- Ну и слух у тебя, - восхищенно сказал он через некоторое время.
      - Идем, поглядим.
      ...Ребенку было года полтора, от силы - два. Видно, мать пыталась унести его подальше от опасности, когда ее настигла стрела.
      - Твари, - процедил сквозь зубы Хэрн, разглядывая зазубренный наконечник.
      Олф вытащил меч из ножен.
      - Ты что?!
      - Добить эту мразь, - хищно оскалился младший. - Вражье отродье!
      Хэрн ударил его по руке:
      - А ну, стой!
      - С ума сошел? Это же альв!
      - Давно ли ты получил меч от старейшин? Ну-ка, повтори, что говорил!
      - ...И не поразит он ни раненого, ни старика, ни женщину, ни ребенка, - монотонно забубнил младший.
      - Хватит. Ты что, уже успел забыть? Может, хочешь, чтобы Повелитель Воинов тебе напомнил?
      - Что - Повелитель Воинов?! - взвился Олф. - Эти ублюдки меня в десять лет сиротой оставили, а я...
      Хэрн недобро усмехнулся:
      - Сначала попробуй убить меня. Удастся - делай, что хочешь.
      - Ну, что ты... - растерялся младший. - Не трону я этого сопляка, сам сдохнет...
      - Я его возьму с собой, - решительно ответил Хэрн, - сыном мне будет. У нас-то пока детей нет.
      - Свихнулся?! Это ж вражье отродье!
      - Ребенок ни в чем не виноват. А если ты скажешь еще хоть слово...
      - Молчу. Делай, что хочешь, - младший отвернулся и брезгливо поморщился. - Что-то не то с тобой творится с тех пор, как служишь в гарнизоне Твердыни...
      С совета старейшин Хэрн вернулся в полночь.
      - Завтра отправлюсь с посланием в Аст Ахэ, - мрачно сказал он. Харги совсем обнаглели.
      - Отец, - попросил Илмар, - можно мне поехать с тобой?
      - Я же не на прогулку собираюсь.
      - К самому Владыке? - почти молитвенным шепотом спросила жена.
      Хэрн коротко кивнул.
      - Ты увидишь Владыку? О, отец, я очень прошу тебя... Я так мечтал увидеть его... Я не помешаю, я совсем незаметно...
      Внутренняя борьба отражалась на лице Хэрна. Видно было, что ему тяжело отказать старшему сыну.
      - В Твердыне Тьмы не место детям, - наконец, сказал он.
      - А я спою Владыке мою новую песню, - улыбнулся мальчик, - ведь и ему, наверное, нужно когда-то отдохнуть...
      - Ты это серьезно? - Хэрн с трудом удержался от улыбки.
      - А что? Людям нравится... Я очень прошу...
      - Вот постреленок! - отец, наконец, дал волю смеху.
      - Владыка не разгневается, вот увидишь!
      - Ну, ладно, ладно, уговорил... Только смотри - чтоб тише воды, ниже травы! Иди теперь. Утром разбужу рано.
      - Спасибо, отец!
      - Ни в чем ему не отказываешь, - вздохнула жена.
      - Я все боюсь, что он поймет...
      - Младшим ты бы такого не позволил.
      - Верно, - ответил Хэрн, - но ты понимаешь...
      - Когда-нибудь все равно узнает, отец. Или расскажут... Он уже и так спрашивал, почему у него светлые глаза. У всех темные, а у него - серые. И потом - пройдут годы, и он увидит, что не меняется. Не стареет, как другие.
      - От судьбы мы его не защитим, как бы ни хотелось. И все-таки пока пусть лучше не знает.
      - ...Владыка сейчас выйдет к тебе, человек с востока, - пророкотал Балрог.
