Почему неблагодарным? Да просто потому, что…

Меркулов поманил меня пальцем, прервав ход этих безрадостных рассуждений.

– Здравствуйте, Александр Борисович. – Генеральный прокурор смотрел на меня строго, но доброжелательно. Хотя я заметил, что его по-прежнему несколько шокировал мой смокинг.

Что ж, в такой ситуации начальник может, даже должен, проявить доброжелательность. Я вспомнил стеклянные взгляды генерального, когда мы сталкивались в коридорах прокуратуры, его безуспешные попытки вспомнить, кто я такой, и внутренне усмехнулся.

– Александр Борисович, – продолжал он, – это дело поручается вам. Мы надеемся, что…

Продолжать дальше не имеет смысла. Это такая словесная вязь, свойственная большим начальникам, призванная побудить подчиненного к активным действиям и призвать его свернуть горы, чтобы заслужить похвалу вышеуказанного начальника.

Я, конечно, кивнул.

– Так что принимайте дело к своему производству, – закончил генеральный.

Тело генерала Филимонова уже увезли, и присутствующие постепенно расходились. Я глянул на часы – половина одиннадцатого.

– Завтра в девять – у меня, – сказал Меркулов. – Слава, и тебя я тоже попрошу быть.

– Естественно, – ответил Грязнов.

– Чувствую, намечается большое оперативное совещание, – заметил я.

Меркулов кивнул:

– Угадал. И имейте в виду, там будут почти все, кто сегодня был здесь. Так что просьба не опаздывать.

– Форма одежды парадная? – иронично поинтересовался я.

– Можно без смокингов, – нашелся Меркулов.

Когда я вернулся домой, Ирина сидела на кухне и преспокойно попивала чаек. На ее лице блуждала довольная улыбка.

– Ну как концерт? – спросил я.

– Изумительно! – с энтузиазмом ответила она.

Наскоро прожевав бутерброд с сыром, я отправился спать.

Ирина не спросила, как у меня дела. Это, честно говоря, меня несколько задело. Хотя могу ли я от нее требовать искреннего интереса к моим делам? Если вдуматься, что я ей мог рассказать? За столько лет она привыкла к трупам, ограблениям и всякой гадости, в которой копается ее муж.

А я вот никак привыкнуть не могу. Может быть, поэтому я еще не бросил эту собачью работу к чертовой матери?

На следующее утро, ровно в девять, я как штык был в прокуратуре. Вы, наверное, думаете, что, открыв дверь кабинета Меркулова, я застал там весь цвет наших правоохранительных органов? Ничуть не бывало. Меркулов сидел в полном одиночестве и нервно постукивал карандашом о полировку стола.

– Неужели я опоздал! – деланно удивился я. – Что, все уже разошлись?

Меркулов хмуро посмотрел на меня:

– Никого еще нет.

– Подождем?

– Подождем…

Спустя четверть часа я не выдержал:

– Костя, время дорого. Давай начнем без них.

– Как это?! – Меркулов посмотрел на меня будто на святотатца.

– А что? Первый раз, что ли? Я наизусть знаю, что они скажут. Вначале будут минут сорок ужасаться, какой это кошмар – убийство генерала Филимонова. Сетовать на разгул преступности. Потом примут решение создать оперативно-следственную группу. Так?

– Ну, скорее всего, так и будет, – протянул Меркулов.

– Вот. А потом все с облегчением разойдутся. Теперь голова будет болеть у оперативно-следственной группы. Будет кого ругать за волокиту, кому устраивать выволочки, ставить на вид… Правильно?

Меркулов засопел, но согласно кивнул.

– Я могу даже перечислить всех, кто войдет в эту группу, – продолжал я.

– И кто же? – поинтересовался Костя.

– Ты, – ткнул я пальцем в его сторону, – в качестве руководителя группы. Это раз.

– Почему я?

– Потому, – объяснил я, – что никто из наших первачей не рискнет лично возглавить следствие. А вдруг неудача? Прокол? А вдруг то? А вдруг се? Хлопот не оберешься. И за кресло боязно. Они, конечно, возьмут дело под личный контроль – это они любят. С другой стороны, руководителем должен быть не самый последний человек в прокуратуре. Значит, ты.

– Спасибо, – вставил Меркулов.

– Пожалуйста. Далее, я, как следователь, ведущий дело, – это два. Грязнов – три. Пара-тройка подручных от нас и из МУРа – четыре. Ну, может быть, подкинут человечка из ФСБ – это уже пять. Вот и все.

