Последний раз поклонился он отцовской могиле. Постоял, стиснув зубы, не утирая злых слез. "Я вернусь, отец, - сказал он, - я вернусь". Он еще не представлял, как выживет, как отомстит - он был силен и молод и не думал о трудностях. Среди людей его края давно ходили слухи о потаенном городе Гондолине, оплоте короля Тургона, злейшего врага Моргота. Правда, слухи эти похожи были, скорее, на древние легенды, а сам Тургон представлялся в них колдуном и великаном в два человеческих роста, от взгляда которого бегут враги. Говорят, когда настанет час, король выступит с волшебным воинством и сокрушит Врага. Правда, говорили еще, что людям путь в Гондолин заказан; но, может, судьба будет милостива к Берену? Может, удастся найти Гондолин...
      Он упорно шел к горам, поднимаясь все выше и выше, минуя горные леса, луга, занесенные снегом, пока, наконец, розовым ледяным утром над ним не заклубились туманы перевала. Орки давно не преследовали его - может боялись гор, может потеряли след. Назад пути не было, а впереди - что там, в горах?
      День был неяркий, жемчужный, и совсем не больно было смотреть на тусклое, расплывчатое солнце. Ветра не было. В неестественной тишине слышалось только тяжелое дыхание Берена, карабкавшегося по обнаженным ветром обледенелым камням к перевалу. Он и не заметил, что пятнает их своей кровью - ноги и руки его были истерзаны донельзя, обувь прохудилась, и он был почти бос. Главное - добраться до седловины между двумя черными обломанными клыками. Как он дополз туда, он сам не мог понять. Себя он уже не ощущал - ни боли, ни усталости. Он заполз в расщелину, завернулся в меховой плащ и почти мгновенно провалился в тяжелый сон без сновидений.
      Проснулся от холода. Показалось, что заперт в узком каменном гробу, а вместо крышки - кусок черного льда со вмерзшими в него звездами. Он встал, зная, что если уснет - смерть. Обмотав ноги кусками мехового плаща и растерев лицо снегом, Берен вновь собрался в путь. Зимняя ночь была на исходе. Цвета неба в эту пору были резкими, и границы их не расплывались золотисто-алая трещина рассвета вспарывала небо на востоке, заливая кровью заснеженные пики далеко впереди, на западе небо было аспидно-черным. Казалось, до звезд можно дотянуться рукой - это почему-то развеселило Берена, и ночной холод отпустил его.
      Почему-то ему казалось, что Гондолин там, на юго-западе, где над всеми горами возвышался пик, первым приветствовавший солнце. Он был далеко, но Берен не считал лиг пути. Он просто пошел туда.
      Он шел - упорно, уже теряя надежду, но не желая признаваться в этом самому себе. Горы были жестокими - ни дров для огня, ни еды. То, что он взял с собой, было на исходе. Он почти не спал, опасаясь замерзнуть. Сейчас он был страшнее любого Орка - исхудавший до невозможности, заросший косматой бородой, - только светлые глаза, кажется, и остались на почерневшем обмороженном лице. Почему он еще шел, что вело его? Инстинкт? Привычка?.. Он шел. Как-то утром, вновь увидев золотой пик, он вскочил как безумный и закричал, словно кто-то мог услышать его:
      - Тургон! Тургон! Где ты? Помоги мне! Тургон!
      Но только эхо отвечало ему. И тогда он сел на снег и заплакал без слез. "Гондолин... Нет никакого Гондолина. Нет. И нет до нас дела Эльфам. Сказки для дураков! Будь все проклято!"
      Может, кто другой после этого сдался бы судьбе и, уснув, незаметно перешел бы из сна в смерть, - но не Берен. Сейчас он еще сильнее хотел жить. Назло всем. Назло несуществующему Гондолину, назло Эльфам, назло Оркам. Туда, на юг. Ведь кончатся же эти горы когда-нибудь! А там увидим.
      Размолотив камнем последний заледеневший кусок мяса и с трудом проглотив хрустящие волокна, Берен двинулся к последнему перевалу. Дальше гор не было видно. Последний рывок, последний отрезок пути. А там, наверху, можно будет увидеть, куда идти.
