, назначенные командирами рот. Так и уезжали в полки, не отбыв своего.
      - Отделается штрафом, - заканчивал разговор дежурный по части, заходя к Антону в камеру, - штуки две положит, не больше. Так, а кого мы тут имеем? он посмотрел на Антона.
      Дежурным заступил капитан Коралов. По трем причинам был он известен в учебке. Первой из этих причин стал его родственник, говорили - дядька, прямой начальник для всей части, служивший в штабе округа. Второй - изрядные размеры Коралова, размеры более приличные для боксера-тяжеловеса, чем для штабного чиновника. Третьей же и основной служило то, что капитан Коралов был стукачом, старательным и изощренным.
      В учебке дослуживал Коралов последние дни - все знали, что у командира на столе лежит приказ о переводе капитана в Подольск. Будет там служить Коралов архивариусом в звании майора.
      - В камере находится один арестованный, - тихо начал Антон, - младший сержант Байкалов. Арестован командиром части четырнадцатого декабря восемьдесят шестого года на пять суток за нарушение правил несения внутренней службы.
      - Не по уставу докладываете, младший сержант. - Дежурный стоял, сложив за спиной руки и медленно раскачиваясь на носках сапог. - Что, опять спали во время дежурства?
      Как-то в мае, между наборами, когда в роте оставалось человек десять-двенадцать: сержанты и несколько дневальных, Антон спал в наряде. Он устроился на кровати, снял сапоги и укрылся одеялом. Нахально повел себя, чего там. Разбудил его Коралов. Он тогда долго вещал об Афганистане, где у заснувшего таким образом дежурного перерезали роту, еще о чем-то грозном. Утром с гордостью доложил командиру. Чтоб знал: бдит дежурный по части. Антон был еще молод и непуган в те времена. Его и ругали-то не слишком. Теперь другое...
      - Проводите досмотр, Мухин, - Коралов тяжело прошелся по камере. Начальник нового караула скривился, но спорить не стал - устав есть устав.
      Когда-то Антон был курсантом у него во взводе и понимали они тогда друг друга неплохо. Именно Мухин, считая, что сержантами должны оставаться студенты, сумел отчасти убедить в этом и ротного.
      - Ладно, Мухин, - якобы сказал ротный, соглашаясь, - попробуем. Оставим моего Царенко и твоего Байкалова. Пополам-на-пополам. Пусть уравновешивают друг друга. - Нынче Серега Царенко держал равновесие в соседней камере.
      Мухин проводил досмотр быстро и почти профессионально. Карманы, шапка, сапоги.
      - Почему шинель на батарее, Байкалов? - дежурный остановился, глядя, как Антон наматывает портянки.
      - Сохнет, товарищ капитан, - тут влажность высокая.
      - Шинель наденьте, а если условия содержания вас не устраивают, пишите жалобу.
      Антон взял шинель. Коралов стремительно, словно могут его опередить, присел у батареи и стал что-то искать за ней в пыли и мелкой паутине. Верно, он решил, что там у Антона тайник, накрытый шинелью.
      У двери нетерпеливо звякнул ключами выводной. Мухин направился к выходу. Отряхивая руки, пошел за ним и Коралов.
      - Когда к прокурору-то, младший сержант? - обернулся он в дверях. Антон пожал плечами.
      Не дождавшись ответа, Коралов грохнул дверью.
      Надевая шинель, Антон почувствовал, насколько сильно он замерз. Надо же было такое выдумать: "влажность высокая", когда мороз на дворе градусов под двадцать. Еще он вспомнил огромного Коралова, роющегося в пыли, нащупал в кармане книжку Хлебникова и вдруг задохнулся в нервном смехе.
      Я не мог узнать того места, на которое вывела меня улица, хоть был здесь всегда. Я не мог узнать самой улицы, оглядываясь в поиске недавних своих следов.
      Черные окна гибнущих зданий. Серые тела кариатид, стынущие в бесплодном напряжении. Редкие деревья, ломаным пунктиром хpупких ветвей выводящие ночной пейзаж за грань реального.
      Я где-то сбился. Я не тот, кто вышел и не тот, кто должен был прийти. И ждали здесь не меня.
      Хоронясь в выстуженных склепах домов, глядят их обитатели мне в спину, опасаясь посмотреть в лицо; отводят взгляд, когда я поднимаю свой навстречу. Я пришел к ним случайно и стал здесь чужим. Не я виноват в этом, но и их вины тут нет - я стал бы чужим всюду, где бы ни появился.
      IX
      Голоса за стеной стали громче и в них различил Антон интонации Царенко.
      - Бучинский, - тихо позвал он часового. - Что там такое?
      - Сигареты нашли у сержанта.
      - А почему так громко?
      - Отдавать не хочет.
      "Узнаю Серегу", - подумал Антон.
      Сергей Царенко в роте считался классным сержантом. Войска его боялись, да, кстати сказать, опасались и офицеры. Ему прощалось многое и ротным, и старшиной - знали, вернется сторицей. И возвращалось.
      Как-то понадобился старшине кирпич. Немного - полтонны. Но срочно. Очень срочно был нужен кирпич старшине и в разговоре он об этом обмолвился младшему сержанту Царенко. Ночью тот поднял два взвода - свой и Антона. Одел в подменку и вывел через дыру в заборе на ближайшую стройку. Той же дырой могли они вернуться, и никто бы в части не узнал о ночном походе.
      Возвращались строем через ворота, неся по пять-шесть кирпичей каждый, да еще тележку, со стройки прихваченную, с верхом загрузили.
      - С хозработ, - небрежно бросил Царенко в заспанные глаза дежурного по КПП. Но и это было еще не все. На подходе к казарме встретился им ответственный офицер - зам. командира по тылу подполковник Штадт.
      - Взвод, смирр-а, - рявкнул Царенко на всю часть, - равнение направо, и два взвода в восторге перешли на строевой, самозабвенно вслушиваясь в множащееся между стенами двух казарм ночное эхо. Тележка невинно поскрипывала плохо смазанными колесами.
      Наутро Штадт встретил ротного на КПП.
      - Борисыч, - спросил он, улыбаясь солнцезащитными очками и пожимая тому руку, - тебе уже доложили?
      - О чем? - ротный почувствовал неладное, но в тоне Штадта не находил он ни опасности, ни угрозы.
      - О групповом самоходе твоих подчиненных.
      Майор Бобров, командир второй роты, поставил портфель на свежевыметенный асфальт центральной аллеи и попытался разглядеть в зеркальных стеклах очков ласкового визави свое ближайшее будущее. Однако, отражался там лишь невысокий плотный человек с апоплексическим румянцем и плохо скрытой тревогой в глазах.
      - Командир знает? - Бобров начал с главного.
      - Знает подполковник Штадт, и этого достаточно, товарищ майор.
      - Понял, товарищ полковник, - ротный решил толковать услышанное в худшем для себя смысле. - Кто ходил? Кого поймали?
      - Никого не поймали. А ходило человек пятьдесят, - тут Штадт сделал паузу, ожидая, покуда майорский румянец приобретет оттенок свежеочищенной свеклы и лишь насладившись сочным темно-красным колером, продолжил.-Принесли кирпич. Килограммов восемьсот-девятьсот, думаю. А то и всю тонну.
      - Старшина, бля! - догадался майор Бобров.
      - Ну, это уж вы в роте выясняйте... А старшина твой, точно, просил у меня кирпич накануне. Только не дал я ему, - Штадт развел руками, но ласковой улыбки не убрал, - нет у меня кирпича.
      - Так может подброшу я тебе килограммов триста?
      Почему-то вопрос этот так понравился и без того откровенно резвившемуся Штадту, что он залился по-детски счастливым смехом. Смеялся долго, а отсмеявшись наконец, снял свои очки и сказал Боброву, вытирая слезу: "Ладно, Борисыч, - пришлю машину к тебе и человечка. После развода. Старшину твоего обижать не будем, оставим ему немножко. А ты дашь команду сгрузить семьсот килограммов кирпичика. Вот так решим."
      Так и решили. И ведь сошло все спокойно, что удивительно. Упустили этот сюжет очаковские стукачи. Не доложили командиру. Прошляпили.
      Им невероятно везло, Байкалову и Царенко, в начале сержантской карьеры.
      Причина этому, если она существует, должна быть скрыта в моем прошлом, в тех отпечатках с него, что называют воспоминаниями. Я храню их - тусклые оттиски и здесь, быть может, основная моя ошибка. Они - наибольшая часть того груза, что принес я с собой. Они затрудняют мой путь, потому что направление его неверно, но они же требуют от меня движения, потому что сложно было выбрать место худшее, чем то, где я сейчас.
      Но если вдруг составится мнение, что прошлое мое противно мне, что рад я буду случаю избавиться от него или о нем забыть, то мнение такое безусловно ошибочно. Только прошлое, и одно оно, составляет смысл моего будущего. Только воспоминания в силах защитить от меня мое настоящее. Или меня от него.
      Начальники караулов ушли вместе с дежурным по части, но в узком коридоре гауптвахты еще долго перекатывались голоса заступающей смены. Тут Антон знал всех. Взвод хоть и мухинский, но рота своя. Бучинского менял земляк-курянин по фамилии Валов. Они перекинулись парой слов, и хоть Антон не слышал разговора, но почувствовал, что речь идет о нем, уж больно выразительными были замеченные им взгляды.
      - Что обсуждаете, пожарники? - спросил их негромко.
      Те заулыбались и подошли к двери камеры.
      - Слух прошел, товарищ сержант, - напирая на "о", сказал Валов.
      - Что слыхать?
      - Завтра вас везут к прокурору.
      - К прокуро-ору, - зачем-то передразнил его Антон и почувствовал как противно стынет желудок. - Точно знаешь? Кто сказал?
      - Ступак.
      Димка Ступак служил секретуткой при Луженкове. Днем он готовил Семену Петровичу бумажки, а ночевать приходил в часть. Был Ступак треплом редкой силы, и верить ему следовало не чаще, чем раз из десяти.
      - Ладно, пожарники, посмотрим на прокурора. Небось не поезда тушить, а?
      Бучинский с Валовым довольно засмеялись. Им льстило, что сержант запомнил эпизод, в котором и они успели поучаствовать.
      - Вы же не пустили нас тогда.
      - Вас пусти, - Антон засмеялся, - весь поезд потушили бы, одни колеса оставили.
      Курск был последней и сравнительно недавней его командировкой - месяца не минуло, а кажется - Бог знает, когда все случилось.
      Он начал собираться с утра, хотя рассчитывал уехать поздно вечером.
      - Билетов на Курском сегодня не достать, товарищ майор, - соврал ротному, - не знаю, что и делать. Весь день стоять придется.
      Ротный вряд ли ему поверил, мужик все-таки неглупый, но спорить не стал.
      - Езжай, Байкалов. Смотри только, не растеряй людей по дороге, будешь потом, бля, по всей стране собирать.
      Отпустил, значит. Антону того только и надо. И хоть чувствовал себя полубольным - накануне со взводом молодых, принимавших присягу, несколько часов простоял на плацу под мокрым снегом, свободный день в предзимней Москве представлялся праздником. Вечером не в часть возвращаться, а ехать на вокзал и оттуда в Курск на четыре дня. Маленький отпуск получается, только не домой и ненадолго.
      Уже одетым, выходя из роты, столкнулся он вдруг с особистом.
      "Как бес из-под земли возник", - успел подумать Антон, досадуя.
      - Дежурный по роте на выход, - заголосил тут же дневальный, увидев незнакомого майора.
      - Отставить дежурного, - лениво махнул тот рукой, - я вот с сержантом схожу, гляну, что тут у вас как. Идемте, Байкалов.
      Пришлось Антону возвращаться, хотя совсем не этого хотела в ту минуту его душа.
      "Какого черта!" - плакала душа и рвалась на волю.
      "Ну потерпи немножко, - уговаривал он ее. - Мы его сейчас пошлем, и пойдем гулять. Зайдем в сержантскую, там нет никого. И пошлем. Как всегда посылали, так и сейчас пошлем".
      - В отпуск собрался? - спрашивал его между тем майор-особист, разглядывая плакаты, вывешенные по стенам, так внимательно, словно не пылились они здесь, выцветая, уже второй десяток лет.
      "Конспиратор", - ухмыльнулся Антон, но вслух ответил. - В командировку еду, товарищ майор. Совсем уже собрался.
      - Ничего, ничего, я тебя надолго не задержу. Будем считать, что инструктаж провожу. Не в Казахстан едешь? - спросил после паузы.
      - В Курск. А из Казахстана я вот только недели две как приехал.
      - Много людей привез?
      - Что-то человек сорок. Никогда столько один не возил.
      - А о том, что в Казахстане беспорядки, слышал уже?
      - Слышал краем уха. Но я тут не при чем, товарищ майор.
      Особист засмеялся. Засмеялся и Антон, зная по опыту, что начнется сейчас самая неприятная и очень скользкая часть разговора.
      - Шуточки все тебе, Байкалов, - отсмеявшись, сказал майор, - а в Алма-Ате ситуация была серьезная. Как, кстати, ваши казахи реагируют? Ты же их лучше других знаешь.
      - Да я-то, может, кого и знаю, но по-казахски с детства не обучен. Да и они по-русски не шибко. Потому и не реагируют.
      - Неужели никто не реагирует?