– Как у тебя быстро все получается, – покачал головой Меркулов.

– А чего тут думать? – пожал плечами я. – Через все это мы проходили много раз. Так?

Меркулов неопределенно хмыкнул.

Все получилось в точности так, как я сказал. Приглашенные на совещание явились лишь через полтора часа. Итогом совещания стала организация оперативно-следственной группы во главе с Константином Дмитриевичем Меркуловым.

…Когда все разошлись, мы с Грязновым и Меркуловым остались в кабинете.

– Так, – начал Костя на правах главного, – какие будут соображения?

– Хорошо, что они ушли… – задумчиво произнес я.

– Это единственное твое соображение? – строго спросил Меркулов.

– Пока да. Но через пять минут, когда я сниму с ушей всю ту лапшу, что они мне навешали, возможно, появятся какие-то мысли.

– Ну что ж, подождем. – Меркулов отвернулся от меня и, обратился к Грязнову: -Слава, ты уже решил, кого из твоего ведомства мы введем в состав нашей группы?

– Ну, – начал Грязнов, – во-первых, если ты не возражаешь, я сам войду в нее.

– Можешь быть спокоен. Как-нибудь по блату это устроим, – вмешался я, – конечно, за соответствующее вознаграждение, сам понимаешь…

Они посмотрели на мена как на сумасшедшего.

– А что, Костя, – продолжал дурачиться я, – бутылочка коньяка нам не помешает. А то можно вообще объявить конкурс на места в нашей бригаде. Представляешь, сколько народу набежит?

Меркулов хлопнул ладонью по столу:

– Хватит, Турецкий! Ты создаешь нерабочую обстановку!

– Ага! – обрадовался я. – Может, мне вообще уйти? Я с удовольствием выйду из состава группы. Уступлю, так сказать, место кому-нибудь более перспективному. Кто не мешает работать. Я могу идти?

Меркулов только тяжело вздохнул:

– И как я только тебя терплю столько лет?…

– Ну ладно, братья-кролики, – вступил в разговор Грязнов, – я думаю, двух оперативников из МУРа кроме меня пока хватит, а там посмотрим. Турецкому в подмогу кого-нибудь из следователей надо…

– Вот именно, – пробурчал Меркулов, – и чтобы присматривали за ним. А то он совсем разболтался.

– Есть у меня один многообещающий работник, – отозвался Грязнов. При этом вид у него был хитроватый. Что бы это значило?

– Короче, так, – резюмировал Меркулов, – Турецкий сейчас пойдет в квартиру Филимонова. Саша, посмотри, что там да как. Поговори с его женой. От тебя, Слава, сейчас больше всего зависит скорость, с которой будет работать экспертно-криминалистическое управление. Нажми на них, ладно?

Грязнов кивнул.

ФИЛИМОНОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

Биографическая справка

Родился 14 февраля 1949 года в городе Камышин Волгоградской области. В 1966 году окончил среднюю школу. В том же году поступил в Ставропольское общевойсковое военное училище.

В 1976 году направлен в состав Краснознаменной Кантемировской танковой дивизии. В 1977/78 году заместитель командующего. В 1979 году был направлен в состав контингента советских войск в Афганистане. Имел боевые награды. В 1982 году, в чине генерал-лейтенанта, возглавил 12-ю, а в 1986 – 7-ю армию. С 1989 года выполнял обязанности эксперта при Генеральном штабе. Принимал активное участие в улаживании межнациональных конфликтов: в Таджикистане, Азербайджане, Грузии. Участвовал в военных действиях на территории Чеченской республики. В 1997 году, в чине генерал-полковника, приказом Верховного Главнокомандующего снят со всех должностей с формулировкой «по выслуге лет». С января 1998 года – депутат Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации. В 1998 году организовал общественное движение «Вера и верность». Ведет активную политическую деятельность, выступая с левоцентристских позиций, объявил о своем намерении баллотироваться в 2000 году на пост Президента Российской Федерации.

Имеет большую популярность в армии и среди населения. В социологических опросах уверенно занимает 5 – 6-ю позицию по популярности и 4 – 6-ю как возможный претендент на пост Президента.

Женат, имеет сына. Жена – Надежда Анатольевна, профессор лингвистики Московского университета.

Увлечения – бильярд, водное поло.