      И вот он на самом гребне перевала. А внизу - ничто. Ничто сверху донизу. Молочно-белый туман, молочно-белое небо сливаются в одну непрерывность, и где-то там, не то в небе, не то еще где - смысл слова "где" потерян - холодно и мутно пялится размазанное бельмо солнца, похожее цветом на рыбье брюхо.
      Позади - смерть. Впереди - что? Все же надежда. Берен не боялся опасностей - вся жизнь его, почти с самого рождения была игрой со смертью. Но эти опасности были заурядны и знакомы. А здесь было другое. Это был не просто туман, он чувствовал это. Он не знал - что там, враждебно это или нет, но это было незнакомо, а потому - страшно... Стиснув зубы, Берен, сын Бараира, ступил в туман.
      Он задержал дыхание, словно входил в воду. Путь шел под уклон, он долго старался держать голову повыше, словно боялся захлебнуться туманом. Мысль сверлила голову: откуда туман зимой? Еще секунду глаза его смотрели поверх студенистого моря невесомых струй. Следующий шаг погрузил его в слепую бездну. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно, и Берен испугался, шагнул назад, но поскользнулся и покатился вниз. С трудом остановившись, он поднялся и стал осматриваться. Ничего не видно. Паника охватила Берена, и он бросился назад, вверх по склону. Вроде бы, недалеко укатился, но где же граница? Где конец тумана? Он потерял ощущение места и расстояния. Ужас, липкий холодный ужас пополз по спине. Ловушка. Он утонет в тумане. Берену почудилось, что он задыхается. С трудом овладев собой, он опустился наземь, страшно измотанный. Он дрожал. Ноги не держали его. Но разум уже успокаивался, ища выход. И Берен встал и пошел вперед, вниз ибо идти назад означало погибнуть. В тумане, непроглядном белом тумане спрятался Гондолин. Так и не открылся ему. Там, позади, не было надежды. Но впереди еще оставалась она, утешительница отчаявшихся.
      Ни холода, ни голода он не ощущал, как и времени. Не было ничего, кроме Берена. А путь вел его все ниже и ниже, и Берен начинал думать, что пути этому не будет конца, пока не коснется его рука сердца Арды. И тогда он умрет. Странная мысль. Почему умрет? Может, оно - как те сказочные камни света, которые сжигают прикоснувшуюся к ним смертную плоть? Мысли его были какими-то вялыми и отстраненными, словно он уже начинал забывать то, что было, и перестал думать о грядущем - все было неизменно, и где это все? Нет ничего - только Берен. И может он вовсе не идет, а лишь переступает на месте, и будет так до Конца Времен?
      Он шел и шел, потеряв счет времени, пока вдруг не услышал звук и не очнулся. Вернее это был даже не звук. Это было ощущение, какое бывает после внезапного глухого удара большого барабана, но самого звука не было. Он вдруг увидел, что стоит на дне долины, точнее, так ему показалось. Если бы дно долины было гнездом для камня в перстне, то он сказал бы, что стоит на нижней грани черного дымчатого хрусталя, врезанного в каменное кольцо. Но он мог идти. Было видно совершенно ровное, словно хорошо устроенная дорога, дно. Черно-серое дно, черно-серые стены тумана светлеют кверху, наливаясь тусклым печальным блеском старого серебра.
      В душе Берена совсем не осталось страха. Он привык к тому, что здесь все было не так, и не пытался понять. Он ждал, что будет дальше.
      А дальше очертания долины задрожали, теряя четкость. Одна из стен налилась непроглядной чернотой, другая вспыхнула нестерпимо белым. И вот началось что-то непередаваемое. В клубящейся черноте и белизне началось какое-то движение, и одновременно Берен не услышал - ощутил душой странные звуки. Это были какие-то стоны, плач, мелодии, что умирали, едва рождаясь, ибо не было в них силы существовать, не было основы, сути. Одновременно рождались и, распадаясь, гибли образы, и крики смерти, стоны агонии сопровождали это не-рождение. Стены сближались, и Берен с ужасом подумал, а не поглотит, не раздавит ли его это? Бежать было некуда. Он зажмурил глаза и упал ничком. Этому не было дело до Берена, сына Бараира. Оно шло сквозь него, струилось и сплеталось вокруг.