      - Один, товарищ майор, реагирует. - Антон увлекся игрой и не заметил, как за спиной оказалась та самая черта, переступать которую не следовало ему.
      - Фамилия курсанта?
      - Рядовой Амликаев. Член КПСС. На гражданке был секретарем комсомола в своем казахском университете. Очень осуждает, товарищ майор, выступления... элементов... так сказать.
      То, что палку он перегнул, Антон понял, лишь замолчав. Но слово было сказано. А слово сказанное, тем более сказанное особисту, имеет свойство каменеть немедленно.
      - Интересный, говоришь, курсант, - после долгой паузы вздохнул майор, и Антон понял, что ответный удар получит он не сегодня, - ну что ж... В хорошем разговоре не все говорится. Так, кажется, китайцы учили? Рекомендуй его замполиту. Тому, надо думать, нужны такие. Ну, а к нашему последнему разговору ты вернуться, я вижу, не хочешь?
      - Не хочу, товарищ майор.
      - Не буду тебя торопить. Но вдруг надумаешь - жду. Счастливо съездить.
      Особист зашел в канцелярию, а Антон, бросив дневальному, - "Все! Уехал в командировку!" - стремительно выскочил на лестницу.
      "Никогда не знаешь, чем навредишь себе, а чем поможешь, - думал Антон, идя в сторону КПП. - Казалось, так нахамил мужику, что куда уж больше; по шее только получать и остается, а вышло вон как. Не ожидал, видать, особист от меня такого тона. Да честно признаться, и сам я не ожидал."
      Антон вспомнил, как летом вызвал его к себе особист и, начав разговор с пустяков, - с последних статей в "Московских Новостях", с новшеств, введенных Ельциным в Москве, неспешными путями вышел на предложение поступать в МГИМО после службы. - Для наших абитуриентов резервируют места, - выложил он один из главных своих аргументов.
      - Международное право, международная журналистика. Ты же умный парень, почему там должны учиться только дети цековских и мидовских шишек. Они же работать не умеют! Гены не те. - Антон ожидал от разговора неприятностей и к такому повороту готов не был. Международная журналистика... Майами-Бич. "Нью-Йорк Таймс". Угол Пятой авеню и Сорок Второй стрит.
      - Я подумаю, товарищ майор, - ответил тогда Антон, но разговор на этом не закончился.
      - Подумай, конечно подумай, Антон. А то ведь ум всегда в дураках у сердца. Не помнишь, кто сказал? Ларошфуко. С родителями в письмах советоваться не стоит и друзьям не говори, а сам подумай хорошо. И еще будет к тебе просьба вот какого рода, - особист вынул из стола папку и положил ее перед собой на стол. - Есть в роте у вас такой курсант, Бахчаев по фамилии. Что про него можешь сказать?
      Бахчаева замполит батальона майор Кондрашкин принял в комсомол, отметив этим сто шестнадцатую годовщину рождения вождя. Через месяц из Баку, откуда Бахчаев родом, гебисты сообщили, что был он не последним человеком в местной квазифашистской организации. Кондрашкин, узнав об этом, носился по батальону, как посоленный, хватаясь то за лысину, то за задницу.
      - Да что про него скажешь... - Антон почувствовал вдруг дикую усталость. - Солдат солдатом... Пойду я, товарищ майор. Мне взвод пора на строевые вести.
      - Зайдешь через неделю. Я тебя вызывать не стану, - и, провожая Антона взглядом, добавил: - Подумай о нашем разговоре и за Бахчаевым погляди.
      Но к Бахчаеву разговор их больше не возвращался. Предложения же поступать в МГИМО Антон не принял.
      - Посадят в какой-нибудь Центрально-Африканской Республике лет на двадцать пять за промышленный шпионаж - что я потом делать буду? Скорпионы в камере; негры-охранники. - Антон пошутил, но неожиданно особист принял его слова всерьез.
      - Обменяем.
      - Обменяем. Менялы, - Антон пнул ногой дверь, заходя на КПП. Показал дежурному командировочную бумагу и, пинком же открыв вторую дверь, вышел на улицу.
      В Москве истекали дождями последние дни ноября.
      На ужин из столовой принесли картошку с жареным хеком. К этому караул добавил кабачковой икры, масла сливочного, печенья.
      Вместо чая Антон попросил кофе и сигарету. Принесли.
      Пять суток на гауптвахте были бы хороши всем, когда бы не висела над Антоном тревога ожидания. Он гнал ее, убеждая себя, что ничего серьезного встреча с прокурором ему не сулит, он затирал ее воспоминаниями. Но в них отыскивались неожиданные свидетельства того, что все происшедшее не случайно. Не прояви он в Курске бессмысленный героизм, сидел бы сейчас в здании напротив. Очередь-то его была заступать в караул. Болтал бы со взводным, кофе пил.
      - Что я и делаю без этих хлопот, - добавил он вслух и засмеялся.
      Спору нет, обернулось бы все иначе, согласись он в Курске лечь в больницу. По сей день бы может не выписали. Дернул черт отказаться. Да как отказывался - рогом уперся: "Мне в Москву людей везти завтра". Словно мечтали эти люди в армию попасть на месяц раньше.
      - Ты же до вокзала не дойдешь, - сокрушалась врач скорой помощи, - на ногах не устоишь, куда тебе в Москву еще? Ангина осложнения дает. На сердце.
      - У меня, наверное, на мозги.
      - Наверное, - обругала дураком, уколола в сердцах гамма-глобулин и уехала.
      На следующий день поехал и Антон.
      Вагон был забит призывниками. До Москвы дорога недолгая - ночь, а потому укладывали и на пол, и на третьи полки, и по двое на полку. Москва разбрасывала всех: от Амдермы до Кабула, от Берлина до Магадана. Нашел Антон и земляка среди начальников команд - прапорщика из Киева. Вручил ему своих и, не долго выбирая, устроился спать на свободной нижней полке.
      Проснулся глубокой ночью.
      Киевский прапорщик выглядывал что-то в окне. Поезд стоял. С платформы доносились громкие и тревожные голоса.
      - Где стоим? - Антон отодвинул свой край занавески. Прожектора освещали колонны вокзала. "Скуратово" - читалось в синеватом стынущем свете. Само здание терялось в ночи.
      - Поезд горит, - спокойно сказал прапорщик и начал одеваться.
      "Как он мог увидеть это в окне? - удивился Антон. - Ну и черт, пусть хоть все сгорит. Не встану".
      Новость разошлась по вагону быстро. Призывники возбужденно забухтели и начальники команд, понимая, что момент ответственный: сейчас не удержишь, через минуту не соберешь, с матом бросились наводить порядок.
      Антон приподнялся было на полке, но тут же почувствовал, что нет у него сил идти к своим и лег.
      Стояли долго. К утру горевший вагон отцепили и отогнали.
      Поезд медленно тронулся и, неуверенно набирая скорость, пополз к Москве. В полумраке позднего рассвета мимо Антона потянулись погорельцы. Было их много и шли они медленно, с трудом пронося чемоданы по узкому проходу плацкартного вагона. Редкие спрашивали - нет ли свободных мест, большинство же шло молча, опасаясь соседства призывников.
      Последней в этом унылом шествии была женщина. Она остановилась отдохнуть напротив купе, где дремали Антон и прапорщик, и поставила свою небольшую сумку на край антоновой полки. Неожиданно прапорщик, лежавший напротив Антона, сорвался с постели: "Ложитесь".
      - Что вы, - испугалась женщина, - мне только посидеть бы немножко.
      - Ложитесь, - настаивал прапорщик, - я уже выспался.
      - Спасибо большое, - она была поражена неожиданной милостью.- Оказывать гостеприимство погорельцам всегда было в лучших традициях русского народа.
      Антон мысленно свалился на пол и бревном покатился по вагону. "Учительница. Если женщина, измаявшись в ночной суете и нервотрепке, натолкавшись по вагонам, для выражения признательности выуживает из памяти барочной вычурности чугунный штамп, она - учительница русского языка".
      За окнами тянулись сырые поля, едва присыпанные первым снегом. Антон то засыпал, то просыпался. Слабость была медленной, а усталость бесконечной. Тихой рыбиной рассекал он теплые и тяжелые воды забытья. Движенья были плавны и неспешны. Игра солнечных лучей в пузырях воздуха, поднимавшихся со дна прогретого водоема, вдруг привлекла его. Он повернул к ним, желая разглядеть в подробностях стремительную красоту движения воздуха в густой воде, но неожиданно наткнулся на невидимую преграду. Невозможность движения, доставлявшего столько удовольствия, была оскорбительна для Антона. Он вдруг увидел себя со стороны, бьющимся рыбьей мордой в стеклянную стенку аквариума. Он почувствовал, как надвигается на него прозрачная граница мира, прижимая к трем другим, столь же невидимым, столь же неодолимым. Они лишали его не только возможности двигаться, но и способности дышать. "А чем дышу я, если я рыба?" - испугался Антон. Oн не знал, чем дышат рыбы, а может знал, да забыл, и теперь не мог вспомнить.
      - Тише, тише, - шепотом уговаривал Антона женский голос. Лица говорившей он не мог разглядеть, видел только темный силуэт на фоне окна. Но он узнал этот голос.
      - Вы ночью сказали такую фразу, - Антон вынул из памяти литую барочную завитушку и повторил, приукрасив ее интонационно. Женщина, чтобы расслышать, наклонилась, едва касаясь его прямой темно-коричневой прядью. - Вы учительница, да?
      - Ой, - она прижала к щекам ладони, и Антон не увидел, но почувствовал густой румянец ее неловкости и огорчения, - это клише. Я так не пишу. Так только плохие журналисты пишут. Я так не пишу!
      Она была из "Комсомольской правды", но имела надежное школьное прошлое - пять лет в кабинете русской литературы. Учительница.
      "Зачем я тогда доставал ее? - недоумевал Антон, складывая на подносе пустую посуду и отодвигая его на край стола. - Не она, - ведь я не встал бы в Москве. Ну просто не смог бы подняться. Впрочем, кто поручится, что все было именно так, как помню я сейчас? Возможно, не звучала неловкая эта фраза, и поезд не горел. Только я бился обманутой рыбой, запертой в тесном аквариуме.
      Какой бред! Господи! Все это стыдно и смешно. И детский мой снобизм, и Курск, и поезд, горевший невесть где, и вот это узилище".
      Ведь связь наша, а существует она безусловно, задана не мной. И потому не мне определять свою роль в ней. Они навязаны мне обе и в равной мере: жесткая, не допускающая вольностей в толковании временная определенность и, подчиненная ей, моя судьба.
      И все же... И все же оставлен мне путь. И дан шанс его пройти. При том, что время уже на исходе, а мои устремления и Его желания всегда сильны, но не всегда совпадают.
      При том, что тьма уже встала у меня за спиной.
      X
      Антон шел по крутому, обрывавшемуся прямо в море, высокому берегу Херсонеса. Ветра почти не было, вечер молчал, и потому густым и особенно сильным казался пряный запах морской травы. Далеко над водой тускнели, остывая, нежно-розовые краски заката, но, как бы желая сохранить равновесие красок, уже набирал в ранних сумерках силу рубиновый пульс маяка. Антон спустился к пляжу и, миновав его, улицами мертвого греческого города вышел к развалинам собора. За задней стеной нашел себе место в высокой сохнущей траве. Он лег на спину, чтобы видеть небо, потому что небо смотрело на него и взгляд этот был осмыслен.
      "Чем-то он недоволен", - подумал Антон о небе в мужском роде, и подтверждая его догадку, со стороны Севастополя, с севера, на Антона стремительно двинулись тучи. Они также были мужского рода. Их темные гневные лица, обрамленные пышными бородами и буйными кудрями, были обращены к Антону.
      "Экая толпа мужиков собралась, - пытался еще шутить он про себя, - и ведь все греки. А кому же тут быть, как не грекам?"
      Тучи шли низко, плотно смыкаясь вокруг полуострова, заслоняя слабый вечерний свет. Антон поднялся из травы и в темно-рубиновой вспышке маяка увидел дикую в своей инопланетности картину каменных развалов багрового города. За спиной раскатами грома разорвала небесную ткань наступающая гроза. Антон стоял, оцепенев, посреди земли, возвышаясь над нею, притягивая к себе все ветры и молнии. Грохнуло еще раз.
      - Вставай, Байкалов, - в дверях камеры стоял дежурный по части с выводным и связкой ключей молотил по металлической двери. - На выход с вещами.
      Антон таращил на них глаза, не понимая со сна, чего от него хотят. Часов он с собой, собираясь на губу, не брал, но его биологический будильник пикал четвертый час ночи.
      - Время расстрелов, сержант, - скалил зубы Коралов, - время чудес. Выполняются любые желания. Но в рамках устава гарнизонной и караульной службы.
      Антон, щуря глаза в режущем свете электрической лампы, медленно прошел мимо жизнерадостного "голландца" и по коридору гауптвахты двинулся к выходу.
      - Куда, Байкалов?! - за спиной раздался недоуменный возглас.
      - Время желаний использую, товарищ капитан, - не останавливаясь, ответил ему Антон и взялся за ручку двери, ведущей на улицу.
      - Часовой! - не своим голосом заверещал дежурный по части.
      - Стой, кто идет! - с готовностью ответил ему маленький узбек, зажатый огромным телом Коралова у глухой стены коридора.
