Алик Риневич, худой белобрысый парень со стриженными под машинку волосами и пылающими от воодушевления и выпитой водки щеками, говорил громко и взволнованно. Сидящие за столом парни согласно закивали. Все уже были изрядно навеселе. Однако Геня Боровский, высокий и ладный молодой человек с симпатичным лицом и черными, бархатистыми, как у девушки, глазами, был с другом не согласен.
      — Почему должен? — с вежливым, сдержанным упрямством спросил он. — Кому должен?
      Алик уставился на друга серыми веселыми глазами, затем поскреб рукой в затылке и сказал:
      — Ну ты как-то странно ставишь вопрос. Что значит — кому должен? Должен, и все! Наши отцы служили, деды служили. Чем мы хуже?
      — Точно! Верно! В натуре, правду говорит! — загудели парни.
      Но Геня и на этот раз не согласился.
      — А может, мы не хуже, а как раз лучше? — с прежней спокойной невозмутимостью спросил он.
      Алик вздохнул:
      — Ну ты и зануда, Боровский. Все, не могу больше с тобой спорить. Эй, Жора, давай там, наливай!
      Кудрявый, широколицый Жора кивнул и взялся за бутылку. Пока он разливал водку по стаканам, парни вновь весело загалдели. На этот раз они обсуждали двух стройных девчонок в белых платьях, которые прошли мимо кафе «Ягодка», в котором, собственно, и проходило торжество, связанное с проводами Гени и Алика в армию.
      Напрягшись от повышенного внимания, которое обратили на них подвыпившие парни, девушки пугливо прибавили шаг. Кто-то засвистел им вслед, кто-то захохотал, кто-то крикнул что-то скабрезное — короче говоря, все были довольны и возбуждены. Один лишь Геня Боровский не разделял всеобщего веселья. Он облокотился об железный облупленный стол, положил щеку на ладонь и задумчиво смотрел вслед девчонкам.
      Алик Риневич, заметив, что его друг не веселится, как все, хлопнул его по плечу и весело сказал:
      — Не грусти, Горыныч, прорвемся! Вернемся через два года — все телки наши будут!
      — До этого еще дожить надо, — равнодушно отозвался Боровский.
      — А ты че, помирать, что ли, собрался? Во дает! Слыхали, пацаны, Горыныч помирать собрался! Ну-ка, Жорик, раздай пацанам оружие!
      Парни разобрали стаканы с водкой. Алик взял свой стакан, обвел взглядом присутствующих и произнес торжественным, проникновенным голосом:
      — Давайте, пацаны, выпьем за дружбу. Все-таки на два года расстаемся, это вам не хухры-мухры.
      — Вы там, главное, не ссыте! — посоветовал будущим бойцам кудрявый Жора. — От дедушек не бегайте. А будут обижать — бейте в бубен, и все. Держитесь друг за друга, короче.
      — Только особо не борзейте, — присоединился к Жоре еще один советчик. — Дедушки тоже уважения требуют. Жопы, главное, не лижите, и все будет путем.
      Алик усмехнулся и поднял стакан:
      — Ладно, пацаны, давайте. Спасибо за советы. Не забывайте, короче!
      Парни чокнулись и выпили. Закусывали килькой в томатном соусе, квашеной капустой из стеклянной банки и перловым «Завтраком туриста».
      — Ну-ка, Геня, сбацай нам че-нибудь душевное, — попросил Алик.
      Боровский кивнул, достал из-под стола маленькую желтую гитару, облепленную гэдээровскими наклейками с белокурыми красотками, пристроил ее на коленях, вдарил пальцами по струнам — ритмично и жестко — и запел порывистым, хрипловатым баритоном, подражая Высоцкому:
 
Я вспоминаю утренний Кабул,
Его разрывы и его контрасты.
Сквозь дым пожаров говорю я: «Здравствуй!
Прости, что на покой твой посягнул!»
Афганистан болит в моей душе.
Мне слышатся бессонными ночами
Стихи поэтов в скорби и печали
И выстрелы на дальнем рубеже!
 
      Парни слушали песню, сурово сдвинув брови. В этот момент каждый из них видел себя бегущим по афганским пескам с автоматом в руках и секущим душманов короткими, рявкающими очередями.
      Наконец Боровский ударил по струнам в последний раз, и песня закончилась.
      Некоторое время парни молчали. Потом Алик взъерошил ладонью светлый ежик волос и сказал:
      — Давайте, пацаны, выпьем за тех, кто не вернулся из Афгана!
