— Ага. И что же этот тренер? Где он сейчас?
      — Уехал в Пермь. Там тоже сильная команда. Но он тоже так начал — ослепил меня зеркалом. А может, он и научил вас этой шутке, чтобы привлечь мое внимание?
      — Нет, я его не знаю, это правда.
      — Тогда извините, — она сделала шаг назад.
      — Я понимаю, — Гордеев понял, что она сейчас может уйти, — бывают такие совпадения. Но заходите в гости, раз уж мы познакомились. Меня зовут Юрий.
      Девушка немного подумала и сказала:
      — Алла.
      — Проходите в комнату, Алла, я налью вам чего-нибудь холодного. Хотите морса?
      Алла обрадованно кивнула. Oна шла впереди, непринужденно болтая, но на пороге комнаты остановилась:
      — Я вижу, здесь все осталось, как было. Вы сняли квартиру с обстановкой, да?
      На этот раз Гордеев призадумался, прежде чем ответить. Казалось, между ним и девушкой вдруг встало что-то постороннее, какая-то унизительная помеха, которой он не мог пока найти название. Наконец он произнес:
      — Мне кажется, квартира практически пустая.
      Она на это не отреагировала, зато сказала:
      — Ну надо же, какое совпадение: пальма! Это ведь пальма, я не ошибаюсь?
      — Да.
      — Тренер носился с ней как с писаной торбой. Он уверял меня, что поливает ее каждый день.
      Тут Гордеев cпросил себя, а стал бы он говорить ей об этом? И определенного ответа не нашел: не исключалось, что так оно и было бы. Девушка продолжала:
      — Ну надо же, как интересно! Очень похожая картина висела и у тренера.
      — Часто произведения абстрактного искусства только кажутся на одно лицо, а в действительности это далеко не так, — ответил Гордеев с досадой.
      Войдя в гостиную, девушка радостно хлопнула в ладоши:
      — Да и комнату не отличить. Та же самая мебель, может, только расставлена чуточку иначе.
      — Но ведь тут только кресло, стол и диван, — заметил он, подавая ей бокал с морсом.
      — Вот я и говорю. — Она осушила бокал в два счета.
      На этот раз он промолчал. Девушка уселась на диван и закинула ногу на ногу. Казалось, она была всем очень довольна и явно ждала от Гордеева новых знаков внимания. Гордеев направился было к магнитофону, но передумал, потом вспомнил, что в холодильнике у него есть мартини, однако снова передумал и, присев напротив девушки, спросил:
      — Вы позволите задать вам несколько вопросов?
      — Сколько угодно.
      — Когда вы были здесь в первый раз, тренер ставил музыку?
      — Да, кажется.
      — И угощал вас чем-нибудь, например мартини?
      — Нет, он налил мне вермута.
      — Это ведь одно и то же.
      — Разве?
      — После чего тут же подсел к вам на диван, не так ли?
      — Да, подсел, — подтвердила Алла. — А что?
      — Постойте. И начал ухаживать за вами?
      Вопрос немного смутил ее. Она спросила:
      — Извините, но почему вы спрашиваете об этом?
      — Не беспокойтесь, — сказал Гордеев, — я не стану задавать вам нескромных вопросов. Меня интересуют лишь, как говорится, побочные детали. Итак, он начал ухаживать за вами. Сознайтесь, — тут Гордеев на секунду задумался, — для того чтобы вплотную приступить к делу и в то же время не смущать вас, он сперва сел напротив вас, а потом рядом?
      — Кажется.
      — А потом, например, не погладил ли он вас по руке?
      Алла рассмеялась:
      — Но как вы угадали?
      Как он угадал? Не мог же Гордеев ей ответить, что как раз то же самое собирался проделать и он. Юрий смотрел на девушку, и теперь ему казалось, что ее окружает невидимая черта, которую опасно переступить, как опасно приближаться к столбам с проводами высокого напряжения. В самом деле, он не мог ни сказать, ни сделать ничего, что, видимо, уже не было сказано или сделано при тех же обстоятельствах тренером. И этот тренер, в свою очередь, был не чем иным, как первым зеркалом в бесконечном ряду зеркал, к примеру, парикмахерской, в которых, насколько хватает глаз, он не увидел бы ничего, кроме себя самого. Наконец он спросил:
      — Скажите, этот ваш тренер был похож на меня?
