- А не ошибемся ли мы опять, отец?
      - А что же делать? Сразу отказаться от плоских тоже нельзя. Столько бы сделано новых приспособлениев разных, столько порчи, изъяну...
      И они еще в течение трех следующих дней выпускали на рынок плоские зажигалки. И результат получался каждый раз один и тот же: энергии затрачивали они все больше, а выручки приносила Марья все меньше. Обоим мастеровым сделалось так страшно, как еще никогда не было. Казалось, они навсегда потеряли что-то дорогое для них. А на пятый день они со странной горячностью бросились делать прежние зажигалки, из трубок, цилиндрические.
      - Слава богу! - вздохнула с облегчением Марья, когда узнала об этом решении мужчин. - Одумались! Хотели быть хитрей людей!
      Но за эти пять дней на рынке произошел какой-то непонятный для них сдвиг в ценах, и цилиндрические зажигалки почему-то пришлось продавать еще дешевле плоских.
      - Сбились с цен! - почти плача от досады, объясняла это Марья. - Не надо было отрываться от цен! Видите, что вы наделали?
      И жить стало еще труднее; сидели на одном хлебе; голодали. И лица у всех с каждым днем вытягивались все более.
      - Если так будем питаться... - начал было Данила и не докончил жуткой фразы, с суровым лицом озираясь на всех за обедом, с отвращением разминая ложкой в тарелке ржаные сухари в кипятке.
      Данилу, самого здорового и самого упитанного, голод разил быстрее всех. За несколько тяжелых дней лицо его осунулось, румянец пожелтел, в расширенных глазах все время стоял нескрываемый испуг перед завтрашним днем.
      - Видишь, отец, - продолжал он, немного помолчав и проглотив ложку мятых сухарей, пахнущих мышами. - Мы отказались от завода, отказались от людей, захотели прожить сами. "Сами себе хозяева". И что же получилось? Мы пропадаем с голода, а кругом нас, вместо помощи нам, раздается шипенье: "смотрите, какие деньги огребают Афанасий с Данькой на зажигалках! Смотрите, как они богатеют! Смотрите, как они копят деньги, отказывают себе во всем! Смотрите, как они даже сохнут от жадности к наживе!"
      - Пусть будут прокляты те люди, которые про нас так говорят! - четким, дрожащим от возмущения голосом произнес Афанасий в пространство, как будто с тем, чтобы те люди его услышали.
      И в его усталом и вместе гневном лице было что-то пророческое.
      - И если бы только чужие про нас так говорили, - затараторила злым бабьим голосом Марья, - а то и свои близкие! Своя родня нам завидует, и все желают нам зла!
      - А на заводе... - воспользовался случаем Данила.
      - Стой! - резко закричал на него отец и показал ему ложкой на мастерскую. - Наш завод здесь! Куда же мы денем все это обзаведение? На толчек снесем?
      - А что же мы кушать будем? - истерически взвизгнул Данила и в свою очередь поднял ложку лопастью вверх. - Ведь день ото дня мы слабеем!
      - Кушать? - грозно переспросил отец, опустил лицо в стол, подумал, потом встал и пошел во вторую комнату, принадлежавшую женщинам. - Кушать? - повторил он на-ходу зло и загадочно. - Кушать? - послышался уже из другой комнаты его голос, пропитанный как бы дьявольским смехом.
      Марья вскинула громадный, белый косой глаз вверх, всем своим нутром вслушалась в сторону своей комнаты, потом, как обожженная, вскочила с места и с воем ринулась туда.
      IX.
      Из второй комнаты пробивался спиной в дверь Афанасий и тащил за собой, крепко держа за концы в обеих руках, совсем новую, еще глянцевитую скатерть, ярко-желтую, как яичный желток. В противоположный конец скатерти впилась всем своим существом Марья, она волочилась по земле, билась, как подстреленная птица, и, что было силы, голосила. Войдя в большую комнату, Афанасий сжал губы, рванул скатерть на себя и быстро закружился вместе с нею на месте. Марья, приросшая к другому концу скатерти, поднялась на воздух и плавно полетела вокруг Афанасия, точно катаясь на гигантских шагах. Утомившись, Афанасий проскрежетал зубами и с остервенением хватил скатерть и Марью о землю. Марья брякнулась об пол, перевернулась два-три раза, но скатерть не выпускала.