      — Давайте! Точняк! Это святое! — загалдели парни, пододвигая Жоре пустые стаканы.
      Выпили. Алик вдруг сказал:
      — А прикольно было бы в Афган попасть, да, Геня?
      Но Боровского, похоже, эта идея не вдохновляла. Он пожал плечами и ответил:
      — Не вижу ничего прикольного.
      — Да ладно тебе, — весело сказал подвыпивший Алик. — Ты че, не пацан, что ли? Душманов бы мочили!
      — За что? — спросил вдруг Генрих.
      Риневич удивленно заморгал.
      — Как за что?
      — Ну так, — ответил Генрих. — За что?
      — Ну, за это… как его… — Алик поморщился, припоминая мудреное слово, но так и не вспомнил и обратился за помощью к Жоре: — Слышь, Жор, как это называется, когда черным помогать надо?
      — Интернациональный долг, — проговорил Жора.
      Алик кивнул и назидательно поднял палец:
      — Во, Геня, слышал? Долг! А когда у солдата долг, он не спрашивает за что? Он просто делает, и все. Да и прикольно это. По-пацански!
      — Точно! — отозвался полупьяный субтильный паренек, совсем еще мальчишка. — Я вообще считаю, что, пока мужик врага не убил, он не мужик. Ну или хотя бы не ранил.
      Генрих посмотрел на мальчишку с сожалением, вздохнул и сказал:
      — Дурак ты, Баклан. Тебя бы самого кто-нибудь пришил, посмотрел бы я на твоих родителей.
      — Меня-то за что? — удивился мальчишка.
      Генрих покосился на Алика Риневича, усмехнулся и сказал:
      — А настоящий душман не спрашивает за что. Он «просто делает, и все».
      Последнюю фразу Боровский произнес, пародируя голос Риневича. Алику это не понравилось. Он нахмурился и строго сказал:
      — Ну, это ты упрощаешь. Мы-то с тобой не душманы. Мы своим угнетенным братьям помогаем. А это святое.
      — Точно говорит, — подтвердил рыжеволосый юнец с едва наметившейся курчавой бородкой. — Ты, Геня, утрируешь. А тут нужно различать. Если за правое дело, то и убить можно. Это святое!
      — Да че тут святого-то, я никак не пойму?! — взвился Боровский. — Ну убьешь ты его, ну и что? А его кореш тебя порешит. Потом твой кореш порешит его кореша, и так далее, пока все друг друга не перебьют. Кому это надо?
      Алик презрительно усмехнулся:
      — О, старик, да ты у нас, оказывается, хиппи!
      — Точно! — подтвердил рыжий юнец. — Он этот, как его… па-ци-фист.
      — Дитя цветов! — вставил свое слово Жора.
      — Все пацифисты — гомосеки, — веско изрек субтильный паренек.
      Но Генрих не обратил на их оскорбительные слова никакого внимания.
      — Нет, пацаны, вы не понимаете, — гнул он свою линию. — Я считаю, что жизнь любого человека — это целая вселенная. Ну вот смотрите: убьют меня, допустим, и что будет? Да ничего больше не будет! Ни вас, ни города этого, ни деревьев, ни телок, ничего! Все! Баста! Пи…ц всему миру! Так если вместе со мной целый мир умирает, так и вместе с этим сраным душманом тоже.
      — Ну и хрен с ним! — яростно ответил другу Алик. — Дался тебе его мир!
      Однако Боровский не смирился.
      — Не, пацаны, — устало сказал он, — я бы никогда не смог живого человека убить. Мне иногда ночью приснится, что я кого-то убил, так я потом в холодном поту просыпаюсь. Уф-ф, думаю, слава богу, что это всего лишь сон.
      Алик долго и пристально смотрел на Боровского, словно пытался прочувствовать его точку зрения, потом тряхнул головой и сказал:
      — Байда это все, Геня. Придется тебе человека убить — убьешь как миленький. И не поморщишься.
      — Нет, — твердо ответил Боровский. — Никогда.
      Алик усмехнулся, пожал худыми плечами и философски произнес:
      — Посмотрим, старичок, посмотрим.

2. Деды

      Служить Алику и Гене довелось на границе с Монголией, неподалеку от населенного пункта со странным нерусским названием «Ташанта».
      В первую же ночь Геню разбудили двое старослужащих.
      — Слышь, зёма, — обратился к нему один из дедов, юркий, прыщавый парень по кличке Рябой. — Ты у нас новенький, так?
      — Ну, — сказал заспанный Геня, протирая пальцами глаза.