      - Мать вашу, чурки черножопые! - Коралов кинулся вслед за Антоном, расстегивая на бегу кобуру.
      Он выскочил на плац и, дико озираясь, заголосил пронзительно и высоко: "Караул! В ружье!" Через минуту караул стоял.
      - По вине часового и выводного с гауптвахты бежал арестованный младший сержант Байкалов, - Коралов суетился перед строем, размахивая пистолетом. По вине часового и выводного. Приказываю начальнику караула начать поиски.
      В дальнем углу плаца, под фонарем, громко хлопнула дверь сортира. Застегивая пуговицы на штанах, Антон медленно прошел мимо онемевшего дежурного по части и зашел в помещение гауптвахты. Над плацем зависла тишина.
      - Караул, разойдись, - скомандовал начальник караула. - Выводному принять нового арестованного.
      На губу привезли генерала.
      - Какие генералы в три часа ночи? - не открывая глаз, огрызнулся Царенко, когда Антон переселялся к нему в камеру, освобождая генералу жизненное пространство.
      - Генерал-лейтенант Плющихин. Наш сосед. Можешь в стенку ему постучать. Представиться.
      - Членом по лбу я ему постучу. Совсем озверел, то Балду в мусорнике запирает, то с проверкой среди ночи спать не дает.
      - Ага, с проверкой. Он до суда здесь мою камеру проверять будет.
      - Посадили?
      - Почти посадили. Совсем как нас.
      - Классно. - Царенко перевернулся на спину и потянулся, прикрывая глаза от электрического света. - А ты теперь со мной сидеть будешь?
      - Ну, если не прогонишь. А то к генералу пойду жить.
      Они сдвинули топчаны и легли, укрывшись шинелями.
      - С генералом нельзя селиться, - протянул Царенко, - крутой слишком.
      - Это ты все о мусорнике? Я думаю, что это байка. Легенда.
      - Ни фига. Мне старшина рассказывал. Он сам видел. Когда Плющихин проверял столовую года три назад, он открыл дверь в мусорник, а там - до потолка, и на него - шелуха картофельная, и еще херня какая-то. Так он загнал туда Балду в туфлях и запер. И стоял, курил, с кухонным нарядом базарил.
      - Старшина-то на кухне что делал?
      - Дежурил по столовой.
      - То-то я не понимал, почему эту историю так старшины любят, а они все в тот день по столовой дежурили. Одновременно.
      - Какой ты с утра нудный.
      - Я как раз не нудный. Это ты тут спал, а я в четыре утра пописать вышел, так весь караул с дежурным по части на уши встали в поисках. Коралов лично голову в очко засовывал и фонариком себе подсвечивал.
      - Ты всегда в какую-нибудь халепу влезешь.
      - Ну да, следом за тобой.
      Царенко засмеялся.
      - Это точно. Моя жопа как магнитом приключения к себе притягивает. Знаешь, говорят: "ищет приключений на свою жопу", - так она без меня сама их ищет.
      - Приключения?
      - Ага.
      - Хорошо ищет.
      - Где там хорошо. На гражданке только на мотоцикл сядет, и искать не надо. Как в Золотоноше по вокзалу вышивал, так сегодня вспомнить страшно! А как по трассе на Черкассы от ментов уходил вечером?!.
      - Ушел?
      - Конечно. В лесу до ночи отсиживался. У меня "Ява" белым выкрашена была, я как раз после того ей родной вишневый вернул, так эти волки двумя машинами меня отслеживали. Тихо-тихо ехали по просеке...
      - По какой просеке?
      - Что я, номер ее запоминал? Когда понял, что скоростью по шоссе не уйду, свернул в лес и залег в яме.
      - Чтоб тебе и на прошлой неделе в яме залечь.
      - Ямы не попалось.
      - Зато теперь яма у нас подходящая.
      - Что ты ко мне пристал! - Царенко привстал на топчане, - Нефиг было меня отпускать. Видел, что я пьяный, вот и не пускал бы. Трезвым я придумал бы как от них уйти.
      Царенко уходил в самоход ночью, но по причине самой заурядной. Ему надо было срочно позвонить домой. Утром он получил письмо от родителей, где те, смягчая настолько, насколько новость эту вообще можно было смягчить, сообщали, что их любимая невестка, жена то есть Царенко, познакомилась с каким-то курсантом и вечерние свои часы, которые должна отдавать штопке старых носков мужа и вышиванию крестиком, проводит с ним.
      Прочитав это послание, Царенко взвился. Жену свою он не шибко жаловал и, по возвращении из армии, предполагал побить пару раз, после чего развестись. Но не так же, в самом деле.
      - Сука! Блядская сука! - он стучал кулаком по столу в сержантской, а глаза его плавились оловом, - как я ее буду метелить. Как я ее... Дневальный! - Царенко выскочил в коридор, - где командир?
      - Майор Бобров в канцелярии, - металлическим голосом отвечал дневальный, мысленно прощаясь с этим светом. Царенко в таких ситуациях бывал буен и несдержан на руку. Мог и по рылу заехать без повода.
      - Товарищ майор, на почту, позвонить надо. - Выход на почту не считался в части полноценным увольнением: Олимпийская деревня, вот она, за забором. Воплощение цивилизации - универсам и почта, объединяющая междугородный переговорник с той частью, где выдают посылки. Прочие удовольствия Олимпийской деревни обитателей учебки интересовали мало.
      - На час можешь выйти, Царенко. - Бобров посмотрел на часы и что-то прикинул про себя. - В наряд не ты идешь?
      - Байкалов заступает.
      - Ну, ладно, можешь звонить до обеда.
      До обеда Царенко домой не дозвонился, день был рабочий, а часовые пояса в то время у Киева и Москвы совпадали вполне. Не дозвонился он и после обеда, не складывалось что-то у Сереги, поэтому купил он две бутылки водки и в части был к шести вечера хмурый и злой.
      Водку сержанты выпили к отбою. Каптер, лысый латыш Рандекявичус, принес молдавского вина.
      - Молодым привезли на присягу, а мне, как главному над вами начальнику, отлили два литра. Угощаю.
      - Давай за твою жену выпьем, Рандекявичус, - Царенко был уже хорош после водки, - она у тебя красивая и верная.
      Рандекявичус собирался на неделю домой. На суд вызвали. На развод.
      Царенко, в его обстоятельствах, не стоило бы трогать лысого прибалта.
      - Герай, герай, товарищ сержант, давайте выпьем за мою жену, она у меня такая же верная, как и у вас.
      - А что ты про мою жену знаешь, если я сам не знаю ничего?! Домой не дозвонился - никого не было. Они только сейчас пришли, может быть. Мне вот теперь идти звонить надо. А я тут сижу. Кто по части сегодня?
      Дежурным по части заступил капитан Сойкин, заместитель командира роты и большой друг Сереги.
      - Какой кайф, - восхитился Царенко, - Антоха по роте и Сойкин по части. Что меня тут держит? Рандекявичус!
      - Слушаю вас, товарищ сержант.
      - Пошли позвоним женам и вы.... их по телефону.
      - Это удовольствие не для меня, товарищ сержант. Я люблю, когда женщина приходит ко мне.
      - Ну тогда дай мне чью-нибудь гражданку, я пойду один.
      Он одел кроссовки, джинсы и легкую куртку яркого оранжевого цвета.
      - Антоха, пошли со мной.
      - Служба.
      - Да кого она чешет, твоя служба. Сойка по части, а он в свою роту не суется. Ты постель отправил ему?
      - Дневальный отнес.
      - Вот и вся твоя служба. Спит он уже.
      - Да есть мне чем заняться ночью. Я не хочу никуда идти, - отбивался Антон.
      - Ссышь. Ну и сиди тут. Дай мне мелочи на автомат. По пятнадцать копеек.
      Они долго топтались под оружейной комнатой, пока в тусклом свете ее ламп отсчитывал Антон Царенко пятиалтынные.
      - Шесть, больше нет.
      - Спасибо, брат, мне хватит. У меня еще своих рубля на полтора есть.
      Потом он ушел, оставив Антона в тишине и пообещав быть через час-полтора. Но расслабиться Антону не удалось. Стоило двери, ведущей на лестницу, хлопнуть, скрывая Царенко, как она вновь открылась, пропуская полночного гостя.
      - Ты зачем одел его попугаем? - вместо приветствия поинтересовался вошедший. - Синий хвост, оранжевая грудь, понял?
      - Ираклий, что тебе не спится?
      - Я лицо при исполнении.
      - Что, при исполнении не спят?
      - Спят, но у тебя сработала сигнализация оружейной комнаты.
      - И ты прибежал меня спасать?
      - Помощник дежурного по части несет службу, понял?
      - А дежурный?
      - Спит.
      - Это я под оружейкой Сереге мелочь менял. Контакт у нашей двери отходит. Чинить надо.
      - На почту пошел?
      - Домой звонить.
      - А то я поднимаюсь по лестнице, смотрю - гражданский человек идет, понял? Думаю, точно: тебя связали, оружейку вскрыли, роту перерезали, а тут я - всех свалил, одного убил, тебя освободил, понял? И мне отпуск.
      - Не повезло?
      - Э-э. Когда мне везло? Смотрю, попугай идет. Смотрю, Серега. Ты зачем, говорю, так оделся. Тебя вся Москва увидит, понял?
      - А он?
      - А он говорит, не только увидит, но и услышит. Я, говорит, на Красную площадь поеду, концерт Горбачеву спою, понял?
      - Пьяный?
      - Что пьяный? - Ираклий неожиданно возмутился. - Ты меня спрашиваешь: "Пьяный?" - Я ему наливал? Я с ним пил? Ты не видел, как он пил? Ты в Америку летал по делам, да? Куртку человеку не мог другую дать, черную или синюю, понял?
      Ираклий ушел и обиженно хлопнул дверью. У тумбочки облегченно вздохнул и зашевелился дневальный, слившийся со стеной на время разговора.
      - Боишься грузинов? - фыркнув, спросил Антон.
      - Усих черных боюся, - признался дневальный, - шо грузынив, шо азербайжанцив. Дыки воны. Куля у ных в голови.
      - Что куля, то куля, - механически согласился Антон, прикидывая, что делает в этот момент Царенко. По всему выходило, что как раз вызванивает он свою благоверную. Если, конечно, до почты дошел благополучно. Но даже если это не так, зависело от Антона теперь крайне немного, попросту говоря ничего не зависело, а потому и в голову брать все происходящее ему не следовало.
      Антон лег на кровать и, закрыв глаза, прислушался. Внутри было молчание и тишина.
      - Ну и ладно, - подумал он, - тогда читаю Хлебникова.
      - Придет кто - кричи погромче, - предупредил дневального и заперся в умывальнике.
      Его давно тянуло прочесть вслух "Ладомир". Что-то манило его в сплетении хлебниковских созвучий, что-то ожидалось от них. Теперь не удержался, решил послушать.
      Но желания хватило ненадолго. Запнулся фразой "когда сам Бог на цепь похож", встретив ее вторично. Даже не смыслом самих слов, а неожиданным своим ощущением, пришедшим извне.
      ----------------------------------------------------------------------
      ----------------------------------------------------------------------
      - Кажется, поймали его, - понял после минутного размышления, глядя в черноту зимнего окна. - Точно, поймали.
      Сойкин прибежал получасом позже.
      - Где Царенко? - прошипел он, узнав из Антонова доклада, что "происшествий в роте не случилось".
      - Спит, товарищ капитан, - меланхолично отвечал ему Антон.
      - Где спит? - глаза Сойкина подернулись матовой пленкой ненависти. - В милиции он спит!
      Они подошли к постели Царенко. На табурете перед ней лежала гимнастерка, тускло отсвечивая двумя полосками лычек на погонах.
      - Спит, товарищ капитан, - еще раз тупо повторил Антон, имея в виду спавшего на этой постели.
      Сойкин выдернул тело спавшего и развернул слюнявой мордой к свету:
      - Это твой Царенко?
      Антон молчал.
      - Сдаешь дежурство одному из сержантов и отправляешься на гауптвахту.
      - Один?
      - Конечно, один, - Сойкин взорвался, - мне тебя не с кем отправлять. Дорогу знаешь.
      - Понял, товарищ капитан. - Антон снял штык-нож и повязку, пошел надевать шинель.
      Ночью грянул мороз. Антона прихватило к средине пути, хоть всей дороги до губы было минут на семь-восемь. Ветер резал лицо и продувал шинель насквозь.
      "Недурно выглядел Царенко в рыжей своей курточке при такой погоде, подумал Антон, - а ведь когда он уходил, было довольно тепло".
      Ворота караул открыл не скоро. Спали все и носа не казали на двор.
      - Зови начальника, - бросил Антон открывшему ворота, - я на губу садиться пришел. - И через плац направился к зданию гауптвахты.
      Сонный и озадаченный помощник начальника караула прибежал минутой позже.
      - Царенко привезли уже? - спросил его Антон.
      - Сидит, - отвечал тот. - А вот тебе придется возвращаться.
      - Почему?
      - Мест нет.
      - Прямо как в гостинице, - восхитился Антон.
      Царенко действительно сидел. Из оранжевой куртки учинил он себе подстилку и пытался согреться, прислонясь к батарее спиной.
      Антон загрохотал металлической дверью.