      - Завтра же продашь на хлеб это дерьмо! - прокричал Афанасий, стоя над ней и тряся другим концом скатерти.
      - Нет, ни за что не продам! - еще тверже прокричала Марья и крепче прижала к груди желтую скатерть, похожую на парчу.
      - Продашь, сатана!
      - Не продам, окаянный!
      - Врешь, продашь!
      - Убей, не продам!
      - На кой же тебе эта скатерть? Она дарма лежит в сундуке, только место занимает, преет, гниет!
      - Скорей ты, старый чорт, сопреешь и сгниешь, чем это добро сгниет! Оно у меня больше чем двадцать лет лежит и все новенькое!
      - Мы же сроду не накрывали ею стол и сроду не будем накрывать! Сумасшедшая!
      - Мало ли что? А я все-таки знаю, что у меня в доме есть хорошая вещь! Она полуатлас! Сумасшедший!
      - Пусть будет трижды атлас, но питаться нам чем-нибудь надо? Ведь мы работаем!
      - Как вы работаете? Вы работаете себе в убыток! Чем такая работа, лучше всем семейством пойти куски собирать!
      - Это же хлам, барахло!
      - Это хлам? Это барахло? Новая скатерочка "хлам"! Такая нарядная скатерочка барахло!
      И Марья, лежа на полу и подложив под одну щеку скатерть, раскатилась звонким, нахальным, вызывающим смехом.
      - Значит тебе вещей жаль больше, чем людей, - тоном утверждения спросил Афанасий, наклонился над женой и изо всей силы всадил ей в бок кулаком раз, потом еще раз, туда же в бок, между ребер.
      Он бил ее, как работал; смотрел на нее в упор и ожидал, когда она выпустит скатерть.
      Марья от нестерпимой боли дико выкатила на мужа белок косого глаза и после нескольких его ударов с силой бросила ему в лицо свой конец скатерти, а сама продолжала биться на полу и голосить.
      - Убил! Убил! - кричала она. - На смерть убил!
      - Отец! - опомнившись, вскочил со своего места Данила, впился двумя руками, как клещами, в затылок отца, легко поднял его над полом, тряхнул в воздухе и ткнул в стул. - Отец, ты в своем уме? - крепко взял он его левой рукой за грудь у подбородка. - Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты женщину бьешь! Ты жену свою бьешь! Ты мать мою бьешь! И ты сейчас мне ответишь за это!
      - Даня, не надо! - вцепилась в плечо брата Груня, задрожала и заплакала. - Даничка, миленький, дорогой, золотой, не надо бить папу, он старый!
      - Да, - глухо пробормотал Афанасий и схватился руками за лицо. Ошибся... Ошибся... Бить ее не надо было... Никогда не бил, никогда...
      Марья, увидев, что муж кается, начала голосить еще сильнее, не поднимаясь с пола.
      Оставив в покое отца, Данила с Груней подняли мать, усадили ее на стул, успокаивали.
      - Наплюнь на скатерть, - убеждал ее Данила. - Может, все придется продать. Не будем же мы, сидя на добре, умирать голодной смертью.
      - Все продавайте, все разоряйте, только скорее! - с закрытыми глазами сидя на стуле, просила Марья.
      - Мама, - вразумлял ее Данила. - Ведь вы подумайте, мы не на что-нибудь, а на хлеб хотим ее обменять!
      - На что хотите, хоть на вино ее меняйте, - слабым голосом проговорила мать. - Все равно я здесь больше не хозяйка, делайте что хотите.
      - Мы потом тебе все вернем, - вставил свое слово Афанасий спокойно, когда зажигалкам начнется ход, мы тогда три таких скатерти тебе купим. Мы ее продадим только на пока. Чтобы обернуться.
      - Вы "купите"! - ненавистно улыбнулась Марья. - Вы много за последнее время покупали. Я знаю: за одной моей вещью поволокете на толчок и другую. Уже узнали ход в сундук...