      — Загну, — с ухмылкой передразнил Рябой. — Раз ты новенький, ты должен пройти боевое крещение. Слыхал о таком?
      Боровский никогда не слыхал ни о каком боевом крещении и понятия не имел, что это такое, однако, дабы не ударить в грязь лицом, кивнул и ответил:
      — Да, что-то слышал.
      Рябой повернулся к своему напарнику и, криво ухмыляясь, сказал:
      — Видал, Валек, он уже в курсе. — Затем снова повернулся к Боровскому: — Слушай, зёма, а ты часом не чурка?
      — Я? — Боровский удивленно обвел взглядом дедов и растерянно ответил: — Да вроде нет.
      — «Вроде», — передразнил Рябой. — А че имя такое тухлое?
      — Нормальное, — пожал плечами Боровский. И объяснил: — Это немецкое имя. Был такой писатель Генрих Манн.
      — Как сказал? — насторожился Рябой. — Шман?
      — Манн, — поправил Боровский. — И еще был Генрих Бёлль.
      Прыщавое лицо Рябого вытянулось.
      — Вот ни фига себе, зёма, — возмущенно проговорил он. — Ты че, бля, в натуре, матом на деда ругаешься? Валек, слыхал, как он на меня наехал?
      — Я не наезжал, — угрюмо ответил Генрих. — Это такая немецкая фамилия — Бёлль.
      Тут Валек, хранивший до сих пор молчание, сказал ободряющим голосом:
      — Да ты не боись, Бёль. Мы ребята смирные, обижать не станем. Пойдем с нами, мы уже все приготовили для боевого крещения.
      Генрих вздохнул и поднялся с кровати.
      В туалете было светло, прохладно и грязно. Семеро дедов в майках и штанах смолили сигареты, насмешливо поглядывая на пятерку «духов», жавшуюся в трех шагах от них.
      В пятерку, кроме Генриха, входили Алик Риневич и еще три паренька; причем один из этих пареньков — высокий, тонкий, большеглазый — стоял, обхватив себя руками за плечи и гордо подняв голову. Звали этого парня Леня Розен. Всю дорогу до Ташанты он держался от других новобранцев особняком, был задумчив и молчалив.
      — Ну че, пацаны, — заговорил Рябой, обращаясь к новобранцам. — Начнем, а?
      Деды бросили окурки в унитаз и повернулись к «молодым».
      — Так, — сказал Рябой (он явно был в этой компании за лидера), — начнем с… — Он обвел взглядом пугливо жавшихся новобранцев, усмехнулся и указал пальцем на Алика Риневича, — …с тебя, белобрысый. Ну-ка, выйди из коллектива.
      Алик послушно сделал шаг вперед.
      — Молодец, — кивнул Рябой, повернулся к дедам и спросил: — Кто займется этим?
      — Я, — сказал Валек и медленно, враскачку двинулся к Риневичу.
      — Повернись спиной, — на ходу скомандовал Валек.
      Алик нахмурился. Ему не понравились ни тон деда, ни его приказ. Сердце Алика учащенно забилось, но он сделал над собой усилие и спросил, стараясь, чтобы голос звучал твердо и уверенно:
      — Зачем?
      Валек сплюнул на кафельный пол и гортанно проговорил:
      — Ну повернись, повернись. Че ты, в натуре, стремаешься? Не съем же я тебя.
      Еще секунду Алик стоял в прежней позе, затем, видимо решив пока повиноваться, пожал плечами и повернулся к Вальку спиной.
      — Вот так, — одобрил Валек. Он протянул руку, и один из дедов вложил в нее широкий солдатский ремень с сияющей медной пряжкой.
      — Теперь снимай трусняк и становись раком, — скомандовал Валек.
      — Чего? — не понял Алик.
      — Ты че, «молодой», оглох? Снимай, сука, трусы, пока я тебе башку бляхой не разбил!
      Алик повернул голову и недоверчиво посмотрел на Валька. Лицо Риневича было бледным, побелевшие губы мелко подрагивали. На какое-то мгновение в серых глазах промелькнул ужас, но Алик вновь взял себя в руки.
      — Да вы че, пацаны? — произнес он дрогнувшим (не удалось сдержаться) голосом. — Серьезно, что ли?
      Рябой хмыкнул:
      — А ты че думал, играем? Не бойся, дух, в дырку жарить не будем. Мы же не педики. Так, поставим пару печатей на батоны, и все. Не помрешь.