      Илмар, забившийся в самый темный угол зала, затаил дыхание: вот сейчас произойдет то, на что он, двенадцатилетний мальчишка, не смел и надеяться. Он увидит самого Владыку! В воображении ему рисовался некто прекрасный и грозный, великий воитель в сияющем венце, огромного роста, в блистающих доспехах и с огненным мечом в руках. Поэтому он даже не понял сразу, кто перед ним, когда в зал вошел, прихрамывая, высокий человек в простых черных одеждах, совершенно седой, с лицом, изорванным шрамами.
      Меч у него, правда, был - черный, со странной рукоятью, в которой светился камень, очертаниями похожий на глаз. Илмар понял с изумлением, что это и есть Владыка, только когда отец, глубоко поклонившись, подал ему свиток.
      Изуродованная рука, принявшая послание, была охвачена в запястье железным тяжелым браслетом; только приглядевшись, Илмар понял, что это браслет наручников. И невольно прикрыл глаза, борясь с внезапно накатившей на него волной жгучей жалости.
      Властелин пробежал глазами письмо. Взгляд его стал жестким.
      - Скверно, - голос у него был красивый: глубокий, низкий, выразительный. - Я постараюсь помочь, чем могу. Сил у нас немного...
      Он задумался.
      - Я дам ответ. Жди меня здесь, Хэрн.
      Хэрн снова - в который раз - изумился способности Властелина запоминать имена и лица. Ведь сколько лет прошло...
      Взгляд Властелина остановился на маленькой фигурке в углу.
      - Кто это?
      Глаза у него были удивительные: глубокие и светлые... Илмар даже дышать перестал.
      - Это мой сын.
      Хэрн ответил слишком поспешно и умоляюще взглянул на Властелина.
      - Понимаю... - Властелин улыбнулся уголком губ. - Подойди, что же ты прячешься? Хотя верно... Не очень-то приятно на меня смотреть, да?
      Илмара словно обожгло. Он сорвался с места, подбежал к Властелину:
      - Владыка! Разве бы я мог...
      - Как твое имя?
      - Илмар, - с готовностью ответил мальчик.
      "Илмар. Лишенный дома. Вот как..."
      - Кем же ты хочешь стать?
      Илмар старался не отводить глаза: видеть проступившую в шрамах кровь было страшно; чудовищное противоречие этому мягкому, мудрому взгляду.
      - Менестрелем...
      - Ты, значит, слагаешь песни?
      Илмар облизнул пересохшие губы:
      - Да...
      - Спой мне что-нибудь.
      Илмар запел; голос его дрожал поначалу, но постепенно забыл он обо всем, и не стало ничего, кроме ледяного сияния этих глаз... Юный чистый голос взлетел под своды зала, и слова - простые и трогательные...
      - Благодарю тебя, Илмар-менестрель...
      Мальчик никогда не думал, что слова могут наполнить сердце такой радостью:
      - Позволь мне, Владыка Мелькор...
      Илмар не договорил: преклонил колено и благоговейно коснулся губами обожженной руки. Мелькор вздрогнул.
      По дороге мальчик долго молчал; потом сказал совсем тихо:
      - Какой же я дурень... Придумал сказку: воин в сияющих доспехах... А он - совсем другой...
      - Ты разочарован, сын?
      - Нет, отец, нет!.. Знаешь... - его голос упал до шепота, словно Илмар поверял великую тайну, - знаешь, я никогда не видел таких прекрасных рук, как у него...
      Больше никто из них не проронил ни слова.
      - ...Они говорят - я не сын тебе. Они говорят - я альв.
      В голосе юноши звенело отчаяние.
      - Что же ты молчишь, отец? Скажи, что это не так! Мама!..
      Хэрн опустил взгляд.
      - Мальчик мой... прости, но это правда.
      - Как?..
      - Ты - Нолдо, мальчик. Ты уже сам видишь, что непохож на своих ровесников, но гонишь от себя эти мысли. Я нашел тебя в лесу. У нас с матерью тогда еще не было детей. Мы - твои приемные родители. Твоих родных убили харги.
      - Как же так?.. - юноша сел, стиснув виски руками.
      - Это правда, мальчик мой. Мы не хотели говорить тебе. Ты был нам, как родной...