      Оказалось, Марья была права. Вслед за скатертью, вещи одна за другой потекли на толчок из ее заветного сундука. Продали шапочнику на подкладку ее белое подвенечное платье, которое она надевала только раз в жизни, когда рядом с молодым и бравым Афанасием стояла под венцом в церкви. Продали ее старинный голубой корсет, который она так ни разу и не удосужилась надеть: все было некогда. Снесли на толчок и маленький дамский красный зонтик, о котором все в доме забыли и который нашли на самом дне сундука совершенно случайно. Унесли из дому и кружевные занавески, рассчитанные на будущую хорошую жизнь, в хорошем собственном доме, на хорошем жалованьи, при хороших знакомствах. В конце концов нашли и новую, пеструю и очень красивую клеенку для многосемейного обеденного стола, которую Марья, с глазами хищницы, перепрятывала от мужчин с места на место более десяти раз.
      - Отыскали, проклятые! - глядела она из окна, как Афанасий ковырнул лопатой из-под земли во дворе под стенкой длинный свиток клеенки.
      - На хлеб! На материал для зажигалок! - с торжествующим лицом вносил Афанасий со двора в комнату трубку клеенки и стряхивал с нее рукой кусочки сыроватой земли. - У женщины вообще неполный ум, и она может помереть на улице голодной смертью с бриллиантовым ожерельем на шее. А мы, мужчины, могли бы на эти бриллианты целую трехтрубную фабрику зажигалок открыть. Правда, Даня?
      - Ну, нет, отец, - улыбнулся Данила. - За зажигалки спасибо. Сыт ими по горло. "Фабрики" твоей не хочу.
      - Отчего же не хочешь? Работать зажигалки целой фабрикой это не то, что в ручную.
      - Ах, оставьте, отец.
      - Ой-ей-ей... - привычно убивалась в то же время Марья на своей постели, - лучше бы сразу меня убили!.. Такая красивая была клеенка!.. Синяя с красными олеандрами!..
      - Маша, - вошел в комнату жены Афанасий и остановился перед ее постелью. - Ты только скажи: касался я когда-нибудь твоего сундука, пока у нас в доме не было такой страшной нужды?
      - Что теперь об этом говорить, когда сундук уже опорожнили, - едва успела проговорить Марья и разразилась новым приступом рыданий.
      - Нет, ты скажи, я касался? - настаивал Афанасий. - А теперь, когда у нас такая нужда в хлебе, я говорю: давайте будем обратно проживать то, что мы когда-то нажили. На самом деле, зачем же надо было тогда трудиться и наживать добро? Неужели только для того, чтобы оно так и лежало по сундукам, новое, как в магазине, до самой нашей смерти.
      - Он голыми нас оставит... - плакала напротив, на своей койке, Груня, у которой накануне отец взял и снес на толчок полушелковую цветистую шаль, длинную-длинную, до самой земли. - Скоро не в чем будет в город показаться-а...
      - А ты не показывайся, - сказал отец и подозрительно оглядел глазами ее фигуру. - Уже, кажется, допоказывалась...
      Прошло еще несколько дней, и Афанасий стал внимательно приглядываться к платью и обуви семьи, что на ком было лишнее, что на ком слишком новое, слишком хорошее, не по трудному времени.
      - Сейчас не до моды, - говорил он, снимая с семьи что-нибудь из белья. - Ишь каких кружев на панталонах понашивали.
      - Это праздничные, - плакала Марья.
      - "Праздничные"! - насмешливо фыркал Афанасий и запихивал чистенькие панталоны в грязный мешок.
      Это, наконец, испугало даже Данилу, который долгое время был солидарен с отцом.