      Валек понадежнее перехватил конец ремня, угрожающе тряхнул здоровенной медной пряжкой и нетерпеливо приказал:
      — Давай уже, дух, не тяни. Снимай трусы. Перед смертью все равно не надышишься.
      На этот раз Алик повернулся к Рябому грудью, расправил плечи и тихо, но угрюмо произнес, глядя деду прямо в глаза:
      — Не буду.
      Рябой, выступивший вперед, криво ухмыльнулся и прищурил водянистые глаза.
      — Че ты сказал? — прошепелявил он.
      — Я сказал — не буду, — повторил Алик Рябому.
      Рябой удивленно выпятил нижнюю губу и кинул дедам через плечо:
      — Видали, пацаны, как молодой борзеет. — Затем сказал, понизив голос и обращаясь уже к Алику: — Ну все, дух, молись. Пи…ц тебе пришел.
      Рябой угрожающе набычился и двинулся к Алику. Но тут из группы новобранцев выступил Генрих. Он встал между Аликом и Рябым. От неожиданности Рябой остановился.
      — А ты чего? — спросил он.
      — Ничего, — ответил Генрих. — Тронешь его, получишь по зубам.
      Алик положил Генриху руку на плечо и осторожно, но настойчиво отстранил его.
      — Я сам разберусь, Геня, — спокойно сказал он. — И не такую шваль дома гасил. Так чего ты там, прыщавый, гнал?
      — Это ты меня прыщавым обозвал? — с мягкой, коварной улыбкой осведомился Рябой.
      Алик кивнул:
      — Тебя, Прыщавый.
      Рябой продолжал улыбаться, но его обезображенное язвами лицо налилось кровью и покраснело. Он покосился на дедов и тихо процедил сквозь зубы:
      — Белобрысого не трогать. Он — мой.
      В это время Валек, стоявший за спиной у Рябого, незаметно намотал конец ремня на кулак и медленно двинулся в обход Алика и Генриха. Остальные деды также рассредоточились, окружая бунтовщиков плотным кольцом.

3. Схватка

      И тут Алик вновь почувствовал дикий, животный страх. Он видел, что все деды сжимают в руках солдатские ремни, и знал по рассказам отслуживших друзей, каково это — получить медной пряжкой в висок или в лицо.
      Физическая боль ужасала Алика Риневича. У него был низкий болевой порог, он готов был упасть в обморок от простой зубной боли. Но Алик никогда и никому не признавался в этом, чтобы не испортить себе реноме в глазах друзей и приятелей, среди которых он считался отчаянным хулиганом.
      Хорошо, конечно, что Геня Боровский здесь. Но что он может, этот пацифист и хлюпик? Алик уважал Боровского и любил его, но это было там, на гражданке. А здесь другие правила и другие законы. Здесь нужно быть жестоким зверем, чтобы выжить, а Геня… Разве Геня способен быть жестоким?
      Деды продолжали окружать Алика и Генриха. Сердце Риневича сжалось от ужаса. Будь он не один, а в толпе, он бы не испугался. Риневич не был трусом, но для того, чтобы вести себя мужественно и отчаянно, он должен был чувствовать спиной поддержку. Он должен был чувствовать, что он — член команды, готовой в любой момент прийти ему на помощь, сколь бы малой эта команда не была.
      Но сейчас ситуация была иная. Разве можно назвать командой группу перепуганных пацанов, прижавшихся к стене. Да еще этот Геня… Пока он не выступил, был шанс как-то договориться с дедами, получить по заднице, но не упасть при этом лицом в грязь. Но после того как Боровский заслонил его от Рябого, Алик вынужден был принять вызов. Он вынужден был нахамить «дедам»; вынужден, потому что в противном случае он бы уступил роль крутого парня «пацифисту и хлюпику» Боровскому. А этого никак нельзя было допустить.
      Все эти мысли почти молниеносно проносились в светловолосой голове Риневича. Несмотря на липкий страх, стянувший нутро Алика железным обручем, бойцовский опыт помогал ему трезво оценивать ситуацию. А где-то в глубине души уже заворочалось холодноватое чувство восторга, которое он всегда испытывал, когда драка начиналась, и когда на переживания и страх уже не оставалось ни времени, ни сил.
      «Белобрысого не трогать. Он — мой». Так сказал Рябой. Значит, другие деды его трогать не будут. Что ж, это уже хорошо. Рябой — парень невысокий, но крепкий. Низкая стойка, короткие, мускулистые руки. И еще — у него нет ремня. Он будет драться голыми кулаками. Отлично! Главное держать этого кабана на длинной дистанции, и возможно, все закончится хорошо.