      Черное и белое спирально скручивалось, проникая друг в друга, и Берен с изумлением заметил, что, смешиваясь, они не рождают серого. Волны струились всеми радостными цветами мира, и то, что казалось раньше режущим слух диссонансом, слилось в дивной красоты мелодию, которая подняла Берена и заставила его сердце биться часто и сильно. Он не понимал ничего, но ощущение восторга и счастья, которое переполняло его в этот миг, он не испытывал более никогда. Чудо и красота рождались при слиянии черного и белого. Самое странное, что, сплетаясь, они не теряли себя, дополняя и возвышая друг друга.
      Внезапно резкий визг рассек мелодию, черное и белое рванулись друг от друга, отрываясь с кровью, с предсмертным воплем, с воем, в котором гибла, свертываясь как кровь от яда, мелодия. Все гибло, все рвалось, набухая лютой враждебностью. И там, где с тягучей кровью, с хрипом разорвалось единое, возникло - серое. Бесформенное, словно клубок извивающихся щупалец, Это ползло к Берену. Ужас, затопивший все существо Берена, пытался придать хоть какую-то определенность этой твари, чтобы знать, что ждать от нее. И тварь стала жутким подобием паука. Жвала - крючковатые, пилообразные - плотоядно двигались, и зеленоватая слюна, пенясь, капала на землю. Восемь красных глаз впились в белое от страха лицо человека. И тут он нащупал рукоять меча... И тварь замерла, почуяв вдруг опасность, исходящую от добычи. И с отчаянным воплем, не помня себя, Берен ринулся навстречу твари. Она, видимо, привыкла к легкой добыче, и это нападение ошеломило ее. А он бил, бил по глазам, по жестким шипастым лапам, ломал жвала, и зеленоватая кровь твари брызгала на него, обжигала его...
      Он стоял над бесформенной грудой серо-зеленого мяса, только сейчас ощутив страшную усталость. Но он не мог позволить себе упасть здесь, в нигде. Не мог умереть. Не смел. И, шатаясь, он побрел, ничего не видя, только бы уйти отсюда...
      Он не помнил, как попал сюда. Как пришел в этот спокойный лес, к чистому ручью. Смутная память говорила о чьих-то руках, о странном полете... Скорее всего, это был бред. И все, что было - бред. Он не хотел об этом вспоминать.
      Здесь было начало лета, лес был полон дичи и ягод. Первые недели Берен только ел и спал, приходя в себя. Вскоре он стал прежним с виду, но в душе его - он чувствовал это, - что-то изменилось. Он начал видеть красоту...
      Однажды он проснулся в слезах и в тревоге, услышав - Музыку: не ту, что вознесла его в долине черного хрусталя, но мучительно похожую. И Берен, не в силах снова потерять ее, пошел туда, где она звучала...
      Он подкрался тихо, словно лесной зверь, страшась спугнуть ту, что пела. Странная тоска и истома мягко сжимали его сердце. Она сидела на небольшом холме, поросшем золотыми звездочками незнакомых ему цветов, в голубом как небо платье, и волосы ее казались тенью леса. Она сама была вся из бликов и теней, и ему временами казалось, что она - лишь его прекрасный бред, обман зрения. Но она была - она пела. Что выдало его? Он ведь не шевелился. Может она почувствовала его мысли, услышала как стучит его сердце - ему казалось, этот стук заполняет мир от самых его глубин до невероятных его высот; его дыхание становилось все чаще и тяжелее. Может, оно и выдало его. Песня оборвалась. На миг он увидел дивной красоты лицо живое, мгновенно возродившее в его памяти ту мелодию, что вошла в его сердце там, в долине черного хрусталя. Она испуганно вскрикнула и исчезла - словно распалась на тени и блики, рассыпалась веселым хаосом звуков... Берен застыл. Мир вокруг стал тусклым и бесцветным. Он осознал - она испугалась его. Почему? он же не сделал ничего дурного, не хотел ничего только чтобы все это оставалось, не уходило... Он забыл все - месть, отца, Орков... Их просто не было. Была - песня по имени... Имени не было. Песня. Просто песня.