      - Я помню, отец... Ох...
      Мать всхлипнула.
      - Как же так... - повторил Илмар. Одно лицо стояло сейчас перед его глазами. Рэна. Рэна.
      ...Она жила по соседству, смуглая, маленькая, темноглазая. Она не была красавицей; скорее, она была чарующе некрасива, похожа на маленькую птичку. И голос такой же: звонкий, чистый... Она успела стать частью его сердца. Он уже не представлял себе жизни без нее. И теперь судьба разлучала их навсегда. Теперь? Нет. С самого рожденья. И ничего не изменилось бы, даже если бы - знал. Рэна. Рэна, любимая. Рэна. Лучше уйти, уйти навсегда, и никогда больше не видеть. Ни-ког-да. Слово какое странное. Как же не понял... И язык альвов казался чем-то знакомым, давался слишком легко... Судьба. Ненавистная, жестокая.
      "Рэна, свет мой... Мысли путаются... как же так? Куда идти? Отец... Мать... Будь я человеком, в этот год мог стать воином Аст Ахэ... Ангамандо. Придумали имечко: Железная Темница. Мог бы говорить с Владыкой, видеть его... Альв. Как клеймо. По праву рождения - враг ему, враг этим людям, воспитавшим меня... Разве от себя убежишь? Разве забудешь..."
      - Отец, - глухо сказал Илмар, - может, я могу рассказать альвам... Может, мне поверят...
      "Не Эльф... не человек... Кто я теперь?"
      - Я объясню им, отец, я расскажу им... о Мелькоре, о вас... о людях... Отпусти меня.
      - Нет, сын, - тяжело ответил Хэрн.
      Он ушел все же, не простившись с Рэной, не поклонившись отцу и матери. Не смог. Ушел ночью, с лютней через плечо, безоружный. Не оглядываясь.
      ...Мало кто прислушивался к нему. Пожимали плечами, недоуменно шептались, иногда гнали, провожая проклятьями и недобрыми взглядами. Так добрался он до берегов реки Гелион - владений Амрода и Амраса, младших сыновей Феанора. Странного менестреля допустили к князьям Нолдор. Смотрели неприязненно, особенно Карантир, которому младшие братья подчинялись беспрекословно, хотя, по сути, он жил здесь на правах изгнанника: в Таргелионе давно обосновались Орки.
      - Странные, говорят, ты песни поешь, - сумрачно-лениво протянул Карантир. - Ну, спой нам, чтобы мы услышали сами!
      Илмар запел. Все больше мрачнели лица слушавших.
      - Темны твои песни.
      Юноша не отвел взгляд от лица Карантира:
      - Хорошо. Я спою о том, что ты знаешь лучше меня... король, - Илмар усмехнулся.
      Тогда он запел об Эльфах Тьмы, и слова его были - жалящая плеть. Карантир поднялся, багровея лицом, стиснув рукоять меча.
      - Я прикажу казнить тебя, - прошипел он.
      Шепоток пробежал по залу. Илмар рассмеялся:
      - Это легко. Я безоружен. Я не умею сражаться - как и они, потомок Финве.
      Карантир скрипнул зубами, с трудом сдерживая гнев.
      - И все-таки еще одну песню я спою тебе. И ты выслушаешь ее.
      - ...Кем же ты хочешь стать?
      - Менестрелем...
      - Ты, значит слагаешь песни? Спой мне что-нибудь...
      - ...Какой я же дурень... Придумал себе сказку: воин в сияющих доспехах... А он - совсем другой... Знаешь, я никогда не видел таких прекрасных рук, как у него...
      - Вражье отродье! - Карантир выхватил меч из ножен. - Сдохни же, тварь продажная!..
      И еще на мгновение успел Илмар увидеть печальные и мудрые глаза Мелькора. Он падал в ледяной свет этих глаз, падал... падал...
      - Но... это же менестрель, государь... - потрясенный шепот.