      — В каком смысле?
      — Внешне.
      Прежде чем ответить, Алла долго его разглядывала.
      — Ага. Чем-то вы с ним схожи.
      — А точнее?
      — Не могу сказать.
      — Ну все-таки?
      — Не помню.
      — Аллочка, постарайтесь, пожалуйста!
      — Ну… Вы оба не уроды, что ли…
      — Спасибо.
      — … И не красавцы, не высокие, но и не малорослые, не молодые и не старые. В общем, таких полно.
      Гордеев ничего не сказал, только посмотрел на нее, думая, что приключение можно считать оконченным: цветочница превратилась для него в некое табу, и единственное, что ему еще предстояло сделать, это найти благовидный предлог, чтобы выставить ее за дверь. Девушка, кажется, заметила происшедшую в нем перемену и спросила с некоторой настороженностью:
      — Что это с вами? Я сказала что-нибудь не то?
      Сделав над собой усилие, он поинтересовался:
      — А что, по-вашему, много таких мужчин, как я и этот баскетбольный тренер?
      — Немало. Вы, как бы это сказать, ну, массовое явление, что ли.
      Тут Гордеева передернуло, и девушка вдруг все поняла.
      — Ага, догадываюсь! — воскликнула она. — Вы обиделись на то, что я назвала вас серединкой на половинку, сказала, что таких много, правда?
      — Не то чтобы обиделся, — ответил Гордеев, — а, скажем, у меня опустились руки.
      — Это почему же?
      — Так. Мне кажется, что я делаю то же самое, что делают другие, вот я и предпочитаю теперь ничего не делать.
      Алла попыталась его утешить:
      — Со мной у вас не должны опускаться руки. И потом, клянусь вам, мне больше нравятся такие мужчины, как вы, самые обыкновенные, чтоб ничем не отличались от других, ведь про таких с самого начала знаешь, что они скажут и что сделают.
      — Ну вот мы и познакомились, — объявил Гордеев вставая. — А теперь прошу прощения — у меня срочная работа.
      Они вышли в коридор. Нельзя сказать, чтобы у девушки был убитый вид, пожалуй, она даже улыбалась.
      — Не нужно так злиться. Не то вы действительно станете совсем как тренер.
      Гордеев немного оживился.
      — А что еще сделал тренер?
      — Поскольку я сказала ему однажды, что он мужчина, каких полным-полно, распространенный тип, что ли, он разозлился, ну точь-в-точь как вы, и выставил меня за дверь.
      Гордеев молча открыл дверь, и она рассмеялась уже откровенно.

8

      Подслушивающих и подсматривающих устройств в офисе Филипп со Щербаком не нашли, зато обнаружили кое-что более любопытное — «клавиатурный жучок». Это совсем свежее изобретение, функция которого, как объяснил Коля Щербак, была предельно проста. Едва на компьютере начиналась работа, о любом прикосновении к клавишам становилось известно кому-то еще. Более того, на экране шпиона, считывавшего информацию, была картинка монитора. «Клавиатурный жучок» был достоянием российской науки, и, кажется, Щербак с Филей этим гордились. А может быть, они просто были удовлетворены, что отработали не зря.
      Что же получалось? Розанов решил открыть в Химках филиал. Договорился с отцами города о всяческом содействии и аренде прекрасного помещения в самом центре. После этого в Химки приехал Гордеев, подписал бумаги, закупил оргтехнику и… его тут же кто-то посадил на крючок? Ему продали аппаратуру, которая заведомо будет прослушиваться или просматриваться? Был ли в курсе продавец? И вообще, кто мог знать обо всей этой истории, кроме них с Розановым? Гордеев обдумал ситуацию с разных сторон и решил своего шефа пока в нее не посвящать.