      — Че, белый, обосрался? — хрипло проговорил Рябой. Он сжал кулаки, и Алик, от внимательного взгляда которого не укрылось это движение, внутренне сгруппировался.
      И тут вдруг случилось нечто совершенно необычное.
      Высокий, худой Леня Розен, который до сих пор стоял, скрестив на груди руки и глядя расширившимися от ужаса глазами на приближающихся дедов, вдруг заорал что есть мочи и молниеносным движением, как мегера или гарпия, прыгнул на Рябого, впившись ногтями ему в лицо.
      Деды отшатнулись от молодых, перепуганные этим безумным криком и яростным броском Розена. Леня же, крича и хрипя, продолжал яростно рвать ногтями прыщавое лицо Рябого. Рябой, закричав от боли, принялся кружиться и мотать головой, изо всех сил стараясь оторвать от себя бешеного «духа», но это ему никак не удавалось.
      Наконец деды пришли в себя.
      — Духи забурели! Наших бьют! — крикнул Валек и бросился на новобранцев, со свистом рассекая воздух широким ремнем.
      Алик поднырнул под медную пряжку, просвистевшую у него над головой, и встретил Валька правым хуком в челюсть. Валек отлетел к стене, но тут уже остальные деды оправились настолько, что ринулись в бой, размахивая пряжками.
      Завязалась драка.
      Несколько минут в смешавшейся толпе новобранцев и старослужащих слышались звуки ударов, вскрики, стоны и пыхтенье.
      Геня Боровский (даром что пацифист) разил врагов могучими кулаками направо и налево, едва успевая уворачиваться от медных пряжек. Его правый глаз был подбит, из рассеченной губы струилась кровь, но, опьяненный битвой, он не замечал увечий. Дрался Геня холодно и расчетливо, стараясь не просто махать кулаками, а попадать противнику в уязвимые точки.
      Алик Риневич, напротив, дрался не помня себя, как одержимый или бешеный. Страх окончательно покинул его душу, уступив место клокочущей, восторженной злобе. Его левое ухо, по которому пришелся удар пряжкой, кровоточило и раздулось, но он не обращал на это внимания. Он бил куда придется, ощущая кулаками чужую жесткую плоть, отдающуюся в суставах пальцев тупой болью.
      При этом он выкрикивал яростным, хриплым голосом:
      — Получи, сука! Лови плюху! Гаси его! Ага!
      На какое-то мгновение Алик увидел перед собой разодранное в кровь лицо Рябого. Кровь вызвала у него смешанное чувство горячей, требующей выхода злобы и брезгливости. Он что было сил ударил по этому лицу. А потом еще раз. И еще.
      — Оставь его! — рявкнул в ухо Алику Боровский. — Убьешь!
      Но Алик продолжал бить по ненавистному, омерзительному лицу. Что-то хрустнуло у него под кулаком, и лицо исчезло. «Готов!» — пронеслось в голове у Алика. Он испытал волнующее, ни с чем не сравнимое чувство торжества.
      В тот же момент в голове у него что-то треснуло. Под черепом ухнул оглушительный колокол, и желтая пелена затянула глаза. Звуки окружающего мира стали глухими, как будто их отделили от Алика толстой стеной. А ноги стали ватными, и Алик почувствовал, что больше не опирается на них, но не падает, а уплывает куда-то, уносимый горячим, тягучим, тошнотворным потоком.
      Тут Алика вдруг затошнило, и он потерял сознание.

4. Лазарет

      Открыв глаза, Алик увидел прямо перед собой белую стену. Чувство пространства возвращалось к нему медленно. Лишь через минуту он понял, что стена — это вовсе не стена, а потолок. А сам он не стоит и не сидит, а лежит на мягкой, пружинистой кровати. И еще он понял, что горячий, сухой обруч, больно стягивающий ему голову, это всего-навсего медицинский бинт.
      — Ну что, очнулся? — услышал он у себя над ухом знакомый голос.
      Алик слегка повернул голову, и его тут же замутило. Алик опустил веки. Даже двигать глазами было больно и противно. Едва справившись с тошнотой, Алик снова открыл глаза и посмотрел на человека, который с ним говорил. Это был Геня Боровский. Все его лицо было в синяках и кровоподтеках. К щеке был приклеен багровый и грязный пластырь.
      — Что?.. — прошелестел Алик, разлепив опухшие губы. — Что произошло?