      - Ты мне форму принес? У меня задница к полу примерзает, - встретил его Царенко.
      - Я садиться пришел.
      - Вот и захватил бы по дороге. Мне к Балде утром идти. Не в этом же.
      - Действительно нет мест? - переспросил Антон помощника.
      - Ну что, я б тебя не посадил по-человечески, если б было куда?
      - Верю. На улицу выходить очень не хочется. Все, Серега, - обернулся он снова к Царенко, - пошел я назад в роту. Балду увидишь, - привет передавай.
      - Балду мы вместе увидим, - утешил его Царенко, - не мешай спать.
      Ночь Антон досидел в компании Ираклия, под боком у Сойкина.
      - Старшина! - орал по телефону дежурный по части, - садись на метро и приезжай в часть... Значит, на такси садись... Значит, пешком иди, твою мать... Дневальным стоять будешь. На тумбочке... Случилось... Приедешь, расскажу... Самоход в роте... Милиция... Любимец твой... Да... Все. Чтоб через час был здесь.
      Когда Сойкин закончил обзванивать командиров взводов и доложил ротному, под окнами штаба уже грохотали сапогами роты, выведенные на зарядку.
      XI
      Машина пришла за ними в полдень. Часа за полтора до этого в камеру зашел Мухин и предупредил: "Вылизывайтесь как можете, сегодня Сойкин везет вас к Луженкову".
      То, что вез их именно Сойкин, было случайностью - не оказалось в роте свободных офицеров, - но случайность эта скалила зубы в ядовитой ухмылке.
      - С Сойкой начали, с ним и заканчиваем, - проворчал Царенко, когда начальник караула вышел.
      - Хорошо, если заканчиваем. А если новый круг начинаем?
      - Рот закрой! - взорвался Царенко. - Накаркаешь. Балда не самоубийца. Зачем ему суд в части?!
      - Слабая надежда, - подумал Антон, - но единственная.
      Сойкин молчал всю дорогу, подняв усы над воротником шинели. Молчали и Антон с Серегой. Антон, застыв, глядел в окно на засыпанную снегом Москву. Машина миновала Матвеевское и в Кунцево свернула к Филям.
      Он мало знал район Кунцева, да, собственно, и интересного в этих кварталах, построенных за два последних десятилетия, было немного. Только вид станции метро "Пионерской", близняшки киевской "Комсомольской", вывел вдруг его из оцепенения. Он понял так же ясно, как ясно видел перед собой в морозном воздухе декабря с детства знакомые очертания двух застекленных павильонов станции, что складывается все очень плохо, что шансы отделаться беседой с прокурором, если и остаются у них, то ничтожны, а всего вернее, нет у Байкалова с Царенко этих шансов.
      Совершенно точно знал в эту минуту Антон, что Балда - командир части полковник Ушатников - переоценил свои дружеские банные отношения с Луженковым. Хотел он разом припугнуть всех сержантов учебки, - все, что положено, дескать, получите за каждый прокол и даже сверх того. Вот как эти двое. Их судьбу уже не мне решать, тут будет все, как прокурор скажет. Смотрите на них и учитесь. При этом рассчитывал Ушатников, что дальше разговоров прокурор не пойдет.
      Вот в этот-то расчет и не верилось Антону. Баня по четвергам баней, а прокурорского хлеба не трожь, товарищ полковник.
      Антон хорошо помнил недавний суд, проходивший в клубе части, когда для бойца из соседнего стройбата, укравшего пару сапог, затребовал Семен Петрович ни много ни мало - два с половиной года. Видимо, рассчитывал он полгода уступить судье, а двумя оставшимися наградить парня. Но что-то не сработало в судейском механизме. Не сложилось в тот момент, когда защитник зачитал акт о состоянии сапог рядового N. на момент кражи. Три роты рыдали от хохота, слушая этот акт. Пять отверстий неправильной формы насчитал адвокат на голенище правого сапога солдата и одно круглое диаметром в два сантиметра. Левый ни в чем не уступал правому. В итоге обязали парня выплатить сорок пять целковых в армейскую казну к легкому неудовольствию полковника Луженкова.
      Неудовольствие это облеклось в десяток жалоб на судью, отправленных Димкой Ступаком, по приказу Луженкова, всем судейским начальникам. Мертвой хваткой держал свою добычу прокурор Филевского гарнизона, а потому не было веры у Антона в крепость банной дружбы Ушатникова и Луженкова. Ну, разве что очень старательно потрет Балда прокурорскую спину.
      - Как там настроение у Ушатникова, товарищ капитан? - поинтересовался у Сойкина Царенко, когда машина въезжала во двор прокуратуры. Тоже, видно, шансы взвешивал всю дорогу, хоть и не подавал вида.
      - Пусть тебя настроение Луженкова беспокоит, а Ушатников теперь ничего изменить не может. Что вам сейчас Луженков скажет, к тому и готовьтесь.
      Антона прокурор затребовал к себе первым.
      - Товарищ полковник, младший сержант Байкалов по вашему приказанию прибыл, - доложил Антон и только после этого посмотрел на Луженкова. Полковник сидел у стены за большим столом, составленным из нескольких буквой "Т". Лицо его огромным недожаренным блином выделялось на фоне грязно-синей стены. Антону показалось, что красные прокурорские щеки лежат на погонах.
      "Ну и ряшка", - поразился он. В углу кабинета, на краю стула, пристроился Сойкин, держа в руках папку с бумагами. За спиной Антона хлопнула дверь, вошел Ступак.
      - Ты теперь арестованный, вот так и докладывай. А то, что младший сержант, так это до поры. Садись, - прокурор кивнул на стул. Напротив Антона за печатной машинкой устроился Димка. Прокурор, не глядя на них, чуть обозначил шеей поворот в сторону Сойкина.
      - Давай, капитан, что у тебя там? - Тот торопливо передал целую стопку бумаг, в которых узнал Антон объяснительные записки, писаные им и Царенко всем без разбора начальникам в части. Первой лежала самая короткая - в комитет комсомола батальона.
      - Это что? - чуть откинувшись на стуле, негромко спросил Луженков.
      - Это, товарищ полковник... - начал объяснять Сойкин.
      - Я спрашиваю, почему он позволяет себе издеваться над вышестоящими организациями?! Написано не по форме! Даты не стоят! - Луженков, не читая, перелистал остальные объяснительные и раздраженно бросил их на стол. Он завелся сразу. Видно было, что не привык прокурор работать в спокойном состоянии, потому Антон решил помалкивать и не давать хотя бы свежей пищи для прокурорского гнева. Впрочем, тот в его помощи и не нуждался.
      - Это серьезное преступление, и мы расследуем его по всем правилам. Прокурор взял со стола уголовный кодекс - Статья двести пятьдесят... у-у-гу... нарушение уставных правил несения внутренней службы м-м-м... до шести меся... вот! пункт "в". Если нарушение повлекло вредные последствия, предупреждение которых входило в обязанности данного лица, - лишением свободы до двух лет. Вредные последствия были - сержант ушел в самовольную отлучку. Вот так! Это твоя статья, младший сержант. - Луженков бросил уголовный кодекс на стол. - На этом мы с тобой расстанемся. Ненадолго. Расследование не затянется. Кто там следующий, капитан?
      "Интересно, - думал Антон, сидя у окна в коридоре прокуратуры, - чем он будет пугать Царенко? О самоходе ни один уголовный кодекс не заикается, следовательно, наши пять суток - это все. Для Сереги - все. А для меня?"
      То, что картина в итоге получалась вполне абсурдная, утешало его мало и не такое могут выдумать эти рыла, что Луженков, что Ушатников. Для них здравый смысл - понятие абстрактное и к повседневной жизни применимое слабо.
      Однако в этой оценке Антон ошибся. Прокурор предложил Царенко примерить на себя пятилетний срок. Кража одежды, предназначенной солдатами к отправке домой. Каптер - соучастник.
      - Он фантастику не пробовал писать? - спросил Антон Ступака, когда перед отъездом они курили на улице.
      - Он ее сначала пишет, а потом воплощает.
      - Ну, хоть формально доказательства они тут собирают?
      - О, формально больше чем нужно. И можешь не сомневаться, соберут.
      Антон и не сомневался. Захотят - соберут. А причин не захотеть он не видел, как не видел и своего шанса.
      Но даже если есть он, если не плод он моих надежд, слабых и бескрылых, следует ли спешить с его воплощением? Возможно, видимый выход - не выход вовсе, но тупик. И такой исход лучше многих. Кажущийся выход может оказаться входом в лабиринт, но выяснится это не раньше того момента, когда надежда пожелает стать уверенностью. Сейчас они смотрят мне в спину и ждут, обернусь ли я, приняв их правила, пойду ли дальше, отвергнув их. Возможно, любой из двух этих поступков ошибочен, но третьего я не вижу. Сомненья мои бесконечны, а время, жестокий тюремщик, неумолимо.
      После обеда Антон позвал в камеру начальника караула.
      - Могу я позвонить в штаб, товарищ капитан?
      Мухин кивнул головой:
      - Идем, позвонишь. Не Балде, я надеюсь.
      - Тогда вы по соседству с генералом сядете, товарищ капитан, засмеялся Царенко.
      - Не Балде, - коротко ответил Антон.
      Номера телефонов штаба лежали в караулке под стеклом. Антон нашел нужный.
      - Слушаю, майор Матвейчук, - голос особиста был слышен хорошо, и Антон различил характерный украинский акцент.
      - Товарищ майор, младший сержант Байкалов беспокоит.
      - Рад слышать тебя, сержант, но ты лучше заходи ко мне, так поговорим.
      - Не могу, товарищ майор, пять суток на гауптвахте досидеть надо.
      - Так это у тебя камера с телефоном? - засмеялся особист. - Что случилось-то?
      "Неужели не знает? - не поверил Антон, - Не может не знать. Скорее хочет, чтобы я в ножки без его помощи упал. Что ж делать, будем падать."
      - Да знаете вы эту историю. С самоходом во второй роте.
      - Но ты же не... А-а, понял, понял... Дежурным, значит, был. Да, нехорошая ситуация выходит. Командир, скажу тебе, как собака злой и, причем, на тебя. Хочет прокурора ввязать в это дело.
      - Сегодня ездили к нему.
      - К Семену Петровичу? И какие результаты?
      - Пока никаких. Но хороших как-то ждать не приходится.
      - Я знаю Луженкова. Знаю. Такое кадило раздуть может, что дай Бог. Но как говорится, на каждую гайку... Хорошо, сержант. - По решительной интонации, появившейся вдруг в речи Матвейчука, понял Антон, что тот принял решение. - Досиживай свои сутки, а я тут поработаю. Но выйдешь с гауптвахты - сразу ко мне.
      Больше всего мне хочется проснуться. Дикие черные ночи и холодные звезды. Теперь мне кажется, что был я здесь всегда. А то, что я помню, что было не здесь, то было не со мной. Я читал это в книге, мне рассказывали это в детстве, я выдумал все, - со мной этого не было. Высокие сугробы и резкий ветер, люди с серыми лицами и красными зрачками. Они рядом со мной сейчас, хоть раньше их не было. Их образ жизни непривычен, а мораль непонятна мне и чужда. Но они живут так и жили всегда. И хоть я помню, что есть вещи, делать которых не следует никогда, порой кажется, что передо мной открыты области, в которых обстоятельства отсутствуют и мораль мертва.
      XII
      - В роту звонил, просил своих, чтоб сигарет купили, - объяснил Антон Сереге свой странный телефонный звонок.
      - У выводного попросить не мог? - подозрительно сощурился тот.
      - В чайную "Мальборо" кишиневское привезли.
      - Ох и любишь ты выеживаться, - возмутился Царенко. - Ну не хочешь "Астру" курить, это я понимаю, так кури "Яву". Классные сигареты. Всем нравятся.
      - Ну, мне не нравятся.
      - Заколебал. Всем хорошо, тебе одному плохо.
      - А к тому же, кто его знает, может этого "Мальборо" нам теперь несколько лет не видать.
      Царенко промолчал. Если в беседе с Антоном прокурор прогревал мотор и только начинал входить в привычный режим работы, то Сереге Луженков достался вполне взвинченным для того, чтобы выполнить все функции прокурора, как он их понимал.
      После обеда они придвинули стол к батарее и, завернувшись в шинели, попытались на нем уснуть.
      - В роте бы так поспать, - проворчал из-под шинели Царенко.
      - Только хрен кто даст.
      - Это точно, - согласился тот, стараясь вытянуть ноги на батарее.
      За прошедший год Антон научился засыпать мгновенно при первом же удобном случае. Это привитое армией качество скорее забавляло его, чем радовало. Впрочем, было оно не единственным. Он сильно изменился с тех пор, как сказал кому-то из первых своих армейских приятелей: "Они хотят, чтобы я рыл их канаву от забора до обеда. Я ее буду рыть. Там, где они скажут и столько, сколько они захотят. Но мнение мое о них не станет другим, и они не заставят меня думать так, как хотят."
      Он сильно изменился, несмотря на то, что саму эту фразу твердил едва ли не ежедневно. Он не стал смотреть иначе ни на систему, погнавшую его с третьего курса в строй, ни на тех людей, которым вынужден был подчиняться. И все же согласился стать одним из них.