Да, Николай Александрович, не придется вам больше шары гонять… И в бассейне не поплавать.

Из Государственной Думы, где для меня подготовили эту справку, я отправился на квартиру Филимонова. Жил он там, где и полагается жить политику высокого ранга, но дистанцирующемуся от правящей верхушки – на Кутузовском проспекте.

Мой «жигуленок» сиротливо приткнулся во дворе огромного сталинского дома среди сверкающих иномарок. Кажется, здесь не было ни одного отечественного автомобиля. Вот она где – принадлежность к классу властей предержащих! А они еще спрашивают, откуда берутся революционеры! Вот так посмотришь на всю эту роскошь, и волей-неволей в голову полезут разные мысли.

Машин было действительно много. Наверняка это соратники по партии приехали проститься со своим лидером. Хотя тело сейчас в морге и патологоанатомы еще не закончили с ним работать.

Я нажал кнопку домофона.

– Кто там? – донеслось из динамика.

– Следователь Генпрокуратуры Турецкий, – ответил я.

После недолгой паузы тот же голос спросил:

– По какому делу?

Интересно. У них что, есть другие поводы для прихода следователя? Хотя кто его знает…

– Я расследую причины вчерашнего убийства.

Опять молчание.

– Зайдите попозже, – наконец услышал я.

Ну ничего себе!

– Послушайте, – я старался говорить как можно спокойнее, – мне надо немедленно поговорить с вдовой генерала Филимонова. От этого зависит скорость, с которой будет проходить расследование этого дела. И я поговорю с ней в любом случае, даже если для того, чтобы открыть эту дверь, мне придется прибегнуть к помощи автогена. Кстати, с кем я говорю?

В динамике замолчали надолго. Я уже было решил, что они действительно не впустят меня (не резать же дверь!), как уже другой голос – низкий и уверенный – ответил:

– Следователь Турецкий?

– Да.

– Проходите.

В замке двери что-то щелкнуло, и я вошел в подъезд.

…Эх, придет ли время, когда и я стану генералом? Наверное, никогда. И никогда не будет у меня такой квартиры, как у покойного генерала Филимонова. Я на жилищные условия не очень жалуюсь, но эта квартира… Я даже приблизительно не мог представить ее размеров. По обе стороны широкого коридора было столько дверей, что не хватило бы пальцев на двух руках сосчитать их. Коридор же плавным полукругом уходил куда-то вдаль. Из комнаты в комнату шастали какие-то люди с озабоченными лицами. Первые несколько минут я не мог отделаться от мысли, что нахожусь скорее в учреждении, чем в квартире.

Наконец ко мне подошел немолодой человек с погонами подполковника.

– Это вы Турецкий? – спросил он безо всякого вступления.

Я кивнул.

– Проходите в гостиную. Надежда Анатольевна там.

И он показал мне, как пройти в гостиную. Замечу, это было не так-то просто.

Гостиная размерами была не меньше баскетбольного поля. Кстати, народу здесь находилось столько, что, если разделиться на две команды, можно было бы и сыграть. Конечно, кабы не печальный повод, собравший здесь их.

По периметру комнаты на диванах, стульях и в креслах сидели печальные женщины. Некоторые плакали. Мужчины, многие из которых были одеты в военную форму, стояли и с безучастным видом смотрели на большой стол посреди комнаты, который готовили для чаепития. Хотя нет, судя по стыдливо прятавшимся в углу бутылкам явно не с безалкогольными напитками, поминки уже почти стартовали. Длинный марафон – похороны, девять дней, сорок, годовщина – еще был впереди, и мужчины, предчувствуя обильные российские поминочные возлияния, индифферентно поглядывали на стол.

На одном из диванов сидела женщина, которая не плакала, не теребила в руках платок. Она только растерянно поглядывала по сторонам, как бы не совсем понимая, что на самом деле здесь происходит. Я сразу определил, что это и есть Надежда Филимонова – жена, а теперь вдова генерала. Уж поверьте, на своем веку я не раз видел и вдов и вдовцов, потерявших самых близких. Вдов, конечно, больше. Как это ни странно, в эти минуты, я имею в виду похороны и поминки, они, случается, хотят скрыть свои настоящие чувства, но это получается плохо. И всегда видно человека, который равнодушен к смерти близкого или даже где-то внутри рад этому. Или который скорбит по-настоящему.