      — А можно оставить «жучок»? — спросил он у оперативников.
      — Не понял, — сказал Филя, а Щербак почесал затылок.
      — Можно ли сделать вид, что я не догадался, но в свою очередь засечь тех, кто охотится за моей информацией?
      — Ага, — сказал Филя, что отнюдь не означало «да», а означало, что он понял вопрос. Щербак почесал затылок еще сильнее, а потом ответил:
      — Надо звонить Максу.
      Макс был штатным компьютерным гением детективного агентства «Глория» и вообще докой по всяким техническим штучкам, гораздо большим, нежели Щербак и Филя, вместе взятые. Единственным его недостатком было то, что из цокольного этажа в доме на Неглинной, который арендовала «Глория», на памяти Гордеева он практически не выбирался. Правда, благодаря этому Макс отменно консультировал по телефону.
      Щербак позвонил ему и обрисовал проблему. Макс попросил детально описать «жучок», после чего выдал очередной гениальный, без преувеличения, рецепт — отвезти его вместе с клавиатурой в Москву — к нему, к Максу: он подсоединит «клаву» к своему компьютеру и станет лично работать на ней, дезинформируя «шпионскую сеть». А там видно будет.
      Вечером Гордееву позвонил Бомба — Павел Долохов. Он был известным джазовым барабанщиком и менеджером. Когда-то с ним случилась неприятность: он привез в Москву какую-то американскую знаменитость, и у того прямо в московской гостинице исчез саксофон, на котором он играл последние двадцать лет. Именно Гордееву тогда удалось счастливым образом разрешить кошмарную ситуацию. Во-первых, Долохов, по его совету, напоил американца до бесчувствия, а во-вторых, к поискам были подключены сотрудники детективного агентства «Глория», усилиями которых было установлено, что в номер к американцу проникли «любители автографов». Цепочка быстро размоталась, и драгоценный сакс был возвращен протрезвевшему маэстро. В результате тот не был даже до конца уверен, что кража ему не пригрезилась. По большому счету, конечно, повезло, но с тех пор Долохов проникся к Юрию Петровичу уважением.
      — Юрий Петрович, можете помочь моему другу?! — не здороваясь, завопил Долохов.
      — Сомневаюсь. А что случилось?
      — У него серьезные личные проблемы, и я боюсь за его жизнь.
      — Пусть обратится в милицию.
      — Время дорого! А вдруг он покончит с собой?
      — И кто он такой?
      — Олег Артемьев, известный художник. Очень модный.
      — Не слышал, — отрезал Гордеев.
      — Ему всякие знаменитости портреты заказывают. Он на этом имя сделал.
      — Как Никас Сафронов?
      — Никас Сафронов — это полный отстой, а вот Артемьев — художник что надо. Даже смешно сравнивать.
      — Вообще-то мне по барабану, ты не обижайся, но дел сейчас — выше крыши. Мы новый офис открыли и…
      — Юрий Петрович! — натурально взвыл Долохов. — Неужели не поможете?!
      — Павел, дело в том, что я сейчас не в Москве работаю, и…
      — Юрий Петрович, вы знаете, с каким уважением я к вам отношусь, даже с пиететом, даже…
      — Короче, — попросил Гордеев, которому надоели эти излияния.
      — Короче будет так — я бы не стал вас беспокоить, если бы не боялся…
      — Чего?
      — Мне кажется, ему до самоубийства недалеко. У него жена Альбина, известная манекенщица, сбежала. Я его уговариваю в Химки уехать, но он меня не слушает, торчит в Москве, надеется, что она вернется, и, кажется, тихо с ума сходит.
      — Стоп, — сказал Гордеев, у которого внезапно прорезался интерес. — При чем тут Химки?
      — Так он же оттуда родом фактически, у него там родители живут, у них чудесный дом, и ему бы сейчас из мегаполиса свалить — самое оно…
      — Ясно, — оборвал Гордеев. — А где он сейчас — твой приятель?
      — В своей мастерской. Слезы льет.
