– И над чем, позволь спросить, размышляешь? – ирония не ускользнула от внимания Турецкого. Но настроение его оставалось пока благодушным.
– Как тебе сказать? Над судьбами Отечества… Над Славкиной судьбой… Отчасти над своей печалью… – Александр не мог не ткнуть Костю тем фактом, что именно тот, считающийся ближайшим другом и учителем, настоял на выводе Турецкого в отставку по состоянию здоровья.
Тема эта была по-своему «больной» для Меркулова, но Александр, пользуясь каждым удобным случаем, напоминал Косте о его «предательстве».
– Жаль, – ответил Костя. – Не узнаю Григория Грязнова…
– Его, вообще-то, от рождения, прошу простить, Вячеславом кличут, Славкой.
– Нет, это я «Хованщину» вспомнил. Опера есть такая, если ты слышал. Мусоргский написал.
– А, это которую Римский-Корсаков потом за него закончил? По причине беспробудного пьянства классика, да? – «отомстил» Косте Турецкий, проявив, как всегда свое специфическое, недюжинное знание дела.
– Как тебе не стыдно?! – воскликнул Меркулов. – Ну, никакого уважения к святыням! И они мне еще!..
– Не заводись, Костя, что мне Гекуба? Что тебе Гекуба? Ты же не по поводу безвременной кончины Модеста Петровича в сумасшедшем доме будишь меня, повторяю, ранним воскресным утром? Или по этому Мусоргскому новые обстоятельства открылись? Собираетесь возбуждать уголовное дело? А как у вас там обстоит со сроком давности? Все законно?
– Тьфу! Чтоб ты… – рассердился Меркулов, и Александр понял, что хватит его заводить. Видно, действительно что-то случилось, иначе чего б он стал звонить ни свет, ни заря?
– Ладно, не рычи, я же слушаю тебя, видишь, и трубку не бросаю. Что произошло в вашем славном ведомстве? Или у тебя домашние дела? Помощь какая нужна?
– Ты чем сегодня собираешься заниматься? Если собираешься, – не смог не уязвить Меркулов. Ну, каков вопрос, таков и ответ.
– Честно интересует? Ну, во-первых, сейчас встану и пойду на кухню готовить кофе со сливками, ибо Ирина спит и видит во сне, как ее несравненный муж подает ей в постель свежезаваренный, душистый кофе. А потом? Это, как бы, большой вопрос, который зависит уже не только от качества кофе, но и от способностей того, кто подает. И тут я не смею смущать твой слух намеками.
– Я ж говорю: пошляк! – угрюмо отозвался Меркулов.
– Ну, отчего же? – не согласился с якобы очевидным Турецкий. – Ты просто забыл. А спроси-ка у своей Лели, о чем она думала, когда ты приносил ей в постель поутру чашку горячего кофе с чем-нибудь вкусненьким? Или ты не носил? А может, просто забыл? Возраст все-таки…
В трубке раздалось нарастающее сопение. Плохой признак.
– А я частенько это делал, и всегда благодарность была выше всяких предположений. Честно говорю, Костя, просто личным опытом делюсь. Но ты сам спросил, а я ответил. Поэтому причин для сопения у тебя нет. Будешь говорить – говори, нет – я, может, еще немного вздремну. Перед подачей.
Меркулов, похоже, счел за лучшее поберечь свои нервы.
– Ладно, оставим треп, тебя только могила исправит…
– Добавь: хотелось бы, чтобы. Но это уже – из области предположений. Слушаю.
– Ты в последнее время новостные программы смотришь?
– Скорее, слушаю. А что?
– Не обращал внимания на заявления зарубежной прессы по поводу, так сказать, очередного нарушения гражданских свобод в России? И, в частности, в армии?
– А что, небось, по-прежнему клевещут? – Турецкий хмыкнул, а Костя выдержал паузу и продолжил спокойным голосом, который давался ему, – заметно же! – с трудом. За время отсутствия Александра Борисовича в Генпрокуратуре Меркулов успел, видимо, отвыкнуть от Саниной манеры «вольного разговора». Чиновник – одно слово!