      Он тяжело опустился на землю на берегу ручья. Казалось, все кончено... Долго вглядывался в свое отражение. Странно - впервые задумался, красив ли он. Берен был из дома Беора - темноволосый, светлоглазый, рослый. Ему минуло три десятка лет, и был он уже не зеленым юнцом - мужчиной в расцвете молодости и сил. Тяжелая жизнь сделала его тело сильным, стройным и гибким... Но достаточно ли этого, чтобы она снизошла до беседы с ним... Он боялся. Но не мог забыть Песню.
      Он искал ее. Он видел ее много раз - издали, но ни разу не мог подойти ближе чем на сотню шагов - она убегала и уносила Песню. Только следы оставались - золотые звездочки цветов, да в ночных соловьиных песнях слышалось то же колдовство, что и в ее голосе. И в сердце своем он дал Песне имя - Тинувиэль.
      Так случилось - он опять увидел ее. Весной, после мучительной серой зимы. Почему-то подумал - если сейчас он не удержит Песню - не увидит ее уже никогда. А она пела, и под ее ногами расцветали цветы-звездочки. Песня наполнила его, Песня вела его, и, как слово Песни, он крикнул:
      - Тинувиэль!
      Она замолчала, но Песня продолжала звучать - и когда он смотрел в ее звездные глаза и видел ее прекрасное растерянное лицо, когда ее тонкие белые руки лежали в его загрубевших ладонях... А потом снова она исчезла будто опять стала тенью и бликами...
      - Тинувиэль... - произнес он в безнадежной тоске. Черное беспамятство обрушилось на него - Берен замертво упал на землю...
      Дочь Тингола, могучего короля Дориата, Лютиэнь сидела рядом с бесчувственным Береном, пристально вглядываясь в его лицо.
      "Что в этом человеке? Почему меня так влечет к нему? Простой смертный... Какое лицо... Он красив, но разве не прекраснее эльфийские властители? Прекрасны - но как холодны в своем совершенстве... Словно песня, которую пели столько раз, что она стала уже обыденной, слишком привычной... А здесь - словно смутное предчувствие музыки, что еще не родилась, Песни, что всякий раз будет звучать по-иному. Неужели она - для меня? Смогу ли я понять ее слова - слова смертных?"
      И тихо наклонилась Лютиэнь над неподвижным лицом, и первое слово Песни было горьким на вкус. И Берен открыл глаза и сказал:
      - Тинувиэль... Не уходи, прошу тебя, Соловей мой, Песня моя - не уходи...
      - Кто ты? Я не знаю твоего имени, а ты почему-то знаешь мое...
      - Я Берен, сын Бараира из рода Беора.
      - Я не слышала о тебе, но о Беоре я знаю. Ты не уйдешь?
      - Нет, нет, никогда? Зачем? Куда я уйду?
      - Не уходи...
      Они бродили в лесах вместе. Лютиэнь приходила каждый день, и Берен уже ждал ее - то с цветами, то с ягодами в ладонях, и они уходили в тень леса и вместе пили воду ручьев - как новобрачные на людской свадьбе пьют вино...
      Так слагали они великую Песнь Детей Арды. За эти краткие недели Берен узнал столько, сколько не знали и самые мудрые из людей. А Лютиэнь, слушая человека, все больше восхищалась людьми, такими недолговечными, но с летящей крылатой душой. И впервые ей стало страшно: ведь он умрет, а она она будет жить. Почему-то он и казался ей таким беззащитным, таким уязвимым, что хотелось обнять его, защитить собой от всего этого мира... От отца. Она предчувствовала гнев Тингола, но более не боялась этого.
      ...Когда ее как преступницу привели к отцу, Тингол изумился перемене, произошедшей с его дочерью. Она была сильнее его.
      - Дочь, но подумай сама - ты встречаешься тайно с жалким смертным! Ты позоришь свое и мое имя. Подумай, что скажут о тебе?
      - Разве может опозорить беседа с достойным? И мне все равно, что скажут о нас, отец. Видишь - и перед всеми не стыжусь я говорить о нем. И не стыдно мне сказать тебе перед всеми, что я люблю его.