Надежда Филимонова не притворялась. Она не рыдала, не рвала на себе волосы, не голосила, она просто не могла поверить, что ее муж, еще вчера красавец генерал, удачливый политик, лежит на холодном даже в такую жару столе морга, мертвый… Я знал, что ее с утра возили в морг. Причем это было не слишком необходимо, но Филимонова настояла. Может, она хотела лишний раз убедиться, что весь этот кошмар, начавшийся вчера вечером с выстрела из окна гостиницы «Москва», – правда…

Ну что ж, может быть, для меня это даже к лучшему. Есть надежда, что она будет искренне помогать следствию.

Я не спеша подошел к Филимоновой. Она, сразу заметив незнакомого человека, подняла голову и посмотрела на меня. Кажется, даже с какой-то сумасшедшей надеждой.

– Здравствуйте, Надежда Анатольевна. Я следователь Турецкий. Я веду расследование причин убийства вашего мужа…

Конечно, я прибавил несколько ничего не значащих фраз соболезнования.

– Да, – перебила меня она, – я очень рада.

«Рада». Все-таки интеллигентному человеку никогда не изменяет выдержка. А судя по справке, которую я получил, Надежда Анатольевна была типичной интеллигенткой. Кстати, у военных жены редко бывают профессорами МГУ.

– Мне нужно с вами поговорить. Я знаю, сейчас это для вас трудно, но…

– Я все понимаю. И постараюсь помочь вам максимально, – произнесла Филимонова, встала и сделала приглашающий жест по направлению к одной из боковых дверей. Я последовал за ней…

Надя Рождественская с раннего детства не имела никаких проблем – конечно, до определенного времени. Отец, скрипач с мировым именем, привозил из частых заграничных турне вещи и игрушки, которые не могли присниться ее подружкам даже в самых волшебных снах. Мать, известная переводчица, выучила ее нескольким языкам, что в Советском Союзе сразу ставило человека на несколько ступеней выше остальных, безъязыких сограждан. Кроме того, природа не обидела Надю внешностью – прохожие на улице оборачивались, восхищаясь ее золотыми кудрями, огромными глазами василькового цвета, безупречной осанкой и чарующей улыбкой.

Казалось бы, зависть менее удачливых сверстников, перерастающая в тихую ненависть, была Наде обеспечена. Но каким-то чудесным образом ей удавалось ладить со всеми. Даже самое заскорузлое сердце могла размягчить ее улыбка. Кроме того, своими игрушками Надя всегда делилась, ее вещи носили по очереди все подруги, а в школе, во время контрольных по английскому, у нее списывал весь класс. Надя не могла никому отказать в помощи. Это было не в ее характере. Ничего не поделаешь – так ее воспитали родители.

Супруги Рождественские только радовались, когда видели, что у их дочери нет и намека на жадность. Это, считали они, признак действительно интеллигентного человека. Надя воспитывалась на книжных идеалах и, надо сказать, выросла такой, какой ожидали ее видеть родители – искренней, бескорыстной и доброй.

Итак, Надя росла. Отец играл на скрипке каприсы Паганини, мать переводила Стейнбека и Франсуа Вийона, и все шло очень хорошо. До тех пор, пока не случилось то, что рано или поздно происходит в жизни каждого, – Надя влюбилась.

Сердцу не прикажешь, – эту истину вполне признавали родители Нади. И в принципе они были готовы принять любой выбор своей дочери. Но… все имеет свои границы. И это они осознали, когда Надя впервые привела в дом своего избранника.

Женихом оказался худой человек лет сорока, с блестящей лысиной, сеткой морщин под глазами и постоянно полуприкрытыми веками. Когда Паша (так его звали) заговорил, то изумленным взорам Надиных родителей открылась беззубая верхняя челюсть, посередине которой одиноко торчал изогнутый металлический штырь – жалкий остаток моста.

Однако на все тактичные замечания родителей Надя отвечала одним: «Я его люблю». И возразить на это было нечем. Через полгода сыграли свадьбу.

Нет смысла пересказывать все эмоции родителей, когда выяснилось, например, что Паша оказался наркоманом с многолетним стажем, что все деньги, которые он зарабатывал в своем НИИ биотехнологий, немедленно тратились на «дурь», что все свадебные подарки ушли туда же… История оказалась банальной. Небанальным стал конец…

Но все по порядку.