– Ну, если не в курсе, то и говорим попусту. Тогда я хотел попросить тебя по возможности ничего важного на завтрашнее утро себе не назначать, а подъехать ко мне, в Генеральную. Есть очень серьезная тема для разговора. Думаю, что и для «Глории» ответственная работенка будет далеко не лишней. Как в денежном отношении, так и в смысле престижа.
– Да-а? – протянул Турецкий. – Так чего ж ты – со мной? Ты с Севкой поговори, он у нас исполняет главного, ему и решать, я думаю, что престижно, а что для нас не очень.
– Сева Голованов – это хорошо, но я хотел бы увидеться именно с тобой. Поскольку, кроме престижа, в деле есть щекотливые, скажем так, и не очень приятные моменты для нашего руководства, – ты понимаешь, о ком речь? Да и следствие будет сопряжено, я не исключаю, с определенным риском. Контингент армейский – это я для справки. Словом, нужен специалист твоего класса, а не простой оперативник. Даже с громкими заслугами. Хотя и они тебе тоже могут понадобиться.
– Во-он, как мы заговорили! – изображая обиду, констатировал Александр. – А какого ж хрена тогда увольняли самого ценного, как я погляжу, специалиста, если после его ухода в Генеральной прокуратуре не осталось ничего стоящего пристального внимания? У тебя же мои орлы работают, Костя! Володька Поремский… Рюрик тот же, Елагин, Сашка Курбатов. Это что, пустые места? А чего мы так тогда старались? Кого воспитывали? Нет, я принципиально с тобой не согласен!
– Не валяй дурака! – всерьез обозлился, наконец, Меркулов. – Я не могу поручать параллельное расследование сотруднику Генеральной прокуратуры. Так ты можешь, или не хочешь, выполнить мою просьбу?
– Личную?
– Ну, хоть бы и так!
– Личную – согласен, так уж и быть, – брюзгливым тоном согласился Турецкий. – Когда подъехать-то? Только учти, у меня масса своих дел. А твоим болтунам и бездарям я помогать не стану. И если ты кого мне в помощники замыслил, лучше сразу откажись от намерения. И потом, раз есть риск, как насчет безопасности моей семьи? Снова их придется прятать?
– Сам решишь. Не думаю, что это потребуется. Хотя ты ж всегда умел находить неприятности на свою шею даже в самых безобидных ситуациях. На твое усмотрение.
– Хорошо, сам и решу, если понадобится. Но у меня есть и встречные предложения. Я уже чувствую – по твоему слишком уклончивому предисловию, что наверняка мне, в смысле, нам, понадобится авторитет Генеральной прокуратуры. Мощи агентства недостаточно. Так что давай – баш на баш. Много не попрошу, но какие-то вопросы все равно возникать будут, из опыта знаю.
– Ну, за моей помощью, вы прекрасно знаете, дело не станет. Только не наглейте. А ты теперь иди и в самом деле приготовь жене кофе, если ты, как обычно, не врал мне только что. И учти, я у Ирины проверю!
– А что, может, и мне стоит позвонить твоей Леле и поинтересоваться, когда ты сам приносил ей кофе в последний раз… не возражаешь?
– Оставь, наконец, в покое больную женщину! – почти рявкнул Меркулов.
– А если больная, надо лечить, а не рычать, господин хороший, – возразил Турецкий. – Отправь ее куда-нибудь на воды, на юг, в хороший санаторий.
А я бы ей тогда, для моральной поддержки, Ирку порекомендовал бы. И чтоб заодно под ногами не вертелась.
– А что? – неуверенно сказал Костя. – Надо подумать…
– Вот и думай, Платон ты наш, Сократович. Я, между прочим, серьезно говорю. Если дело, как ты обмолвился, имеет щекотливый характер, не исключаю моральное давление. Как обычно. Это – не новость. А в таких случаях лучше, чтобы мое наиболее уязвимое место находилось подальше от желающих ухватиться за него. Как это, кстати, случалось уже не раз. Или я не прав?