      - Отец, - как-то раз, за обедом, сурово заявил он и достал из кармана лист исписанной бумаги, - отец, вот тут у меня таблица, полный отчет, во что нам самим обходится каждая зажигалка и почем мы ее продаем. Математика точная наука, она не врет. Довольно работать в темную... Смотри сюда, вот тут перечислено все, что мы продали из домашности на поддержание производства зажигалок, потом подведена стоимость всего; потом вот здесь указано, сколько нами выработано товару и сколько выручено денег за этот товар. Выходит, что затратили мы на производство зажигалок больше, чем выручили за них. Каждую зажигалку мы продаем на рынке на 30% дешевле, чем она нам обходится самим. Понял: де-шев-ле. Значит, было бы выгоднее их вовсе не делать и вообще ничего не делать, а лежать на печке и проедать дом.
      Афанасий с мучительной улыбкой посмотрел влево, мимо таблицы, потом вправо, тоже мимо таблицы, потом опустил лицо, мотнул головой и сказал:
      - Ты знаешь, что сделай этой таблицей. Ты ею...
      Он прибавил еще два слова и неестественно рассмеялся.
      - Отец, это не ответ! - закричал сын.
      - Что ты меня учишь? - серьезно заговорил Афанасий. - "Таблица", "таблица". Таблица таблицей, а жизнь жизнью. Я знаю, что в жизни ни одно дело не идет гладко, какое ни возьми: то полоса убытка, то полоса прибытка. Сейчас мы попали в полосу убытка. Надо перетерпеть, переждать, и мы выкарабкаемся.
      - А мы мало терпели, ждали?
      - Терпели много, осталось терпеть мало. Как-нибудь выдержим.
      - Разве при такой сумасшедшей конкуренции можно выдержать! - вмешалась в разговор мужчин Марья. - Сейчас, что ни день, то на базаре появляются новые продавцы зажигалок.
      И она рассказала, как вчера на толчке одна женщина, тоже жена рабочего металлиста, замечательно хорошие никкелированные зажигалки почти что задаром народу отдавала.
      - Ну, и, конечно, весь народ к ней: "никкель", "никкель". Я смотрю, что это такая толпа собралась! Подхожу, а она только поспевает товар отпускать, деньги получать, сдачи сдавать. Ах, ты, думаю, холера. И я так пожалела, что я не мужчина и что она в три раза здоровее меня. У ней разбирают товар, а на меня только фырк носом: "тю, медь"!
      - Тьфу на такой народ! - сплюнул силой Афанасий, потом с искаженным злобою лицом, спросил: - И ты сама видала ту женщину?
      - А как же не видала? Схватилась ругаться с ней! Она меня последними словами, и я ее последними словами. Потом я ей пригрозила: "погоди, вот я своему мужу скажу". А она: "и у меня муж есть".
      - И ты запомнила, какая она из себя?
      - Запомнила.
      - И заметила, где она на толчке стоит?
      - Заметила. В том ряду, где женщины стоят, которые торгуют с рук.
      - Ну, хорошо же.
      - А что?
      - Ничего. Вот кто нам вред производит! "Никкель", "никкель". А он на раз! Оттого она дешево и отдает свои зажигалки, что они фальшивые!
      И, едва проводив на другой день Марью на базар, Афанасий задал Даниле урок, а сам надел картуз и взволнованно заспешил из дому. Он шел прямо на толчок.
      Летний солнечный день слепил его, обилие чистого воздуха опьяняло его, шум и движение улицы увеличивали его душевный хаос; он ничего из окружающего не понимал, не замечал, только ускорял шаги, полный такого странного чувства, как будто бежал вперед с исключительной целью поскорее ринуться в какую-то пропасть.
      - Где здесь женщина, которая никкелированные зажигалки почти что задаром отдает? - задыхаясь от волнения, спросил он на толчке у женщин, продающих зажигалки.
      - Вон там, вон там! - радостно зашевелились те, повернулись все в одну сторону и указали Афанасию рукой. - С краю! С того краю!
      Афанасий увидел перед собой длинный ряд продавщиц зажигалок, стену женщин, очень похожих друг на друга, одинаковых своей страшной изможденностью, худых, костлявых, с огрубелыми от солнца и ветров лицами, с кофейной кожей щек, шеи и рук, сухих как мумии. Они жадными и вместе смертельно-испуганными глазами смотрели в упор на него, остановится ли он перед ними и купит ли у них зажигалки.
      - Это у вас никкелированные? - испытывая в груди удушье, спросил он у самой крайней из них.