      Карантир стоял, закрыв глаза, всей кожей ощущая взгляды братьев: не смеют вслух осудить старшего, но смотрят почти со страхом. Волна белого гнева схлынула, но он не ощущал ни раскаянья, ни стыда, и только стиснул зубы, услышав:
      - Закон гласит...
      Он заговорил медленно и ровно:
      - Я знаю закон. Менестрель неприкосновенен, пусть даже он мятежник, вор и убийца, пришедший сюда, дабы смущать умы и чернить род королей Нолдор. Но и Валар единожды во гневе свершили то, что чего не дозволяет суровая справедливость Великих. И Валар свидетели мне - он, предатель народа своего, Элда по крови, восхвалявший Врага пред тронами князей Нолдор, заслужил смерть. Вспомните братьев своих погибших, вспомните сожженные дома ваши, вспомните о скорби народа Нолдор и ответьте мне: найдется ли среди вас тот, кто оспорит мои слова? И если есть такой среди вас - пусть скажет он свое слово. Но пусть вспомнит прежде, кому станет говорить он; и что Финве, Король Нолдор и предок мой, пал от руки Врага; и что сын его и отец мой Феанаро был убит мерзостной тварью Моргота; и что тот, кто встал на защиту вражьего соглядатая, возвышает свой голос в защиту Врага!
      Тишина. Он поднял веки, тяжелым взглядом обвел собравшихся и вытер меч полой плаща:
      - Уберите эту падаль.
      ПЕСНЬ. 457-465 Г.Г. ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ НОЛДОР В БЕЛЕРИАНД
      Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так хотелось не сотворить - сделать... Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова шел - сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой пальцах.
      Он никогда не оставлял себе своих вещей. И ту, первую свою лютню подарил одному из менестрелей. И она сгорела в огне. Он тогда поклялся больше не создавать такого - и легко было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но - нарушил ее.
      Потому, что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее слышал не ты один.
      Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.
      И вот теперь...
      Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту - боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн...
      Песня была - о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей... Наверно, потому, что были первыми. Были - его народом. Были.
      ...И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль...
      Он никогда не говорил об этом: что проку? боль не перестанет быть болью, а вина - виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но эта музыка была - как слезы: не вернуть. И ничего, кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти, ни гнева. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке...
      ...Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
      А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым крыльям - уже-несбыточное, не взлететь...
      Он видел только это бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании - лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, - не чувствуя, что сердце почти останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя - но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце - только бы струна не оборвалась...
      Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным, дыхание - почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что - не может остаться в живых создавший такое - ведь это то же, что создать мир... Он смотрел - и не узнавал знакомого лица. Этот человек не был ни его Учителем, ни его Властелином - он был иным, и как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал, и даже то, что приходило в голову - шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот - Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях - даже это было - не то. Он хотел подойти - и не мог. Хотел позвать, окликнуть - и не знал, как...
      "...Я увидел сердце твое - нет печальней звезды, и пламени нет светлей...
      Я увидел сердце твое - и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь причинить Сердцу Мира...
      Я увидел сердце твое - и в душе моей слов больше нет кроме тех, что сказать посмел
      Я увидел сердце твое..."
      Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: "Я увидел сердце твое..." - не осознав, в какой момент произнес это вслух.
      Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
      "Ортхэннэр..."
      Кажется, он тоже не хотел говорить вслух - а может, просто не было сил; обычно они редко говорили мыслями.
      "Я... здесь..."
      "Ты - слышал?.."
      "Я... да, прости... Я не должен был..."
      Он заставил себя подойти - и опустился на каменные плиты у ног сидящего, хотя мог сесть рядом.
      "Как... ее зовут?"
      Он почти неосознанно подумал - она, словно о живом существе, словно о женщине.
      "Лаиэллинн".
      Песнь, уводящая к звездам? - скорее, Ийэнэллинн, Боль Звезды, ставшая песней...
      Тень мысли.