Через год Надя родила. Сын оказался на удивление здоровым и крепким. Втайне Надя надеялась, что рождение ребенка как-то образумит Пашу. Ей, конечно, уже до смерти надоели шумные компании в их маленькой однокомнатной квартирке, эмалированные плошки с черным вонючим варевом, использованные шприцы, невыветривающийся запах анаши на кухне. Сама она не собиралась пробовать наркотики и до сих пор удивлялась, как это ее любимый не может обойтись без них. Но, полагала она, каждый человек волен делать то, что считает нужным. Она любила мужа, и все остальное было неважно.

Однако со временем даже ангельский характер Нади не выдержал. До тех пор пока все художества Паши касались лично ее, все было ничего. С большим трудом дающиеся занятия в МГУ, беспокойная дремота на первых двухчасовках после бессонных ночей – это она еще могла вынести. Но когда от выходок отца стал страдать маленький Павел (сына назвали в честь отца), она начала возмущаться. Паша поначалу не обращал внимания на просьбы жены образумиться, потом стал злиться и жаловаться дружкам на скандалистку жену. Те, конечно, понимающе кивали, грея алюминиевые ложки на пламени свечи.

Все закончилось скоро и закономерным образом. Как-то Надя пошла за продуктами. Ее не было всего три часа. Когда она вернулась домой, ее поразила необычная тишина.

Войдя в комнату, она застала знакомую картину – Паша валялся на диване, двое приятелей дремали в креслах. Маленький Паша тоже не подавал голоса. Надя подошла к кроватке и обомлела. Сын сжимал в ручонках грязную эмалированную плошку с остатками приготовленной наркоты. Черная капля стекала из угла рта ребенка.

Скорее всего, он захотел пить, дотянулся до стоящей на столе плошки и выпил ядовитую гадость. Для его организма доза оказалась смертельной. Надин сын был мертв…

Надя не зарыдала, не заголосила и не стала рвать на себе волосы. Она пошла на кухню. Там открыла все вентили газовой плиты, потом зажгла в комнате свечку, вышла из квартиры с тельцем ребенка и заперла дверь на все замки.

Надя действовала автоматически, подчиняясь первобытному материнскому инстинкту, по которому убийца твоего ребенка должен умереть от твоих рук.

Газеты потом много писали об этом страшном взрыве. От ударной волны обвалился целый подъезд дома. Кроме Паши и его дружков погибло пять человек. Да, гнев матери, мстящей за своего ребенка, бывает страшен…

В информационных сообщениях потом сообщали еще и о пропавших без вести. Среди них называлась Надежда Рождественская.

Надя не пошла к родителям. Почему она не вернулась домой? На этот вопрос она не могла ответить никогда. Повинуясь какому-то животному страху, она с мертвым ребенком на руках поехала на их дачу в Аксиньино, закопала трупик в неприметном углу участка. Затем сняла с книжки свои сбережения, купила билет в Тарту (там у нее была подруга) и в тот же день уехала.

Пассажир поезда, как бы он ни хотел остаться один, всегда находится на людях. В купе четыре человека, в тамбуре постоянно находятся сменяющие друг друга курильщики, туалет надолго не займешь… А Наде так хотелось побыть одной.

Наверное, она, производя какие-то необъяснимые на первый взгляд вещи, все-таки находилась под покровительством высших сил. Ведь если бы она осталась одна в Москве, неизвестно что могло произойти, какие отчаянные мысли пришли бы в ее голову. Она села в поезд, где ненадолго, на время пути, люди становятся немного более участливыми и отзывчивыми. А именно участие ей было нужно сейчас.

Колеса постукивали по рельсам, проводник уже второй раз обносил вагон чаем в тяжелых подстаканниках. Надя сидела возле окна и невидящими глазами следила за мелькающими за мутным стеклом редкими огоньками. Чай давно остыл, она к нему даже не притронулась. Кроме Нади в купе находилась влюбленная парочка, занятая исключительно друг другом, и военный. В звездочках на погонах Надя не разбиралась, да и не до того ей было. Хотя и отметила где-то внутри, совершенно неосознанно, волевой подбородок, широкие скулы, добрые серые глаза и низкий, привыкший командовать голос.

Военный задал несколько вопросов, обычно служащих для завязывания беседы. Надя отвечала односложно и снова смотрела в окно. Военный оставил попытки познакомиться и молча пил чай. Пил и время от времени поглядывал на Надю.