      — А мастерская где?
      — В Москве, конечно.
      — В Москве, говоришь? Давай телефон.
      Почему бы и нет, решил Гордеев. Шеф наверняка поинтересуется, как он наращивает клиентуру в Химках, а ему будет чем отчитаться: модный художник — это хорошо. А то, что он сейчас не в Химках, а в Москве — это частности, лишний повод домой наведаться.
      По своему обыкновению, Гордеев порыскал в Интернете — есть ли какие-либо упоминания об Альбине за последнее время? И нашел сразу два, точнее, это было одно.
      «В Лондоне на одной из вечеринок русская манекенщица Альбина Артемьева появилась со множеством кровоподтеков на спине, напоминающих, по мнению прессы, „следы от любовных укусов“. „Она похожа на инопланетянина“, — заявил один из фанатов Артемьевой. Впрочем, наибольшее удивление публики вызвали не синяки, а тот факт, что Артемьева даже не удосужилась прикрыть их и пришла на вечеринку в открытом платье».
      «В Лондоне на одной из вечеринок русская манекенщица Альбина Артемьева появилась со множеством круглых синяков на спине, напоминающих, по мнению прессы, „следы от любовных укусов“. Удивление публики вызвали не синяки, а тот факт, что она даже не удосужилась прикрыть их и пришла на вечеринку в открытом платье. Кровоподтеки оказались следами от „банок“, хорошо знакомых каждому россиянину, — Артемьева лечила ими бронхит».
      Толку от этого было, конечно, немного.

9

      Гордеев сперва встретился с Долоховым, потому что тот сказал, что найти мастерскую Артемьева в первый раз самому — нереально. Пока они ехали, Бомба все время крутил ручку настройки радиоприемника — ни одна радиостанция его не удовлетворяла. Гордеев молил Бога, чтобы радио наконец сломалось. Потом он сообразил, что есть тема для разговора, который Бомбу может отвлечь.
      — Я помню, ты собирался дом в Финляндии покупать?
      Музыкант оживился:
      — Ну какой там дом, что вы! Просто друзья там отдыхали, наткнулись на заброшенную школу. Выяснили — продается. Я решил купить, типа дача будет. Красотища — озера, рыба, почти как в Подмосковье. Я весной на одном озере рыбачил, вот где здорово, жалко недолго это продлилось, городок с гнильцой, а так… А вот в Финляндии — круто.
      — Какой городок с гнильцой? — машинально спросил Гордеев.
      — Зеленогорск этот.
      …Гордеев сидел в студии модного художника Олега Артемьева и пытался добиться от него связного рассказа. У Артемьева были всклоченные волосы, красные глаза и изрядная небритость — абсолютно богемный вид в дополнение к академическому образу художника — бархатной курточке и вельветовым штанам, перепачканным краской.
      Мастерская Артемьева располагалась в огромном подвале на Тушинской. Тут было метров сто пятьдесят квадратных, никак не меньше.
      — Легко ко мне добрались? — спросил Артемьев.
      — Без проблем.
      — Знаете, когда я впервые устроил тут вечеринку, всем моим гостям показалось, что моя новая мастерская находится где-то в медвежьем углу. Сейчас же коллеги по цеху завидуют, считают, что я прекрасно устроился.
      — Значит, вы тут недавно обосновались?
      — Пару лет. Раньше у меня была мастерская на Соколе. В один прекрасный момент мне позвонили из управы и сказали, что закончился срок аренды и я должен покинуть помещение, потому что туда собираются въехать иконописцы. На следующий день пришли ко мне крепкие ребята в кожаных куртках. Я, помню, думаю про себя: странные иконописцы какие-то, бритые и на братков похожи. Вежливо прошу их дать мне хотя бы месяц, чтобы подыскать новое место. А они мне: «Два дня тебе на выезд, а то придут братаны и тебя выкинут». «Спасибо, не надо», — отвечаю. Собрался и уехал оттуда. Потом я какое-то время искал место для работы, а потом просто за счет одного призового проекта выиграл право аренды заброшенного подвала. Когда в него пришел — ужаснулся. На полу толстенный слой комаров, которые здесь плодились, но никуда не улетали, так и падали замертво, а по ним бегали огромные крысы. По стенам вода текла, а неподалеку электрощиток искрил и сверкал… Но ничего, постепенно высушил и вычистил подвал, сделал принудительную систему вентиляции, гидроизоляцию стен, пола и, по просьбе соседей, — художник усмехнулся, — звукоизоляцию потолков. Я видите ли, с Долоховым дружу, ну, вы это уже знаете, и люблю иногда его барабаны послушать — у меня много записей.