– Давай завтра и решим. А в твоих соображениях я вижу здравый смысл.
– Ну вот, наконец-то, раскололся! – засмеялся Турецкий. – А то – денежное дело! Престиж! Одни разговоры. Давай, Костя, будь здоров, до завтра… А вообще-то, замечу напоследок, надо бы Славку возвращать в родные пенаты, задержался он там. Об этом все утро и думал.
– Странно, только что хотел тебе сказать об этом, – Меркулов хмыкнул. – И ты все еще говоришь, что мы не понимаем друг друга? – спросил не с иронией – с откровенным сарказмом.
– Я говорю?! – деланно возмутился Турецкий. – Ну, ты здоров врать, Константин Дмитрич, друг ты мой!..
Телефонный разговор на этом закончился, и Турецкий, кинув трубку на аппарат, начал, кряхтя, подниматься.
Зря, наверное, сказал про кофе в койку. Теперь придется действительно варить. Но, с другой стороны, это не такой уж и неприятный процесс, – если взглянуть со стороны и трезвым взглядом. Да и, в самом деле, почему не сделать Ирке приятное? Странный вопрос, раньше никогда им не задавался, просто делал, будто по привычке. Будто по заложенной изначально программе…
Пока кофе готовился, то есть, пока Александр молол кофейные зерна, мыл турку, следил за процессом варки, из головы не уходила фраза о том, что приглашение это Костино имеет в какой-то степени личный характер. Но в расследованиях личные интересы – штука очень опасная и обоюдоострая. Для обеих сторон. А еще это словно бы спасительное для Кости упоминание о Славке Грязнове, – оно тоже оставляет пищу для размышлений. И не в связи ли с этим, новым делом возникло воспоминание о Славке у самого Меркулова? Но что ж это за дело такое? И о чем вчера говорили в вечерних новостях? И, наконец, каким образом возможно совместить денежный интерес и особую щепетильность ситуации по делу, в расследовании которого, очевидно, кровно заинтересована Генеральная прокуратура, если не собирается поручить его своим собственным сотрудникам, а ей требуется ас – нечего стесняться этого слова! – со стороны? Или это Костины «приколы»? Не похоже…
В размышлениях Турецкий едва не проворонил кофе. Успел в последний момент, чему искренне обрадовался. И потому, когда он с подносом в руках, на котором стояли две, исходящие паром, чашечки кофе и тарелочка с несколькими мелкими «изысканными» бутербродиками, тихо вошел в спальню к Ирине, чтобы сделать ей приятный сюрприз, он первым делом увидел улыбающиеся глаза жены. Она полусидела, обложившись подушками, в явном ожидании подношения, и сияла. Из дальнейшего Александр понял, что от нее не утаилась суть телефонного разговора: вероятно, из ответов мужа она без особого труда вникала и в смысл вопросов.
– Вы там с Костей так орали? – спросила она без всякого намека на что-нибудь, тем более, на обстоятельный ответ.