…Она долго не могла уснуть. Постукивание колес, обычно так быстро убаюкивающее, на этот раз не действовало. Надя лежала с открытыми глазами, и в светлых полосах, проходящим по стенам тесного купе, ей чудились маленький Паша и большой Паша. Маленькое безжизненное тельце и валяющаяся на диване фигура. Они были похожи… Потом их место заняли страшные фигуры неизвестных существ, темных чудовищ и хвостатых уродов. Был момент, когда крик испуга, уже готовый вырваться изо рта, она буквально на лету поймала и затолкала обратно, сохранив тем самым спокойный сон соседей.

И в этой кошмарной полудреме в ее мозгу вдруг ясно и отчетливо возникла мысль – ее жизнь сегодня потеряла всякий смысл, и чем раньше она прекратится, тем лучше. Мысль набирала объем и постепенно из декларации она превращалась в призыв к действию, а потом и в приказ. Надя уже не могла сопротивляться, она тихо встала, сунула ноги в туфли, отодвинула дверь купе и выскользнула наружу.

План стоял у нее перед глазами, как будто был по пунктам продиктован ей кем-то услужливым и заботливым. Ей так и казалось – незнакомый, но доверительный голос нашептывает на ухо. Встань. Выйди в коридор. Теперь иди направо. Именно направо. Одна дверь, вторая. Теперь ты в тамбуре. Здесь никого. Теперь нажми на ручку левой двери. Нажми и сильно потяни на себя…

Поток холодного воздуха ударил Наде в лицо. У нее почти перехватило дыхание, а между тем ласковый голос шептал: «Прыгай, прыгай, там будет хорошо и спокойно».

Она подошла к краю металлической ступени, взялась за холодные ручки по сторонам двери, сильно оттолкнулась и…

Сначала ей показалось, что она зацепилась за что-то воротником рубашки. Горло больно сдавило. Оторвалась и отлетела пуговица. Потом она почувствовала чьи-то руки, держащие ее за воротник и талию. Надя обернулась и увидела своего соседа-военного, который казалось, должен был спокойно спать в купе.

– Не надо, – тихо проговорил он. Его голос прозвучал как будто с другого конца света. Хотя, может быть, виной тому был шум колес, рвущийся из распахнутой двери вагона.

Надя посмотрела в его добрые глаза и вдруг поняла, какую несусветную глупость могла совершить только что. Комок подкатил к горлу, слезы брызнули из глаз, и она потеряла сознание…

Через полгода они поженились. Надя взяла фамилию мужа – Филимонова. Она была счастлива – не каждой выпадает счастье выйти замуж за генерала, да еще за того, который спас твою жизнь. Николай оказался настоящим мужчиной – таким, какие встречаются крайне редко. Он был смел, даже бесстрашен, силен, умен, бескомпромиссен, красив… Надя могла перечислять его достоинства очень долго. Их хватило бы на целую армию.

Надо сказать, Николай спас Надю еще раз – когда они вернулись в Москву после недели, проведенной в Тарту (Филимонов ехал туда развеяться – к старому приятелю), их встретила заплаканная мать и встревоженный отец. Следователь, расследующий причины взрыва, начал подозревать пропавшую без вести, а потом неожиданно объявившуюся Надю. Николай уже знал все подробности того страшного дня и, не мешкая, сам пошел к следователю. Те несколько часов, что его не было, мать беспрерывно пила валидол, а отец, безуспешно пытаясь репетировать, порвал немало струн на своей скрипке. Надя же почти не волновалась. Она была уверена, что теперь, после того как ее защитником стал генерал Филимонов, с ней не может случиться ничего плохого. Просто не может – и все.

О чем говорил он со следователем, так и не узнал никто. Но подозрения в отношении Нади отпали. И в институте ничего не узнали – Надя окончила МГУ с красным дипломом и сразу же поступила в аспирантуру.

Это было ровно восемь лет назад. С тех пор Наде довелось немало поволноваться, когда, например, через неделю после свадьбы Коля отправился в Баку – улаживать нарождающийся кровавый конфликт. Потом были другие «горячие точки», счет которым Надя потеряла. Тяжелее всего было пережить бесконечно тянущуюся чеченскую войну. Но к счастью, со всех войн генерал Филимонов, целый и невредимый, возвращался домой. Правда, год назад Николай вернулся домой мрачнее тучи. В этот день был выпущен указ президента об увольнении его со всех должностей с нелепой формулировкой «по выслуге лет». Видимо, в канцелярии Президента не удосужились посмотреть на дату его рождения и придумать что-нибудь более правдоподобное…

Но генерал Филимонов не слишком горевал. У него уже появились другие планы…

– А кто первый предложил ему заняться политикой? – спросил я, прерывая поток воспоминаний Надежды Анатольевны.