      Причин тому было немало и основная - Москва. Антон хотел остаться в Москве, и сержантские лычки не казались чрезмерно высокой платой за нее. То, что они дают власть, воспринималось как приправа, острая компонента блюда, к которой можно привыкнуть. Антон не знал, что власть подчиняет себе и того, кому она дана, исподволь подменяя мораль силой. "Неподчинившийся аморален", - вот единственное credo власти.
      Он привыкал к ней постепенно, как привыкают к любому наркотику, едва осознавая это привыкание. Правда, действие первой инъекции, хоть и была она незначительной, Антон запомнил хорошо. Он вел на обед взвод, свой первый набор, три десятка здоровенных лбов, только обувших сапоги и едва успевших подшиться.
      - Взвод, смирно! - скомандовал Антон на полпути к столовой, и парни, которым впору было удивиться: "Да ты что, мужик, по такой-то жаре и "смирно"? Давай за пивком лучше смотаемся и свалим загорать на очаковские озера", - вдруг грохнули строевым шагом по раскаленному асфальту. Ощущение власти было так неожиданно, сладостно и остро, что сержант Байкалов почувствовал, как у него встает член.
      Их разбудил начальник караула капитан Мухин.
      - Скоро новый караул приходит, - начал капитан, войдя в камеру и не замечая того, как поднимаются со своего импровизированного ложа сержанты.
      "Забавно, - про себя удивился Антон, - с чего это он решил нам докладывать?"
      - А тут, как назло, снег повалил. Весь плац засыпало. И убирать некому.
      - А вы генерала попросите, - развеселился, просыпаясь постепенно, Царенко, - он порядок любит. Помните, как той зимой к его приезду мы плац гуталином натирали? Так ему все равно не понравилось: наши урюки бордюры начистили. Не везде. Пунктиром. Помните, товарищ капитан?
      - Генерал - подследственный. И те два красавца не пять суток тут коротают.
      - Это вы на нас, что ли, намекаете? - изумился Царенко. - Так ведь не положено сержантов к работам привлекать.
      - Было бы положено, давно б уже лопатами махали. А так, - попросить зашел, - Мухин развел руками, словно сам удивлялся нелепости своего положения, - работы-то минут на двадцать.
      - Това-арищ капитан, - в голосе Царенко появились нотки глумливого сочувствия, - мы бы со всей душой, но перед войсками... Своя рота, все-таки. Сегодня они увидят, как сержанты пашут, а завтра и офицеров на кухню к мойкам отправят.
      - Значит, не пойдете, - с тоской вздохнул Мухин, и Антону стало понятно, что не слишком-то надеялся капитан на их согласие.
      - А там воздух свежий, - сказал Антон Сереге, когда Мухин вышел из камеры, - да и кости поразмять с полчасика я бы не отказался. А то киснем тут, как крысы в мусорнике.
      - Да я и сам хотел погулять, - согласился Царенко, - но не сразу же соглашаться. - Часовой, - закричал он, - зови начальника караула. У нас для него сюрприз.
      Они вернулись в камеру через полтора часа.
      - Знал бы, что ноги промочу, не пошел бы, - ворчал Царенко.
      - А ты усиленное питание себе затребуй. За вредность.
      - С тебя получу. Сухим пайком.
      Антон с Серегой развесили портянки на батарее и рядом выставили сапоги.
      - Но, вообще-то, мне такая губа нравится, - сказал Сергей, когда они снова устроились на столе. - Представляю себе морды дежурных, когда мы встретим их без сапог. Часовой, - крикнул он, - кто по части идет?
      - Капитан Вазин.
      - У-у-у! - обрадовались оба, хоть радоваться было особенно нечему. Просто и у Сергея, и у Антона с Вазиным были связаны не худшие минуты службы.
      - Ты пиво пьешь? - спросил Антона капитан Вазин, когда шли они тенью старых лип ранним июньским вечером по Ивано-Франковску.
      - Пью, когда есть, - отвечал удивленный Антон. Он не видел пива с октября, то есть месяцев семь, все время учебки, потому вопрос Вазина был для него неожидан.
      - Ладно, ладно, - Вазин поднял ладонь в предупреждающем жесте, словно напор Антона и его жажда пива были неудержимы. - Только так: сколько скажу, столько и выпьешь.
      - Понял, товарищ капитан, - не возражал Антон, удивленный и без того щедрым жестом начальника.
      Они шли из гостиницы, где двоих в шестиместном, отдающем казармой номере, поселила их нелюбезная администратор.
      - Тут еще кто-то будет жить? - беспокойно поглядывая на свободные кровати, спросил ее Вазин.
      - Хто приїде, той _ буде , - устало ответила ему казенная дама и направилась к выходу.
      - У меня важные документы, - попытался возмутиться Вазин, - мне их нужно хранить! Я ответственное лицо.
      - До дупы , - лениво отмахнулась та.
      Что же до Антона, то номер ему подходил вполне. Он открыл балконную дверь и оказался над небольшой тихой улицей, усаженной цветущими липами. Напоенный сладким ароматом, теплый воздух кружил голову. Куда-то за город клонилось солнце. Высокое небо было ясным и едва голубым.
      - У нас в части липы недели через две только начнут цвести, - сказал он капитану, когда тот вышел покурить.
      - В части разве есть липы? - удивился тот.
      "Поубирал бы ты плац каждое утро, наизусть знал бы и что у нас растет, и где", - мысленно фыркнул Антон.
      - Мне нужен одноместный номер, - продолжал между тем возмущаться Вазин, - у меня будут документы почти на сотню призывников. Это что, шутка? Тут их украдут и концов не найдешь.
      - Идем ужинать, - сказал он Антону, чуть поостыв. - Идем ужинать, а завтра я перееду в другую гостиницу.
      - Я ведь думал, - рассказывал Антон позже, уже вернувшись в часть, что его "сколько скажу, столько и выпьешь" будет ограничивать меня сверху. Но когда после четвертой литровой кружки он заказал еще пару, я понял, что с обещанием поспешил. Вазин же и после моего дезертирства своего не упустил. Он нашел какого-то "вуйка з вусамы" и выпил с ним столько же, сколько и со мной. Официант, когда нес им очередную пару, я уже сбился в подсчете какую, спросил меня, не родственник ли мне Вазин. - "Начальник", - ответил я. - "Неплохой начальник", - покачал он головой и выставил им на столик кружки.
      На следующий день капитан, с трудом неся огромную голову, переехал в гостиницу при аэропорте - там для него нашелся одноместный номер, - и оставил Антона наедине с городом.
      Лето того года выдалось на Украине знойным. На северо-востоке от Ивано-Франковска ветер нес радиоактивную пыль Чернобыля в сторону Мозыря и пинских болот, а потом дальше, через Польшу, к немцам и скандальным шведам. Припять старательно смывала нуклидный мусор в Днепр.
      Сбывалось пророчество Иоанна Богослова и по опустевшим летним киевским улицам, словно пытаясь смыть скверну людских грехов, оранжевыми жуками расползались поливальные машины.
      Антон, зная о случившемся в общем, не переносил этого знания в область своих забот. Оставшись один, он почувствовал себя солдатом удачи, ловким наемником, которому на три дня отдан город. Тенистый южный город, богатый и ленивый, базары которого обильны и дешевы, а женщины добры и отзывчивы.
      Некоторую опасность представляли для Антона патрули. Улицы были полны ими. Подобное Антон видел лишь в Севастополе, но тогда на нем не было погонов. Впрочем, с заменой своей одежды он тянуть не собирался. За десять рублей Антон купил в спортивном магазине шорты, босоножки и тенниску. За два часа на базаре вспомнил подзабытый в Москве украинский язык и, подражая местному наречию, украсил его полонизмами.
      По старой привычке обшарил он и два небольших букинистических магазина, найденных в центре города. Было в них немало интересного, но скудные средства не позволили Антону унести с собой ни роскошный атлас мира, изданный Императорским Географическим обществом в начале века, ни московское предреволюционное издание Бердяева, которое ни в Москве, ни тем более в Киеве на полках букинистов появиться просто не могло. Купил он только одну небольшую книжечку, сам не вполне понимая, зачем он это делает. У книги не было обложки, а продавцы не знали ни автора, ни названия. По первой главе значилась она у них как "Французская новелла", но никакого отношения к Франции и французской литературе не имела. Орфография была дореформенной. Стоила книга три рубля с мелочью и привлекла Антона названиями глав - "О двух афонских монахах и о трех тысячах чудовищ", "О ведьме", "О сером цилиндре". Было в этом что-то нехарактерное для русского романа.
      - Посмотрим, - решил про себя Антон, унося покупку, - может, определю автора сам.
      Ему хватило одного дня, чтобы навестить все бары, спрятавшиеся от июньского зноя в полуподвалах невысоких, ушедших в землю первыми этажами, кирпичных зданий. Подавалось в них удивительно свежее, холодное пиво. Людей в этих погребках собиралось немного, а атмосфера царила дремотная и вполне душевная. Впрочем, Антон не слишком увлекался дегустацией. Ему был нужен весь город, он хотел владеть им целиком, стать, пусть только на день, на два, хозяином этих цветущих лип и высокого выгоревшего неба. Он уже сносно ориентировался в центре и хоть не помнил названия всех улиц, но смог бы объяснить спросившему, как выйти в любую точку, где скрещиваются мощеные и асфальтированные тропы.
      В обед в небольшом ресторане он свел знакомство с начинающей барышней и провел в ее обществе остаток первого и все оставшиеся дни своих каникул...
      Обратная дорога в Москву далась Антону тяжело.
      Поезд шел через Киев. Антон был у окна, когда переезжали Днепр. На какие-то мгновенья показалось ему, что видит он не настоящий город, а неряшливо сделанную старую выцветшую фотографию, которую кто-то ловкий и хитрый вставил между стеклами. Днепр цвел зеленью застоявшейся воды, небо вылинявшим полотном устало тянулось над Лаврой.
      Cтоя у вагонного окна, с тяжкой тоской почувствовал он вдруг, что предстоящая ему разлука с городом будет много дольше прежней. И где-то на заднем плане сознания прошла едва заметная мысль, что больше Киева ему не видеть вовсе.
      Я пришел один, полагая одиночество состоянием победителя. Это была лишь одна из ошибок, совершенных мной. Я не звал с собой никого и теперь раскаиваюсь в этом; моя спина беззащитна, даже когда я сплю лицом к небу. Здешние жители носят кольчугу, а мне нужен друг. Впрочем, нуждаюсь я во многом, и в очереди моих нужд стоят удача за решимостью, а умение спокойно и честно смотреть в глаза собеседнику - за умением уверенно лгать, не отводя взгляда. Но вне всех очередей, хоть в этом я не готов еще признаться, стала нужда моя в Боге.
      Возможно, я рад был бы видеть Его и друга в одном лице.
      - Уже вернулись? - встретил их в роте удивленный старшина. - Вроде и садились недавно.
      - Кому недавно, товарищ прапорщик, - криво улыбнулся Царенко, - а нам так даже надоесть успело.
      - Вижу, совсем зеленые. Как картошка на свету. Кстати, о картошке, - он повернулся к Антону, - твой взвод сегодня овощи чистит, - так что давай на кухню, командуй.
      - Может, лучше я часа три на губе досижу?
      - А говорите, надоело. Не бойся, скучно там не будет. К тебе во взвод артистов зачислили. На месяц.
      - Каких артистов? - не понял Антон.
      - Присягу принимать. Из окружного ансамбля.
      Новых людей Антону удалось разглядеть только на следующий день. Были они старше его, и смотрели с настороженным недоверием. Впрочем, не все.
      Один из них откликнулся на какую-то реплику Антона с готовностью, и через минуту казалось Антону, что знакомы они с детства.
      - Мне двадцать шесть, сержант, а Курочкину - двадцать семь. Его забрали за день до дня рождения. Подсуетились. После двадцати семи взять уже не могли. У него семинар в консерватории по классу виолончели и на конец декабря - гастроли по Европе. Ему каждый день с инструментом работать надо. Ты не видел, как он на вашу гитару две струны натянул и пытался пальцы разминать?..
      Звали его Николай Стрельцов. За год в учебке Антон общался со многими, и на отношениях с каждым стоял невидимый, но ощутимый штамп армейской условности. Со многими из нынешних своих друзей при иных обстоятельствах он не стал бы даже сводить знакомство. Он не мог с ними говорить искренно и потому подыгрывал как мог, а чаще отмалчивался.
      В Стрельцове Антон увидел человека своей породы. В его повадке угадывалась непростая судьба и плохо скрывался тяжелый характер. Он мог подсказать выход из запутанной ситуации и час спустя обескуражить Антона вопросом о вещах, известных детям. Так было, когда в пустячном разговоре Антон сравнил что-то по размеру со звездой, а что-то с планетой.
      - А разве звезда больше планеты? - недоверчиво прищурился Стрельцов.
      - Ты шутишь, - даже не подумал Антон принять всерьез этот вопрос.
      - Нет, я же видел звезды и планеты на небе. Звезды намного меньше.
      Антон не мог поверить в серьезность этих слов.
      - Но ты же учился в школе. По-моему, это единственное, чему в ней учат.
      - Я как-то все больше в церковном хоре пел.
      - То есть, ты действительно думаешь, что планеты больше звезд?
      - Ну, расскажи тогда, как ты считаешь. Меня, впрочем, это никогда не занимало.