      На стенах висели чучела обезьян, под потолком — видеопушка и… качели. А в отдельном закутке — уютная спальня. Одна стена была расписана иероглифами.
      — Вы понимаете по-китайски? — спросил Гордеев, чтобы более непринужденно завязать беседу.
      — Кажется, это вы понимаете по-китайски, — не без удивления сказал Артемьев. — Все, кто первый раз видит, почему-то сразу говорят про японскую письменность.
      — Да я наобум сказал, — сознался Гордеев.
      — Понятно. Я, конечно, знаю, что здесь написано, но сам по-китайски не говорю. Я к этому иначе отношусь. Иероглиф — и рисунок, и одновременно нечто большее. Любой рисунок имеет смысл. Однако у иероглифа он конкретный. В этом отношении противоположностью иероглифа является природа, смысл которой нам часто непонятен. А между природой и иероглифом простирается пространство, которое нам необходимо заполнить. В этом я вижу свою функцию как художника. Понимаете?
      Гордеев кивнул, хотя, положа руку на сердце, мало что понял. Он кивнул на потолок:
      — Интересно, а жильцы в курсе, кто под ними творит?
      — Соседи здесь, конечно, нервные, — печально усмехнулся Артемьев, пуская клубы дыма, — курил он без передышки. — Чуть что — ко мне, говорят, что я виноват в том, что свет в доме отключили или горячую воду. Однажды на моей двери жирными буквами написали «Мазила». Тоже мне, обидели, называется! Но я ведь их вообще не беспокою, появляюсь здесь довольно-таки редко. Разве что барабаны…
      — Вы хотите, чтобы я решал ваши коммунальные проблемы? — поинтересовался Гордеев.
      — Что вы! — замахал руками художник. — Это так, к слову. Да и, наверное, уеду я отсюда все-таки. Для художника нужна мастерская как минимум двухуровневая и метров в шестьсот. Там должно быть место для складирования, съемки и, наконец, для того, чтобы нормально посмотреть на свою работу. Ведь искусство требует взгляда из пространства, правильно?
      Гордеев пожал плечами:
      — Вам видней. Хотя… ваш приятель Бомба купил вот себе домик в Финляндии.
      Артемьев вздохнул:
      — Ему — что? Музыку ведь не украдешь и не испортишь, верно? Но вообще это правильно, вот разберусь со всеми делами и куплю участок в Подмосковье, где-нибудь за Химками, чтобы от стариков своих недалеко. Построю там себе огромный ангар и буду жить и работать.
      — Я слышал, Химки — славный городок, — заметил Гордеев. — Несмотря на название.
      — Вот-вот! — обрадовался художник.
      — Может быть, пока вы туда все-таки не уехали, расскажете, что стряслось? А то я, видите ли, специально из-за вас в Москву приехал.
      — Конечно-конечно! Хотите выпить чего-нибудь?
      — Минеральной воды, если можно, без газа. У вас здесь душновато.
      Художник сходил к холодильнику и сообщил:
      — Есть «перье», но, как вы понимаете, с газом. Будете?
      — Годится. Лед только положите…
      Наконец они уселись друг напротив друга.
      — Дело было так, — сказал Артемьев, вытирая пот со лба. — Народ сновал по Тверской туда-сюда. Я встретил приятеля и остановился потолковать с ним — мы присели в кофейне, которая появилась на месте Филипповской булочной…
      — Кого вы встретили?