      Мысль, похожая на бледную улыбку - в ответ.
      "Она умеет и смеяться..."
      Не верилось.
      "...это я - не могу".
      Гортхауэр опустил голову.
      "Когда-то умел..."
      Окровавленная рука поднялась, словно он хотел коснуться склоненной головы сидевшего у его ног Майя, - и снова бессильно упала.
      "Прости".
      "Тебе... наверно... надо остаться... одному..."
      А хватит ли сил уйти, если...
      "Не уходи, Ортхэннэр..."
      И - еще два слова, почти неразличимых.
      - Повелитель Воинов! - прохрипел человек и рухнул к ногам Гортхауэра. Майя вскочил, инстинктивно стиснув рукоять меча.
      - Что?! Что произошло, говори?
      - Артаир... и Тавьо... оба... - человек закрыл лицо руками.
      Он понял без объяснений.
      - Где?
      - Я... покажу...
      Старшего - Артаира - узнать можно было только по одежде да рыжевато-золотым волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда застыло выражение растерянности, боли и какой-то детской обиды; две стрелы с зеленым оперением пронзили тело - под ключицей и в сердце. Гортхауэр осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из раны.
      - Бараир, - ровно и страшно прозвучал его голос.
      Эти двое были его учениками, и Тавьо лишь готовился принять меч воина. Когда гибнет воин - с этим можно примириться; но этот - Великая Тьма, еще совсем мальчик...
      Ученик. "Недолго ты был моим учеником".
      Майя поднялся, все еще сжимая в руке стрелу.
      - Велль знает?
      - Нет, Повелитель.
      - Скажите... нет, я сам скажу ему. Потом - предводителя Орков ко мне.
      Объяснять ничего не пришлось, и напрасно Майя подыскивал слова. Опустив глаза, Велль сказал с порога:
      - Я знаю. Брата убили. Позволь проститься с ним.
      ...Когда-то их подобрали в лесу - продрогших, голодных оборвышей, испуганно смотревших на Черных Воинов. Тавьо хотел остаться с Гортхауэром - и тот позволил это, разглядев в мальчишке будущего воителя. Велль остался в Аст Ахэ - этого хотел Учитель, видевший странный и горький дар, которым наградила того судьба. Но братьям разлука оказалась не по силам. Так Велль пришел в отряд Повелителя Воинов. Стремительного, мальчишески-дерзкого Тавьо, пожалуй, любили больше, чем его молчаливого и замкнутого брата, но Гортхауэр, сам не заметив того, привязался к обоим. И теперь один был мертв, другой - сломлен горем.
      Они были близнецами и ощущали себя единым целым. И оставшемуся в живых казалось - он совсем один в мире, смерть просто забыла о нем.
      ...К Бараиру Гортхауэр относился со своеобразным мрачноватым восхищением; пожалуй, ему даже нравился этот предводитель стоящих вне закона людей, умевший быть и безрассудно-отважным, и холодно-рассудительным. В чем-то они были похожи, а зачастую - когда дело касалось орочьих банд - становились почти союзниками. Но сейчас, во власти гнева и боли, Гортхауэр не хотел помнить об этом. Кровь за кровь? - что ж, он последует закону мести. Изгнанники мстят за смерть своих близких, и им нет дела до того, Орки или Люди перед ними; для них и те, и другие прислужники Врага. И почему он, Гортхауэр Жестокий, должен щадить их и помнить о том, что они тоже - по-своему - сражаются за правое дело? "Прости, Учитель. Я жесток, ты знаешь. Если ты можешь смирить свое сердце и отказаться от мести, то я - нет. Ты сильнее меня - ты можешь простить. Я не прощу. Знаю, не этому ты учил. Знаю, снова скажешь - они Люди. Но разве не Люди те, кого они убивают? Мальчишка, совсем мальчишка... Он так радовался, что на него смотрят, как на равного, так хотел быть защитником - а его... Прости. Если бы они ушли - я не стал бы продолжать войну. Но сейчас - щадить не буду".