      Антон старательно пересказал то, чем делятся учителя с учениками классе в четвертом на уроке природоведения, но каждый новый вопрос Стрельцова возвращал его к мысли, что тот над ним издевается.
      - Чему ты удивляешься? - не понимал Стрельцов. - Мне ведь астро-номия вовсе неинтересна. Я актер. Я каждую секунду актер. Мне интересен ты, твой друг Царенко, которого я при встрече на гражданке придушил бы, кабы сил хватило. А звезды что? Мне не сыграть взаимоотношений Меркурия и Венеры, космических. Зато мифологические - в любой момент и с удовольствием.
      Он действительно играл постоянно, вовлекая в свой спектакль окружающих. Но игра эта не была обманом, в основе сценария лежала не ложь. Она давала Антону возможность увидеть себя со стороны. Антон не сразу отыскал для себя аналог тому чувству, которое испытывал после разговоров со Стрельцовым. Ему показалось, что видит он мир более красочным и контрастным. Именно так! Словно с поверхности большого зеркала, в которое глядел Антон, кто-то стер пыль. Вот осторожно взглянул Антон в чистую глубину огромного стекла и увидел себя. Увидел привычные и хорошо знакомые черты, но вместе с ними и новые, которые появились, но не были пока замечены. Многие из них были Антону неприятны. Он увидел себя таким, каким стал: сержантом Байкаловым, из последних сил старающимся сержантские лычки сохранить лишь на погонах.
      Только нужда моя в Нем абстрактна, как абстрактно и знание о Нем, а проблемы, решение которых неотложно - конкретны. Потому, зная, что дальнейший мой путь без Него невозможен, я все же не в силах представить себе, чем сможет Он помочь мне, не разрушая идеальности своего существования. Кроме того, и сам я, возможно, опасен для него. Мне неизвестно общее число ошибок, совершенных мной, лишь потому, что не все они уже проявились в своих последствиях. Во всяком случае, совершая очередную, я всегда точно знал, что кроме меня никому оплачивать ее не придется.
      Отыскание природы Бога, - не самая ли насущная из моих проблем?
      XIII
      - Зайдешь ко мне после развода, - майор Матвейчук встретил Антона на завтраке в столовой, - разговор есть. Тут Семен Петрович активность решил проявить, так что инструктаж получишь, что будешь делать и как. Сразу после развода чтобы был у меня.
      Антон с развода отвел взвод в класс, где ждала их политподготовка и направился к штабу. Кабинет особиста был на третьем этаже, но путь к нему занял у Антона не минуту, как он предполагал. Поднимаясь на второй этаж по узкой штабной лестнице, Антон буквально уткнулся носом в шинель командира части. Ушатников с двумя замами и начальником политотдела спускался на улицу.
      - Младший сержант Байкалов, - рявкнул командир, как показалось Антону, малость перепугавшись, - почему не на занятиях?
      Говорить о том, что идет он к особисту, показалось Антону лишним, потому он соврал:
      - Проверяю уборку штаба, товарищ полковник. - С утра штаб убирал взвод Царенко, но Балда вряд ли это знал.
      - Уборка штаба должна производиться и контролироваться до развода. Полковник Ушатников поднял вверх указательный палец правой руки и внимательно на него посмотрел.
      - Я так и сделал, товарищ полковник, но сейчас старшина не досчитался ведра, а взвод на занятиях, вот он и отправил меня на поиски.
      - В этой роте вечно все не так, - командир чуть повернул голову к своим замам, - солдаты ведра теряют, а младшие командиры уходят в самовольную отлучку. А вернувшись! - Балда вновь обратился к Антону и голос его гневно зазвенел в лестничных стеклах, - с помощью милиции! читают командиру части лекции! Так вот! Сейчас же отправляйтесь к майору Боброву! И готовьтесь! Вас вызывает на пятнадцать ноль-ноль полковник Луженков! И я! Как командир! Не уверен! Что Вы вернетесь в часть без конвоя!!!
      Серые шинели прошелестели мимо Антона вниз по лестнице.
      - Надо же, как задела его вчерашняя моя речь, - удивился Антон, выслушав истеричный монолог командира части.
      Накануне начальник политотдела собрал сержантов части чтобы обсудить, так он это назвал, - поведение сержантов Байкалова и Царенко. На обсуждении присутствовал командир части.
      Все шло спокойно, как и должно было идти, и Антону казалось, что у Балды совсем неплохое настроение. Сержанты выступали по списку и каждый аккуратно осуждал.
      - Может, этим и закончится все, - шепнул ему Царенко. Антону тоже показалось, что командир больше не настроен настаивать на вмешательстве прокурора. У части переходящее знамя округа, зачем ей нужны лишние проблемы.
      - Теперь послушаем, как же объясняют свои поступки Байкалов и Царенко, - последними поднял их начальник политотдела. - Да, да, - поддержал его Ушатников, - мне давно хочется послушать их. Вот, Байкалов, Вы ведь были студентом университета, сдавали марксистско-ленинскую философию, политэкономию, сочинение писали при поступлении. Изложите нам, так... литературно. Объясните нам, что вами двигало.
      Почему-то вот это "объясните" зафиксировалось в сознании Антона и, забыв о том, что никаких объяснений тут от него не ждут, что требуется лишь покаяние, а лучшим объяснением станет "простите, товарищ командир" и шапка, мнущаяся в руках и глаза, глядящие на носки сапог, - так вот, забыв об этом, Антон в непроходимой своей глупости, попробовал объяснить.
      - Ты выступал как профессор. Я думал, люди так только в кино говорят, сказал ему потом Юрик Кузь, молодой сержант, оставленный из предыдущего набора.
      Может быть так и было, но только к концу своей речи заметил Антон, как гневно потемнели глаза командира и непроницаемым стало лицо начальника политотдела.
      - Они ничего не поняли, товарищ подполковник, - сказал Балда вставая, как только Антон замолчал, - закрывай собрание.
      - Заходи, заходи, - полушепотом отозвался Матвейчук на его осторожный стук. Майор быстро оглядел пустой коридор и закрыл за Антоном двойные двери кабинета.
      - Никто не видел, как ты ко мне шел?
      Антону стало смешно.
      - Этажом ниже встретил командира со всей свитой.
      - Ну! - особист даже присел, ожидая ответа.
      - Сказал мне, что в три часа надо быть у Луженкова.
      - Так. Это я знаю. А куда идешь, спросил?
      - Сказал, что уборку штаба проверяю.
      - Хорошо. Тут политика своя... - Матвейчук почесал затылок, и на мгновение Антон увидел перед собой не начальника особого отдела части, а фастовского дядька, у которого жена с матерью одновременно сказали: "или я, или она". - Но ты тоже хорош, - перед Антоном снова был особист, - ты что вчера командиру сказал? Его додавили уже звонить Луженкову и просить все погасить. Просто, думаешь, было? Тут такие партии сложились. А ты ему что? "По человечески - объяснимо".
      - Я такое сказал?
      - Я такое сказал, - передразнил Антона майор. - Бал... он прибежал, у него пена с губ, как у коня. Эмоции все заслонили, - "Завтра же к Луженкову отправить". Все, на нем в этом деле - крест. Может, топить и не станет, но помощи от него теперь не ждать. Вот так. Но ничего. С Семеном Петровичем сегодня же до обеда переговорят. Хороший знакомый мой поговорит. Не хотел я канал этот трогать, но для нашего человека тронуть можно и даже нужно. Верно говорю, Антон?
      Антон кивнул и что-то промычал утвердительное, не сразу сообразив, что под "нашим человеком" майор понимает именно его.
      - А раз верно, - Матвейчук прошелся по кабинету, - а раз верно, давай составим с тобой бумагу.
      Он достал два листа чистой бумаги, подумал, достал еще два листа и положил их перед Антоном.
      - На ручку, пиши.
      - Что писать?
      - Сейчас я тебе продиктую.
      В прокуратуре их встретил все тот же жизнерадостный Ступак.
      - Сухари с собой?
      - Пошел в задницу со своими шутками, - Царенко нервничал и шутить расположен не был.
      - Какие шутки? - продолжал резвиться Димка. - Вон машина со спецконвоем для вас, - он показал на машину ветеринарной помощи.
      - Что она тут делает? - не понял Антон. - У Луженкова приступ водобоязни?
      - Много смеемся, - хмуро бросил Царенко, - чтоб потом не заплакать.
      Прокурор был по обыкновению своему груб и громогласен. Он заявил, что мнения своего в отношении этих преступников не переменил и менять не намерен, кто бы ему что ни говорил. Потому он немедленно возбуждает уголовное дело против младшего сержанта Царенко, обвиняя его в краже личного имущества солдат. Что же касается младшего сержанта Байкалова, то в случае малейшего нарушения воинской дисциплины и уставов, последующего с его стороны, будет он привлечен по своей статье. В чем Антон и расписался. Все произошло стремительно, и Антон не успел опомниться, как вновь очутился за пределами прокурорского гнезда. Серега Царенко остался внутри.
      - Прокурорское предостережение называется, - объяснил Ступак, когда курили они на крыльце прокуратуры, дожидаясь машины из части. - Честно говоря... Повезло тебе. Они ведь, и Луженков, и Ушатников, в первую очередь на тебя бочку катили. Понять не могу, почему он отступил. Стареет, наверное... Не знаю. Если бы... Слушай, - лицо Ступака осветилось пониманием, - может ты на лапу ему дал?
      - Из сержантской получки? - Антон выдавил из себя смешок.
      - Не валяй дурака, - Ступак смотрел на него с уважением, - родственник с лампасами надавил, да? Точно. А Сереге не повезло. Селявуха... Ну, я побежал бумажки ваши печатать. В роте увидимся.
      Антон молчал. Он чувствовал себя как никогда мерзко. Договариваясь с Матвейчуком, он был уверен, что вытаскивая себя, вытаскивает и Царенко. Теперь он понимал, вспоминая разговор с особистом, что некоторые слова для него и для Матвейчука в этом разговоре имели разный смысл.
      "Игрушки детские. Клички, явки. Из-за этой ерунды он охотился на меня почти год. - Антон сидел в курилке у входа в казарму. Его взвод скоблил асфальт на плацу и ровнял по нитке сугробы. - На что, интересно, рассчитывает особист? Что я ему сеть шпионскую тут найду? Всего вернее, план выполняет. Леший с ним, пусть меня как свой крупный успех запишет. Может, премию дадут человеку. Факт тот, что свое обещание он выполнил. Можно было и получше, но выполнил. Я же ничего конкретного ему не обещал. И в бумажках его, сегодня мной подписанных, никаких требований ко мне не было. Так что игрушки все", - уговаривал себя Антон, тщетно пытаясь заглушить этими речами едва различимый голос, доносившийся, как казалось, прямо с неба. Голос этот проникнут был отчаяньем и тревогой.
      - Мы закончили, сержант, - услышал он из-за спины.
      Антон медленно и бесшумно выдохнул, возвращаясь.
      - Сдавайте лопаты - и в казарму. Через пятнадцать минут построение на ужин. - Антон встал со скамейки и оглянулся. Стрельцов с Курочкиным.
      - Ко мне родные приехали. На КПП ждут... - Курочкин замялся.
      - Отпустить бы его... вместо ужина, - продолжил Стрельцов, глядя в сторону.
      По всем неписаным, да и по писаным законам части, молодым, не принявшим присягу, без взвода нельзя было ходить никуда. Даже в туалет. Тем более на КПП. Тем более вместо ужина.
      - На ужин пойдешь с ротой, - Антон помолчал, пропуская солдат, возвращавшихся с уборки плаца, - когда все зайдут в столовую, выйдешь на КПП. Если остановит наш сержант, скажешь, что я разрешил. С офицерами не спорь, вообще не разговаривай, молча возвращайся в столовую. К половине девятого вернешься, мне доложишь, - он посмотрел на часы, - час времени у тебя. Хватит?
      Курочкин нервно засмеялся, что-то промычал и засеменил в казарму.
      - Не бойся, он все сделает как надо, - успокоил Антона Стрельцов.
      - Надеюсь, - хмыкнул Байкалов, - мне сейчас только проблем с солдатами не хватает. В своих сегодня чуть не утонул. - А про себя подумал, что хоть и не утонул, но еще и не выплыл.
      - Слышал, вы с Царенко к прокурору сегодня ездили.
      - Ездили с Царенко, а вернулся один. Серегу на губу вернули.
      - За самоволку?
      - Да не за самоволку. За нее статьи нет, это не уголовное преступление. Он свои пять суток за самоволку отдохнул уже. За кражу. Хотя какая тут кража. Вернувшись, всю одежду в тот же мешок и сунул бы.
      - Но ведь тогда и тебя должны... должно коснуться.
      - Коснется, наверное, только пока не ясно как. Штука-то вся в том, что на мои действия статья есть, а если его вдруг посадят, то есть тем более. Прокурор же ограничился предостережением. Иди теперь знай, что думать.
      Они медленно поднялись в казарму.
      - Юрик, - поймал Антон Кузя, выходившего из сержантской комнаты, - я не пойду на ужин. Отведешь роту.
      - Простудился я, - заныл Кузь, - знобит всего.
      - Не валяй дурака, - оборвал его Антон, - сходишь, поешь заодно.
      - Слушай, - дернул его за рукав Стрельцов, - я бы тоже на ужин не ходил.