      Тингол стиснул кулаки. Его красивое лицо полыхнуло гневом - подданные опускали головы, чтобы не встретиться с непереносимо-пронзительным взглядом короля. Она всегда страшилась гнева отца, но теперь первым отвел глаза - он.
      - Я убью его, - выдохнул король. - Тварь смертная, грязный человечишко! И его грубые руки касались тебя! Великие Валар, какой позор! Какое унижение! Уж лучше бы Враг встречался с тобой, чем он! Да он и есть отродье Врага! Найти его! С собаками ищите и приволоките мне сюда эту дрянь!
      - Отец! - крикнула Лютиэнь. - Клянусь - тронь его, и перед троном Короля Мира я отрекусь от родства с тобой!
      - Что?.. - задохнулся Тингол, но рука Мелиан легла на его руку.
      - Ты не прав, - спокойно сказала она. - К чему позорить себя недостойной благородного повелителя охотой на человека - не простого человека, из славного рода! Дай слово государя, что не погубишь его, и призови его на свой суд. Ты - король в своей земле, так будь же справедлив. И помни - он прошел беспрепятственно через Венец Заклятий. Та судьба, что ведет его, не в моей руке.
      Тингол опустил голову. Долго молчал; наконец, сказал глухо:
      - Да будет так. Я не трону его. Приведите его сюда - хоть силой!
      Лютиэнь сама привела его - как почетного гостя, как эльфийского короля или принца. Но блеск двора Тингола сразил Берена, и он стоял побледневший, ошеломленный, - под презрительными взглядами эльфийской знати. "И этот - посмел коснуться руки дочери моей? - с горькой насмешкой думал Тингол. - Неужели же он не будет наказан за это?"
      - Кто ты таков, Смертный, что смел непрошенным прийти сюда? Как смел ты пробраться сюда, словно вор?
      Лютиэнь заговорила, пытаясь защитить Берена:
      - Это Берен, сын Бараира, и его род...
      - Пусть говорит Берен! Пусть ответит он, что нужно здесь злосчастному Смертному, что заставило его покинуть свою землю и прийти сюда. Не заказан ли путь в Дориат таким, как он? Или думает он, что я не покараю его за безумную дерзость? Пусть ответит он, зачем явился!
      - Я явился, - подчеркнул Берен, - потому, что меня привела моя судьба; немногие даже и среди Элдар смогли бы перенести то, что выпало на мою долю. И здесь нашел я то, на что не смел и надеяться, но что ныне не уступлю я никому, то, что драгоценнее злата и алмазов. И ни камень, ни сталь, ни пламя Моргота, ни вся мощь Эльфийских королевств не остановят меня, не заставят отказаться от этого сокровища. Ибо нет среди Детей Арды никого прекраснее Лютиэнь.
      Мелиан едва успела взять супруга за руку: он готов был зарубить Берена на месте, но заговорил медленно и спокойно, хотя жуть наводил этот спокойный голос:
      - Трижды заслужил ты смерть этими словами; и смерть настигла бы тебя, не дай я клятвы. И ныне я сожалею о ней, жалкий Смертный, проползший в Дориат, как змея, подобно прислужникам Моргота!
      Гнев ожег Берена; он заговорил - сначала тихо, со сдержанной яростью, затем все громче, и показалось - он вдруг стал выше ростом, а гневное сияние его глаз не мог выносить даже Тингол.
      - Смертью грозишь мне? Я слишком часто видел ее ближе, чем тебя, король. Казни меня, если это позволит твоя честь! Но не смей оскорблять меня! Видишь это кольцо? Король Финрод на поле боя вручил его моему отцу жалкому Смертному! - который бился за вас, бессмертных. И оно дает мне право не только говорить так с тобой, благоденствующим здесь, в кольце чар, но и требовать у тебя ответа за оскорбление! Мы, люди, слишком часто льем кровь в боях с Врагом, не только защищая себя, но и оплачивая своими жизнями ваше бессмертное спокойствие. И никому, будь это даже Эльфийский король, не позволю я называть меня прислужником Врага!