      - Да, у меня, - обрадовалась та и заметалась в страхе, как бы не упустить покупателя. - Только у одной у меня и есть, - дрожащим голосом говорила она, прыгающими руками протягивая к Афанасию коробку со сверкающими зажигалками. - Вам много надо? Десяток? Дюжину?
      - А посеребреных нету? - с трудом произнес Афанасий.
      И прежде чем женщина успела ответить ему, он собрал все свои силы и кулаком правой руки ударил снизу под дно коробки. Зажигалки взлетели вверх, выше голов толпы, высыпались там из коробки, заблистали в лучах солнца серебряным фейерверком и, одна там, другая здесь, посыпались на землю. В народе произошло смятение. Снующие в тесноте большими стаями мальчишки-воришки моментально порасхватали с земли зажигалки и разлетелись в стороны. Афанасий тоже исчез, незамеченный в поднявшейся суматохе, едва успев крикнуть, одновременно с ударом по коробке:
      - Не обманывай народ!
      - Держите его! - кричала, плача, обезумевшая женщина и безрезультатно кидалась в тесноте то в одну сторону, то вдруг в противоположную. - Держите его! Ой, Боже мой, Боже мой! Муж с сыновьями теперь убьют меня за это! Им эти зажигалки с кровью выходят! Люди добрые, лучше убейте меня сейчас тут на месте! Все равно я уже больше не жительница на этом свете! Ой-ей-ей...
      И потом еще долго было видно, как то в одном месте толчка, то в другом взлетали над уровнем голов толпы ее развевающиеся, стремительно несущиеся волосы.
      - Кто она такая, эта женщина?
      - Ее обокрали, кошелек вытащили из кармана, а она сошла с ума. Она уже больше полдня тут бегает. "Держите его" и "держите его". А кого держать - неизвестно. Глядите: аж вон где голова ее выскочила, аж вон где! А теперь уже вон где: уже в другом месте! Забегает себя насмерть.
      - Конечно, забегает.
      X.
      Воскресный день. На базарной площади, кольцом окруженной в несколько рядов торговыми палатками, с утра толчется в страшной тесноте народ. Это толчок.
      С горы, откуда шел Афанасий, толчок представлялся ему в виде громадного черного, плоского, расплывчатого живого чудовища, протянувшего во все переулки свои противные длинные щупальцы. Щупальцы все время шевелились, втягивались в туловище чудовища и вытягивались из него. И Афанасий почувствовал, что это чудовище пожирает его труд, его силы и однажды сожрет его самого. Толчок ни на секунду не успокаивается, все время чешуйчато переливается светлыми кружочками человеческих лиц, черными картузов. Базарные будки, одиноко попавшие в это огромное, черное человеческое месиво, кажутся маленькими, хрупкими, похожими на голубятни. Вот-вот неугомонно шевелящаяся толпа поднимет их вместе с находящимися в них товарами и купцами и, как наводнение щепочку, опрокинет и отнесет прочь с площади или просто разотрет в порошок. И в такой толчее, в такой давке люди ухитрялись продавать, покупать, рассматривать, оценивать вещи, спорить, доказывать, убеждать! Тут так называемая торговля с рук, а у краев толчка, где толпа пореже, идет торговля с земли. В бесконечный ряд, касаясь друг к другу, тянутся там лежащие прямо на земле подстилки продавцов с наваленными на них товарами. Тут все: посуда, книги, ржавые гвозди, нестиранное, только что снятое с тела мужское и дамское белье, кондитерское пирожное с кремом, пара подслеповатых щенят редкой породы, беспроигрышная лотерея, табурет хиромантки, читающей по рукам прошедшее, настоящее и будущее человека, слепец, вертящий за ручку бандуру, как кофейную мельницу.
      - Дорогие братья и сестры! Помогите, сколько милость ваша, слепому! Помогите темному! - выкрикивал он в промежутках между своей музыкой и гнусавым пением.
      Толчок многоного шаркает сапогами по земле; тысячами глоток гудит... И откуда ни зайди, впечатление одно и то же.