      - Есть не хочешь? - удивился Антон. - На второй-то неделе службы?
      - Курочкин с КПП принесет.
      - Наверное принесет, - рассмеялся Антон, вспомнив объемистые щеки Курочкина. - Пошли в каптерку. Подождем его там.
      XIV
      Антон попросил Рандекявичуса запереть их на ключ.
      - Устраивайся, - сказал он Стрельцову, набрасывая в углу бушлаты в кучу, - они придут не раньше, чем через час.
      - А зачем мы закрылись?
      - А зачем нам лишний раз офицерам глаза мозолить? Кроме того, каптерка должна быть закрыта, когда рота ужинает. Так что все по правилам.
      Антон лег на бушлаты, сваленные кучей в углу, и укрылся шинелью. Стрельцов сел на подоконник. Окна каптерки выходили на Олимпийскую деревню.
      - У меня в Очаково двое знакомых живут, - сказал Стрельцов. - Сколько раз сюда ездил, не знал, что тут часть. Внимания на этот забор никогда не обращал.
      - Я думаю, половина живущих в тех домах, окна которых ты видишь, о нашем существовании не подозревают. Просто не обращают внимания. Для них это белое пятно.
      - Забавно, - засмеялся Стрельцов, - можно посмотреть на это и с другой стороны. Будущее лежит перед нами. Лежит открыто, вроде бы не таясь, но мы его не знаем и не узнаем, пока оно хищником не разинет свою пасть, и не проглотит нас.
      - В таком случае, - проворчал Антон из-под шинели, - процесс реализации возможных событий есть процесс постоянного пищеварения.
      - Ого, - поразился Стрельцов, - формулируешь, как для устава.
      - И наша роль в нем, - продолжал Антон, - роль пищи, продукта съедаемого.
      - На самом деле все не так безысходно. Я могу судить здесь только по себе, но о большинстве событий в моей жизни, действительно важных, я так или иначе был предупрежден. Чаще всего мне снились последствия. Мелочи, детали обыденной жизни. Только определить по действию, происходящему во сне, по ситуации в которую попадаешь, - что же должно было (или будет?) случиться, чтобы такая ситуация могла состояться, просто невозможно, да и в голову не приходит заниматься этим.
      - Запутано сказано. Тем более что будущее творится в течение каждого мгновения настоящего.
      - Знаешь, как я попал в армию? Забавный был случай. Меня вызвали в военкомат в конце сентября. В Киеве осень вообще очень красива, но конец сентября - начало октября хороши особенно. Москва к этому времени залита дождями, а в Киеве только заканчивается бабье лето. Нежное и очень лирическое время.
      - "И сторожа кричат протяжно: "ясно!.."
      А далеко на севере - в Париже"...
      - Примерно так, - засмеялся Антон и продолжал. - У нашего военкомата есть небольшой плац. Посреди него в тот день стоял стол, и к этому столу тянулась очередь. За столом сидел лысый, вспотевший отставник, который выдавал повестки. В очереди передо мной стоял парень с физфака. Я мало его знал, он поступил на год позже меня. Обычно хорошо запоминаются те, кто старше. С младших курсов я и в лицо-то мало кого помнил. Когда подошла его очередь, отставник спросил, на каком он курсе учится. Тот ответил, что на втором. Тогда его повестка была отложена в сторону, и отставник отпустил парня до весны, до окончания второго курса. Следующим был я. Мне задали тот же вопрос. Никаких документов кроме повестки на столе не лежало. Я мог бы сказать, что учусь на втором. Результат такого ответа был мне известен, но я решил, что третий курс ничуть не хуже второго, заканчивать его ведь тоже надо. Кроме того, я точно знал, что первокурсников, только что поступивших в вузы, забирали осенью, не задавая никаких вопросов.
      - И ты ответил, что учишься на третьем.
      - И проиграл. Мне сказали, что я уже полгода как должен служить и через две недели я был здесь.
      - Не думаю, что могло случиться иначе. Ошибившись в тот раз, военкомат мог исправить ошибку на следующий день или на следующей неделе, и ты оказался бы здесь все равно.
      - Возможно. Я слабо верю в гуманность случая.
      - Кстати, о случае. Что произошло сегодня с твоим другом Царенко? спросил Стрельцов.
      - Произошло не с ним, а со мной, хоть и кажется это странным. Прокурор точил зубы на нас обоих. Только меня из его клыков вытащили, а его нет.
      - Вытащили?
      - Очень большими железными щипцами. И продолжают в этих щипцах держать...
      Антон молчал, не думая ни о чем. В каптерке было темно, и силуэт Стрельцова он едва различал в слабом свете фонарей Олимпийской деревни.
      - Ты можешь не объяснять. Я понимаю...
      - Примерно то же сказал мне сегодня особист. Только вместо слова "объяснять" он использовал термин "распространять информацию", и он настаивал, а не соглашался.
      - Особист. О чем-то подобном я и подумал. Они всегда возникают в таких ситуациях. Подключают связи. Помогают. Выручают... А потом называют цену.
      - И цена их высока?
      - Кому как. Это зависит от человека. Пойми меня правильно... Стрельцов достал сигарету. - Здесь нельзя курить?
      - Нельзя, конечно.
      - Я так и думал. - В темноте вспыхнул огонек зажигалки и тут же погас. Стрельцов затянулся. - Зависит даже не от моральных качеств человека патологических случаев рассматривать не будем - общение с ними неприятно для любого. Как бы это определить... Они крадут будущее. Кабинет особиста или кабинет на Лубянке - разницы нет - это операционная, где удаляют часть души. Лучшую часть. И что обидно, она им не нужна, она им просто мешает. Эти люди решают свои проблемы и в процессе отсекают все лишнее.
      - Но почему будущее? - не понял Антон.
      - Понимаешь, будущее для человека - это полет и надежда. Каждый ожидает лучшего, а лучшее всегда свободно. Они лишают нас свободы навсегда. Для большинства это очень тяжело, для некоторых - гибельно. Я говорю о людях, для которых творчество стало смыслом существования; не просто средством, инструментом выражения мыслей, хотя и это уже немало, но именно смыслом жизни. Таких людей мало, но именно на них они охотятся, отыскивая среди миллионов, попутно подбирая десятки тысяч других, подчиняя их.
      - Хорошая тема. О роли спецслужб в искусстве или дьявол в совре...
      - У меня на глазах они убили поэта, - Стрельцов не принял легкого тона, предложенного Байкаловым. - Ласково. Предупредительно. Он писал стихи. Мои друзья считали их гениальными. Гэбисты ему помогли. Его стали печатать, печатают и сейчас. Только стихов он больше не пишет. Не может. Работает человек в толстом журнале. Все у него нормально. Всем доволен. - Стрельцов отвернулся к окну.
      - Мне показалось, что ты сказал не все.
      - Все, что хотел.
      С грохотом, словно по казарме рассыпали гигантский горох, вернулась с ужина рота.
      - А накурили, - лысый хранитель белья и шинелей включил свет в каптерке, - там вас Курочкин ждет. С КПП вернулся.
      - Значит и нам пора ужинать, - заключил Антон.
      - Все, Сереге гаплык, - радостно сообщил Антону Димка Ступак, появившись вечером в казарме. Луженков завел на него дело. Статья... сто чего-то там прим. Пять лет накручивать будет. Тебя на двенадцать два нуля для дачи свидетельских показаний вызывает.
      - Через тебя, что ли, вызывает? И чему ты так радуешься? И вообще, я завтра в караул заступаю.
      - Что ты на меня кидаешься? Крайнего нашел? Я тебя по дружбе предупредил. Завтра тебе ротный то же скажет. Думаешь, лапа есть, так... Слушай, - Ступак снова радостно оскалился, - ты только мне скажи. Я могила...
      - Где сейчас Царенко? - перебил Антон монолог прокурорского секретаря.
      - А где ему быть? На губе.
      - На нашей?
      - Как положено. Ты его завтра охранять будешь. Вот хохма! - Ступак довольно заржал, оценив ситуацию, - ладно, успехов тебе в ратном деле. Я мыться пошел. Только зря ты про лапу свою молчишь, может с дядькой моим знакомы. Москва ведь круглая.
      Утром его вызвал Бобров.
      - Байкалов, бля, - сказал он, багровея лицом, - твой взвод сегодня в наряд идет. В караул заступаете.
      - Знаю, товарищ майор.
      - Некого с ними отправить, кроме тебя. Один под следствием сидит. Кузь, бля, в санчасть сбежал. Ангина, говорит.
      - А зачем кого-то с моим взводом отправлять?
      - А затем, бля, что дружок твой и подельник, - майор выдвинул ящик стола и с грохотом его захлопнул, - сидит сейчас на губе, бля. Камера номер пять. Понял?
      - Хорошая камера. Теплая.
      - Специалист. Вот и оставался бы... Ладно. Садись. Бумагу писать будешь. Пиши. Пишешь? Командиру второй роты, в/ч номер... написал? Майору Боброву В. Б. Дальше пиши. Расписка. Нет, бля. Обязательство. Нет... Хер с ним, пусть обязательство. Я, младший сержант Байкалов, заступая в караул, обязуюсь младшего сержанта Царенко, находящегося под следствием и содержащегося в камере номер пять гауптвахты... как тут сказать, бля... что в город ты его не выпустишь?
      - Товарищ майор, я ж не идиот.
      - Я идиот! Я идиот, и мне надо задницу от твоих фокусов хоть чем-то прикрыть. Скажешь ему: "Иди, Серега, домой позвони. Маме на свою тяжелую жизнь пожалуйся." - А он и пойдет. А я... Пиши: ...охранять в полном соответствии с требованиями Устава гарнизонной и караульной службы. Написал?
      - Написал.
      - Все без толку. Ладно. Подписывай и давай сюда. И вот что, тебя полковник Луженков вызывает. На двенадцать ноль-ноль. Городским транспортом поедешь. Вот увольнительная. Уходишь после развода, к трем часам чтоб был в части. Все. Иди, чтоб я тебя не видел.
      - Радоваться пока нечему, - двадцатью минутами позже объяснял Антону ситуацию особист. - Надо быть предельно осторожным сегодня. Искусный мастер не оставляет следов. Не помнишь, кто сказал? Никто не помнит. Я неплохо знаю Луженкова, и если ты на допросе сболтнешь что-то лишнее, а ты можешь - я уже понял, он снова на дыбы встанет. Мы же кусок изо рта у него вытаскиваем, законную добычу. Он забудет обо всех договоренностях и так может понести, что никто не удержит. На тебя, сержант, два генерала наших сегодня работают. Чтоб знал. И учти, работают не за так. Я взял это дело на себя и мне по нему отчитываться. Теперь слушай: мне срочно нужна информация на солдата из твоей роты. Срочно, потому что через неделю-другую его тут не будет, и им займутся другие. Наша задача разработать его за это время. Срок небольшой, но достаточный. Будет результат, - считай, твое дело выиграно, не будет... не маленький, сам понимаешь. Понял меня, - не спросил, а подвел черту в разговоре Матвейчук. - Теперь запоминай: фамилия солдата - Стрельцов...
      По возвращении от прокурора Антон должен был зайти к особисту. Вместо этого он отправился в баню и долго стоял под горячим душем, закрыв глаза. Он ощущал себя огромным валуном где-нибудь в австралийской пустыне. Он раскалился на солнце и бесконечно устал. Миллионы лет он был валуном, утомленным своей массой. Он знал только солнце и песок, и редкие дожди, приносившие наслаждение. Он, как никто, знал ничтожную цену жизни, окружавшей его. Бессмысленной, бесполезной, такой непрочной и короткой. Огромный безмолвный неподвижный камень, не имеющий формы и цвета.
      Дежурным по части заступал малознакомый капитан из роты обслуживания. Его не касались проблемы учебной роты, он лишь удивленно поднял брови, глядя на список арестованных - сержант ваш, что ли, сидит?
      - Наш, - подтвердил взводный, он же начальник караула.
      - У-гум, - промычал новый дежурный, - и генерал еще сидит. Смотрите, чтоб генерал не сбежал.
      - Он лет двадцать, как бегать разучился, - ухмыльнулся взводный.
      - Случаи разные бывают, - дежурный спешил закончить развод, вечерний мороз доставал его сквозь теплое нижнее белье. - Зайду к вам ночью чаю попить.
      Развод, как и положено, закончился торжественным маршем.
      Приняв караулку и отправив двоих за ужином, Антон устроился в тепле комнаты начальника караула. Напротив тускло светились окна гауптвахты.
      - Вспоминаешь, как с той стороны смотрелось? - усмехнулся взводный.
      - Что тут вспоминать? Не забыл еще.
      В дверь постучал выводной.
      - Товарищ сержант, вас арестованный требует.
      "Началось", - с тоской подумал Антон.
      Царенко было трудно узнать. Лицо его почернело и налилось злостью. За два неполных дня он постарел лет на десять. Сеть мелких морщин собралась под глазами.
      - Отмазался? - ко всему у него пропал голос. - Отмазался, сука. А меня кинул? - просипел Царенко, когда Антон вошел в камеру.
      - Ты что, простыл? - Антон представить себе не мог, о чем и, главное, как говорить с Сергеем.
      - Как ты отмазался?! - для того другой темы не существовало. - Как?!!
      - Никак. Ты же знаешь, у меня тут никого нет.