      Мелиан склонилась к супругу и что-то прошептала. Тингол перевел взгляд на Лютиэнь, потом снова обратился к Берену:
      - Я вижу это кольцо, сын Бараира. Вижу я также и то, что ты горд, и что почитаешь себя могучим воином. Но деяния отца не оплатят просьбы сына, и, служи он даже мне самому, это не дало бы тебе права требовать руки дочери моей, как сделал ты это ныне. Слушай же! я тоже желаю иметь драгоценность - ту драгоценность, путь к которой преграждают камень, сталь и пламя Моргота; я желаю обладать этим камнем, пусть даже вся мощь Эльфийских королевств обратится против меня. Ныне слышал я, что такие препятствия не страшат тебя. Так иди же! Добудь своей рукой Сильмарилл из венца Моргота, и лишь тогда Лютиэнь вложит свою руку в твою, если пожелает этого. Лишь тогда ты получишь мое сокровище; и, пусть даже судьба Арды заключена в Сильмариллах, цена будет невелика!
      Берен рассмеялся - зло и горько:
      - Дешево же эльфийские короли продают своих дочерей - за драгоценные безделушки! Что же, да будет так. Я вернусь, король, и в руке моей будет Сильмарилл из Железного Венца. И знай: не в последний раз видишь ты Берена, сына Бараира!
      ...Он уже почти жалел о данном в запальчивости обещании. Тогда, перед троном Тингола, он был уверен в том, что сможет исполнить все. Теперь мысль о походе в Ангбанд почти пугала его. Оставалась только одна надежда. Финрод. Берен убеждал себя, что государь Нарготронда не откажет ему. Не позволял себе усомниться в этом ни на минуту - но не мог забыть слова Тингола... И все же - шел.
      С каждым шагом все явственнее становилось ощущение чужих настороженных взглядов; он чувствовал почти звериным чутьем, что за ним следят. И тогда, остановившись, он поднял руку с ярко сверкавшим в солнечных лучах кольцом и крикнул:
      - Я Берен, сын Бараира и друг государя Финрода Фелагунда! Я хочу видеть короля!..
      - ...Государь, выслушай меня...
      Берен говорил долго. Он рассказал обо всем: и о гибели отца, и о своих бесконечных скитаниях, и о Дориате... Финрод молчал; казалось, он вовсе не слушает Человека, мысли его были где-то далеко. И Берен понял: надежды больше нет.
      - Государь мой Финрод Фелагунд, - тяжело и горько вымолвил Берен, деяния отца не оплатят просьбы сына. В этом Тингол был прав. Ты клялся моему отцу, не мне. Вот твое кольцо, государь; я возвращаю знак клятвы. Верю, слово твое тверже стали и адаманта...
      - И я сдержу его, Берен, сын Бараира, - неожиданно решительно сказал Финрод.
      - Нет, государь! Тингол послал на смерть меня.
      Финрод улыбнулся печально:
      - Мне тоже ведома любовь, Берен. И потому - я иду с тобой.
      ...И говорил Финрод перед народом своим о клятве своей, о деяниях Бараира и о Берене. Тогда поднялся Келегорм, что с братом своим Куруфином жил в то время среди Элдар Нарготронда, и обнажил меч; и так говорил он:
      - Ни закон, ни приязнь, ни чары, ни силы Тьмы - ничто не защитит от ненависти сынов Феанаро того, кто добудет Сильмарилл и пожелает сохранить его, будь то друг или враг, демон Моргота, Элда или сын Человеческий. Ибо лишь род Феанаро вправе обладать Сильмариллами во веки веков!
      И когда умолк он, заговорил Куруфин. И предрекал он великую войну, и падение Нарготронда, буде найдется среди Элдар тот, кто поможет Смертному. И те, кто помнил пламенную речь Феанаро пред народом Нолдор, видели в нем истинного сына Огненной Души; и многих склонил он на свою сторону.
      Тогда снял Финрод серебряный венец свой и швырнул его наземь.
      - Ныне вы нарушили клятву верности своему королю, - тихо и гневно сказал он, - но свою клятву я сдержу. И если есть среди вас хоть один, чью душу не омрачила тень проклятья Нолдор, я призываю его следовать за мною, дабы не пришлось королю уходить из владений своих, как нищему попрошайке, выброшенному за ворота!..