      Холоднее вечных льдов голос Повелителя Воинов, неподвижно как каменное изваяние его лицо:
      - Они должны умереть.
      - Повинуюсь, Великий... - предводитель Орков дрожит под жестким взглядом Майя.
      - Женщин и детей не трогать. Ответишь головой. - В ровном голосе тень угрозы.
      - Повинуюсь...
      - Бараира взять живым. Если не удастся - принесешь его кольцо, хрустнуло в пальцах древко стрелы с зеленым оперением. - Ты понял?
      - Да, Великий.
      - Иди.
      Он сознавал, что сейчас им движет скорее желание оправдаться в глазах Учителя, чем милосердие; но он все же призвал к себе Эрэдена - высокого, статного, темноволосого и светлоглазого молодого человека, похожего на людей из дома Беора. Тот выслушал почтительно, потом сказал:
      - Я рад, что ты говоришь так. Потому что... потому что я и без приказа постарался бы увести женщин и детей подальше от Орков. Хотя, наверное, ты знаешь, что делаешь, Повелитель, посылая в бой именно их...
      Гортхауэр коротко кивнул.
      ...Тарн Аэлуин, чистое зеркало, созданное в те времена, когда мир не знал зла. Тарн Аэлуин, священное озеро, чьи воды некогда благословила Мелиан, владычица Дориата - так говорят Люди. Тарн Аэлуин, берега твои последний приют Бараира и тех его воинов, что еще остались в живых.
      Жены и дети их исчезли - кто знает, что с ними. Успели уйти? Мертвы? В плену? Сами они - как листья на ветру, маленький отряд отважных до безумия людей - ибо им уже нечего терять. А кольцо облавы сжимается все туже, как равнодушная рука на горле.
      Его называли Горлим. Потом - Горлим Злосчастный. Он слишком любил свою жену, прекрасную Эйлинель; потому, несмотря на запрет Бараира, пробрался к опустевшему поселению, где некогда был его дом... Показалось или действительно увидел он в окошке мерцающий свет свечи? И воображение мгновенно нарисовало ему хрупкую светлую фигурку, застывшую в ожидании, чутко вслушивающуюся в каждый шорох... Он был уже готов выкрикнуть ее имя, когда услышал невдалеке заунывный собачий вой. "Псы Моргота... Бежать отсюда скорее, скорее, чтобы отвести от нее беду, сбить со следа преследователей!" Горлим был уже уверен, что действительно видел свою жену, он не мог и не хотел верить, что она убита или в плену.
      С той поры тоска совсем измучила его. Везде видел он ее, единственную; лунные блики складывались в чистый светлый образ Эйлинель, в шорохе травы слышались ее шаги, в шепоте ветра - ее голос... О, если только она жива! Он сделает все, чтобы освободить ее! Эти мысли сводили его с ума, и вот - он решился на безумный шаг...
      - ...Введите его. И оставьте нас.
      Человек стоял, низко склонив голову. Сейчас невозможно было поверить, что это один из самых смелых и беспощадных воинов Бараира: дрожащие руки, покрасневшие глаза, молящий голос:
      - Ты исполнишь мою просьбу?
      - Чем ты заплатишь?
      - Я покажу тебе, где скрывается Бараир, сын Брегора.
      Гортхауэр жестко усмехнулся:
      - Чего бы ты ни попросил - невелика будет цена за столь великое предательство. Я исполню. Говори.
      ...Тарн Аэлуин, чистое зеркало, созданное в те времена, когда мир не знал зла. Тарн Аэлуин, священное озеро, чьи воды благословила некогда Мелиан, владычица Дориата - так говорят Люди. Тарн Аэлуин, отныне кровь на твоих берегах, и птицы смерти кружат над тобой...
      - ...Ты исполнил свое обещание. Я исполню - свое. Так чего же ты просишь?
      - Я хочу вновь обрести Эйлинель и никогда более не разлучаться с ней. Я хочу, чтобы ты освободил нас обоих. Ты поклялся!