Она тронула пальцами виски (я уже обратил внимание на этот ее постоянный жест) и, подумав, ответила:

– Я даже не могу ответить определенно. Просто откуда ни возьмись появилось множество каких-то незнакомых раньше людей. Коля был очень общительным человеком, и, мне кажется, этим многие пользовались. Он, например, никогда не избегал встреч с офицерами, которые что-то просили для себя, повышений в звании или еще чего-нибудь…

– Кто были эти люди, которые появились в окружении генерала Филимонова?

– Разные люди… Сначала к нам зачастили журналисты. Наши, потом иностранные. Коля встречался со всеми, подробно отвечал на вопросы, давал интервью. Иногда его ответы редактировали, иногда писали совсем не то, о чем он говорил. Коля очень сердился в этих случаях.

– А что искажалось?

– Его критика в адрес властей. И потом… вы знаете, Коля добрый и интеллигентный человек. А журналисты создали образ этакого солдафона, грубого мужика, который только и способен, что всех построить в две шеренги. И что самое неприятное – после этих публикаций Коля сам стал меняться. Он становился похожим на того генерала Филимонова, которого изображали в газетах. У меня складывалось впечатление, что чья-то невидимая рука пытается вылепить из моего мужа какого-то другого человека. И надо сказать, во многом это сделать удалось. Коля стал совсем другим за этот год.

– К сожалению, это обычная история, – вздохнул я, – политика бывает только грязной. И никакой другой. И делается она соответствующими, грязными методами.

Надежда Анатольевна кивнула:

– К сожалению, Коля этого не понимал. Ему казалось, что люди, которые его окружают, хотят только одного – того же, что и он, – блага для нашей страны, для России. А я сомневалась в этом с самого начала.

– Расскажите поподробнее, – попросил я.

Надежда Анатольевна промокнула глаза уголком носового платка и продолжила свой рассказ…

С тех пор как Николай решил баллотироваться в депутаты, у них в доме стало бывать много народу. Откуда-то появились деньги, Филимоновы переехали в новую огромную квартиру на Кутузовском проспекте.

Теперь Николай с утра пропадал в своем «штабе» – арендованном на неизвестно какие средства офисе в районе Тверской. Он уходил из дома рано утром и приходил почти ночью.

– Смотри новости по телевизору, вот и будешь знать, где я, – самодовольно отшучивался он в ответ на ее жалобы, что они почти не видятся.

И действительно, почти в каждом выпуске новостей мелькали сообщения о ходе предвыборной кампании генерала Филимонова. Он появлялся на заводах и фабриках, не пропускал митингов, устраивал встречи со своими будущими избирателями. Надя замечала, что политика все больше ему нравится. И он постепенно вязнет в ней как в болоте. Она чувствовала, что вся эта помощь потом обернется чем-то очень нехорошим, что придет день, когда «бескорыстные» помощники потребуют оплаты по всем счетам. Она пыталась рассказать Николаю о своих опасениях. Но все было тщетно. Он только отмахивался. Генерал Филимонов чуял пьянящий аромат близкой, идущей прямо в руки власти и не хотел отказываться от нее.

Как– то раз Надя нашла на столе мужа лист бумаги, на котором было напечатано: «Примерные тезисы выступления Н. А. Филимонова».

Вообще– то Надя не интересовалась политикой. Ее мысли были поглощены проблемами лингвистики, а именно темой ее докторской диссертации -"Некоторые проблемы лабиализации согласных звуков в бриттской подгруппе кельтских языков", понять смысл которой могли человек пять-шесть во всей России и еще несколько десятков – в мире. Но тем не менее Надя решила полюбопытствовать и прочитала текст «тезисов». Он привел ее в ужас. Какой-то неизвестный «спичрайтер» вложил в уста Николая отвратительные лозунги. В них требовалось очистить Россию от «инородцев», выселить «некоренные и пришлые народы», исключить появление нерусских во властных структурах. Текст был в стиле Йозефа Геббельса где-нибудь в тридцать третьем году, когда коричневые в Германии только набирали силу.