      Десять было их, откликнувшихся на призыв Финрода, и предводителем их был Эдрахил. И серебряный венец Короля Нарготронда принял Ородрет, младший брат Финрода, и клялся хранить его, покуда не возвратится король.
      - Финарато...
      - Да? - король обернулся - быть может, чуть более резко, чем следовало: так его почти никто не называл. Имя - последнее, что осталось от той, прежней жизни. И если уж Эдрахил обратился к нему так - значит, разговор предстоит серьезный.
      - Финарато, я многим обязан тебе. Когда я вернулся... - махнул рукой куда-то на север, - ты принял меня. Ты не спросил, что со мной было. Не спросил, как я выбрался оттуда.
      - Я слишком давно знаю тебя, Эдрахил. Я думал - тебе тяжело вспоминать. И потом - я верю тебе.
      - Веришь... веришь?! Финарато... - странный у него был взгляд, беспокойный. - Финарато, я ведь - не бежал оттуда!
      - Тише, - напряженным голосом проговорил Финрод. - Нас услышат.
      - Нас?.. - Эдрахил горько улыбнулся. - Благодарю, мой король. Я должен тебе сказать... Я... там все было по-другому. Совсем по-другому. Я... король, я принес ему клятву.
      - Кому - ему?..
      Эдрахил снова указал на север.
      - Клятву? - раздельно повторил Финрод.
      - Финарато, король мой, это совсем не то, что ты думаешь! Я не нарушил верности тебе!..
      Он нервно сцеплял и расцеплял пальцы.
      "Как тебе рассказать, Финарато, король мой... как рассказать, какие у него глаза... как объяснить - там все по-иному, по-иному..."
      ...Он с трудом разлепил веки - перед глазами все плыло, и лицо склонившегося над ним в зыбком мерцании менялось каждое мгновение, окружено было легким радужным ореолом - наверно, именно такими и были лица Айнур... Только глаза он видел очень отчетливо. Ясные глаза - как две горьких звезды. Он плохо понимал, что происходит. Не сознавал ни где он, ни что с ним. Не осознавал даже, что ему больно. Может, потому, что боль была везде. И были эти невероятные глаза. Такие, наверно, только привидеться могут.
      Словно издалека до него донесся голос, что-то говоривший на чужом языке. Глубокий красивый голос. Как река. Или в самом деле это река течет - медленная, темная, как черный хрусталь... река...
      - Очнулся?
      Теперь голос обращался к нему, и язык был - Квэниа, чистый и правильный настолько, что...
      Или это Валинор, он - в чертогах Мандоса, и тот, кто склоняется над ним - сам Владыка Судеб... кто знает, каким он видится бесприютной душе... но разве может быть больно... или это - только память о боли, которой уже нет... да, должно быть, она уходит не сразу...
      - Намо...
      Губы не слушаются. Голоса - нет.
      - Лежи. Лежи спокойно.
      - Я... умер?..
      - Ты не умрешь.
      Да, конечно... душа ведь не может умереть... смертно только тело... он уже не умрет... вот и боль уходит...
      Он из последних сил удерживался на зыбкой грани сознания, не отводя взгляда от этих глаз, словно пытаясь разглядеть в них свою судьбу, а тьма окутывала его, и эти глаза стали двумя скорбными звездами во тьме - он поднимался к этим звездам - вверх, вверх, словно на крыльях - вверх...
      Открыть глаза... как же тяжело открыть глаза...
      - Ты очнулся, Элда?
      Нет, не тот голос, не тот... И резковатый гортанный выговор незнакомый.
      Человек.
      - Что со мной? Где я?
      - Ты был тяжело ранен, - участливо пояснил человек. - А где ты... может, сейчас тебе лучше и не знать.
      Черноволосый, кареглазый, смуглый. Широкоскулое лицо. Не из Эдайн, это ясно. И одежды - черные.
      - Я помню. Был бой, - Эльф нахмурился, пытаясь вспомнить. - Орки. Потом - какие-то люди. В черном. Потом - вспышка, как молния. Потом... не помню.
      - Ты был ранен, - повторил человек. - Тебя подобрали, привезли сюда. Лечили.