– Ага, – кивнул Турецкий, – дело какое-то, о котором, как я понял, по телефону не говорят. А обставлено было так, будто он меня не «пахать» за хрен знает, какие, коврижки приглашает, а на тур вальса в благородном собрании. Но это мы еще подумаем, время есть, да и узнать мне кое-что надо будет. Ну, и сама прикинь: зачем это Косте, в кои-то веки, вдруг опытный «следак» потребовался? Свои, что ли, перевелись? Наверняка, собирается какую-нибудь «козу» мне на шею повесить, да и еще, как я понял, связанную с армией, с которой, как известно, шутки плохи, а с себя снять всякую ответственность. И ведь не в первый раз… Ох, хитер… А чем, интересно, военная прокуратура занимается?…
– А лучше тебя все равно у них нет и никогда не будет, – без тени лести констатировала Ирина, чем вызвала на душе у мужа волну истинного морального удовлетворения, как заявили бы в Советские времена. – А еще я слышала невольно, что ты предлагаешь нас с Костиной женой отправить куда-нибудь на юг отдохнуть. Ну, а про то, чтоб я не путалась у тебя под ногами, я просто не расслышала. Так вот, я, наверное, и правда, немного отдохнула бы, Шурик. Да и с Костей вам следовало бы, наконец, как-то помириться. А то – ни то, ни се, и не ссоритесь, и не общаетесь. Нехорошо, вас же целая жизнь связывает. У тебя же нет более верных и честных друзей, Турецкий, а ты будто нарочно разбрасываешься ими…
– Ну, это уж ты – чересчур, – смущенно ответил Александр. – А насчет вертеться под ногами – это же чистая шутка, ты понимаешь… И потом, когда у нас случаются дела, в которых надо быть особенно осторожными и внимательными, вы – самые близкие нам люди, невольно становитесь нашим наиболее уязвимым местом. Уж тебе-то это хорошо известно, не так ли, дорогая моя?
– Ты знаешь, – задумчиво сказала Ирина, отпивая кофе, – я как-то решила сосчитать, сколько раз меня похищали. Про неудавшиеся попытки я уж и не говорю. Шурик, а ведь я так и не сосчитала. Но точно – около десятка раз… Кому сказать – ведь не поверят, правда? – и она уставилась на него блестящими глазами. – А особенно памятен самый первый раз, когда мы с тобой еще и расписаны-то не были, помнишь? Я тогда еще родительскую фамилию носила.
– Еще бы не помнить! «Киллерское» дело… А что расписаны, так, может, еще и не были, но что фактически женаты – это несомненно. Иначе чего им было воровать-то тебя? А так – жена. Другое отношение… – Турецкий сочувственно покачал головой. – Но, заметь, мы каждый раз тебя вытаскивали. И почти без последствий, верно? Вот я и бояться теперь, поневоле уже, начал, что мое везение не вечно, и все однажды кончается. Именно поэтому я и прошу тебя не сильно возражать, если я вдруг попрошу уехать ненадолго и отдохнуть подальше от Москвы, чтоб никто, ни одна сволочь не нашла, понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула она и опустила взгляд к чашке. А потом продолжила, так и не поднимая глаз: – Я еще и то понимаю, что, кажется, ты напрасно оделся. Ведь еще раннее утро, не так ли? – она лукаво кинула на него быстрый взгляд. Намекнула на то, что на Шурке были уже надеты и домашние брюки и куртка.
– А это у нас по-военному, – хитро щурясь, быстро ответил Александр, принимая на поднос пустую Иркину чашку, – раз-два – и…
– Мимо! – захохотала Ирина, вспомнив артиста Пуговкина в роли Яшки-артиллериста.
– Наоборот, милая, – веско возразил Турецкий, сбрасывая куртку, – и – в дамки-с! А правильнее сказать – в дамку!
– Хулиган! – радостно воскликнула Ирина, и добавила, уже обнимая его: – Танцор ты мой любимый…
Глава вторая ИЗ ДНЕВНИКА ТУРЕЦКОГО…
Ирка напомнила… Трудное было дело, с добрым десятком трупов, с высокопоставленными «клиентами» и с такими сюжетными поворотами, что специально и не придумаешь. Как не придумать и второго Евгения Никольского – технического гения и преступника. Да и преступник-то, в общем, не по собственной воле, вот тут уж точно можно сказать, что виноваты обстоятельства, и ничто иное. Эти его поистине фантастические изобретения и… похищение Ирины, жены следователя. И собственное право судить и выносить приговоры… Ну, зачем?! Да, конечно, теперь, за чертой полутора десятков прожитых лет, отчетливо видно, сколь тяжкими и беспощадными были 91-92-й годы. Как со всех сторон выплескивалось тупое озверение, а бандитский промысел становился нормой жизни. И слова, слова, слова… бесконечные речи, становившиеся все той же привычной уже жвачкой, но только теперь прикрывавшей еще более наглое и откровенное воровство… Не повод, так сломя голову бежал бы от этих воспоминаний…
«А, в самом деле, – думал Турецкий, – сколько раз воровали у меня жену? Вопрос, конечно, уже не просто интересный, а, как говорится, вполне основополагающий…»…
Но каким бы он ни был – случайно возникшим или вечным, не сходящим с повестки дня, говоря языком всемогущей канцелярии, а ответить на него правдой и только правдой мог единственный источник, который не врал. Это был личный и тайный дневник, который следователь Турецкий, вопреки всем служебным инструкциям и корпоративным запретам, вел едва ли не с первых своих самостоятельных расследований. А точнее сказать, еще со студенческих лет.