      Перед одной женщиной, сидящей на низенькой скамеечке, разложены на мешке, на земле, новенькие, сверкающие медью зажигалки. Зажигалки неважные, сделанные грубо, всюду белеет на швах олово, ролик выпирается как-то далеко от всех остальных частей.
      Афанасий тихонько подходит к этой женщине, поворачивается к ее товару спиной, словно вовсе не интересуется ею и не замечает ее, а сам настороживается, стоит, ждет, слушает в ее сторону.
      Народу проходит мимо несчастной женщины много, тысячи, но зажигалок никто не спрашивает. Что это значит? Неужели уже каждый купил для себя?
      - Почем? - ленясь наклониться к земле, показывает носком сапога на зажигалки плотный, бородатый мужик в просторном картузе на уши.
      - Вы сперва посмотрите какой товар, - вкрадчиво и вместе перепуганно заговорила женщина, привстала и угодливо засуетилась перед покупателем. - Смотрите.
      Черное лицо ее побелело; руки задрожали, она взяла одну зажигалку, потом другую, потом третью, чтобы выбить перед покупателем огонь. Она рвала и большой палец и всю ладонь о зубчики колесика, но ни одна зажигалка огня не давала.
      Афанасий обрадовался. Это не его работа!
      - Ветер, - сконфуженно сказала женщина и положила последнюю испробованную зажигалку обратно на мешок.
      Мужик насмешливо крякнул и с самодовольным видом пошел дальше.
      - Мыла почем? - спрашивал он уже рядом. - Не та мыла, не та, не зеленая, а эта, красная! Почем?
      А у женщины, казалось, так и осталось в ушах его самодовольное кряканье. Она боялась даже посмотреть ему вслед и, наклонившись к земле, по-новому перекладывала на мешке свой товар. Афанасию вдруг сделалось бесконечно жаль бедную женщину: Марья! его Марья! вылитая Марья!
      Так вот как они продаются, зажигалки!
      И в тяжелом раздумьи он поплелся по всему длинному ряду торгующих с земли, в надежде отыскать более счастливых продавщиц зажигалок... Было тесно, народ двигался туда и обратно, все время тасуясь, как карты. В одном месте шедший навстречу Афанасию худой, высокий полуголый оборванец, мрачный, как дьявол, ткнул ему в самый нос каким-то зажатым в руку черным, мягким, теплым предметом, резко пахнущим птичьим пометом, и сурово спросил:
      - Шкворца купишь?
      Афанасий покривил лицо, с бранью отплюнулся, снял с нижней губы несколько мокрых птичьих пушинок...
      И куда он ни ходил, где ни смотрел, всюду видел одну и ту же картину: зажигалки лежат, люди равнодушно проходят мимо. И все продавщицы зажигалок какими-то неуловимыми черточками похожи на его Марью.
      Вдруг он наткнулся на перегородившую ему путь живую стену людей, на плотный, крутой, на вид как бы даже скрипящий человеческий водоворот: одни люди всеми силами, с мучительными гримасами, продирались к центру твердого людского клубка, другие с точно такими же невероятными усилиями, но уже с детски-счастливыми лицами выдирались из клубка обратно. Первые держали выше головы приготовленные деньги, вторые - покупки.
      Из глубины водоворота весело вырывались, повторяемые без конца, выкрики двух человек: взрослого и мальчишки.
      - Спички! Спички! - как трезвон двух колоколов, толстого и тонкого, кричали продавцы. - Советские спички!
      У Афанасия от неожиданности перехватило дыхание, он открыл рот и задрал голову, так что палкообразная бородка его протянулась почти параллельно земле. Что он слышит?
      - Спички! Спички! - задорно тренькали два прежних голоса, уже охрипшие, оглохшие, но все еще веселые и смеющиеся. - Советские спички!
      Афанасий опустил голову и вздохнул. Теперь ему все ясно. Теперь он понимает, почему на всем базаре зажигалки лежат без движения. В продаже появились спички! А он даже забыл об их существовании, о возможности их появления. Вот что значит годами не выходить из дому...
      XI.