      - Значит, я не... умирал?
      - Умер бы, - скупо усмехнулся человек. - Во-время успели.
      - Кто лечил? Почему? И где я? - допытывался Эльф.
      - У вас что, с ранеными по-другому поступают? Хорошо, ну, Аст Ахэ называется место, где ты находишься. И - что?
      - Не понимаю. Никогда не слышал.
      - Ну да, - на этот раз усмешка вышла горькой, - вы называете иначе.
      - И как же?
      Человек задумался, потом спросил:
      - Хочешь увидеть того, кто тебя лечил?
      - Конечно!
      "Ну, наконец хоть что-то прояснится!.."
      - Идем, - пожал плечами человек. - Думаю, встать ты уже сможешь.
      - Скажи хоть, давно я здесь?
      - Дней десять... - человек в раздумье потер подбородок. - Может, и не стоит так сразу... ну, да ладно. Пошли.
      За одно он готов был поручиться - за то, что никогда здесь не бывал. Люди, попадавшиеся по дороге - все в черном, некоторые - при оружии, почтительно кланялись его сопровождающему. Высокий ранг, должно быть, или высокий род. По внешности, однако, незаметно. Но где же такое может быть?..
      Мысль в голову приходила только одна, но он гнал ее прочь - вздор, даже детям известно, что там - совсем другое... Так что же тогда?..
      ...Сначала он увидел - глаза, и только потом рассмотрел - лицо. И пришел в ужас. Он не позволял себе верить - но только один мог выглядеть так. Но ведь не может же этого быть!
      - Эдрахил?
      Тот же голос... Великие Валар, но как же...
      Он пошатнулся.
      - Сядь.
      Он не заметил, кто пододвинул ему резное невысокое кресло; ноги подкосились. Близко-близко - невероятные светлые глаза.
      - Узнал? Не надо бы тебе... Так и считал бы меня Владыкой Судеб и думал бы, что все это тебе померещилось.
      - Ангамандо... - сдавлено.
      - Так вы и называете. Тяжело? Хотел бы уйти отсюда?
      Эльф кивнул, потянув ворот рубахи.
      - Финарато примет тебя, - задумчиво сказал ясноглазый. - Что ж... взамен я попрошу только об одном.
      - Что?.. - Эдрахил не узнавал собственного голоса.
      - Ты должен дать клятву не поднимать оружия против Людей Севера. Против Твердыни.
      Эльф замотал головой:
      - Я... клянусь, что убью любого Орка...
      - Я разве говорил об Орках? - с мягкой настойчивостью перебил ясноглазый. - Я говорил о Людях. О тех, кто тебя спас, кто выходил тебя.
      - А... ты? - Эльф и сам точно не знал, о чем спрашивает.
      - Я только раны залечил. Я не тороплю; конечно, ты должен обдумать все. Захочешь - останешься. Дашь клятву - иди с миром.
      - Остаться... рабом твоим?
      Ясноглазый пожал плечами:
      - Глупости. Одним из нас.
      - Воевать... против... своего народа? Ты понимаешь, что предлагаешь мне?!
      - Здесь не только воины. Книжники, целители, менестрели, мастера камня и металла, звездочеты...
      "Какая-то ловушка, что ли? Не понимаю..."
      - Подумай. Что бы ты ни ответил, за жизнь свою можешь не тревожиться. И пыток, - усмехнулся криво, - здесь нет.
      - Я... подумаю, - трудно выговорил Эльф.
      - ...Я не нарушил верности тебе! Я клялся не поднимать меча против Людей и против... Прости. Против - него. Я не смог бы. Даже если бы не было клятвы. Он ведь лечил меня, понимаешь, король... Впрочем, я и сам почти ничего не понимаю. А Орки... я дрался с ними, ты видел сам. Может, я и отступник. А может, мы просто слишком мало знаем. Я думал - он лжет. Не понимал только, зачем; ведь мог убить меня сразу. Или - знаешь ведь, что говорят: чары, воля, подчиненная его воле... А потом как-то вдруг понял он не лгал, и воля моя свободна. Я не нарушу той клятвы не потому, что околдован: потому, что это было бы подлостью.