      — Мы с тобой в лазарете, старик, — спокойно и весело ответил Геня. — Драку помнишь?
      — Помню.
      — Ну вот. Нас с тобой слегка помяли, поэтому мы здесь.
      Риневич сглотнул слюну и сказал дрогнувшим от неприятного и пугающего предчувствия голосом:
      — У меня что… череп сломан?
      Геня усмехнулся:
      — Ага, щас. Разбежался. Все в порядке с твоим черепом. А вот мозги тебе слегка встряхнули — это да. Сотрясение у тебя, старик. Простое сотрясение.
      Алик с облегчением ощутил, как с его души свалился камень. Он вновь почувствовал себя живым. Пульсирующая боль в голове сразу же стала вполне терпимой, и даже тошнота стала не такой явной и навязчивой.
      — Значит, сотрясение, — проговорил Алик. Посмотрел на покалеченное лицо друга и спросил: — А ты? Что с тобой?
      Геня махнул рукой:
      — Да ничего страшного. Пара ушибов, да вот гематома на щеке. Врач сказал, что до свадьбы заживет.
      — Понятно, — вновь прошелестел Алик.
      Морщась от боли и тошноты, он привстал на кровати и оглядел палату.
      — Жить можно, — сказал ему Геня.
      — Да… — отозвался Алик. — Можно…
      Лицо Гени вдруг стало озабоченным.
      — Со здоровьем у нас больших проблем нет, — сказал он. — Но у нас есть другие проблемы. Офицеры в связи с дракой подняли большую бузу. Допрашивают всех поодиночке. Так что, если тебя будут спрашивать, не говори им про драку. Скажи — упал, и все. Понял?
      — Угу. А как эти… деды?
      Геня усмехнулся:
      — Хорошо мы их помяли. Рябого в райцентр увезли. Говорят, у него сломаны челюсть и нос. Ну и еще что-то там, я уже не помню. Вальку сломали палец. Нечем теперь будет в носу ковырять. А так — синяки и ушибы. Ничего, в общем, страшного. — Геня улыбнулся и, прикрыв глаза, слегка покачал головой. — А хорошая была драка, — сказал он. — Давно я так душу не отводил.
      — Да уж, — нехотя подтвердил Алик. — А что с этим… с бешеным? Ну с тем, который на Рябого кинулся?
      — С Леней Розеном, что ли?
      — Ну да.
      — Все в порядке. Я его потом спрашивал, зачем он это сделал. Так он и сам толком не знает. Злость, говорит, накатила. Надоело на эти фашистские морды смотреть. Молодец пацан. Тощий, но жилистый. — Геня как-то неопределенно усмехнулся и спросил: — Кстати, ты замечал, какое у него лицо?
      Алик припомнил лицо Розена. Оно было тонким, как у девушки, и большеглазым. Даже странно, как это человек с таким нежным личиком смог так смело ринуться в бой.
      — Ну и какое у него лицо? — спросил Алик.
      Боровский подумал и сказал:
      — Эффектное. Как у киноактера. Он, оказывается, в театральное поступал. В Щукинское училище. Но его не приняли. Сказали, что у него проблемы с шипящими.
      — С чем? — переспросил Алик.
      — С шипящими, — повторил Геня. — Это такие звуки. Он их плохо произносит. Так он теперь над ними работает по специальной системе. После армии опять поступать будет.
      — Сам-то он цел? — спросил Алик.
      Боровский кивнул:
      — Да. Только пальцы себе ободрал об рожу этого ублюдка.
      — По-бабски дрался, — неодобрительно заметил Риневич.
      Геня пожал плечами:
      — Ну и что? Какая разница, как драться? Главное — победить, на то она и драка. — Боровский с усмешкой глянул на друга: — Ты вот тоже не совсем честно кулаками махал. Я даже подумал, уж не взбесился ли ты.
      — Это когда?
      — Когда ты прыщавого после Розена добивал.
      Алик поморщился:
      — Эту мразь вообще убить мало.
      Геня хотел что-то возразить, но тут за дверью палаты раздались голоса и шаги.
      — Врач идет, — быстро сказал Геня. — Помни, что я тебе говорил: никакой драки не было. Ты просто споткнулся и упал, понял?
      — Угу. А это… не слишком глупо?
      Геня махнул рукой:
      — Да какая, к черту, разница. Им и самим выгодно это дело замять. Так что любое объяснение примут. Главное, стой на своем и про драку ничего не говори.
      Геня шагнул к угловой кровати и юркнул в свою постель.

Глава третья
Сколько веревочке ни виться…