В этих тетрадках он оставлял, прежде всего, конечно, для себя, а может, все-таки и для истории, для потомства, – мало ли, как жизнь обернется? – свои мысли относительно наиболее острых, необычных расследований уголовных дел, – другими ему просто не приходилось в жизни заниматься. Здесь же им фиксировались варианты собственных, особо важных и оригинальных версий тех или иных дел, неожиданные наблюдения и обычные бытовые зарисовки, помогавшие сосредоточиться, иногда даже понять себя, объяснить причину некоторых, не очень ясных поначалу собственных поступков.
Эти записи – не ежедневные и пунктуальные, как у некоторых литераторов средней руки, претендующих на вечность, или у сентиментальных девиц «тургеневского разлива», а нервные, часто отрывочные, правда, иногда и достаточно подробные, но предназначенные исключительно для «личного пользования», – они и составляли основу дневника. А все остальное – так, для своего собственного интереса, заметки для памяти. Иногда – для проверки и некоторых деловых соображений: прежние выводы казались интересными.
Случалось, что в отдельные периоды жизни Александр Борисович, по разным причинам, покидал место службы – сперва Московскую городскую прокуратуру, а позже – и Генеральную, находя для себя вполне достойное, по своим понятиям, место в редакционном коллективе еще недавно молодой газеты «Новая Россия». В ней он, кстати, и до сих пор числился во внештатных членах редколлегии, продолжая время от времени заниматься популяризацией юридических знаний. Так вот, оказалось, что его дневниковые записи разных лет, посвященные некоторым событиям, про которые народные массы, да и господа руководители государства якобы давно забыли, все еще не потеряли своей актуальности, являясь ценнейшим иллюстративным материалом. А что, возможно, и поэтому еще опубликованные в газете статьи Турецкого всегда считались не просто «читабельными» и своевременными, но и отличались доскональным знанием предмета и обилием убедительных фактов, большим количеством оригинальных примеров, что обычно выдает в авторе газетной публикации профессионального журналиста. Именно этот, последний аргумент и выдвигался всегда редактором этого печатного органа, настойчиво звавшего Александра Борисовича сменить профиль опасной работы следователя на хлопотную, но славную журналистскую деятельность. А о конкретном профессионализме вопрос вообще не возникал: на «творческих подходах» Турецкого уже учили, оказывается, начинающих журналистов.