      — Так Пашку же, Долохова, — удивился Артемьев с таким видом, будто все на свете должны быть в курсе того, что и когда с ним происходило.
      Гордеев кивнул: понятно, мол, продолжайте.
      — …Я старался не глядеть на женщин. Мы немного поговорили о моей выставке и его концерте. Он сказал, что я гениальный художник, а я сказал, что он гениальный музыкант. Ну, так положено. Мы выпили кофе и попрощались. Я вышел из кофейни и пошел дальше по Тверской. Немного поизучал товар в книжном магазине «Москва». Помню, мое внимание привлекло рекламное объявление: «Умные рыбачат здесь».
      — По поводу чего? — спросил Гордеев.
      — Понятия не имею.
      — Тогда и я не понимаю, объясните.
      — Я же пытаюсь! Я вышел из магазина и пошел по Тверской. Я все шел и повторял, как дурак: умные рыбачат здесь, умные рыбачат здесь… Прицепилось. Перешел на другую сторону и направился к какому-то бутику. И остановился как вкопанный перед витриной — там стоял манекен, копия Альбины.
      — Кто такая Альбина?
      — Моя жена.
      — Вы хотите сказать, что манекен похож на вашу жену?
      — Нет, это была точная копия ее лица. Она известная манекенщица.
      — Продолжайте.
      — Я помню, когда для будущего манекена делали форму, Альбина полтора часа пролежала в ванне лицом вниз в вязком латексе и дышала через трубочку. Несколько дней спустя она отправилась в свою последнюю поездку в Париж. С тех пор я ее не видел. И вот я стоял перед витриной и пытался вспомнить, действительно ли она выглядела так? Умные рыбачат здесь, понимаете?!
      Артемьев вытащил очередную сигарету, но Гордеев остановил его:
      — Послушайте, так не пойдет. Я ничего не понимаю. Или вы мне расскажете все связно и в хронологическом порядке, или я не смогу вам помочь и сразу умываю руки. Я не могу все время расшифровывать ваш поток сознания.

10

      Артемьев встретил Альбину в Архангельской области, куда приехал работать вскоре после окончания Строгановского училища. Он уже был тогда довольно известным художником. Ему приходилось жить и в средней полосе, и на юге, он побывал уже и на Дальнем Востоке, но вот на Севере Артемьев еще не был никогда. Он чувствовал, что где-то там таятся сюжеты его будущих картин, и отказался от всех выгодных предложений, которых в Москве имел немало. Как человек истинно творческий, он хотел все попробовать.
      В Архангельске они и познакомились. Альбина выросла в этой северной глубинке, духом которой так хотел проникнуться молодой художник. Артемьев встретил ее в баре и не мог поверить своему везению. Он и не собирался с ней знакомиться, но она сама подошла и завела разговор. Пока они беседовали, Артемьев невольно поймал себя на мысли: девочка выглядит как манекенщица и, кажется, даже не подозревает об этом. Она вела себя очень просто, говорила то, что думала, в этом не было ни пошлости, ни банальности, и еще она двигалась с необыкновенной грацией.
      Артемьев подумал: такую непосредственную девочку могла взлелеять только провинция. Он представил Альбину на фоне солнечного заката, по колено в янтарных россыпях зерна: он любил писать сельские пейзажи. Своей тонкой, нескладной фигурой она напоминала новорожденного жеребенка. Волосы ее были пшеничного цвета, а может, это ему только казалось. За два месяца, что Артемьев прожил в Архангельске, ему было не до пшеницы, он уже и не помнил, как она выглядит. Артемьев проводил большую часть времени на этюдах и добросовестно делал наброски. Вечерами сидеть в квартире, которую он снял, было слишком скучно, и тогда художник шел в ближайший бар.
      Альбина, кажется, поначалу считала, что он — из «золотой молодежи», да и вообще, похоже, в Архангельске бытовало некое всеобщее заблуждение: если кто-то говорил, что приехал из столицы, его считали человеком необыкновенно значительным. Альбина расспрашивала про Кремль, про Садовое кольцо, но главным образом ее интересовали знаменитые ночные клубы. Между тем было совершенно очевидно, что из глянцевых журналов она знала об этих заведениях больше, чем он. Она представляла себе московскую жизнь в виде какого-то привилегированного закрытого заведения.