      - Радость! - рано, как никогда, вернулась однажды Марья с базара, растерянная, веселая, одичалая, с танцующим веком косого глаза. - Сегодня у нас большая радость!
      Она села на стул, поставила около своих ног кошелку, на этот раз через край набитую всевозможной провизией, из середины которой торчал мокрый, синевато-серебряный двурогий хвост громадной свежей рыбины.
      И Афанасий и Данила оставили работу и, нацелясь глазами в рыбий хвост, направились к Марье.
      - Продала? - еще издали тыкал в нее вопросом заволновавшийся Афанасий. - Продала? Все продала?
      Данила, присев на корточки, ощупывал в кошелке рыбину, не икряная ли. Если икряная, икра пойдет ему, на поддержку таланта...
      - Значит, продала, если говорю, что сегодня у нас радость, - говорила Марья и снимала с себя пласт за пластом старое тряпье. - И как продала! Сколько запросила - за столько и отдала. Сегодня зажигалки шли, как сумасшедшие. Было бы у меня еще сто штук, и те продала бы. "Дай" и "дай". С руками рвут. Но это не все: сейчас к нам должен притти оптовый заказчик, наверное приезжий: одежа на нем не очень хорошая, но сам видать денежный. Все рукой за карман трогает.
      - Заказчик! - засуетился и засиял Афанасий. - А у нас нет запаса готовых зажигалок. Я говорил, что надо было давно начать работать зажигалки в прок! Вот если бы Данька был человеком и согласился работать по праздникам! Но нашему "Второму Репкину" по праздникам нельзя. По праздникам ему надо садиться на лисапед и ехать в Борисоглебский монастырь древнюю колокольню рисовать, чтоб ее бурей завалило.
      - Отец, не ругай веру! - остановила его жена. - Ты старый человек.
      - Я не веру, я колокольню.
      - Отец, про праздники забудь, - задирающе заметил в то же время Данила.
      - Знаю, - с горечью отозвался отец, и нижняя челюсть его задрожала. Знаю, что у меня нет сына! Но я помощника себе найду! Чужого найду! Такой случай! Оптовый заказчик! И разве это последний? Маша, а ты верный дала ему адрес?
      - Конечно, верный, сейчас подойдет.
      - А то, может, выйти на улицу и покараулить его? Дань!
      - Ну, вот еще, буду я его караулить!
      - Сам придет, - успокаивала Афанасия Марья. - И это на цену повлиять может, если его караулить. Скажет: значит нужда продать, если за покупателем так гоняются.
      - Вот видишь, Маша, - проговорил воспрянувший духом Афанасий. - А ты говоришь "спички". Я плюю на те спички!
      - Отец, - пробасил Данила от своего стола: - Не торопитесь плевать.
      Тогда Афанасий с тем же уверенным лицом поворотился к нему.
      - А ты, молокосос, хотел бросать уже налаженное дело на-ходу и поступать на маленькое жалование на завод, писать анкеты и получать червивую селедку. Зажигалки, они пойдут! Они уже идут! Вот, нас уже разыскивают по адресу!
      В дверь постучали.
      - Войдите! - закричали сразу три голоса.
      В комнату вошел пожилой мужчина, очень маленький, очень полный, весь с головы до ног осыпанный землистой базарной пылью, с соломинками, бумажками, ниточками, пушинками. У него были замечательно густые, жирные, блестящие, темно-каштановые, вьющиеся волосы, громадной копной накрывавшие голову. Такие же волосы вылезали у него из-под ворота сорочки и сливались в одну общую упругую массу вместе с волосами бороды, усов, головы, так что, казалось, будто небольшое пухлое, лоснящееся личико заказчика утопало в глубоком пышном буром меховом воротнике. И было это странно, так как на дворе было тепло, стояла весна.
      Заказчик снял слишком маленькую для его волосатой головы шляпу, устремил на хозяев крошечные пылающие глазки, потом окинул беглым взглядом всю обстановку мастерской.
      - Здравствуйте, - медленно проговорил он и потрогал себя крохотной пухлой ручкой новорожденного за бороду.
      - Здравствуйте! - почти закричали ему предупредительные хозяева, оба вместе, муж и жена, прямые, напряженные, гордые, заискивающие, дрожащие.