Дневник… Что-то в последнее время Александр Борисович стал частенько обращаться к нему, заглядывать на странички. Правда, старался делать это тайно от Ирины, чтоб у той не возникло подозрения, будто муж скрывает нечто такое, что имеет к ней самое непосредственное отношение. Для женщины такая постановка вопроса категорически не может быть приемлемой, – это естественно. Вот и приходилось прятать свои потаенные записи в сейфе, вмонтированном в тумбочку письменного стола, ключ от которого Турецкий никогда никому даже и не показывал. Впрочем, время само решит, насколько правильно он поступает…
В принципе, за почти два десятка лет работы следователем по особо тяжким преступлениям, Александр Борисович, уже в силу одной своей профессии, был вынужден многократно и в разных ситуациях изучать дневники, либо просто отдельные записи, которые находили при обыске у некоторых преступников. И в этой связи у Турецкого как-то отстраненно сложилось твердое убеждение, что дневник вообще – это по существу графоманский вариант беседы его автора с Вечностью. Сам не раз говорил с друзьями об этом, кокетливо закрывая глаза, или несколько стыдливо отводя взгляд от «заветной тумбочки». Но графоманство, как таковое, имеет свое твердое и достаточно однозначное определение, как безудержная, болезненная страсть к сочинительству. Только это – для всех остальных, имея в виду вольных или невольных читателей. А для автора – да, пусть и болезненная, но ведь страсть! Но – истинная! Неподкупная! Великий труд в одном экземпляре… И, если не для следователя, то для врача такой дневник – открытая книга душевной, или иной, болезни. Так что не все тут совсем уж примитивно. Тем более что никто не понуждает графомана навязывать другим свое сочинение, это его собственная прерогатива. А потом – есть же и дневники Достоевского, и Софьи Андреевны Толстой, и… Мемуары – тоже своего рода дневники. Нет, бесполезный спор с самим собой… Турецкий морщился.
Сегодня по причине того, что полностью удовлетворенная и окрыленная в буквальном смысле слова Ирина уже с раннего утра собиралась совершить в эмоциональном порыве какой-то там «шопинг», ну, то есть по магазинам прошвырнуться, что-то поискать себе, чтобы затем приятно удивить, а то и изумить мужа, вызвав у него новый прилив нежных чувств, Александр решил залезть, пока жены не будет дома, в свой дневник. С единственной целью: проверить себя, насколько он прав, вспоминая о случаях похищения собственной благоверной супруги. Уж эти-то факты наверняка, и даже в обязательном порядке, фиксировались им в тетрадках, он был уверен. Зачем ему это потребовалось? А, может, для того, чтобы, в первую очередь, самому себе ответить, наконец, на прямой вопрос: доколе, господа уголовники?!
К слову, как он сейчас вспоминал, все, без исключения, похищения Ирины, или многочисленные письменные и телефонные угрозы ее украсть с вполне определенными дальнейшими целями производились по одной-единственной причине. Турецкий каждый раз обязан был немедленно прекратить возбужденное им уголовное дело против какого-нибудь очередного дельца, криминального авторитета, а то и откровенного бандита, облаченного в шкуру известного политика или популярного общественного деятеля. Либо полностью отойти от этого дела в сторону. Вероятно, они предполагали, что с другим, вновь назначенным, следователем договориться будет гораздо проще. Всегда одна и та же картина! И всегда похитители выступали в роли благожелательных советчиков с ласковыми гримасами волчьих оскалов. Совершенно не заботясь об этической стороне дела, они, возможно, и не догадывались, что каждое похищение уже само по себе всегда служило поводом для немедленного официального отстранения «важняка» Турецкого от расследования, как лица, слишком заинтересованного в деле, и диктовать свои условия у них по идее не было необходимости. Но самое печальное заключалось в том, что заинтересованные «благожелатели» были абсолютно уверены: сила всегда будет на их стороне, а значит, и договориться с любым другим следователем будет несложно. Вот это и возмущало Турецкого, и злило больше всего. Не то, что так действительно случалось, да и не раз, чего тут скрывать, а то, что они – те мерзавцы – верили в свои безграничные возможности… Как почему-то верил тот матерый уголовник, рецидивист Барон, который тоже был уверен, что похищение Ирины спасет жизнь инженера Никольского, на которого «охотилась», по правде говоря, не столько и прокуратура, сколько его же собственные, бывшие соратники-подельники, игравшие ведущие роли в руководстве страны.