      - Врешь, сука. Ты отмазался! Отмажь и меня!!!
      - Что тебе сказал Луженков сегодня?
      - Твои показания давал читать.
      Разговора с прокурором Антон не помнил. Он не помнил ничего с того момента, как вошел в кабинет Луженкова, и до того, как вышел из бани. Он просто обнаружил себя идущим в роту из бани. Как он попал в часть, что происходило в кабинете прокурора, что он говорил, что подписывал, как...? Антон ничего не помнил. Следовало бы спросить у Сергея, но Антон не мог.
      - Ладно, - Антон собрался уходить, - чего тебе на ужин забросить?
      - Слушай сюда. - Царенко, казалось, успокоился. - Ты должен меня отмазать. Это ты виноват, что мы влетели. Ты отмазался, отмажь и меня. Если меня посадят...
      Антон вышел в коридор гауптвахты и закрыл за собой дверь камеры. В соседней по-стариковски тяжело кашлял генерал.
      В прежние времена вечер и первая половина ночи были любимым его временем в карауле. Взводный приносил с собой свежие "Московские новости" и "Огонек", которые вдруг стало возможно читать без скуки, и погружался в них, отзываясь разве что на звонки с постов, сообщавшие о приближении дежурного по части или проверяющего. Сам же Антон либо тоже читал что-то, либо писал, устроившись за пультом связи. Всегда был горячий кофе, сухой аромат которого приятно контрастировал со спертым кисловатым воздухом караулки. Иногда они играли в шахматы или раскручивали огоньковские кроссворды. В разгадывании кроссвордов взводный был виртуозен.
      - Восемнадцать стоя, - увлекаясь, почти кричал он, - "Река в Средней Азии". Отложили. Пять лежа. "Популярный русский поэт XVIII-XIX веков. Державин. Буква "В" - пятая в этой узбекской реке. Зеравшан.
      Антон давился смехом, наблюдая его упражнения. Раз капитан чуть не сошел с ума - в редакции спутали сетку кроссворда и задание. Из разных номеров взяли. И то он заполнил половину.
      На ужин Царенко отправили грузинских разносолов. Было у Антона заведено набирать в караул побольше магазинной, а еще лучше домашней еды. Ночи долгие, погрызть всегда чего-то хочется. Но в этот раз делал он все механически, по привычке. Чувствовал себя паршиво, а на еду смотреть не мог вовсе. Весь вечер просидел в оцепенении, упершись взглядом в ночное окно. Иногда выходил на плац и в тишине морозной ночи ходил вдоль караулки, не зная, куда себя деть. За забором понемногу гасли окна в очаковских домах.
      - Иди спи, - в начале второго отправил его взводный, - проку с тебя никакого. - Ходишь туда-сюда, жить спокойно не даешь. Ну, сидит он. Сам виноват. Еще и тебя подставил. Пусть сидит. Чего ты дергаешься? Иди отсюда.
      Набросив на плечи свободный тулуп, Антон нашел пустой топчан в комнате отдыхающей смены и лег.
      Уснуть не мог. Лежал с открытыми глазами, слушал доносившийся из-за стенки разговор двух казахов. Неспешный был разговор, не утомительный. И непонятный. Казахский был разговор. Потом донесся голос взводного. Захлопали двери. Пришла смена. С соседнего топчана послышался осипший от испуга шепот Царенко: "Отмажь меня. Ты виноват, что мы влетели. Отмажь меня". И генерал Плющихин, напирая грудью на Антона, хрипел по-казахски: "Отмажь меня".
      - Вам, товарищ генерал, к Луженкову, к прокурору надо, - попытался объяснить ему Антон.
      - Ты прокурор, - захрипел генерал.
      - Мне, бля, в город надо. Маме на тяжелую жизнь пожаловаться, - голосом ротного сказал Царенко. - Ты прокурор, отпусти меня. Отпусти меня, - напирал он.
      - Серега, ты с ума сошел, посмотри на меня, какой я прокурор? - пытался Антон оттолкнуть от себя Царенко.
      - Ты прокурор, - в один голос твердили Плющихин и Царенко.
      Вдруг он увидел себя, Байкалова, сидящего в кабинете Луженкова. Он увидел себя с прокурорского места. Напротив сидел Ступак и быстро печатал. Байкалов что-то косноязычно объяснял, при этом нервно усмехался левым краем рта и нелепо таращил глаза. Он говорил, широко раскрывая рот, но слов не было слышно. "Что говорит этот сержант? - с отвращением думал прокурор, почему я его не слышу?"
      - Что же я говорил ему? - мучительно вспоминал Антон.
      - Ты просил его расстрелять Стрельцова, - с готовностью подсказал Антону особист.
      - Ты вре-ешь, - засмеялся Антон и погрозил майору пальцем. - Я всегда знал, что ты врешь, но тут я тебя поймал. Я такого не говорил.
      - А что же ты ему сказал? - ехидно ухмылялся тот.
      Антон не помнил.
      - И мне ты зря грубил, - продолжал особист ласково-въедливым тоном, не надо было, в твоих-то обстоятельствах. Но... не ошибается тот, кто ничего практического не делает. Кто сказал? Помнишь? То-то! Теперь мы с тобой поработаем?
      - Не дождешься.
      - А я терпеливый, - спокойно закуривая, говорил Матвейчук, - да ты это знаешь. Я ведь подождать могу. Только времени у нас мало. Отмажь меня, заискивающе глядя в глаза Антону, попросил особист.
      Он сидел, нависая над столом и медленно уменьшался в размерах, пока не превратился в худую крысу. Сигарета осталась тлеть в пепельнице.
      Антон не спал. Он читал книжку, купленную им в Ивано-Франковске.
      - Если это вы обо мне рассказываете, - закричал Никодим сквозь стенку, - вы говорите сущую правду. Двойника своего я уже показал одного - с вас хватит. Но я вам еще и не то покажу. Вот я вас!!!
      Некто с неуловимо знакомыми чертами лица наклонился над Антоном: "Все возможно. Твои проблемы - пыль. Я могу дать тебе все, и ты получишь все, что захочешь. Ты даже представить не способен... Что ты можешь захотеть? Сейчас я покажу тебе. Посмотри..."
      - Зачем тебе я? - перебил его Антон.
      Незнакомец приблизил к нему лицо и прошептал, обдавая Антона волнами космического холода: "Отмажь меня".
      Но возможно ли решить ее, не пересекая черты, отделяющей смерть от жизни? А если вдруг невозможно, то надо ли пересекать эту черту до той поры, покуда сама она не исчезнет?
      Антон так и не смог уснуть. С постов пришла смена. Пора было вставать.
      - Выспался? Полегчало? - спросил взводный, увидев Антона, - тогда пошел я спать. Дежурный был ночью дважды. Совсем замучил своими разговорами.
      Взводный начал устраиваться на своем топчане, поправляя кобуру.
      - Да, вот еще что, отдай кому-нибудь толковому, - он протянул Антону свой пистолет. - Будут чистить оружие, пусть и мой почистят. Патроны только оставь здесь, а то, чего доброго, устроят тир. Все, неси службу.
      Антон взял у него "Макаров" и вынул обойму. "Нет, - подумал и вернул обойму на место, - так он утратит свое совершенство. Красивая игрушка."
      Пистолет уверенно и тяжело лежал у него на ладони. Антон сжал пальцы на рукоятке, положив указательный на курок и вытянул руку, прицеливаясь в ворону, сидевшую на дереве за окном. Рука слегка дрожала.
      - Не попал бы. - Антон сунул пистолет в карман и вышел из комнаты начальника караула.
      Караулка была пуста. Обе смены спали. Антон вышел на плац. Морозный вчера еще воздух потеплел. "Или кажется мне?" не поверил себе Антон. Он обошел караульное помещение и присел на узком выступе у задней стены. Перед ним был высокий бетонный забор, отделявший караулку от части. По верху забора в несколько рядов тянулась колючая проволока. Над ним, в редеющих тяжелых облаках, проглядывало ясное, пронзительно-голубое небо.
      "То, что на заборах у нас колючая проволока, - вспомнил он, как объяснял им на первой встрече замполит батальона, - это не значит, что мы так уж боимся, что вы отсюда побежите. Проволока нужна, чтобы сюда никто не залез с той стороны." - Смешно было.
      "Макаров" снова оказался у него в руке. "Красивый, мерзавец", - еще раз оценил Антон совершенство его линий. Пистолет, казалось, жил своей жизнью. Он подчинял себе Антона. Рука сама медленно развернулась и Антон увидел отверстие ствола. Оно было черным и стремительно увеличивалось, покуда не заслонило собой все: серовато-грязные сугробы у забора, сам забор, колючую проволоку на нем и небо над ним. Перед глазами была огромная черная дыра жадная, живая, алчущая. Она настойчиво требовала от Антона подчинения своей воле. Она требовала его.
      Слабым движением указательного пальца Антон нашел курок. Это было лишним, он уже погрузился в нее, ушел в ее черноту, затерялся в ней. То был мир неизвестный, но обладавший одним бесспорным достоинством - в нем не было места прежним проблемам, найти решение которых Антон не мог.
      В нем была лишь тишина, холодная тишина и бесконечный покой - то, что так долго и безуспешно искал Антон. Он не отыскал бы дороги назад, даже пожелав найти ее. Этой дороги не существовало - Антон был уверен. Нажав курок, он только подтвердил бы свою уверенность.
      И он его нажал.
      Чернота взорвалась режущими глаз красками. Антон мощным толчком был выброшен в мир, полный нестерпимо-белого света, и оттуда уже увидел, как исчезает покинутый им край застывшей тишины. Теперь Антон видел его огромным грязно-серым смерчем, который стремительно уменьшался, пока не исчез вовсе.
      -------------------------------------
      -------------------------------------
      Антон остался один. Свет, окружавший его, был и внутри него. Незримым потоком он протекал сквозь Антона, очищая его, но не нарушая его целостности, не растворяя в себе.
      -------------------------------- Он вспомнил все. ------------------Каждый свой поступок --------------- и каждое слово. ----------Все ошибки, что прежде тяготили его. ----------------Ошибок не было.----------------------------------------------------------------Были поступки и решения. ------------------------------------------------------- Была судьба его - его путь. ------------------------------------- Который он должен пройти до конца. --------------------
      Я сам отвечу на свой вопрос. Может быть, не сейчас. На этот и на все другие. Они заданы не случайно и Тот, кем они заданы, ждет моего ответа.
      - Товарищ сержант. Товарищ сержант, - тормошил Антона разводящий. - К нам какой-то майор идет. С седьмого поста часовой звонил.
      Пистолет куском холодного железа лежал у его ног, ткнувшись стволом в снег. Антон посмотрел на измазанные грязью сапоги разводящего и, не поднимая головы, спросил:
      - Оттепель начинается. Чувствуешь?
      - Потеплело, - радостно согласился разводящий. - На постах хлопцы тулупы поснимали.
      - Иди, - вздохнул Антон. - Я сейчас буду.
      Он знал, какого майора заметили на седьмом посту.
      - Пусть приходит.
      Антон поднял пистолет, рассеянно осмотрел его, слабо удивился бесполезности этой игрушки, поставил на предохранитель и сунул в карман.
      XV
      ...вдруг вспомнил сон. Вчерашний? Нет... Недавний.
      Недавний сон. Тревожный и холодный...
      Зима, должно быть, создана для снов,
      для долгих снов и робких пробуждений,
      когда уже не знаешь, что есть явь,
      а что во сне осталось, и с сомненьем
      глядишь вокруг себя: "Так то был сон?"
      Не верю сонникам. K дверям не подпущу
      угрюмого фрейдиста с потным взглядом.
      O Юнге слышать не хочу. Мое!
      Мой сон - моя, если угодно, крепость.
      Какого черта! Я не знаю даже,
      что более реально - этот сон,
      в котором я живу, или другой,
      который в жизни я считаю сном 
      и не желаю знать.
      Я видел сон: холодным зимним днем
      я выхожу на Чертов мост, чтоб Царским
      спуститься садом вниз, к трамваю,
      наверное. Не помню, суть не в том.
      Я выхожу на Чертов мост. Стоит
      бесснежная холодная погода,
      и ветер гонит стершиеся листья
      по твердой, крепко смерзшейся земле.
      Еще не поздно, но уже темнеет.
      Я коченею на сквозном ветру
      и где-то перед самым пробужденьем
      вдруг слышу фразу:
      "Черным снегом набухло на севере низкое небо позднего декабря".
      ...И ОДНО ПОСЛЕ
      Был я там. Год назад, возвращаясь в Киев из Томска, провел в Москве долгий августовский день. И, конечно, не удержался - съездил, посмотрел.
      Забор стоит. Тот же КПП, те же металлические ворота, выкрашенные в темно-зеленый цвет, декорированные, впрочем, российским триколором. Но ни казармы, ни штаба нет. Только обугленные деревянные балки торчат из поросшей тополиным кустарником, развороченной земли. И, словно большие унылые птицы, сидят, тяжело свесив головы, и курят на руинах этого вымороченного мира солдаты в грязных, измазанных кухонным жиром подменках.
      В сотне метров от забора, подавляя окрестный ландшафт циклопическими размерами, отражал закат сине-зеленым стеклом верхних этажей еще недостроенный небоскреб Международного Делового Центра.
      Антон Байкалов
      Киев. 1997 г.