      И они как бы сделали на заказчика стойку, ожидая, что он скажет. С лица заказчика ни на секунду не сходило такое брезгливое выражение, словно у него под носом дурно пахло.
      "Это от денег, от богатства!" - мелькнула одна и та же мысль в умах хозяев.
      И муж сейчас же сделал жене ужасный по своей свирепости знак глазами, чтобы она ни в коем случае не вмешивалась в его разговор с богатым заказчиком.
      Жена быстро отсунула назад руки, точно ей собирались их отрубить, и сама попятилась назад, пока не прижалась спиной к стене.
      - Так это вы мастер зажигалок? - спросил заказчик, не глядя на Афанасия и с еще более брезгливой миной копаясь пятью пальцами в бороде.
      - Да, это я, - мотнулся вперед верхней половиной корпуса Афанасий.
      Такое же движение сделала за его спиной и Марья.
      В то же время было слышно, как в стороне Данила сперва осторожно замедлил колесо станка, а потом и вовсе его остановил, чтобы послушать разговор с заказчиком.
      Разговор начался.
      - У вас готовых зажигалок нету?
      - Готовых нету, но вы можете заказать. Вам много надо? Нам постоянно заказывают...
      - Мне надо сотню, для отправки. Но только к этому четвергу. Можете сделать? Что?
      - К четвергу? Можно. Сделаем. Садитесь, вот стул.
      Заказчик так покривил лицо на стул, точно перед ним был не стул, а зловонная яма, и не сел.
      - Хотя я на базаре уже видел вашу работу, покажите мне образец, может, у вас еще лучшие есть. Что?
      - Марья! - тихо и повелительно проскрежетал в сторону жены Афанасий, пожирая ее страшными глазами. - Подай, какие есть там готовые зажигалки! Да скорей, ты, сатана, уу!
      И он едва не погнался за ней.
      Марья, испуганно выкатив в бок белок косого глаза, метнулась в один угол мастерской, в другой, в третий, что-то уронила, подняла и опять уронила, потом, как полоумная, выбежала в кухню, остановилась там, что-то припомнила и сейчас же бросилась через мастерскую во вторую комнату, откуда, наконец, принесла свой мешочек с несколькими готовыми зажигалками. Было слышно, как тукало в груди ее сердце, когда она подавала образчики товара заказчику.
      - О, они простые! - с насмешливой ужимкой сказал тот и, положив на свою пухлую, нежную младенческую ладонь пару зажигалок, точно близорукий, водил по ним густыми ресницами узко-сощуренных, поблескивающих глаз.
      - Они простые, да хорошие, - сказал с достоинством Афанасий.
      - На базаре вы найдете и никкелевые, да те будут на один день, - послышался из-за спины Афанасия дрожащий голос Марьи.
      - Цыц! - зашипел на нее Афанасий и припал в ее сторону на одну ногу.
      Марья отдернулась назад, крепко прижалась лопатками к стене.
      - Ну, и почем же вы хотите за такие простые зажигалки? - спросил заказчик, продолжая пренебрежительно переворачивать товар на ладони возле самых ресниц.
      Афанасий сказал цену.
      Все лицо Марьи в ужасных страданиях завопило беззвучным судорожным криком: "мало!".
      - За эти зажигалки? - сделал насмешливое движение плечами заказчик, потом поднес к носу зажигалки и зачем-то понюхал их. - А если брать сотню?
      - Все равно, берите хоть тысячу, цена одна, - обиделся Афанасий. Это не такой товар, не толчковый.
      Марья заложила руки назад, вытянулась вверх и, не спуская круглого белка косого глаза с заказчика, повернулась к нему одной щекой, не дышала и ждала, возьмет он товар по этой цене или нет.
      Заказчик придал себе такой равнодушный вид, как будто зажигалки были ему не очень нужны, что-то едва слышно запел себе в бороду, очень тоненькое и очень далекое, ссыпал зажигалки с ладони на стол, взял свою измятую шляпу, помял ее еще больше, скользнул сверкающими глазками по полу и повернулся к дверям.