      - И не изменю своему слову. Эрэден!
      Те минуты, пока молодой человек не вошел в зал, показались Горлиму вечностью.
      - Эрэден, этот человек ищет свою жену, Эйлинель.
      Тот опустил голову:
      - Я не знаю, что с ней, Повелитель.
      - Как?..
      - Она отказалась уйти. Сказала, что не покинет свой дом. Больше я не слышал о ней.
      Лицо Гортхауэра не дрогнуло, но Горлим смертельно побледнел.
      - ...Там оставалась женщина. Что с ней?
      - Великий, клянусь, я не знаю! - в ужасе взвыл Орк.
      - Лжешь. Она мертва.
      - Нет, нет, клянусь! Пощади!..
      - Она мертва. И убил ее ты. Ты нарушил приказ. Я не повторяю дважды: ты заплатишь жизнью.
      - Я не виноват! Она...
      - Повесить, - безразлично бросил Майя, поворачиваясь к Горлиму. Столь безысходное отчаяние было написано на лице человека, что в душе Майя против воли шевельнулась жалость. Но он вспомнил широко распахнутые смертью глаза Тавьо и стиснул руку в кулак. На лице его появилась кривая усмешка.
      - Я держу слово. В Обители Мертвых вновь обретешь ты Эйлинель и никогда не расстанешься с ней. Смерть дарует свободу, и смерть будет для тебя меньшей карой, чем жизнь. Хочешь прежде видеть, как умрет виновник твоего несчастья?
      - Нет... - прошелестел голос человека. - Нет, Жестокий. Вы отняли у меня все - так берите и мою жизнь. А пыток я не боюсь.
      Гортхауэр невольно отвел глаза: в этот миг сломленный горем и отчаяньем человек нашел в себе силы держаться почти с королевским величием.
      Действительно ли дух злосчастного Горлима явился Берену, сыну Бараира, или сердце подсказало ему, что он должен вернуться - кто знает... Из последних соратников отца он не застал в живых никого. Он похоронил Бараира и отправился по следу Орков: те не ушли далеко, полагая, что из Изгнанников в живых никого не осталось, даже не выставили стражу, и Берен смог подкрасться почти к самому костру.
      - Славная работа! Жестокий должен наградить нас: все они перебиты!
      - Зачем ему нужно это кольцо? - предводитель Орков взвесил на ладони кольцо Бараира. - Что ему, золота не хватает?
      - Не пристало ему быть столь жадным до золота.
      - И я говорю. Вот что: скажем - на руке этого... не было ничего. Запомнили? А кольцо будет моим.
      Орки захохотали. И тогда Берен вылетел стрелой из своего укрытия, ударил Орка ножом и, схватив кольцо, скрылся в лесу. Ошеломленные Орки не стали даже преследовать его.
      - Повелитель Гортхауэр.
      - Велль... ты?
      - Я ухожу. Я не могу больше оставаться с тобой. Ты был жесток.
      - Они убили твоего брата, моего ученика!
      - Ты был несправедлив. А это кольцо - оно не для тебя, - лицо юноши осталось бесстрастным.
      Гортхауэр взглянул ему в глаза. И - вздрогнул. "Ты - его ученик... Взгляд тот же... Неужели он тоже отвернется от меня?"
      - Не уходи, Велль... Я прошу...
      - Я понимаю. Не могу, прости.
      В Аст Ахэ он отправился сам. Учитель уже ждал его. Сотни раз по дороге представлял себе Гортхауэр этот разговор, и когда услышал тихое: "Выслушай меня, Гортхауэр..." - напряженные до предела нервы не выдержали.
      - Будешь говорить, что я жесток? Конечно, легко рассуждать о милосердии и справедливости, когда твои руки чисты, потому что за тебя сражаются и умирают другие!..
      Он осекся, мгновением позже осознав смысл своих слов. Мелькор медленно провел рукой по лицу, словно пытаясь собраться с мыслями, но промолчал и, отвернувшись, медленно пошел прочь, тяжело прихрамывая.