Александр Борисович долго потом мысленно возвращался к этому делу. Но записал, помнится, только то, что касалось исключительно его собственных переживаний по поводу Ирки. Она ведь уже была тогда беременной, и, тем не менее, эти гады сочли именно вариант похищения наиболее удобным для утверждения своих целей. Нет, не по-мужски это. Поэтому и Александр позже, когда брали Никольского, ни на миг не пожалел этого человека, хотя все ему подсказывало, что тот действительно стал жертвой не им созданных обстоятельств. Но где эти записи? Так вот же…
«…Как я испугался! Показалось, что жизнь закончилась… Но это – сперва. А потом, когда я получил очевидные доказательства похищения, более того, когда этот идиот Барон продемонстрировал мне машину, в которой сидела, залепленная скотчем, Ирина, и продиктовал свои условия, я понял, с кем имею дело. И меня волновала лишь одна единственная проблема: не дай, Бог, чтобы этот бандит действительно осуществил свою угрозу в отношении Ирки. А во всем остальном я уже не сомневался. Раз уж Никольский связал себя с матерым уголовником, да еще бежавшим из мест заключения, – к тому же не им ли самим и был подготовлен побег? – значит, финал обоих будет естественным, как и все остальное в подобных ситуациях. И однозначным. А честные служаки даже и в их сообществах найдутся. Вроде того Ивана Кашина, который на моих глазах расстрелял Барона, когда тот утаскивал Ирку, приставив к ее голове пистолет.
Но этот урок не прошел и для меня даром. Я понял свои проколы, причем, примитивные, будто был я не замшелым уже профессионалом, а сопливым любителем, тем же графоманом от следственной деятельности.
По большому счету, я сам же и подсказал бандиту решение вопроса. Есть негласное правило: любые секретные сведения в наше время и в нашем государстве, да, впрочем, вероятно, и в других тоже, категорически запрещается доверять телефонному аппарату. Я совершенно упустил из виду, что мой домашний телефон наверняка прослушивался, когда потребовал от Ирки, чтобы она не показывала из дома своего носа, пока за ней не приедет посланный нами сотрудник, Славкин оперативник Федя Маслов. А дальше – условный стук в дверь, долгие и короткие звонки, и так далее. И Барон все это внимательно выслушал по телефону и прислал своего подельника. А Ирка без возражений, и даже, как она после рассказывала, с большим удовольствием последовала за тем парнем. Льстит ведь, оказывается, когда рядом с тобой находится симпатичный телохранитель. А кто виноват? Да, конечно же, в первую очередь, я сам. И Славка, который убеждал Ирину по телефону послушаться нас и не проявлять самостоятельности. И Костя – большой мастер на уговоры – тоже убеждал и добился своего, доказав, что опасность рядом. Все были правы, а толку никакого, потому что сами и сели в лужу.
Ах, как я костерил себя потом!.. Какие вечные зароки давал! Кажется, и Ирка, наконец, осознала, что у нас вовсе не «мужские игры», над которыми так любят изгаляться журналисты всех мастей, а тяжелейшая и опаснейшая служба. Работа такая, с живой кровью связанная. Неужели, наконец, поняла?… Ну, судя по ее первоначальной реакции, видимо, хотя бы прониклась.