      Альбина познакомила Артемьева со своей подругой, представив его как «модного художника и завсегдатая светских вечеринок», что, между прочим, было явной неправдой.
      Не прошло и недели, как она перебралась к нему. Она работала в книжном магазине и думала, что поступит в университет. Но в Архангельске ей учиться не хотелось. Образованность Артемьева ошеломляла и восхищала ее. А для него стремление Альбины к учебе было трогательным. Она даже просила его составить ей список книг для чтения.
      Артемьев мечтал написать ее портрет, который произведет фурор. Собственно, он сделал уже десятки набросков, но, честно говоря, был от них далеко не в восторге.
      Чем больше он узнавал о прошлом Альбины, тем меньше удивлялся ее желанию начать все заново. Отец ушел из дома, когда девочке было восемь лет, тогда они жили в Северодвинске. Отец в ту пору работал на рыболовецком траулере. А потом уехал куда-то. Последнюю весточку от него Альбина получила уже из Азербайджана, где он, оказывается, добывал нефть на платформе прямо в открытом море. То была новогодняя открытка с изображенной на ней мечетью.
      Когда Альбине исполнилось десять лет, они с матерью перебрались из Северодвинска в Архангельск. Мать там вышла замуж за какого-то странного типа, который часто уезжал, а если появлялся, то приставал и к матери, и к дочери. Альбине приходилось самой заботиться о себе. Она не очень-то об этом распространялась, но Артемьев сделал вывод, что мать не слишком пеклась о ней. Альбина ушла из дома в шестнадцать лет, начала встречаться с парнями, зарабатывала чем придется, какое-то время прожила с парнем, торговавшим «травкой», их связь оборвалась за несколько месяцев до того, как она познакомилась с Артемьевым.
      В общем, у нее было очень тяжелое детство, и Артемьев всякий раз напоминал себе об этом, когда начинал искать у нее недостатки.
      За восемь месяцев, прожитых вместе в Архангельске, они только однажды навестили ее мать. Та давно уже вернулась в Северодвинск и жила в порту. Она работала санитаркой в поликлинике. При встрече все чувствовали себя скованно. Мать много курила и бесцеремонно шпыняла Альбину. Артемьев предположил, что она привыкла быть в центре внимания и теперь откровенно завидует привлекательности дочери, хотя мать Альбины все еще была хороша собой. Они вообще были очень похожи друг на друга.
      Два года спустя, когда они жили уже в Москве, решили пригласить мать Альбины на свадьбу. И невеста с облегчением вздохнула, узнав, что та не сумеет приехать. Приглашение, посланное ее отцу, вернулось с пометкой: «Адресат выбыл».
      Перед свадьбой было венчание. В церкви со стороны невесты присутствовал дальний родственник, какой-то троюродный дядюшка, как бы свидетельствуя о том, что у Альбины тоже есть какое-то прошлое и что жизнь ее не началась с того дня, как она приехала в Москву.
      Поначалу было трудновато с деньгами. Артемьев не заработал на то, чтобы купить или снять приличное жилье, и они несколько месяцев прожили в Химках — в большом родительском доме.
      Родители Артемьева не пришли в восторг от выбора сына и тем не менее делали все возможное, чтобы Альбина чувствовала себя как дома. Кроме того, их немного успокаивало, что молодые не спешат заключать брак — родители Артемьева были люди без предрассудков: отец — мостостроитель, мать — эпидемиолог. Единственное, в чем мать была непреклонна всю жизнь, это в требовании, чтобы домочадцы мыли руки перед едой. Впрочем, она никогда не прогнала бы от своего дома даже бродячей собаки, а уж если слышала, как бедствуют дети в других странах, всегда добровольно вызывалась помочь и доставала кошелек. Вот и к Альбине она отнеслась как к беженке, тем более что облик и поведение девушки вполне соответствовали такому образу. Она будто сошла с рекламного объявления: «Вы можете равнодушно перевернуть эту страницу, а можете спасти ребенку жизнь». Альбина стала называть родителей Артемьева «мамочка» и «папочка», она была совершенно очаровательной и всегда готовой угодить. Правда, Артемьев-старший как-то деликатно спросил сына: не боишься ли ты, что разница в вашем воспитании может некоторым образом повлиять на твою семейную жизнь? Впрочем, это был единственный случай, когда отец попытался предостеречь сына.