      - Учитель, прости, прости меня! - отчаянно выкрикнул Гортхауэр. Вала не ответил. Кажется, он не услышал.
      Ему больше не было места в Аст Ахэ. Как и тогда, сотни лет назад, он не смел показаться на глаза Учителю - но теперь вся вина лежала на нем самом. Он стал избегать людей - особенно Видящих Истину, летописцев страшась снова встретить взгляд, так похожий на взгляд Учителя, и услышать: "Я не могу остаться с тобой. Ты был несправедлив".
      Если бы он был человеком, о нем сказали бы: "Он ищет смерти", - столь отчаянно-обреченно шел он в бой во главе своих воинов. И не было у него сейчас ни кольчуги, ни шлема, ни щита; но, казалось, что-то большее, чем искусство воина хранит его и от малейшей раны. И более, чем Нолдор, более, чем Орков, ненавидел он сейчас самого себя. Он сам стал похож на вервольфов с Тол-ин-Гаурхот - Волчьего Острова, из крепости, что звалась когда-то Минас Тирит, и глаза его, как глаза затравленного зверя, горели отчаяньем и всесжигающей ненавистью.
      - Гортхауэр...
      - Велль? Ты?.. - лицо Майя болезненно дернулось. - Зачем ты здесь?
      - Меня прислал Учитель. Он хочет видеть тебя.
      - Зачем... - он поперхнулся последними звуками слова и с трудом выдавил. - Я нужен здесь.
      - Ты не понял. Он хотел говорить с тобой.
      - Нет! Я не хочу... не могу... Скажи ему все, что угодно - я не могу, понимаешь? - глаза Майя умоляли.
      Велль покачал головой:
      - Я не умею лгать.
      - Он... наверное, презирает меня... - голос Майя упал до шепота.
      - Нет. Но ты больно ранил его. Это не он говорит - я. Ты был жесток, Гортхауэр.
      Майя стиснул руки так, что побелели костяшки пальцев. Человек долго молчал, потом спросил очень тихо:
      - Что же передать ему? Каков твой ответ?
      Мгновение Гортхауэру хотелось крикнуть: "Я еду, теперь же, сейчас! Пусть говорит, что угодно, любая кара - все равно, только бы вымолить прощение!.."
      - Нет. Не могу. Не теперь. Может быть, потом... - он склонил голову и глухо повторил. - Нет.
      Когда наступила зима, и на окаменевшую землю выпал первый нетающий снег, настало тяжкое время для всякой живой твари, на которую охотились ее враги. Но у зверя и птицы есть логово или гнездо, и не все волки в лесу охотятся на одного оленя. У Берена, сына Бараира, не было никакого пристанища, и Орки травили его в лесах упорнее и жесточе любой волчьей стаи. Они не слишком торопились, видно считали, что одиночке-изгнаннику никуда не деться. Давно уже он не спал как следует и не ел досыта. Уже много дней он не грелся у костра, опасаясь выдать свой ночлег. И, несмотря на это, он оставался страшным врагом. Не проходило и дня, чтобы Орки не теряли одного-двух из своей шайки. Тем сильнее жаждали они уничтожить его или захватить живым. И вряд ли увидели бы его после этого Гортхауэр или Владыка Ангбанда.
      Наступила зима, и скрываться стало неимоверно трудно. Предательский снег выставлял напоказ его следы, а петля облавы стягивалась все туже и неотвратимее. И все же уходить из этих мест он не хотел. Здесь была могила отца, и Берен поначалу решил лучше погибнуть рядом с ней в последнем бою. Но это было проще всего, а он хотел еще мстить. А для этого надо было жить. Выжить, чтобы отомстить. Он совсем не думал ни о Враге, ни о Жестоком, это было далекое. А зло, ходящее рядом - Орки. Убить как можно больше, перебить их всех - так представлял он свою месть.