И дай, Бог, чтобы это оказалось действительно так…»
И это было правдой. Но только поначалу, как вспоминал Турецкий. Однако Ирка, несмотря на все ее охи и всхлипы, и тогда, и не раз позже по-прежнему старательно вносила свою лепту, – каким-то прямо-таки умом непостижимым бабьим упрямством, необъяснимой своей самонадеянностью доказывая, что с ней ничего не может случиться. Никогда! Вообще! Хоть кол теши! Вот уж, если возьмет в голову, что ей ничто не грозит, и все предупреждения – сплошная мужская дурь, то ничем, никакими аргументами ее не переубедишь. Ни криком, ни руганью, ни ласковыми просьбами. Характер такой. И как ни объясняй, от этого никому не легче. В первую очередь, ей самой…
А потом, несколько лет спустя, ее снова украли вместе с Нинкой, малолетней тогда еще дочкой, когда они по настоятельной просьбе Александра Борисовича были отправлены Славкой Грязновым в Ригу, к Иркиной тетке, проживавшей в Юрмале. Никто, ни одна живая душа, не могла знать об этой акции. И, тем не менее, их украли, но на сей раз не серьезные уголовники или «силовики», на которых опирались те, кто активно стремился занять место действующего президента России, а обыкновенная шпана. Ну, и чем вся эта история с похищением закончилось? Да ничем. Кроме испуга и нервотрепки. И зачем было воровать родственников следователя, уму непостижимо…
А ведь он где-то, помнится, записал тогда и по поводу этой Славкиной операции. Интересно было бы найти…
«…Рижская шпана, – ну да, все правильно! – которой поручили увезти и спрятать мою семью, отнеслись к заданию халатно. Ирку с Нинкой притащили в Дубулты, якобы по моей просьбе, и поселили в небольшом съемном домике. А потом разрешили даже погулять по саду, чем Ирка немедленно и воспользовалась. Ей удалось незаметно для сторожей, предпочитавших охлажденное пиво бдительному слежению за похищенными, упросить соседей дать телеграмму ее тетке с сообщением, где она находится. А дальше все было уже делом техники. В Латвию съездили двое Славкиных сотрудников и повязали разбойников, передав их в руки латышской полиции. И когда стали выяснять личности похитителей, выяснилось, что это таким вот образом проводит свой очередной трудовой отпуск в „свободной от русского влияния“ Прибалтике – на мелких криминальных подработках – провинциальная российская братва.
Мне надо было обязательно увидеть глаза того, кто организовал и оплатил это похищение, – ведь я знал его с детства, причем, его детства, а не моего. Младшенький, любимый сынок Шурочки Романовой, Олежек… А он ведь у меня почти на руках вырос, я с ним в Тарасовке, на даче, в футбол гонял. С ним и его старшим братом Кириллом, которого Олег и убил – взорвал в автомобиле, чтобы не выплыла на поверхность вся та омерзительная уголовщина, «афера века», как ее называли, в которой Олег был одним из главных действующих лиц.
Но не мерзости потрясли, не полнейшее отсутствие раскаянья, – Олег был уверен, что сам президент даст команду немедленно освободить своего молодого советника.
Потрясла его первая фраза при нашей с ним встрече в кабинете для допросов в Лефортовском изоляторе.
– Твои живы и здоровы… Мне сообщили…
– Да, – сказал я, – их спасли от твоих уголовников. Но как же ты мог, сволочь ты распоследняя?
Меня ошеломил его последний монолог. Не потому что он был действительно последним, нет, Олег и позже «выступал», отвечая на вопросы следствия, но я его больше не слышал, не хотел слышать…
А тогда Олег откровенно смеялся над нами – надо мной и Костей, – близкими, почти родными ему людьми.
– Как же вы не понимаете, что продолжаете жить в мире, которого уже давно не существует? И все ваши так называемые принципы, и все остальное – это всего лишь штрихи из области воспоминаний! Мир уже сто лет живет по другим законам – жестким и однозначным. А вы хотите найти какую-нибудь удобную серединку – чтоб и не припекало с одной стороны, и чтоб с другой тоже солнышко пригревало. Не будет так больше! То, что происходит, а точнее, произошло, это закономерный отбор. И никто не виноват, что кому-то не повезло. Просто не повезло, а потому не надо и трагедий…
Это он так – о родном брате, который успел-таки вскрыть уголовную сеть и тайные каналы, по которым огромные государственные средства утекали из России заграницу.
Именно это обстоятельство и явилось основной причиной его гибели от «братской руки» – в прямом смысле.
– Видимо, на этом основании вы… – Костя впервые в жизни назвал Шурочкиного сына на «вы», – выносите приговоры другим?
– А вот сейчас вы поняли меня правильно, – спокойно ответил Олег. – Выносил и буду выносить! Потому что хозяин здесь я, а не ваши идиотские принципы…