      Они перебрались в Москву, и быт наладился. Артемьев как художник становился все более известен.
      После двух лет, что они прожили вместе, женитьба казалась естественной. Правда, временами Артемьева одолевало смутное беспокойство — достаточно ли он вообще «нагулялся», но, по здравом размышлении, он принял решение жениться. Альбина же не просто жаждала вступить с ним в брак, она опасалась, что Артемьев бросит ее, и, по-видимому, полагала, что женитьба отсрочит или, быть может, даже предотвратит его бегство. Честно говоря, Артемьев не хотел ни раскрываться перед ней, ни лезть к ней в душу. Возможно, просто боялся, что в душе у нее — пустота. Но в конце концов он решил не питаться иллюзиями. Когда взрослеешь, начинаешь понимать, что нельзя требовать даже от близкого тебе человека слишком много. Достаточно того, что она вкусно готовила и писала ему любовные записки.
      Предложение было сделано отнюдь не в романтической обстановке. Это случилось после того, как Артемьев задержался с друзьями на вечеринке, куда Альбина пойти не захотела. Артемьев прокрался в дом почти на рассвете и обнаружил, что она не спит и смотрит телевизор — без звука. Она была в ярости. Она сказала:
      — Ты ведешь себя так, словно ты один!
      Еще она сказала, что хочет связать свою жизнь с человеком, который был бы ей предан. Ей не нужен бродяга вроде тех, которых вечно приводила в дом ее мать. Артемьев был виноват вдвойне, потому что у нее болела голова. Да он и сам понимал: она права. Артемьев почувствовал себя скверно, и ему захотелось изменить свою жизнь к лучшему. Захотелось вознаградить ее за то мерзкое существование, которое досталось ей в детстве. Он сказал, что женится на ней, и она, подувшись, приняла предложение. Так все и произошло.
      Вообще же она приехала с ним в Москву, не имея представления о том, чем будет заниматься. Она снова заговорила было об учебе, но потеряла к ней всякий интерес, когда подошло время готовиться к вступительным экзаменам. По большому счету, она и сама не знала, чего ей хочется. Несколько месяцев она просто смотрела телевизор. Артемьев не мешал и не возражал. Он знал, что истинно творческим людям иногда нужны паузы, чтобы разобраться в себе.
      Альбине же неоднократно советовали стать манекенщицей: она вполне подходила по внешним данным. И вот однажды она, за компанию с подругой, заглянула в одно агентство и вернулась домой с контрактом.
      Поначалу работа ей претила, и Артемьеву казалось, что это говорило о цельности ее натуры. Пока она не стала принимать свою профессию слишком всерьез, Артемьев полагал, что все идет хорошо. И даже очень хорошо, поскольку она начала приносить домой приличные деньги. А потом Альбина вдруг воспылала страстью к антиквариату, и их дом начал наполняться бесчисленными канделябрами, статуэтками, зеркалами в бронзовых рамах и прочей старинной чушью.
      Раз в неделю она грозилась уйти из агентства. Она ненавидела фотографов, продюсеров, всяких ловкачей, вьющихся вокруг этого бизнеса. Ненавидела манекенщиц. Она чувствовала себя виноватой, получая деньги за свою внешность, и при этом была не уверена в себе. Она даже собралась пойти на курсы секретарш. Артемьев возражал, ибо полагал, что работа секретарши тоже не сахар. Убеждал ее потерпеть немного, поднакопить деньжат, а потом она сможет делать что захочет.